— Она не подведет, — заверил О'Гилликадди.
Перспектива вырисовывалась довольно безрадостная, и потом, сказал я себе, откуда мы знаем, что он не лжет? Быть может, О'Гилликадди хочет использовать нас в качестве подопытных кроликов для какого-нибудь паршивого эксперимента. Кстати, а существуют ли тени вообще? Мы видели их, или нам почудилось, что мы их видели там, у костра, на деревенском празднике. Но где доказательства? Всего-то и есть, что слова Душелюба да голос, который именует себя О'Гилликадди.
Вот именно, голос О'Гилликадди. Может, он такая же галлюцинация, как хоровод теней у костра в деревне или группа тех же теней в пещере, где состоялся наш первый разговор с Душелюбом? Да, но ведь слышу его не я один. Синтия тоже его слышит, по крайней мере ведет себя так, словно слышит. А может, мне померещилось? Черт те что, выругался я мысленно; поневоле начнешь сомневаться не только в реальности окружающего мира, но и в своей собственной.
— Синтия, — позвал я, — ты действительно слышала…
Ослепительная вспышка больно ударила по глазам. Взрыв разметал костер. Пепел поднялся к верху расщелины; во все стороны полетели искры и пылающие ветки. Снаружи донесся приглушенный хлопок, за ним другой; что-то чиркнуло о камень за нашими спинами.
Мы, все трое, вскочили на ноги, В узком проходе между скалами клубилась какая-то завеса. Не знаю, что это было, но она накатила на нас приличной волной, затопила пещеру и захлестнула с головой.
Потом она схлынула, но, как ни странно, мы ничего не почувствовали. Она как-то ухитрилась избежать соприкосновения с нами. Мы двое стояли там, где стояли.
Однако костер пропал, исчез без следа. А снаружи расщелины ярко светило солнце.
Перспектива вырисовывалась довольно безрадостная, и потом, сказал я себе, откуда мы знаем, что он не лжет? Быть может, О'Гилликадди хочет использовать нас в качестве подопытных кроликов для какого-нибудь паршивого эксперимента. Кстати, а существуют ли тени вообще? Мы видели их, или нам почудилось, что мы их видели там, у костра, на деревенском празднике. Но где доказательства? Всего-то и есть, что слова Душелюба да голос, который именует себя О'Гилликадди.
Вот именно, голос О'Гилликадди. Может, он такая же галлюцинация, как хоровод теней у костра в деревне или группа тех же теней в пещере, где состоялся наш первый разговор с Душелюбом? Да, но ведь слышу его не я один. Синтия тоже его слышит, по крайней мере ведет себя так, словно слышит. А может, мне померещилось? Черт те что, выругался я мысленно; поневоле начнешь сомневаться не только в реальности окружающего мира, но и в своей собственной.
— Синтия, — позвал я, — ты действительно слышала…
Ослепительная вспышка больно ударила по глазам. Взрыв разметал костер. Пепел поднялся к верху расщелины; во все стороны полетели искры и пылающие ветки. Снаружи донесся приглушенный хлопок, за ним другой; что-то чиркнуло о камень за нашими спинами.
Мы, все трое, вскочили на ноги, В узком проходе между скалами клубилась какая-то завеса. Не знаю, что это было, но она накатила на нас приличной волной, затопила пещеру и захлестнула с головой.
Потом она схлынула, но, как ни странно, мы ничего не почувствовали. Она как-то ухитрилась избежать соприкосновения с нами. Мы двое стояли там, где стояли.
Однако костер пропал, исчез без следа. А снаружи расщелины ярко светило солнце.
18
Долина изменилась. На первый взгляд она осталась прежней, но все же чувствовалось, что она уже не та. Она изменилась, и постепенно мы, стоя у входа в расщелину, начали замечать конкретные отличия.
Во-первых, в ней стало меньше деревьев, и они будто слегка съежились. И листва на них была зеленой, еще не тронутой багрянцем осени. Даже трава была другой — не такая бархатная и не сочно-зеленая, а, скорее, желтоватая.
— Они сделали это, — прошептала Синтия. — Они сделали это без нашего согласия.
Не сон ли мне снится, подумал я, и не пригрезился ли мне О'Гилликадди со своей призрачной шайкой? Хорошо, если так, ибо если приснилось одно, значит, другое не может быть явью ни под каким видом.
— Но он говорил о доле секунды, — бормотала Синтия, — и утверждал, что ее вполне хватит. Он обещал сдвинуть время ровно на столько, чтобы защитить нас от настоящего. Речь шла о мгновении, о едином миге…
— Они напортачили, — сказал я. — И напортачили здорово.
Я понял, что это не сон, что нас в самом деле переместили во времени, правда, на промежуток значительно больший, чем доля секунды, о которой говорил О'Гилликадди.
— Они впервые попробовали применить свои способности, — сказал я. — Они не знали, получится у них или нет. Они провели испытание на нас и опростоволосились.
Мы вышли из расщелины на солнышко. Я оглядел утес: на его отвесном склоне не было никаких кедров.
Я ощутил нарастающий гнев. Кто знает, как далеко мы оказались отброшенными в прошлое? По крайней мере кедры еще не пустили корни, а, если я ничего не напутал, кедр вырастает не за год и не за два. Некоторым из тех деревьев, что лепились к поверхности утеса, должно быть как минимум несколько сотен лет.
Ну и дела, подумалось мне. Там, в настоящем, мы заблудились в пространстве, а теперь, вдобавок, и во времени. И где гарантия, что мы сможем вернуться? О'Гилликадди обещал установить временную ловушку, но если ему о временных ловушках известно столько же, сколько о перемещении людей во времени… Повезло, нечего сказать.
— Мы в далеком прошлом, да? — спросила Синтия.
— Ты попала в самое яблочко, — сказал я. — Один Бог знает, в каком далеком. Во всяком случае наши призраки вряд ли об этом догадываются.
— Но там были бандиты, Флетч.
— Ну и что? — буркнул я. — Волк разогнал бы их в три секунды. Совершенно незачем было нас трогать. О'Гилликадди зря устроил панику.
— Волк остался там, — проговорила Синтия. — Бедняжка. Они не смогли перебросить его вместе с нами. Кто теперь будет ловить нам кроликов?
— Мы сами, — буркнул я.
— Мне его не хватает, — сказала она. — Я так быстро к нему привыкла.
— Они были бессильны, — объяснил я. — Волк всего лишь робот…
— Робот-мутант, — поправила Синтия.
— Роботов-мутантов не бывает.
— Бывают, — возразила она. — Вернее, были. Волк переменился. Что заставило его перемениться?
