Страница:
Я покраснел. Я, пожалуй, всегда тяжелее переносил похвалу. Чем строгие наставления.
– Ну что вы… – промямлил я. И опустил голову.
– Ну, ладно хватит об этом. А теперь, слушай меня, – и он придвинул свой стул к роялю и сыграл первый аккорд…
Осень уходила от нас. И попрощаться с нею мы пришли на «Осенний бал», устроенный в консерватории. Капа сидела в первом ряду в нашем зале. И восхищенно смотрела на сцену. И в ее глазах светилась гордость. За меня. И я вновь забыл про свою стриженую голову. И гордо встряхнул «шевелюрой». Все засмеялись. И я тоже.
А затем, махнув небрежно рукой, заиграл свои сочинения. И в зале наступила полная тишина. И только один раз я услышал, как кто-то нахально зашелестел фольгой, перебивая мои сумасшедшие аккорды. Я не сомневаюсь, что это была Капа. Она не верила в чистую тишину зала. Как в чистоту мира. И в этом мы с ней были союзники. Ну, конечно же, больше…
Капа весь вечер танцевала с Владом. Я не любил танцевать. И мы с Гришкой подпирали стены, пялясь на эту замечательную парочку. А парочка была великолепной. Красавец Влад, без конца демонстрирующий свои белоснежные зубы. И маленькая Капа, еле дотягивающая до его широченных плеч. А желтые листья мягко падали сверху. И никто не мог угадать, откуда они берутся. Если над годовой простиралось не звездное небо, а пошарпанный потолок нашей древней консервы. Листья запутывались в рыжих Капиных волосах. И мне она уже почему-то напомнила русалочку. И я уже видел ее, выплывающей из моря. Задевающей солнце своими пышными волосами, в которых путались листья. Она шлепала босыми ногами по мокрому морскому песку, усыпанному янтариками.
И в ее глазах отражался их золотистый блеск.
– Капа, – шепнул я пересохшими губами. И в моих висках застучало: та-та-та. Та. Та-та. Та. Антиритм. Антигармония. Антимузыка. Антимир. – Капа…
Влада я уже ненавидел. И выражение моего лица было соответствующим. Слишком он был красив, чтобы я его в этот миг любил. Капа заметила бешеный блеск в моих глазах. И испуганно вздрогнула. И потащила за собой Влада.
– Гришка, идем с тобой. Ну, идем же, потанцуем, – сделала она мне одолжение, явно рассчитав, что с Гришкой танцевать безопасней. И она взяла толстого неуклюжего Гришку за руку. Он покраснел. И что-то смущение закряхтел в ответ.
А потом мы гуляли по вечернему городу. И Гришка нам взахлеб рассказывал о проекте своего первого моста. Капа слушала его с широко раскрытыми глазами. И, действительно, посмотреть было на что. Я всегда поражался изменению Гришки, когда он нам возбужденно доверял свои идеи, свои причудливые фантазии. Он даже хорошел в этот миг. И даже худел. Его широкое лицо заострялось. И его глаза лихорадочно блестели. Какой-то удивительно благородный блеск появлялся в его глазах, скрытых за безвкусной оправой. И его преображение заставляло нас ему верить и слушать его. Особенно Капу приводили в восторг его невероятные проекты. Она была уверена, что из Гришки получится великолепный архитектор. И если бы ей сказали, что всего через каких-то жалких семнадцать лет она встретит его за кружкой пива в каком-то дешевом ресторанчике. Обрюзгшего, постоянно что-то жующего человека, лениво бубнящего о бессмысленности нашей жизни и о каких-то небывалых дорогах вечности. Она, Капа, в жизни бы в это не поварила. Впрочем, кто из нас тогда бы в это поверил?
– Он будет настолько высокий! – размахивал своими толстыми руками Гришка. – Что звезды над головой приобретут невероятно огромный формы.
– Неужели? – не верила Капа своим ушам.
– Ну да! Ну конечно! Ощущение, что ты идешь в гору! Прямо дух захватывает. Представляешь! А воздух! Чистый! Прозрачный! Пей сколько хочешь! И весь мир, как на ладони, – Гришка в порыве своего страстного монолога схватил Капу за плечи. – Ведь ты мне веришь Капа! Ну, правда же? Веришь?
– Ну конечно! Конечно, верю! – искренне кричала ему в ответ Капа. – Я никогда не была в горах. А тут… Какая удача! Каждый день! И чистый воздух. Пей сколько хочешь! И звезды – прямо в ладони…
– Ладно, старик. Идет. Считай, что уговорил, – Влад хлопнул Гришку по плечу. – Свой второй репортаж я назову «Мост, убегающий в небо». Красиво, старик?
– Здорово! – ответила вместо Гришки Капа. И остановилась возле своего дома. – Ну, мне пора.
Не знаю почему. Но мы втроем тупо и молча уставились на нее. А она… Не отрываясь. Не стесняясь, смотрела на меня одного.
Гришка едва прикоснулся к руке Влада. Тот понимающе кивнул. И они медленно стали удаляться в осеннюю ночь.
Она по-прежнему неотрывно смотрела на меня. И в ее глазах я прочитал вызов. Скорее всего, он был вызван ее смущением.
– Мои уехали, Паганини. Я сегодня одна. Зайдем?
Не знаю почему, но я отрицательно покачал головой. Не знаю – почему. Скорее это была реакция на ее вызов.
– Но почему? – в ее вопросе уже прозвучала просьба.
– Нет, Капа, – я вновь упрямо помотал головой. Уже догадываясь почему. Я просто испугался.
– Паганини, – уже с нескрываемой мольбой просила она.
– Только на минутку, Паганини.
На моих губах выступила кислая ухмылка. Такая идиотская, что самому стало противно.
– Уже поздно, Капа. Уже пора спать. Иди, – и я легонько ее подтолкнул к двери подъезда.
Ее глаза с ненавистью, злобой, презрением впились в меня.
– Идиот! – выкрикнула она. И губы ее по-детски задрожали. – И что бы никогда! Никогда! Не смел мне звонить! Мне плевать на твою бездарную музыку! – и она мигом скрылась в подъезде.
А я, приподняв воротник пальто, кинулся догонять своих верных товарищей. И искал причину своего отказа. Я пытался восстановить в памяти ее танец с Владом, когда они так близко касались друг друга. И я понимал, что это не то. Это не причина моего ухода. Я понимал, что я просто испугался. Испугался этой душной осенней ночи. В которой мы были бы только вдвоем. Я еще никогда не любил. И И я испугался любви. Я испугался утра. В которое придется смотреть друг другу в глаза. Испугался слов, которые нужно будет говорить этим утром. Я испугался любви. Потому что еще никогда не любил. Я знал, что пожалею о своем уходе. Но страх оказался сильнее любви. Сильнее потери. И я догнал своих верных товарищей. А они с недоумением пялились на мою съежившуюся фигуру с поднятым воротником. И Влад выдавил:
– Не переживай, Паганини. Женщины любят поломаться. Это их главный козырь. В следующий раз она тебя обязательно пустит. Уж поверь моему горькому опыту.
А Гришка в ответ промолчал. Опыта у него не было никакого. Но по его глазам я понял. Что Капа еще больше возвысилась в его воображении. За свою неприступность и гордость. И только я знал истину своего отказа. Но ничего не сказал. Не мог же я признаться, что в этот вечер мы с Капой поменялись местами. Что я поступил глупо. Наверное, не по-мужски. Но именно потому, что полюбил. Иначе бы я непременно принял ее приглашение.
Мои друзья разошлись по домам. А я еще долго стоял возле своей двери. И открывать ее у меня не было никакого желания. И совсем иные мысли посещали маня. Я так и не прикоснулся к кнопке звонка. И решительно стал подниматься по лестнице вверх…
Вика удивилась моему приходу. А я не отрывал жадного взгляда от ее длинных крепких ног.
– Паганини? Ты что, Паганини? – рассмеялась она. – Хочешь, чтобы я еще какую-нибудь роль сыграла? Но учти, тетушкой с фабрики я быть ни за что не согласна!
– И не надо, Вика, – и я решительно направился в ее комнату. И бухнулся на диван. – Свари мне кофе, Вика, – попросил я, не отрывая взгляд от ее крепких ног.
Вскоре она появилась с чашкой в руках. И молча поставила ее передо мной. Я знал, что Вика ни о чем не спросит. Я знал, что Вика все понимает без слов. И ее мысли часто опережают мои. Вика погладила меня по стриженой голове. И рассмеялась. А я почему-то нежно погладил ее шею, плечи. И она почему-то не сопротивлялась. Она все понимала без слов.
– Вика, – прошептал я, уже ничего не соображая. – Ты настоящая красавица, Вика. И настоящий товарищ…
А утром мне было не по себе. Я умывался холодной водой. А Вика молча наблюдала за мной.
– Главное, Паганини – ни о чем не жалить. Ведь все случается не просто так. Сожалеть о прошлом – признак слабости.
Я мысленно признался в своей слабости. Но Вике как можно искренней улыбнулся:
– Все хорошо, Вика. К тому же с этой ролью ты справилась гораздо лучше, чем с ролью тетушки. Она тебе больше подходит. Вика расхохоталась.
– Я в этом никогда не сомневалась. Ну, пока? – и она слишком уж поспешно выпроводила меня за дверь. Она все я понимала. И я был ей искренне благодарен. Она была умнее всех нас вместе взятых. Потому что не создавала себе лишних проблем. И мне действительно было с ней хорошо. Хорошо и просто. Наверно потому, что я не любил ее.
А потом целое утро я бродил по холодному осеннему городу, И думал. Я думал о Капе. Я сравнивал эту некрасивую рыжую девчонку с красавицей Викой. Я искал в этой циркачка хоть что-нибудь достойное внимание. Я перебирал ее по частям. И ничего достойного внимания на находил. Но единственным желанием моим оставалось желание прикоснуться хотя бы к одной частичке ее тела. Так не достойной внимания…
Влад прибежал ко мне вечером. Не звоня, не стучась. Он ворвался в мою квартиру, не раздеваясь и не разуваясь.
– Старик! – прорычал он с порога. – Врубай!
И не дожидаясь, пока я проникнусь его желанием. Сам подскочил к телевизору. И со всей силы надавил на кнопку. И тут же на весь голубой экран засветилась его красивая физиономия, его белоснежные зубы, его античный профиль.
– Ну как, я хорош? – довольно подмигнул он мне, потирая руки. Мне оставалось только развести руками.
– И если вы так и не узнали, что такое высота. Считайте, что вы в жизни проиграли, – низким голосом отчеканил Влад-журналист.
И я услышал томный вздох миллиона очаровательных зрительниц. Сердце которых раз и навсегда упало к ногам Влада. И я не ошибся.
– Иесли вы никогда не испытывали страха падения. И ликованиявзлета. Если вы никогда не пытались взмахнутькрыльями, и хотя б на миг оторвать от земли ноги. Мневас жаль, – притворно вздохнул Влад. И посмотрелна небо. Словно сам всю жизнь только и делал, что круги над крышами города. – Что ж. Мне вас жаль. Но я вам постараюсь помочь. Я познакомлю вас с человеком. Который каждый вечер летает…
Мое сердце бешено заколотилось. И я яростно взглянул на самодовольную рожу своего товарищам А на голубом экране вспыхнули яркие огни. Они так напоминали звезды ночного неба. И между этими звездами плавно и легко летала моя маленькая Капа. М мне вдруг в этот момент больше всего захотелось, чтобы пропало электричество. Или перегорел телевизор. Или чтобы его, в конце концов, вообще никогда не изобретали. Мне вдруг стало больно смотреть на Капу. Я чувствовал, что она вот так же легко и свободно может выпорхнуть из моих рук. И улететь. Туда, к ночным звездам, даже если они и фальшивые. И никакая сила не сможет удержать ее в моих крепких объятиях. Никакое чудо не сможет помешать ей вырваться из моих рук. И эту свободу. Эту независимость Капы я ненавидел больше всего. Потому что понимал. Что приручить эту девчонку мне не дано. И не дано никому…
А счастливый Влад носился по комнате, потирая руки. И не переставая взахлеб болтать. Несомненно, его репортаж удался. И несомненно я высказал ему свое восхищение.
– С тебя, Влад, получится великий журналист. Я в это верю.
Влад в этом нисколечко не сомневался.
– Она тоже, – улыбаясь добавил он, – она тоже мне так сказала. Я женскому чутью, старик доверяю.