— Элмер нагнал на него страху, расколошматив двух его приятелей. Он сообразил, что к чему, и живенько переметнулся на сторону победителя.
— Нет, не думаю. Конечно, он испугался, однако слишком уж разительна перемена, которая с ним произошла. Ты знаешь, что мне кажется, Флетч?
— Не имею ни малейшего представления.
— Он эволюционировал, — заявила Синтия. — Робот может эволюционировать.
— Пожалуй, — пробормотал я. Она меня ничуть не убедила, но надо было что-нибудь сказать, чтобы остановить ее. — Давай осмотримся. Может, определим, где мы.
— И когда.
— И это тоже, — согласился я, — если удастся.
Мы спустились в долину, двигаясь медленно и, я бы сказал, нерешительно. Торопиться было некуда: на пятки нам никто не наступал. А потом, в нашей медлительности и нерешительности крылось нежелание входить в новый мир, крылся страх перед неизведанным и осознание того, что мы очутились в прошлом, где быть не имели права. Этот мир был иным, и непохожесть его проявлялась не только в желтоватом оттенке травы или в меньшей высоте деревьев: разница между двумя мирами была, скорее всего, не физическая, а чисто психологическая.
Мы шли по долине, сами не зная, куда направляемся. Холмы слегка расступились, и долина словно распахнулась. Впереди в голубоватой дымке маячила очередная гряда холмов. Наша долина плавно переходила в другую; через милю с небольшим мы вышли к реке; в нее впадал ручей, течения которого мы все время придерживались. Река была широкой и быстрой. Вода в ней казалась темной и маслянистой и неумолчно клокотала. При взгляде на нее становилось немного не по себе.
— Смотри, там что-то есть, — сказала Синтия.
Я взглянул туда, куда она показывала.
— Похоже на дом, — продолжала она.
— Не вижу.
— Я различила крышу. По крайней мере, мне так показалось. Деревья мешают.
— Пошли, — сказал я.
Дом мы увидали, только выйдя к полю. Впрочем, небольшой участок земли, на котором неровными рядами росла чахлая, заглушаемся сорняками, едва ли по колесо высотой пшеница, полем назвать было трудно. Изгородь отсутствовала. Поле, расположенное на крохотном уступе над рекой, огораживали деревья. Среди колосьев виднелись пни. На одном краю поля лежали кучи сухих веток. Видно, в свое время кто-то расчистил участок земли, вырубил мешавшие деревья.
Дом стоял за полем, на невысоком бугре. Даже издалека вид у него был весьма непрезентабельный. Рядом с ним был когда-то разбит теперь совершенно заросший сад; из-за дома выглядывало сооружение, которое я принял за амбар. На дворе никого не было видно. Дом оставлял впечатление заброшенности, словно тот, кто жил в нем, давно уже тут не живет. У крыльца стояла покосившаяся скамейка, а рядом с настежь распахнутой дверью — колченогий стул. Передние его ножки были длиннее задних, и всякий, кому вздумалось бы на него усесться, рисковал сломать себе шею. Посреди двора валялось на боку ведро; легкий ветерок забавлялся с ним, перекатывая его из стороны в сторону. Еще во дворе был деревянный чурбан, на котором, по-видимому, кололи дрова: его поверхность была испещрена оставленными топором отметинами. На стене дома висела на двух крючках или гвоздях поперечная пила. Под ней приткнулась к стене мотыга.
Подойди к чурбану, мы почувствовали запах — сладковатый, страшный запах, брошенный нам в лицо порывом ветра или случайным завихрением воздуха. Мы отступили, и запах стал слабее, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Однако какой-то своей частью он словно приклеился к нам, словно проник в поры нашей кожи.
— В доме, — проговорила Синтия, — в доме кто-то есть.
Я кивнул. Я знал наверняка, какое ужасное зрелище нас ожидает.
— Оставайся здесь, — сказал я. Впервые она не возразила. Она была рада остаться снаружи.
Я был у двери, когда запах снова обрушился на меня. Прикрыв руками нос и рот, чтобы хоть как-то защититься от зловония, я перешагнул порог.
Внутри дома было темно. Я остановился у двери, давая глазам привыкнуть к темноте и борясь с приступами рвоты. Колени у меня подгибались; запах как будто лишил меня всех и всяческих сил. Но я держался. Мне надо было узнать, почему в доме так омерзительно воняет.
Я догадывался почему, но хотел увериться в своем предположении; и потом, бедняга, который лежит где-то в темной комнате, вправе рассчитывать на сострадание соплеменника даже в подобных условиях.
Я начал различать очертания предметов. Рядом с грубым очагом из местного камня стоял самодельный хромоногий стол с двумя кастрюлями и сковородой с длинной ручкой. Посреди комнаты валялся перевернутый стул. В углу виднелась куча тряпья; на стене висела одежда.
Еще в комнате была кровать. И на кровати кто-то лежал.
Я заставил себя приблизиться к кровати. Два глаза уставились на меня из черной, расползшейся массы. Но что-то было не так; я заметил нечто ужаснее омерзительного зловония, нечто отвратительнее черной разбухшей плоти.
На подушке покоились две головы. Не одна, а две!
Я принудил себя нагнуться над постелью и удостовериться в увиденном — в том, что обе головы принадлежат одному существу и сидят на одной шее.
Отшатнувшись, я согнулся пополам, и меня вырвало. Я побрел было к двери, но краем глаза углядел хромоногий стол с кухонной утварью. Пытаясь схватить кастрюли и сковородку, я налетел на стол и перевернул его. Сжимая в одной руке сковородку, а в другой кастрюли, я вывалился на улицу.
Голени мои подломились, и я плюхнулся на землю. Лицо мое было словно заляпано грязью. Я провел по нему рукой, но ощущение не исчезло. Меня будто всего облили грязью с ног до головы.
— Где ты раздобыл кастрюли? — спросила Синтия.
Что за идиотский вопрос! Интересно, где я мог их раздобыть?
— Есть, где их вымыть? — сказал я. — Колодец или что-нибудь в этом роде.
— В саду протекает ручей. Быть может, найдется и родник.
Я остался сидеть. Тронув рукой подбородок, я стер с него рвоту и вытер руку о траву.
— Флетч!
— Да?
— Там мертвец?
— Мертвец, — подтвердил я. — И умер он давным-давно.
— Что мы будем делать?
— В смысле?
— Ну, надо, наверное, похоронить его…
Я покачал головой.
— Не здесь и не сейчас. И вообще, с какой стати? Он от нас этого не ждет.
— Что с ним случилось? Ты не смог определить?
— Нет, — ответил я коротко.
Она смотрела, как я неуверенно поднимаюсь на ноги.
— Пошли мыть кастрюли, — сказал я. — И сам заодно умоюсь. Потом нарвем в саду овощей…
— Что-то тут не так, — проговорила Синтия. — Мертвец мертвецом, но что-то тут не так.
— Помнишь, ты хотела узнать, в какое время мы попали? Кажется, я знаю.
— Мертвец натолкнул тебя на мысль?
— Он урод, — буркнул я. — Мутант. У него две головы.
— Но при чем…
— Это означает, что нас забросило в прошлое на несколько тысячелетий. Впрочем, нам следовало догадаться раньше. Низкорослые деревца. Трава желтого цвета. Земля только-только начала отходить от войны. Мутанты вроде двухголового урода там, в доме, были обречены. В послевоенные годы таких, как он, должно быть, было много. Физические мутанты. Через тысячелетие-другое они вымрут, Однако один из них уже умер.
— Ты ошибаешься, Флетч.
— Хотелось бы надеяться, — сказал я, — но абсолютно уверен, что нет.
Не знаю: то ли я случайно взглянул на склон холма, то ли меня насторожило едва заметное движение; но бросив взгляд на холм, я заметил некий предмет конусообразной формы, который быстро перемещался вернее будет сказать, плыл — вдоль гребня. В следующее мгновение он пропал из вида, но я узнал его.
Ошибки быть не могло.
— Ты видела его, Синтия?
— Нет, — ответила она. — Там никого не было.
— Там был Душелюб.
— Не может быть! — воскликнула она. — Ты же сам утверждал, что мы в далеком прошлом. Хотя…
— Вот то-то и оно, — сказал я.
— По-твоему, мы думаем об одном и том же?
— Я не удивлюсь, если окажется, что это так. Должно быть, Душелюб и есть твой бессмертный человек.
— Но в письме говорится про Огайо…
— Я помню. Но послушай. Когда твой предок писал письмо, он находился в весьма почтенном возрасте, правильно? Он полагался на память, а она — штука капризная. Где-то он услышал про Огайо; вполне возможно, старик, что рассказывал ему обо всем, упомянул Огайо, но не как ту реку, на которой произошла его встреча с анахронианином, а просто как реку в окрестностях. Естественно, с годами ему начало казаться, что все случилось именно на Огайо.
Синтия шумно вздохнула. Глаза ее горели.
— Подходит, — проговорила она. — Подходит! Вот река, вот холмы. Значит, мы стоим на том самом месте!
— Но если он ошибался насчет Огайо, — охладил я ее пыл, — то клад могли спрятать где угодно. Рек и холмов на Земле не перечесть. Тебя это не обескураживает?
— Однако он называет анахронианина человеком.
— Вовсе нет. Он говорит, что тот выглядел, как человек, но в нем было что то нечеловеческое. Таково было первое впечатление. А потом твой предок и думать забыл про свои ощущения.
— Ты полагаешь?..
— Да.
— Если ты видел в самом деле Душелюба, почему он убежал? Неужели он не узнал нас? Ой, что я говорю! Конечно, нет, — мы же еще не встретились! Наше знакомство состоится через много-много лет. Как ты думаешь, мы его найдем?
— Попробуем, — сказал я.
Бросив кастрюли и забыв об овощах к обеду, мы кинулись следом за Душелюбом. Я совсем забыл, что лицо у меня испачкано блевотиной. Подъем на холм был тяжелым. Деревья, густые заросли кустарника, каменистые выступы, которые приходилось обходить; местами мы буквально ползли на карачках, цепляясь за корни и ветки.
Лихорадочно карабкаясь по склону, я спрашивал себя, зачем мы так торопимся. Если дом бессмертного человека стоит поблизости от вершины холма, можно не спешить, потому что в ближайшее время его хозяин наверняка никуда не денется. А если дома поблизости нет, тогда эта сумасшедшая гонка вообще ни к чему. Если тот, кого мы преследуем, и в самом деле Душелюб, он давно уже спрятался в укромном местечке или постарался оторваться от нас.
Однако мы лезли все выше и выше, и наконец деревья и кусты расступились, и нашим глазам предстала лысая вершина холма, на которой возвышался дом — видавший виды старинный дом, ничуть не похожий на тот, где я обнаружил двуглавого мертвеца. Дом был обнесен аккуратным частоколом, который, видно, только на днях выкрасили в белый цвет. У крыльца росло дерево, усыпанное розовыми цветками; вдоль забора были посажены розы.
Окончательно запыхавшись, мы упали на землю. Наша взяла: вот он, дом анахронианина!
Отдышавшись, мы сели и оглядели друг друга.
— Да, — протянула Синтия. — Ну у тебя и видок.
Достав из кармана своей куртки носовой платок, она вытерла мне лицо.
— Спасибо, — поблагодарил я.
Мы встали и неторопливо направились к дому, как если бы нас пригласили туда в гости.
Войдя в ворота, мы увидели на крыльце человека.
— Я опасался, что вы передумали, — сказал он, — и уже не придете.
— Извините нас, пожалуйста, — попросила Синтия. — Мы слегка задержались.
— Ничего страшного, — успокоил нас хозяин. — Вы как раз к ленчу.
Это был высокий худощавый мужчина в черных брюках и темной куртке. Из-под куртки виднелась белая рубашка с расстегнутым воротом. У него было бронзовое от загара лицо, волнистые седые волосы и коротко подстриженные, с проседью, усики.
Втроем мы вошли в дом. Комната, где мы очутились, была маленькой, но обстановка ее поражала неожиданной изысканностью. У стены стоял буфет, на нем — кувшин. Середину комнаты занимал покрытый белой скатертью стол. Он был уставлен серебряной и хрустальной посудой. К столу были придвинуты три стула, на стенах висели картины; ноги утопали в пушистом ковре.
— Мисс Лансинг, пожалуйста, садитесь сюда, — пригласил наш хозяин. — А мистер Карсон сядет напротив. Приступим к еде. Суп, я уверен, еще не успел остыть.
Нам никто не прислуживал. Невольно складывалось впечатление, что в доме, кроме нас троих, никого нет, хотя, подумалось мне, наш хозяин вряд ли готовил кушанья самостоятельно. Мысль мелькнула и исчезла, ибо она никак не соответствовала изысканности комнаты и богатству сервировки.
Суп был превосходным, свежий салат приятно похрустывал на зубах, отбивные таяли во рту. Вино удовлетворило бы самый утонченный вкус.