Кто из нас мог тогда предположить. Что этого сильного, самоуверенного, умного и несомненно талантливого человека так сможет обломить судьба? И если бы нам обрисовали его портрет через каких-то жалких семнадцать лет… Его, с потухшими глазами. Небритого, вяло улыбающегося пожелтевшими зубами. И судорожно сжимающего дрожащей рукой рюмку. Мы бы в это ни за что не поверили. Господи! Ну что же! Что же тогда с нами случилось! И кто в этом виноват, Господи!..
А Влад носился по комнате. Такой живой. Такой неотразимо красивый. С греческим профилем. И несомненной голливудской улыбкой, которую он так легко променял на скучные бессмысленные вечера в дешевом ресторанчика. За потемневшей рюмкой в дрожащей руке…
С этого телевизионного вечера я твердо решил никогда не переступать порог цирка. Который я и впрямь не любил. Капа по-прежнему охотно приглашала всех нас на представление. И Влад частенько пользовался ее приглашением. А Гришка там торчал почти каждый вечер. Я же поджидал Капу у выхода. Она мигом находила меня в толпе. И заметив, радостно улыбалась.
– Паганини! – махала она мне рукой. И тут же обиженно поджимала губы. – Ну почему ты сегодня опять на пришел?
Я притворно вздыхал.
– Ты же знаешь, Капа. Я задержался в консерве. Сама понимаешь. Скоро конкурс.
Она смешно морщила нос.
– Все равно ты его выиграешь, Паганини. Я в этом не сомневаюсь.
– А я сомневаюсь. Вот почему и работаю.
И мы с ней потом всегда гуляли по ночному городу. Мы были с ней очень разные. И в тоже время нас с ней связывала необъяснимая сила. Она влекла нас друг к другу с бешеной скоростью. И мы уже не могли допустить. Чтобы хотя бы один вечер, одна прогулка по ночному городу не принадлежала нам.
Однажды мы встретили Вику. Она гордо шествовала по проспекту на высоченных каблуках. Как всегда – в мини-юбке, оголяющей ее крепкие ноги. Я невольно сглотнул слюну. Но тут же поспешно отвел взгляд.
– Привет! – она непринужденно встряхнула своими длинными блестящими серьгами. И они вызывающе зазвенели. А я в свою очередь подумал, какая она замечательная актриса. В своих же актерских способностях я сомневался. И, разговаривая с ней по-прежнему глядел куда-то вдаль.
– Привет, Вик, – вяло пробубнил я. – Ну, как твои дела? – ничего умнее спросить я не мог.
– Великолепно! – улыбнулась она мне. И оценивающе оглядела Капу с ног до головы.
– Вы по-прежнему трудитесь на кондитерской фабрике? – полюбопытствовала Капа.
– Нет, – печально вздохнула Вика. И ее крепкая грудь невольно (или вольно) всколыхнулась. – Меня уволили. За каждодневную кражу шоколада. Теперь я тружусь на игрушечной. Ты случайно, не нуждаешься, девочка…
Капа покраснела от злости. И я вовремя схватил ее за руку.
– Ну, мы пошли, Вика. Я к тебе как-нибудь забегу.
– Забегай, Паганини. Как-нибудь… – и она многозначительно подмигнула.
Капа шила целую дорогу нахмурившись и надувшись. И упорно не желала со мной разговаривать.
– Ты чего, Капа, – я виновато перебил ее молчание.
Капа злобно выстрелила в маня своими янтаринами.
– У тебя с ней что-то было, Паганини, – не спрашивая, а утверждая выпалила она.
– Ты с ума сошла, Капа! Откуда! Откуда ты выкопала такую чушь! Да ты только взгляни на ее серьги! Откуда ты выкопала такую чушь!
– От верблюда! – огрызнулась она. – Ты всегда смотришь в глаза, Паганини. Почему ты на нее не смотрел?
Я пожал плечами.
– Просто мне не нравятся ее глаза.
Капа усмехнулась. Она мне не поверила. И убеждать в обратном не было смысла. Не мог же я объяснить, что именно благодаря Вике. Я мог так легко прикоснуться к Капе. Вот так непринужденно обнять ее. И крепко прижать к себе. И найти ее горячие губы… Я уже не боялся любви. Я уже отважно шагнул ей навстречу. Капа не вырывалась. Мимо нас мелькали машины, прохожие задевали нас в спешке. И листва городских деревьев шелестела над нами.
– Капа! – голова моя пошла кругом. И асфальт вместе с прохожими, машинами и городскими деревьями уплывал из-под ног.
– Капа…
Я плохо помню, как мы словили такси. Как так же, горячо обнимаясь, бухнулись на заднее сиденье. И целовались. И таксист недовольно морщился. И прикуривал одну от другой сигарету.
– Капа, ты куда меня везешь?
– На край земли…
Она не солгала. Это был край земли. И на краю земли росло почему-то много одуванчиков. Ослепительно желтых. Горячих до духоты. И среди этих цветов на краю земли стоял какой-то заброшенный дом с полуразрушенной верандой. И дырявыми тюфяками на полу. Но мы так и не добрались до него. Мы упали в ослепительную желтую мякоть. Мы мяли, душили желтые цветы. И они безропотно умирали под нами. Мы купались в этом сочном желтом море. Ныряли в него с головой. И вздыхали его сладкий запах. И нам этого было мало. Мы еле держались на краю земли. Но нам не было страшно. За нами виднелась огромная пропасть. Чуть неверный жест и мы в нее упадем. Туда, в неизвестность. Туда, где кончается мир. А, возможно, и нет – нас ждет пустота, остановка времени. Остановка судьбы. Но мы этого не боялись.
Я плохо помню, как перенес Капу в дом, безжалостно ступая по мертвым желтым цветам. Она была удивительно легкая. Словно тряпичная кукла. Но мои ноги все равно подкашивались. Я плохо помню, как положил ее на старые дырявые тюфяки. И улегся рядом. И уснул. А, возможно, и нет. Возможно, я почувствовал тоже опьянение. Те же образы мертвых желтых цветов.
Те же видения, ярко рисующие край земли. И за ним – пропасть. И за ним – пустота. И только когда капли дождя смешались с рассветом. Я, кажется, начал соображать. Хмель прошел. И пришло отрезвление.
Вместе с легкой дрожью. Может быть, от утреннего холода. А может быть, от страха. Что никогда ничего подобного не повторится. И уже никогда не смогу стоять на краю пропасть с желанием туда броситься. И не бросаться…
Я долго смотрел на Капу. Она мирно спала, чуть посапывая. Ее веснушки во сне улыбались. Я едва прикоснулся к ним. Она поморщилась, но не проснулась. Она только развела руки. Взмахнула ими, словно пытаясь взлететь. И они тут же безжизненно упали вдоль тела. И мне на миг показалось, что она не почувствовала этого желания страха. На краю высоты. Потому что знала, что всегда может. Вот так легко. Взмахнуть руками, как крыльями. И улететь. Улететь от этой земли. От этого желания страха. Улететь от меня.
Я встряхнул головой, словно поедет тяжелого похмелья. И вышел на воздух. Мертвые одуванчики неровным четырехугольником распластались по земле. И я насобирал эти желтые цветы. Выбора у меня не было. Они уже не вмещались в ладонь. В две ладони… Я насобирал целую охапку желтых цветов, и только теперь вспомнил, что лето давно прошло. Что уже через неделю-две нагрянут морозы. А эти цветы так вызывающе растут, словно им дано. Каждый день светиться ослепительным солнечным светом. Я с удивлением разглядывал желтые влажные лепестки. И вошел в дом. Капа уже не спала. Она, улыбаясь, смотрела на меня. Положив руки под голову.
– Это тебе, – и я бросил цветы на нее. Они рассыпались по ней. А Капа, все так же загадочно улыбаясь, смотрела на меня.
– Какое сейчас время года? – спросил я ее.
Капа пожала плечами.
– Кажется осень.
– Мне тоже так кажется. Но, глядя на эти цветы, я начинаю в этом сомневаться.
– Ну и напрасно. Они ведь давным-давно отцвели. Капа встала. Взяла меня за руку. И вывела на порог. Слабое осеннее солнце поднялось уже высоко. И дождь уже не проживался сквозь осеннее небо. На улице было тихо пустынно, словно здесь не ступала нога человека. А я, не отрываясь, смотрел на голые посеревшие стебли цветов, усыпающих землю. От желтых ослепительных одуванчиков не осталось и следа.
– Капа, – я судорожно схватил ее за руку, – я ничего не понимаю, Капа. Но ведь они были, Капа?
Капа все так же загадочно улыбалась.
– Их не могло быть, Паганини. Ведь ты сам сказал что уже – осень.
Я бросился в дом. На матраце валялись высохшие, почерневшие стебли. Много. Они не смогли бы уместиться в две ладони.
Капа осторожно подняла засохшие цветы. И прижала к своей груди.
– Ты хочешь сказать, Капа. Что и этого дома нет?
Она промолчала.
Мы вышли за порог, крепко взявшись за руки. И долго шли не оглядываясь. Боясь оглянуться. И все-таки я не выдержал, резко повернул голову.
Туман застелил мир. Дома не было. Но, возможно, мне трудно было его разглядеть сквозь густую утреннюю пелену. Во всяком случае, мне в это хотелось верить.
– Не приглядывайся, Паганини. Дома нет. И ничего нет. Разве ты не знал, что наша земля круглая. И края земли быть не может.
– Но ты есть, Капа? – и я, словно желая убедиться, стал ощупывать ее волосы, лицо, руки.
Она рассмеялась. И всем телом прижалась ко мне.
– Я есть, Паганини. И я буду с тобою всегда.
И я ей поверил. Разве я мог предположить. Что нас так глупо, бессмысленно, нелепо разведет судьба. И перечеркнет мою жизнь. И жизнь моей Капы. Впрочем, все трагедии в жизни в основном происходят по глупости.
Этой же ночью я написал «Мираж желтых цветов». И на рассвете по телефону сыграл его Капе. Она слушала, затаив дыхание. И после моего этюда вздохнула.
– Так не бывает, Паганини. Это мираж…
Я хорошо помню те годы, прожитые на одном дыхании.
Нет, я помню одно дыхание тех прожитых лет. На одном дыхании – музыка. На одном дыхании – любовь. На одном дыхании – счастье и успех. Я подавал большие надежды. И выиграл не один конкурс. Удача улыбалась мне. И мне казалось. Что она со мной будет всегда. И любовь к Капе мне напоминала иллюзию. И казалось, что я всегда стою на краю земли. И ветер трепет мои давно отросшие непослушные волосы. И страх высоты не покидает меня. Моя любовь звучала, как музыка. Звуки парили, соединяясь в аккорды. От пиано – к форта. И исчезали. Растворялись. Погружались в пространство. А потом вновь – с новой силой. С новым вдохновением. С новым порывом. Впрочем, тогда я плохо отличал свою любовь от своей музыки. Любовь рождала музыку. И музыка исполняла мою любовь. Любовь и музыка были неотрывно связаны с болью, наверное, иначе не могло и быть. Я любил Капу, но мне с ней было трудно. Наверно, как и ей со мной.
Мы никогда больше не были там, в полуразрушенном доме. Среди желтых цветов. Но рядом с Капой я всегда чувствовал мягкость одуванчиков. И их ослепительный свет по-прежнему резал мои глаза. Я чувствовал вновь и вновь страх и желание броситься вниз. Так и не научившись летать. Так и не переставая бояться этой головокружительной высоты. И я всегда помнил, что моя девочка этого не боится. И это не давало мне жить. Это заставляло меня мучить ее все чаще и чаще. Я не раз уходил от нее. Закрывал окна и двери. Отключал телефон. И затыкал уши. И так сидел молча, неподвижно. Часами. Слушая только аритмичные удары своего сердца. Выстукивающие сумасшедшую музыку. И я убеждал себя, что на этот раз бросил ее окончательно. И ловил себя на мысли, что боюсь, как бы она не ушла первой. И, наконец, убедив себя в окончательном уходе, я так же плохо соображая и не помня своих клятв, возвращался. И стоял возле ее двери, как мальчишка. И мое возвращение каждый раз воспринималось по-новому.
Иногда она равнодушно открывала мне дверь, зевая на ходу, даже не удосужившись прикрыть рот ладонью. И лениво мычала.
– А, это ты Паганини. Ну, заходи, раз пришел. Кстати, что-то тебя давно не было видно.