— Быть может, это вас заинтересует, — сказал наш радушный хозяин. — Дело в том, что предположение, которое вы выдвинули — надеюсь, не для красного словца — при нашей последней встрече, показалось мне весьма любопытным, и я тщательно его обдумал. Как было бы здорово, если бы человеку вдруг представилась возможность собирать не только свои собственные впечатления, но и впечатления других людей. Вообразите, какое богатство ожидало бы его в преклонном возрасте. Он одинок, старые друзья умерли, а познавать новое он не способен чисто физически. Но он протягивает руку и снимает с полки шкатулку, в которой, если можно так выразиться, заключены впечатления прежних дней; открыв ее, он переживает тот или иной случай заново, причем ничуть не менее остро, чем в первый раз.
Я удивился услышанному, но не особенно. Я ощущал себя человеком, которому снится сон, и который сознает, что видит сон, но никак не может проснуться.
— Я попытался представить, — продолжал наш хозяин, — каким должно быть содержимое такой шкатулки. Помимо голых фактов, то бишь опыта как такового, человек наверняка сохранил бы, скажем так, фоновые впечатления — иначе говоря, звук, дуновение ветра, солнечный свет, бег облаков по небу, цвета и запахи. Ибо, чтобы достичь результата, о котором мы упомянули, воспоминание должно быть насколько возможно полным. Оно должно содержать в себе все элементы, необходимые для пробуждения памяти о каком-нибудь событии многолетней давности. Вы согласны со мной, мистер Карсон?
— Да, — сказал я, — целиком и полностью.
— Кроме того, я попробовал определить критерии отбора впечатлений. Разумно ли будет выбирать лишь радостные воспоминания, или все-таки не следует пренебрегать и печальными? Пожалуй, стоило бы сохранить воспоминания о постигших человека разочарованиях, хотя бы ради того, чтобы мы не забывали о смирении.
— По-моему, — вставила Синтия, — не надо ограничивать себя в выборе. Однако я бы все же отдала предпочтение радостным переживаниям. Печальные, разумеется, тоже нужны, но я бы положила их в укромный уголок, где они не бросались бы в глаза и откуда, если потребуется, их было бы легко извлечь.
— По правде говоря, — ответил наш хозяин, — я пришел точно к такому же выводу.
Я отдыхал душой, наслаждаясь дружеской атмосферой просвещенной беседы. Пускай мне все это только снится, я не хочу иной реальности. Я даже затаил дыхание, словно опасаясь, что колебания воздуха разрушат чудесную иллюзию.
— Нам следует принять во внимание еще один фактор, — говорил между тем хозяин. — Обладая способностью, о которой идет речь, удовлетворится ли человек лишь сбором впечатлений в естественном течении жизни или попытается создать переживания, которые, по его мнению, могут сослужить ему службу в будущем?
— Мне кажется, — сказал я, — что удобнее всего собирать впечатления по ходу дела, не прилагая к тому особых усилий. Так, позвольте заметить, будет честнее.
— Стараясь проникнуть в суть проблемы, — ответил хозяин, — я вообразил себе мир, в котором дети не взрослеют. Разумеется, вы можете упрекнуть меня в неорганизованности мышления, которое перескакивает с одного предмета на другой; я с готовностью принимаю ваш упрек. Так вот, в мире, где человек в состоянии сохранять свои впечатления, он в любой момент в будущем сможет заново пережить прошлое. Но в мире вечной юности у него нет необходимости в сборе воспоминаний, поскольку каждый новый день будет для него таким же удивительным, как предыдущий. Вы знаете, детям присуща радость жизни. В их мире не будет страха ни перед смертью, ни перед будущим. Жизнь там будет вечной и неизменной. Люди окажутся как бы заключенными в постоянную матрицу, и незначительные ежедневные колебания, которые будут в ней происходить, минуют их внимание. Если вы думаете, что они начнут скучать, то глубоко заблуждаетесь. Однако, боюсь, я утомил вас своими рассуждениями. Позвольте мне кое-что вам показать. Одно из моих недавних приобретений.
Он поднялся из-за стола, подошел к буфету, снял с него кувшин и протянул Синтии.
— Гидрия, — пояснил он. — Сосуд для воды из Афин. Шестой век, прекрасный образчик стиля «черных фигур». Горшечник брал красную глину, добавлял к ней немного желтой и лепил кувшин, а выдавленные изображения покрывал слоем черной глазури. Кстати, взглянув на дно, вы увидите клеймо горшечника.
Синтия перевернула кувшин.
— Вот оно, — проговорила она.
— Перевод, — заметил хозяин, — звучит так: «Никостенес изготовил меня».
Синтия передала кувшин мне. Он был тяжелее, чем я думал. Глазурованный рисунок на его боку изображал поверженного воина со щитом в одной руке и копьем в другой. Древко копья упиралось в землю, наконечник был устремлен в небо. Повернув кувшин, я обнаружил иной рисунок: воин стоял, опершись на щит, и удрученно глядел на сломанное копье у своих ног. Видно было, что он неимоверно устал и проиграл сражение; об этом говорила его подавленная поза.
— Вы сказали, из Афин?
Хозяин кивнул.
— Мне повезло найти его. Чудесный образчик лучшей греческой керамики той поры. Видите, фигуры стилизованы? Тогда горшечники совершенно не заботились о реалистичности изображений. Их интересовал орнамент, а никак не форма.
Он забрал у меня кувшин и поставил его обратно на буфет.
— К сожалению, — сказала Синтия, — нам пора. Большое вам спасибо; все было просто замечательно.
Если мне и прежде чудилось, что я грежу наяву, то теперь это ощущение усилилось. Комната словно поплыла у меня перед глазами. Я не помнил, как мы вышли из дома, и очнулся лишь у ворот изгороди.
Я резко обернулся. Дом стоял на прежнем месте, но выглядел куда более дряхлым, чем раньше. Дверь была приоткрыта, и гулявший по гребню холма ветер норовил распахнуть ее пошире. Покосившийся коньковый брус придавал дому довольно странный вид. Стекла в оконных рамах отсутствовали. Не было ни частокола, ни роз, ни цветущего дерева у крыльца.
— Нас одурачили, — проговорил я.
Синтия судорожно сглотнула.
— Не может быть, — пробормотала она.
Зачем? — спрашивал я себя. Зачем он, кто бы он там ни был, сделал это? Зачем ему было утруждать себя колдовством? Если ему не хотелось встречаться с нами, то почему он так настойчиво зазывал нас в гости? Мог бы, в конце концов, оставить все, как есть: мы осмотрели бы старинный дом, в котором явно никто не жил в течение многих лет, и ушли своей дорогой.
Сопровождаемый Синтией, я вернулся в дом. С первого взгляда комната показалась мне той же самой, но потом я заметил, что она утратила былую изысканность. Со стен исчезли картины, с пола пропал ковер. Стол посреди комнаты, три стула, придвинутые к нему нашими руками… Стол был пуст. Буфет никуда не делся, и на нем возвышался знакомый кувшин.