Словно не было этих мучительных дней ожидания. Словно она не плакала. И не била своими маленькими кулачками по двери от бессилия. Словно она от злости не швыряла телефон на пол. И он не разбивался вдребезги. Интересно, сколько она успела сломать телефонных аппаратов? Думал я каждый раз, глядя на новенький телефон красующийся на столе. Смена телефонных аппаратов стала как бы частью ритуала моего возвращения. И я частенько подумывал, что когда-нибудь один из них непременно угодит в мою голову. Наверное, вполне справедливо.
И когда она вот к так равнодушно открывала мне дверь, зевая на ходу. Я бесился. Бесился от ее пустого взгляда. Ровного дыхания. Равнодушных слов. В эти минуты мне хотелось ее ударить. Но, взглянув на новенький телефон, я тут же успокаивался. Нет, Капа, ты меня не забыла.
А она непременно потягивалась, напоминая рыжего лохматого зверя. И я ждал, что она непременно мяукнет.
– Такая жара, Паганини, правда? – мяукала она.
И тем же пустым равнодушным взглядом разглядывала потолок. Я, следуя правилам игры, равнодушно пожимал плечами. И до боли сжимал кулаки. И пытался утихомирить свое сердце, выпрыгивающее наружу.
А Капа, казалось, не обращала на меня никакого внимания. Но это только казалось. Я знал, что очередная игра в равнодушие непременно должна дойти до абсурда. И только тогда я вновь почувствую прохладу ее, как всегда холодных, но далеко не равнодушных рук. И обязательно прошепчу пересохшими, потрескавшимися от мучительных ожиданий губами:
– У тебя такие холодные руки, Капа. А ты говорила, что жарко.
И она, конечно же, мне ответит.
Иногда она не пускала меня на порог. Топала ногами. С перекошенным от злобы лицом. И барабанила со всей силы кулачками по моей груди. На ее крики сбегались соседи. Но ей было на всех наплевать. Казалось, ей даже доставляло удовольствие, что у нее есть благодарные зрители в лице любопытных соседей. Но я не выдерживал. Хватал ее в охапку, не обращая внимания на ее змеиные выверты. Она шипела всеми существующими проклятиями в мой адрес. И я силой втаскивал ее в квартиру. Тащил в ванную комнату к и струей ледяной воды смывал ее пыл. Она приходила в себя. И, сидя на корточках, обхватив коленки руками, совершенно мокрая и совершенно несчастная, смотрела на меня снизу вверх. И шептала:
– На бросай меня, Паганини. Не бросай…
И мне все чаще казалось, что об этом она просила не меня. А себя. Предчувствуя, что может бросить первой.
В общем, мои возвращения каждый раз были совершенно неожиданными и неповторимыми. И наша любовь все больше стала походить на спектакль. В котором есть все. И бурные сцены, и слезы раскаяния. И просто страсть. Но за этим спектаклем наша любовь стала все чаще и чаще исчезать. Мы сами надевали на себя театральные маски. И наши истинные мысли трудно било угадать. И мы потеряли чувство ориентации. Чувство меры. И мы сами уже на могли отличить истину от лжи.
– Ну что вы… – промямлил я. И опустил голову.
– Ну, ладно хватит об этом. А теперь, слушай меня, – и он придвинул свой стул к роялю и сыграл первый аккорд…
Осень уходила от нас. И попрощаться с нею мы пришли на «Осенний бал», устроенный в консерватории. Капа сидела в первом ряду в нашем зале. И восхищенно смотрела на сцену. И в ее глазах светилась гордость. За меня. И я вновь забыл про свою стриженую голову. И гордо встряхнул «шевелюрой». Все засмеялись. И я тоже.
А затем, махнув небрежно рукой, заиграл свои сочинения. И в зале наступила полная тишина. И только один раз я услышал, как кто-то нахально зашелестел фольгой, перебивая мои сумасшедшие аккорды. Я не сомневаюсь, что это была Капа. Она не верила в чистую тишину зала. Как в чистоту мира. И в этом мы с ней были союзники. Ну, конечно же, больше…
Капа весь вечер танцевала с Владом. Я не любил танцевать. И мы с Гришкой подпирали стены, пялясь на эту замечательную парочку. А парочка была великолепной. Красавец Влад, без конца демонстрирующий свои белоснежные зубы. И маленькая Капа, еле дотягивающая до его широченных плеч. А желтые листья мягко падали сверху. И никто не мог угадать, откуда они берутся. Если над годовой простиралось не звездное небо, а пошарпанный потолок нашей древней консервы. Листья запутывались в рыжих Капиных волосах. И мне она уже почему-то напомнила русалочку. И я уже видел ее, выплывающей из моря. Задевающей солнце своими пышными волосами, в которых путались листья. Она шлепала босыми ногами по мокрому морскому песку, усыпанному янтариками.
И в ее глазах отражался их золотистый блеск.
– Капа, – шепнул я пересохшими губами. И в моих висках застучало: та-та-та. Та. Та-та. Та. Антиритм. Антигармония. Антимузыка. Антимир. – Капа…
Влада я уже ненавидел. И выражение моего лица было соответствующим. Слишком он был красив, чтобы я его в этот миг любил. Капа заметила бешеный блеск в моих глазах. И испуганно вздрогнула. И потащила за собой Влада.
– Гришка, идем с тобой. Ну, идем же, потанцуем, – сделала она мне одолжение, явно рассчитав, что с Гришкой танцевать безопасней. И она взяла толстого неуклюжего Гришку за руку. Он покраснел. И что-то смущение закряхтел в ответ.
А потом мы гуляли по вечернему городу. И Гришка нам взахлеб рассказывал о проекте своего первого моста. Капа слушала его с широко раскрытыми глазами. И, действительно, посмотреть было на что. Я всегда поражался изменению Гришки, когда он нам возбужденно доверял свои идеи, свои причудливые фантазии. Он даже хорошел в этот миг. И даже худел. Его широкое лицо заострялось. И его глаза лихорадочно блестели. Какой-то удивительно благородный блеск появлялся в его глазах, скрытых за безвкусной оправой. И его преображение заставляло нас ему верить и слушать его. Особенно Капу приводили в восторг его невероятные проекты. Она была уверена, что из Гришки получится великолепный архитектор. И если бы ей сказали, что всего через каких-то жалких семнадцать лет она встретит его за кружкой пива в каком-то дешевом ресторанчике. Обрюзгшего, постоянно что-то жующего человека, лениво бубнящего о бессмысленности нашей жизни и о каких-то небывалых дорогах вечности. Она, Капа, в жизни бы в это не поварила. Впрочем, кто из нас тогда бы в это поверил?