Я взял его в руки и подошел к двери, где было светлее. Судя по всему, наш хозяин показывал нам именно его.
— Ты разбираешься в греческой керамике? — справился я у Синтии.
— Я знаю лишь, что у них была посуда с черными рисунками и посуда с красными рисунками. Черные рисунки появились раньше.
Я потер пальцем клеймо горшечника.
— Значит, надпись прочесть ты не сможешь?
Девушка покачала головой.
— Нет. Мне известно, что горшечники пользовались подобными клеймами, но по-гречески я не понимаю. Кстати сказать, этот кувшин слишком новый, как будто его достали из печи для обжига только вчера. На нем нет никаких следов возраста. Обычно такие горшки находят при раскопках, и по ним сразу видно, что они пролежали в земле сотни лет. А этот выглядит так, словно никогда в земле и не был.
— Скорее всего, он в самом деле там не был, — сказал я. — Анахронианин, должно быть, позаимствовал его вскоре после изготовления, как чудесный образчик тогдашней керамики. Естественно, что он с него чуть ли не пылинки сдувал.
— Ты считаешь, мы видели анахронианина?
— А кого же еще? Кому еще в послевоенную пору могло быть дело до греческой посуды?
— Но у него так много личин! Он и Душелюб, и тот аристократ, который угощал нас ленчем, и тот человек, с которым разговаривал мой предок.
— Мне кажется, — ответил я, — он может быть кем угодно. Или по крайней мере может внушить людям, что он тот-то и тот-то. Я подозреваю, что, приняв облик Душелюба, он открылся нам в своем настоящем образе.
— Но тогда, — сказала Синтия, — нам с тобой надо лишь отыскать вход в колодец, что ведет в подземную пещеру, и клад наш!
Во-первых, в ней стало меньше деревьев, и они будто слегка съежились. И листва на них была зеленой, еще не тронутой багрянцем осени. Даже трава была другой — не такая бархатная и не сочно-зеленая, а, скорее, желтоватая.
— Они сделали это, — прошептала Синтия. — Они сделали это без нашего согласия.
Не сон ли мне снится, подумал я, и не пригрезился ли мне О'Гилликадди со своей призрачной шайкой? Хорошо, если так, ибо если приснилось одно, значит, другое не может быть явью ни под каким видом.
— Но он говорил о доле секунды, — бормотала Синтия, — и утверждал, что ее вполне хватит. Он обещал сдвинуть время ровно на столько, чтобы защитить нас от настоящего. Речь шла о мгновении, о едином миге…
— Они напортачили, — сказал я. — И напортачили здорово.
Я понял, что это не сон, что нас в самом деле переместили во времени, правда, на промежуток значительно больший, чем доля секунды, о которой говорил О'Гилликадди.
— Они впервые попробовали применить свои способности, — сказал я. — Они не знали, получится у них или нет. Они провели испытание на нас и опростоволосились.
Мы вышли из расщелины на солнышко. Я оглядел утес: на его отвесном склоне не было никаких кедров.
Я ощутил нарастающий гнев. Кто знает, как далеко мы оказались отброшенными в прошлое? По крайней мере кедры еще не пустили корни, а, если я ничего не напутал, кедр вырастает не за год и не за два. Некоторым из тех деревьев, что лепились к поверхности утеса, должно быть как минимум несколько сотен лет.
Ну и дела, подумалось мне. Там, в настоящем, мы заблудились в пространстве, а теперь, вдобавок, и во времени. И где гарантия, что мы сможем вернуться? О'Гилликадди обещал установить временную ловушку, но если ему о временных ловушках известно столько же, сколько о перемещении людей во времени… Повезло, нечего сказать.
— Мы в далеком прошлом, да? — спросила Синтия.
— Ты попала в самое яблочко, — сказал я. — Один Бог знает, в каком далеком. Во всяком случае наши призраки вряд ли об этом догадываются.
— Но там были бандиты, Флетч.
— Ну и что? — буркнул я. — Волк разогнал бы их в три секунды. Совершенно незачем было нас трогать. О'Гилликадди зря устроил панику.
— Волк остался там, — проговорила Синтия. — Бедняжка. Они не смогли перебросить его вместе с нами. Кто теперь будет ловить нам кроликов?
— Мы сами, — буркнул я.
— Мне его не хватает, — сказала она. — Я так быстро к нему привыкла.
— Они были бессильны, — объяснил я. — Волк всего лишь робот…
— Робот-мутант, — поправила Синтия.
— Роботов-мутантов не бывает.
— Бывают, — возразила она. — Вернее, были. Волк переменился. Что заставило его перемениться?
— Элмер нагнал на него страху, расколошматив двух его приятелей. Он сообразил, что к чему, и живенько переметнулся на сторону победителя.
— Нет, не думаю. Конечно, он испугался, однако слишком уж разительна перемена, которая с ним произошла. Ты знаешь, что мне кажется, Флетч?
— Не имею ни малейшего представления.
— Он эволюционировал, — заявила Синтия. — Робот может эволюционировать.
— Пожалуй, — пробормотал я. Она меня ничуть не убедила, но надо было что-нибудь сказать, чтобы остановить ее. — Давай осмотримся. Может, определим, где мы.
— И когда.
— И это тоже, — согласился я, — если удастся.
Мы спустились в долину, двигаясь медленно и, я бы сказал, нерешительно. Торопиться было некуда: на пятки нам никто не наступал. А потом, в нашей медлительности и нерешительности крылось нежелание входить в новый мир, крылся страх перед неизведанным и осознание того, что мы очутились в прошлом, где быть не имели права. Этот мир был иным, и непохожесть его проявлялась не только в желтоватом оттенке травы или в меньшей высоте деревьев: разница между двумя мирами была, скорее всего, не физическая, а чисто психологическая.
Мы шли по долине, сами не зная, куда направляемся. Холмы слегка расступились, и долина словно распахнулась. Впереди в голубоватой дымке маячила очередная гряда холмов. Наша долина плавно переходила в другую; через милю с небольшим мы вышли к реке; в нее впадал ручей, течения которого мы все время придерживались. Река была широкой и быстрой. Вода в ней казалась темной и маслянистой и неумолчно клокотала. При взгляде на нее становилось немного не по себе.
— Смотри, там что-то есть, — сказала Синтия.
Я взглянул туда, куда она показывала.
— Похоже на дом, — продолжала она.
— Не вижу.
— Я различила крышу. По крайней мере, мне так показалось. Деревья мешают.
— Пошли, — сказал я.