– Он будет настолько высокий! – размахивал своими толстыми руками Гришка. – Что звезды над головой приобретут невероятно огромный формы.
– Неужели? – не верила Капа своим ушам.
– Ну да! Ну конечно! Ощущение, что ты идешь в гору! Прямо дух захватывает. Представляешь! А воздух! Чистый! Прозрачный! Пей сколько хочешь! И весь мир, как на ладони, – Гришка в порыве своего страстного монолога схватил Капу за плечи. – Ведь ты мне веришь Капа! Ну, правда же? Веришь?
– Ну конечно! Конечно, верю! – искренне кричала ему в ответ Капа. – Я никогда не была в горах. А тут… Какая удача! Каждый день! И чистый воздух. Пей сколько хочешь! И звезды – прямо в ладони…
– Ладно, старик. Идет. Считай, что уговорил, – Влад хлопнул Гришку по плечу. – Свой второй репортаж я назову «Мост, убегающий в небо». Красиво, старик?
– Здорово! – ответила вместо Гришки Капа. И остановилась возле своего дома. – Ну, мне пора.
Не знаю почему. Но мы втроем тупо и молча уставились на нее. А она… Не отрываясь. Не стесняясь, смотрела на меня одного.
Гришка едва прикоснулся к руке Влада. Тот понимающе кивнул. И они медленно стали удаляться в осеннюю ночь.
Она по-прежнему неотрывно смотрела на меня. И в ее глазах я прочитал вызов. Скорее всего, он был вызван ее смущением.
– Мои уехали, Паганини. Я сегодня одна. Зайдем?
Не знаю почему, но я отрицательно покачал головой. Не знаю – почему. Скорее это была реакция на ее вызов.
– Но почему? – в ее вопросе уже прозвучала просьба.
– Нет, Капа, – я вновь упрямо помотал головой. Уже догадываясь почему. Я просто испугался.
– Паганини, – уже с нескрываемой мольбой просила она.
– Только на минутку, Паганини.
На моих губах выступила кислая ухмылка. Такая идиотская, что самому стало противно.
– Уже поздно, Капа. Уже пора спать. Иди, – и я легонько ее подтолкнул к двери подъезда.
Ее глаза с ненавистью, злобой, презрением впились в меня.
– Идиот! – выкрикнула она. И губы ее по-детски задрожали. – И что бы никогда! Никогда! Не смел мне звонить! Мне плевать на твою бездарную музыку! – и она мигом скрылась в подъезде.
А я, приподняв воротник пальто, кинулся догонять своих верных товарищей. И искал причину своего отказа. Я пытался восстановить в памяти ее танец с Владом, когда они так близко касались друг друга. И я понимал, что это не то. Это не причина моего ухода. Я понимал, что я просто испугался. Испугался этой душной осенней ночи. В которой мы были бы только вдвоем. Я еще никогда не любил. И И я испугался любви. Я испугался утра. В которое придется смотреть друг другу в глаза. Испугался слов, которые нужно будет говорить этим утром. Я испугался любви. Потому что еще никогда не любил. Я знал, что пожалею о своем уходе. Но страх оказался сильнее любви. Сильнее потери. И я догнал своих верных товарищей. А они с недоумением пялились на мою съежившуюся фигуру с поднятым воротником. И Влад выдавил:
– Не переживай, Паганини. Женщины любят поломаться. Это их главный козырь. В следующий раз она тебя обязательно пустит. Уж поверь моему горькому опыту.
А Гришка в ответ промолчал. Опыта у него не было никакого. Но по его глазам я понял. Что Капа еще больше возвысилась в его воображении. За свою неприступность и гордость. И только я знал истину своего отказа. Но ничего не сказал. Не мог же я признаться, что в этот вечер мы с Капой поменялись местами. Что я поступил глупо. Наверное, не по-мужски. Но именно потому, что полюбил. Иначе бы я непременно принял ее приглашение.
Мои друзья разошлись по домам. А я еще долго стоял возле своей двери. И открывать ее у меня не было никакого желания. И совсем иные мысли посещали маня. Я так и не прикоснулся к кнопке звонка. И решительно стал подниматься по лестнице вверх…
Вика удивилась моему приходу. А я не отрывал жадного взгляда от ее длинных крепких ног.
– Паганини? Ты что, Паганини? – рассмеялась она. – Хочешь, чтобы я еще какую-нибудь роль сыграла? Но учти, тетушкой с фабрики я быть ни за что не согласна!
– И не надо, Вика, – и я решительно направился в ее комнату. И бухнулся на диван. – Свари мне кофе, Вика, – попросил я, не отрывая взгляд от ее крепких ног.
Вскоре она появилась с чашкой в руках. И молча поставила ее передо мной. Я знал, что Вика ни о чем не спросит. Я знал, что Вика все понимает без слов. И ее мысли часто опережают мои. Вика погладила меня по стриженой голове. И рассмеялась. А я почему-то нежно погладил ее шею, плечи. И она почему-то не сопротивлялась. Она все понимала без слов.
– Вика, – прошептал я, уже ничего не соображая. – Ты настоящая красавица, Вика. И настоящий товарищ…
А утром мне было не по себе. Я умывался холодной водой. А Вика молча наблюдала за мной.
– Главное, Паганини – ни о чем не жалить. Ведь все случается не просто так. Сожалеть о прошлом – признак слабости.
Я мысленно признался в своей слабости. Но Вике как можно искренней улыбнулся:
– Все хорошо, Вика. К тому же с этой ролью ты справилась гораздо лучше, чем с ролью тетушки. Она тебе больше подходит. Вика расхохоталась.
– Я в этом никогда не сомневалась. Ну, пока? – и она слишком уж поспешно выпроводила меня за дверь. Она все я понимала. И я был ей искренне благодарен. Она была умнее всех нас вместе взятых. Потому что не создавала себе лишних проблем. И мне действительно было с ней хорошо. Хорошо и просто. Наверно потому, что я не любил ее.
А потом целое утро я бродил по холодному осеннему городу, И думал. Я думал о Капе. Я сравнивал эту некрасивую рыжую девчонку с красавицей Викой. Я искал в этой циркачка хоть что-нибудь достойное внимание. Я перебирал ее по частям. И ничего достойного внимания на находил. Но единственным желанием моим оставалось желание прикоснуться хотя бы к одной частичке ее тела. Так не достойной внимания…
Влад прибежал ко мне вечером. Не звоня, не стучась. Он ворвался в мою квартиру, не раздеваясь и не разуваясь.