Дом мы увидали, только выйдя к полю. Впрочем, небольшой участок земли, на котором неровными рядами росла чахлая, заглушаемся сорняками, едва ли по колесо высотой пшеница, полем назвать было трудно. Изгородь отсутствовала. Поле, расположенное на крохотном уступе над рекой, огораживали деревья. Среди колосьев виднелись пни. На одном краю поля лежали кучи сухих веток. Видно, в свое время кто-то расчистил участок земли, вырубил мешавшие деревья.
Дом стоял за полем, на невысоком бугре. Даже издалека вид у него был весьма непрезентабельный. Рядом с ним был когда-то разбит теперь совершенно заросший сад; из-за дома выглядывало сооружение, которое я принял за амбар. На дворе никого не было видно. Дом оставлял впечатление заброшенности, словно тот, кто жил в нем, давно уже тут не живет. У крыльца стояла покосившаяся скамейка, а рядом с настежь распахнутой дверью — колченогий стул. Передние его ножки были длиннее задних, и всякий, кому вздумалось бы на него усесться, рисковал сломать себе шею. Посреди двора валялось на боку ведро; легкий ветерок забавлялся с ним, перекатывая его из стороны в сторону. Еще во дворе был деревянный чурбан, на котором, по-видимому, кололи дрова: его поверхность была испещрена оставленными топором отметинами. На стене дома висела на двух крючках или гвоздях поперечная пила. Под ней приткнулась к стене мотыга.
Подойди к чурбану, мы почувствовали запах — сладковатый, страшный запах, брошенный нам в лицо порывом ветра или случайным завихрением воздуха. Мы отступили, и запах стал слабее, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Однако какой-то своей частью он словно приклеился к нам, словно проник в поры нашей кожи.
— В доме, — проговорила Синтия, — в доме кто-то есть.
Я кивнул. Я знал наверняка, какое ужасное зрелище нас ожидает.
— Оставайся здесь, — сказал я. Впервые она не возразила. Она была рада остаться снаружи.
Я был у двери, когда запах снова обрушился на меня. Прикрыв руками нос и рот, чтобы хоть как-то защититься от зловония, я перешагнул порог.
Внутри дома было темно. Я остановился у двери, давая глазам привыкнуть к темноте и борясь с приступами рвоты. Колени у меня подгибались; запах как будто лишил меня всех и всяческих сил. Но я держался. Мне надо было узнать, почему в доме так омерзительно воняет.
Я догадывался почему, но хотел увериться в своем предположении; и потом, бедняга, который лежит где-то в темной комнате, вправе рассчитывать на сострадание соплеменника даже в подобных условиях.
Я начал различать очертания предметов. Рядом с грубым очагом из местного камня стоял самодельный хромоногий стол с двумя кастрюлями и сковородой с длинной ручкой. Посреди комнаты валялся перевернутый стул. В углу виднелась куча тряпья; на стене висела одежда.
Еще в комнате была кровать. И на кровати кто-то лежал.
Я заставил себя приблизиться к кровати. Два глаза уставились на меня из черной, расползшейся массы. Но что-то было не так; я заметил нечто ужаснее омерзительного зловония, нечто отвратительнее черной разбухшей плоти.
На подушке покоились две головы. Не одна, а две!
Я принудил себя нагнуться над постелью и удостовериться в увиденном — в том, что обе головы принадлежат одному существу и сидят на одной шее.
Отшатнувшись, я согнулся пополам, и меня вырвало. Я побрел было к двери, но краем глаза углядел хромоногий стол с кухонной утварью. Пытаясь схватить кастрюли и сковородку, я налетел на стол и перевернул его. Сжимая в одной руке сковородку, а в другой кастрюли, я вывалился на улицу.
Голени мои подломились, и я плюхнулся на землю. Лицо мое было словно заляпано грязью. Я провел по нему рукой, но ощущение не исчезло. Меня будто всего облили грязью с ног до головы.
— Где ты раздобыл кастрюли? — спросила Синтия.
Что за идиотский вопрос! Интересно, где я мог их раздобыть?
— Есть, где их вымыть? — сказал я. — Колодец или что-нибудь в этом роде.
— В саду протекает ручей. Быть может, найдется и родник.
Я остался сидеть. Тронув рукой подбородок, я стер с него рвоту и вытер руку о траву.
— Флетч!
— Да?
— Там мертвец?
— Мертвец, — подтвердил я. — И умер он давным-давно.
— Что мы будем делать?
— В смысле?
— Ну, надо, наверное, похоронить его…
Я покачал головой.
— Не здесь и не сейчас. И вообще, с какой стати? Он от нас этого не ждет.
— Что с ним случилось? Ты не смог определить?
— Нет, — ответил я коротко.
Она смотрела, как я неуверенно поднимаюсь на ноги.
— Пошли мыть кастрюли, — сказал я. — И сам заодно умоюсь. Потом нарвем в саду овощей…
— Что-то тут не так, — проговорила Синтия. — Мертвец мертвецом, но что-то тут не так.
— Помнишь, ты хотела узнать, в какое время мы попали? Кажется, я знаю.
— Мертвец натолкнул тебя на мысль?
— Он урод, — буркнул я. — Мутант. У него две головы.
— Но при чем…
— Это означает, что нас забросило в прошлое на несколько тысячелетий. Впрочем, нам следовало догадаться раньше. Низкорослые деревца. Трава желтого цвета. Земля только-только начала отходить от войны. Мутанты вроде двухголового урода там, в доме, были обречены. В послевоенные годы таких, как он, должно быть, было много. Физические мутанты. Через тысячелетие-другое они вымрут, Однако один из них уже умер.
— Ты ошибаешься, Флетч.
— Хотелось бы надеяться, — сказал я, — но абсолютно уверен, что нет.
Не знаю: то ли я случайно взглянул на склон холма, то ли меня насторожило едва заметное движение; но бросив взгляд на холм, я заметил некий предмет конусообразной формы, который быстро перемещался вернее будет сказать, плыл — вдоль гребня. В следующее мгновение он пропал из вида, но я узнал его.
Ошибки быть не могло.
— Ты видела его, Синтия?
— Нет, — ответила она. — Там никого не было.
— Там был Душелюб.
— Не может быть! — воскликнула она. — Ты же сам утверждал, что мы в далеком прошлом. Хотя…
— Вот то-то и оно, — сказал я.
— По-твоему, мы думаем об одном и том же?
— Я не удивлюсь, если окажется, что это так. Должно быть, Душелюб и есть твой бессмертный человек.