– Старик! – прорычал он с порога. – Врубай!
И не дожидаясь, пока я проникнусь его желанием. Сам подскочил к телевизору. И со всей силы надавил на кнопку. И тут же на весь голубой экран засветилась его красивая физиономия, его белоснежные зубы, его античный профиль.
– Ну как, я хорош? – довольно подмигнул он мне, потирая руки. Мне оставалось только развести руками.
– И если вы так и не узнали, что такое высота. Считайте, что вы в жизни проиграли, – низким голосом отчеканил Влад-журналист.
И я услышал томный вздох миллиона очаровательных зрительниц. Сердце которых раз и навсегда упало к ногам Влада. И я не ошибся.
– Иесли вы никогда не испытывали страха падения. И ликованиявзлета. Если вы никогда не пытались взмахнутькрыльями, и хотя б на миг оторвать от земли ноги. Мневас жаль, – притворно вздохнул Влад. И посмотрелна небо. Словно сам всю жизнь только и делал, что круги над крышами города. – Что ж. Мне вас жаль. Но я вам постараюсь помочь. Я познакомлю вас с человеком. Который каждый вечер летает…
Мое сердце бешено заколотилось. И я яростно взглянул на самодовольную рожу своего товарищам А на голубом экране вспыхнули яркие огни. Они так напоминали звезды ночного неба. И между этими звездами плавно и легко летала моя маленькая Капа. М мне вдруг в этот момент больше всего захотелось, чтобы пропало электричество. Или перегорел телевизор. Или чтобы его, в конце концов, вообще никогда не изобретали. Мне вдруг стало больно смотреть на Капу. Я чувствовал, что она вот так же легко и свободно может выпорхнуть из моих рук. И улететь. Туда, к ночным звездам, даже если они и фальшивые. И никакая сила не сможет удержать ее в моих крепких объятиях. Никакое чудо не сможет помешать ей вырваться из моих рук. И эту свободу. Эту независимость Капы я ненавидел больше всего. Потому что понимал. Что приручить эту девчонку мне не дано. И не дано никому…
А счастливый Влад носился по комнате, потирая руки. И не переставая взахлеб болтать. Несомненно, его репортаж удался. И несомненно я высказал ему свое восхищение.
– С тебя, Влад, получится великий журналист. Я в это верю.
Влад в этом нисколечко не сомневался.
– Она тоже, – улыбаясь добавил он, – она тоже мне так сказала. Я женскому чутью, старик доверяю.
Кто из нас мог тогда предположить. Что этого сильного, самоуверенного, умного и несомненно талантливого человека так сможет обломить судьба? И если бы нам обрисовали его портрет через каких-то жалких семнадцать лет… Его, с потухшими глазами. Небритого, вяло улыбающегося пожелтевшими зубами. И судорожно сжимающего дрожащей рукой рюмку. Мы бы в это ни за что не поверили. Господи! Ну что же! Что же тогда с нами случилось! И кто в этом виноват, Господи!..
А Влад носился по комнате. Такой живой. Такой неотразимо красивый. С греческим профилем. И несомненной голливудской улыбкой, которую он так легко променял на скучные бессмысленные вечера в дешевом ресторанчика. За потемневшей рюмкой в дрожащей руке…
С этого телевизионного вечера я твердо решил никогда не переступать порог цирка. Который я и впрямь не любил. Капа по-прежнему охотно приглашала всех нас на представление. И Влад частенько пользовался ее приглашением. А Гришка там торчал почти каждый вечер. Я же поджидал Капу у выхода. Она мигом находила меня в толпе. И заметив, радостно улыбалась.
– Паганини! – махала она мне рукой. И тут же обиженно поджимала губы. – Ну почему ты сегодня опять на пришел?
Я притворно вздыхал.
– Ты же знаешь, Капа. Я задержался в консерве. Сама понимаешь. Скоро конкурс.
Она смешно морщила нос.
– Все равно ты его выиграешь, Паганини. Я в этом не сомневаюсь.
– А я сомневаюсь. Вот почему и работаю.
И мы с ней потом всегда гуляли по ночному городу. Мы были с ней очень разные. И в тоже время нас с ней связывала необъяснимая сила. Она влекла нас друг к другу с бешеной скоростью. И мы уже не могли допустить. Чтобы хотя бы один вечер, одна прогулка по ночному городу не принадлежала нам.
Однажды мы встретили Вику. Она гордо шествовала по проспекту на высоченных каблуках. Как всегда – в мини-юбке, оголяющей ее крепкие ноги. Я невольно сглотнул слюну. Но тут же поспешно отвел взгляд.
– Привет! – она непринужденно встряхнула своими длинными блестящими серьгами. И они вызывающе зазвенели. А я в свою очередь подумал, какая она замечательная актриса. В своих же актерских способностях я сомневался. И, разговаривая с ней по-прежнему глядел куда-то вдаль.
– Привет, Вик, – вяло пробубнил я. – Ну, как твои дела? – ничего умнее спросить я не мог.
– Великолепно! – улыбнулась она мне. И оценивающе оглядела Капу с ног до головы.
– Вы по-прежнему трудитесь на кондитерской фабрике? – полюбопытствовала Капа.
– Нет, – печально вздохнула Вика. И ее крепкая грудь невольно (или вольно) всколыхнулась. – Меня уволили. За каждодневную кражу шоколада. Теперь я тружусь на игрушечной. Ты случайно, не нуждаешься, девочка…
Капа покраснела от злости. И я вовремя схватил ее за руку.
– Ну, мы пошли, Вика. Я к тебе как-нибудь забегу.
– Забегай, Паганини. Как-нибудь… – и она многозначительно подмигнула.
Капа шила целую дорогу нахмурившись и надувшись. И упорно не желала со мной разговаривать.
– Ты чего, Капа, – я виновато перебил ее молчание.
Капа злобно выстрелила в маня своими янтаринами.
– У тебя с ней что-то было, Паганини, – не спрашивая, а утверждая выпалила она.
– Ты с ума сошла, Капа! Откуда! Откуда ты выкопала такую чушь! Да ты только взгляни на ее серьги! Откуда ты выкопала такую чушь!