— Но в письме говорится про Огайо…
— Я помню. Но послушай. Когда твой предок писал письмо, он находился в весьма почтенном возрасте, правильно? Он полагался на память, а она — штука капризная. Где-то он услышал про Огайо; вполне возможно, старик, что рассказывал ему обо всем, упомянул Огайо, но не как ту реку, на которой произошла его встреча с анахронианином, а просто как реку в окрестностях. Естественно, с годами ему начало казаться, что все случилось именно на Огайо.
Синтия шумно вздохнула. Глаза ее горели.
— Подходит, — проговорила она. — Подходит! Вот река, вот холмы. Значит, мы стоим на том самом месте!
— Но если он ошибался насчет Огайо, — охладил я ее пыл, — то клад могли спрятать где угодно. Рек и холмов на Земле не перечесть. Тебя это не обескураживает?
— Однако он называет анахронианина человеком.
— Вовсе нет. Он говорит, что тот выглядел, как человек, но в нем было что то нечеловеческое. Таково было первое впечатление. А потом твой предок и думать забыл про свои ощущения.
— Ты полагаешь?..
— Да.
— Если ты видел в самом деле Душелюба, почему он убежал? Неужели он не узнал нас? Ой, что я говорю! Конечно, нет, — мы же еще не встретились! Наше знакомство состоится через много-много лет. Как ты думаешь, мы его найдем?
— Попробуем, — сказал я.
Бросив кастрюли и забыв об овощах к обеду, мы кинулись следом за Душелюбом. Я совсем забыл, что лицо у меня испачкано блевотиной. Подъем на холм был тяжелым. Деревья, густые заросли кустарника, каменистые выступы, которые приходилось обходить; местами мы буквально ползли на карачках, цепляясь за корни и ветки.
Лихорадочно карабкаясь по склону, я спрашивал себя, зачем мы так торопимся. Если дом бессмертного человека стоит поблизости от вершины холма, можно не спешить, потому что в ближайшее время его хозяин наверняка никуда не денется. А если дома поблизости нет, тогда эта сумасшедшая гонка вообще ни к чему. Если тот, кого мы преследуем, и в самом деле Душелюб, он давно уже спрятался в укромном местечке или постарался оторваться от нас.
Однако мы лезли все выше и выше, и наконец деревья и кусты расступились, и нашим глазам предстала лысая вершина холма, на которой возвышался дом — видавший виды старинный дом, ничуть не похожий на тот, где я обнаружил двуглавого мертвеца. Дом был обнесен аккуратным частоколом, который, видно, только на днях выкрасили в белый цвет. У крыльца росло дерево, усыпанное розовыми цветками; вдоль забора были посажены розы.
Окончательно запыхавшись, мы упали на землю. Наша взяла: вот он, дом анахронианина!
Отдышавшись, мы сели и оглядели друг друга.
— Да, — протянула Синтия. — Ну у тебя и видок.
Достав из кармана своей куртки носовой платок, она вытерла мне лицо.
— Спасибо, — поблагодарил я.
Мы встали и неторопливо направились к дому, как если бы нас пригласили туда в гости.
Войдя в ворота, мы увидели на крыльце человека.
— Я опасался, что вы передумали, — сказал он, — и уже не придете.
— Извините нас, пожалуйста, — попросила Синтия. — Мы слегка задержались.
— Ничего страшного, — успокоил нас хозяин. — Вы как раз к ленчу.
Это был высокий худощавый мужчина в черных брюках и темной куртке. Из-под куртки виднелась белая рубашка с расстегнутым воротом. У него было бронзовое от загара лицо, волнистые седые волосы и коротко подстриженные, с проседью, усики.
Втроем мы вошли в дом. Комната, где мы очутились, была маленькой, но обстановка ее поражала неожиданной изысканностью. У стены стоял буфет, на нем — кувшин. Середину комнаты занимал покрытый белой скатертью стол. Он был уставлен серебряной и хрустальной посудой. К столу были придвинуты три стула, на стенах висели картины; ноги утопали в пушистом ковре.
— Мисс Лансинг, пожалуйста, садитесь сюда, — пригласил наш хозяин. — А мистер Карсон сядет напротив. Приступим к еде. Суп, я уверен, еще не успел остыть.
Нам никто не прислуживал. Невольно складывалось впечатление, что в доме, кроме нас троих, никого нет, хотя, подумалось мне, наш хозяин вряд ли готовил кушанья самостоятельно. Мысль мелькнула и исчезла, ибо она никак не соответствовала изысканности комнаты и богатству сервировки.
Суп был превосходным, свежий салат приятно похрустывал на зубах, отбивные таяли во рту. Вино удовлетворило бы самый утонченный вкус.
— Быть может, это вас заинтересует, — сказал наш радушный хозяин. — Дело в том, что предположение, которое вы выдвинули — надеюсь, не для красного словца — при нашей последней встрече, показалось мне весьма любопытным, и я тщательно его обдумал. Как было бы здорово, если бы человеку вдруг представилась возможность собирать не только свои собственные впечатления, но и впечатления других людей. Вообразите, какое богатство ожидало бы его в преклонном возрасте. Он одинок, старые друзья умерли, а познавать новое он не способен чисто физически. Но он протягивает руку и снимает с полки шкатулку, в которой, если можно так выразиться, заключены впечатления прежних дней; открыв ее, он переживает тот или иной случай заново, причем ничуть не менее остро, чем в первый раз.
Я удивился услышанному, но не особенно. Я ощущал себя человеком, которому снится сон, и который сознает, что видит сон, но никак не может проснуться.
— Я попытался представить, — продолжал наш хозяин, — каким должно быть содержимое такой шкатулки. Помимо голых фактов, то бишь опыта как такового, человек наверняка сохранил бы, скажем так, фоновые впечатления — иначе говоря, звук, дуновение ветра, солнечный свет, бег облаков по небу, цвета и запахи. Ибо, чтобы достичь результата, о котором мы упомянули, воспоминание должно быть насколько возможно полным. Оно должно содержать в себе все элементы, необходимые для пробуждения памяти о каком-нибудь событии многолетней давности. Вы согласны со мной, мистер Карсон?
— Да, — сказал я, — целиком и полностью.
— Кроме того, я попробовал определить критерии отбора впечатлений. Разумно ли будет выбирать лишь радостные воспоминания, или все-таки не следует пренебрегать и печальными? Пожалуй, стоило бы сохранить воспоминания о постигших человека разочарованиях, хотя бы ради того, чтобы мы не забывали о смирении.
— По-моему, — вставила Синтия, — не надо ограничивать себя в выборе. Однако я бы все же отдала предпочтение радостным переживаниям. Печальные, разумеется, тоже нужны, но я бы положила их в укромный уголок, где они не бросались бы в глаза и откуда, если потребуется, их было бы легко извлечь.
— По правде говоря, — ответил наш хозяин, — я пришел точно к такому же выводу.
Я отдыхал душой, наслаждаясь дружеской атмосферой просвещенной беседы. Пускай мне все это только снится, я не хочу иной реальности. Я даже затаил дыхание, словно опасаясь, что колебания воздуха разрушат чудесную иллюзию.
— Нам следует принять во внимание еще один фактор, — говорил между тем хозяин. — Обладая способностью, о которой идет речь, удовлетворится ли человек лишь сбором впечатлений в естественном течении жизни или попытается создать переживания, которые, по его мнению, могут сослужить ему службу в будущем?
— Мне кажется, — сказал я, — что удобнее всего собирать впечатления по ходу дела, не прилагая к тому особых усилий. Так, позвольте заметить, будет честнее.
— Стараясь проникнуть в суть проблемы, — ответил хозяин, — я вообразил себе мир, в котором дети не взрослеют. Разумеется, вы можете упрекнуть меня в неорганизованности мышления, которое перескакивает с одного предмета на другой; я с готовностью принимаю ваш упрек. Так вот, в мире, где человек в состоянии сохранять свои впечатления, он в любой момент в будущем сможет заново пережить прошлое. Но в мире вечной юности у него нет необходимости в сборе воспоминаний, поскольку каждый новый день будет для него таким же удивительным, как предыдущий. Вы знаете, детям присуща радость жизни. В их мире не будет страха ни перед смертью, ни перед будущим. Жизнь там будет вечной и неизменной. Люди окажутся как бы заключенными в постоянную матрицу, и незначительные ежедневные колебания, которые будут в ней происходить, минуют их внимание. Если вы думаете, что они начнут скучать, то глубоко заблуждаетесь. Однако, боюсь, я утомил вас своими рассуждениями. Позвольте мне кое-что вам показать. Одно из моих недавних приобретений.
Он поднялся из-за стола, подошел к буфету, снял с него кувшин и протянул Синтии.
— Гидрия, — пояснил он. — Сосуд для воды из Афин. Шестой век, прекрасный образчик стиля «черных фигур». Горшечник брал красную глину, добавлял к ней немного желтой и лепил кувшин, а выдавленные изображения покрывал слоем черной глазури. Кстати, взглянув на дно, вы увидите клеймо горшечника.
Синтия перевернула кувшин.
— Вот оно, — проговорила она.
— Перевод, — заметил хозяин, — звучит так: «Никостенес изготовил меня».
Синтия передала кувшин мне. Он был тяжелее, чем я думал. Глазурованный рисунок на его боку изображал поверженного воина со щитом в одной руке и копьем в другой. Древко копья упиралось в землю, наконечник был устремлен в небо. Повернув кувшин, я обнаружил иной рисунок: воин стоял, опершись на щит, и удрученно глядел на сломанное копье у своих ног. Видно было, что он неимоверно устал и проиграл сражение; об этом говорила его подавленная поза.
— Вы сказали, из Афин?
Хозяин кивнул.
— Мне повезло найти его. Чудесный образчик лучшей греческой керамики той поры. Видите, фигуры стилизованы? Тогда горшечники совершенно не заботились о реалистичности изображений. Их интересовал орнамент, а никак не форма.
Он забрал у меня кувшин и поставил его обратно на буфет.
— К сожалению, — сказала Синтия, — нам пора. Большое вам спасибо; все было просто замечательно.
Если мне и прежде чудилось, что я грежу наяву, то теперь это ощущение усилилось. Комната словно поплыла у меня перед глазами. Я не помнил, как мы вышли из дома, и очнулся лишь у ворот изгороди.
Я резко обернулся. Дом стоял на прежнем месте, но выглядел куда более дряхлым, чем раньше. Дверь была приоткрыта, и гулявший по гребню холма ветер норовил распахнуть ее пошире. Покосившийся коньковый брус придавал дому довольно странный вид. Стекла в оконных рамах отсутствовали. Не было ни частокола, ни роз, ни цветущего дерева у крыльца.
— Нас одурачили, — проговорил я.
Синтия судорожно сглотнула.
— Не может быть, — пробормотала она.
Зачем? — спрашивал я себя. Зачем он, кто бы он там ни был, сделал это? Зачем ему было утруждать себя колдовством? Если ему не хотелось встречаться с нами, то почему он так настойчиво зазывал нас в гости? Мог бы, в конце концов, оставить все, как есть: мы осмотрели бы старинный дом, в котором явно никто не жил в течение многих лет, и ушли своей дорогой.
Сопровождаемый Синтией, я вернулся в дом. С первого взгляда комната показалась мне той же самой, но потом я заметил, что она утратила былую изысканность. Со стен исчезли картины, с пола пропал ковер. Стол посреди комнаты, три стула, придвинутые к нему нашими руками… Стол был пуст. Буфет никуда не делся, и на нем возвышался знакомый кувшин.
Я взял его в руки и подошел к двери, где было светлее. Судя по всему, наш хозяин показывал нам именно его.
— Ты разбираешься в греческой керамике? — справился я у Синтии.
— Я знаю лишь, что у них была посуда с черными рисунками и посуда с красными рисунками. Черные рисунки появились раньше.
Я потер пальцем клеймо горшечника.
— Значит, надпись прочесть ты не сможешь?
Девушка покачала головой.
— Нет. Мне известно, что горшечники пользовались подобными клеймами, но по-гречески я не понимаю. Кстати сказать, этот кувшин слишком новый, как будто его достали из печи для обжига только вчера. На нем нет никаких следов возраста. Обычно такие горшки находят при раскопках, и по ним сразу видно, что они пролежали в земле сотни лет. А этот выглядит так, словно никогда в земле и не был.
— Скорее всего, он в самом деле там не был, — сказал я. — Анахронианин, должно быть, позаимствовал его вскоре после изготовления, как чудесный образчик тогдашней керамики. Естественно, что он с него чуть ли не пылинки сдувал.
— Ты считаешь, мы видели анахронианина?
— А кого же еще? Кому еще в послевоенную пору могло быть дело до греческой посуды?
— Но у него так много личин! Он и Душелюб, и тот аристократ, который угощал нас ленчем, и тот человек, с которым разговаривал мой предок.
— Мне кажется, — ответил я, — он может быть кем угодно. Или по крайней мере может внушить людям, что он тот-то и тот-то. Я подозреваю, что, приняв облик Душелюба, он открылся нам в своем настоящем образе.
— Но тогда, — сказала Синтия, — нам с тобой надо лишь отыскать вход в колодец, что ведет в подземную пещеру, и клад наш!