– От верблюда! – огрызнулась она. – Ты всегда смотришь в глаза, Паганини. Почему ты на нее не смотрел?
Я пожал плечами.
– Просто мне не нравятся ее глаза.
Капа усмехнулась. Она мне не поверила. И убеждать в обратном не было смысла. Не мог же я объяснить, что именно благодаря Вике. Я мог так легко прикоснуться к Капе. Вот так непринужденно обнять ее. И крепко прижать к себе. И найти ее горячие губы… Я уже не боялся любви. Я уже отважно шагнул ей навстречу. Капа не вырывалась. Мимо нас мелькали машины, прохожие задевали нас в спешке. И листва городских деревьев шелестела над нами.
– Капа! – голова моя пошла кругом. И асфальт вместе с прохожими, машинами и городскими деревьями уплывал из-под ног.
– Капа…
Я плохо помню, как мы словили такси. Как так же, горячо обнимаясь, бухнулись на заднее сиденье. И целовались. И таксист недовольно морщился. И прикуривал одну от другой сигарету.
– Капа, ты куда меня везешь?
– На край земли…
Она не солгала. Это был край земли. И на краю земли росло почему-то много одуванчиков. Ослепительно желтых. Горячих до духоты. И среди этих цветов на краю земли стоял какой-то заброшенный дом с полуразрушенной верандой. И дырявыми тюфяками на полу. Но мы так и не добрались до него. Мы упали в ослепительную желтую мякоть. Мы мяли, душили желтые цветы. И они безропотно умирали под нами. Мы купались в этом сочном желтом море. Ныряли в него с головой. И вздыхали его сладкий запах. И нам этого было мало. Мы еле держались на краю земли. Но нам не было страшно. За нами виднелась огромная пропасть. Чуть неверный жест и мы в нее упадем. Туда, в неизвестность. Туда, где кончается мир. А, возможно, и нет – нас ждет пустота, остановка времени. Остановка судьбы. Но мы этого не боялись.
Я плохо помню, как перенес Капу в дом, безжалостно ступая по мертвым желтым цветам. Она была удивительно легкая. Словно тряпичная кукла. Но мои ноги все равно подкашивались. Я плохо помню, как положил ее на старые дырявые тюфяки. И улегся рядом. И уснул. А, возможно, и нет. Возможно, я почувствовал тоже опьянение. Те же образы мертвых желтых цветов.
Те же видения, ярко рисующие край земли. И за ним – пропасть. И за ним – пустота. И только когда капли дождя смешались с рассветом. Я, кажется, начал соображать. Хмель прошел. И пришло отрезвление.
Вместе с легкой дрожью. Может быть, от утреннего холода. А может быть, от страха. Что никогда ничего подобного не повторится. И уже никогда не смогу стоять на краю пропасть с желанием туда броситься. И не бросаться…
Я долго смотрел на Капу. Она мирно спала, чуть посапывая. Ее веснушки во сне улыбались. Я едва прикоснулся к ним. Она поморщилась, но не проснулась. Она только развела руки. Взмахнула ими, словно пытаясь взлететь. И они тут же безжизненно упали вдоль тела. И мне на миг показалось, что она не почувствовала этого желания страха. На краю высоты. Потому что знала, что всегда может. Вот так легко. Взмахнуть руками, как крыльями. И улететь. Улететь от этой земли. От этого желания страха. Улететь от меня.
Я встряхнул головой, словно поедет тяжелого похмелья. И вышел на воздух. Мертвые одуванчики неровным четырехугольником распластались по земле. И я насобирал эти желтые цветы. Выбора у меня не было. Они уже не вмещались в ладонь. В две ладони… Я насобирал целую охапку желтых цветов, и только теперь вспомнил, что лето давно прошло. Что уже через неделю-две нагрянут морозы. А эти цветы так вызывающе растут, словно им дано. Каждый день светиться ослепительным солнечным светом. Я с удивлением разглядывал желтые влажные лепестки. И вошел в дом. Капа уже не спала. Она, улыбаясь, смотрела на меня. Положив руки под голову.
– Это тебе, – и я бросил цветы на нее. Они рассыпались по ней. А Капа, все так же загадочно улыбаясь, смотрела на меня.
– Какое сейчас время года? – спросил я ее.
Капа пожала плечами.
– Кажется осень.
– Мне тоже так кажется. Но, глядя на эти цветы, я начинаю в этом сомневаться.
– Ну и напрасно. Они ведь давным-давно отцвели. Капа встала. Взяла меня за руку. И вывела на порог. Слабое осеннее солнце поднялось уже высоко. И дождь уже не проживался сквозь осеннее небо. На улице было тихо пустынно, словно здесь не ступала нога человека. А я, не отрываясь, смотрел на голые посеревшие стебли цветов, усыпающих землю. От желтых ослепительных одуванчиков не осталось и следа.
– Капа, – я судорожно схватил ее за руку, – я ничего не понимаю, Капа. Но ведь они были, Капа?
Капа все так же загадочно улыбалась.
– Их не могло быть, Паганини. Ведь ты сам сказал что уже – осень.
Я бросился в дом. На матраце валялись высохшие, почерневшие стебли. Много. Они не смогли бы уместиться в две ладони.
Капа осторожно подняла засохшие цветы. И прижала к своей груди.
– Ты хочешь сказать, Капа. Что и этого дома нет?
Она промолчала.
Мы вышли за порог, крепко взявшись за руки. И долго шли не оглядываясь. Боясь оглянуться. И все-таки я не выдержал, резко повернул голову.
Туман застелил мир. Дома не было. Но, возможно, мне трудно было его разглядеть сквозь густую утреннюю пелену. Во всяком случае, мне в это хотелось верить.
– Не приглядывайся, Паганини. Дома нет. И ничего нет. Разве ты не знал, что наша земля круглая. И края земли быть не может.
– Но ты есть, Капа? – и я, словно желая убедиться, стал ощупывать ее волосы, лицо, руки.
Она рассмеялась. И всем телом прижалась ко мне.
– Я есть, Паганини. И я буду с тобою всегда.
И я ей поверил. Разве я мог предположить. Что нас так глупо, бессмысленно, нелепо разведет судьба. И перечеркнет мою жизнь. И жизнь моей Капы. Впрочем, все трагедии в жизни в основном происходят по глупости.
Этой же ночью я написал «Мираж желтых цветов». И на рассвете по телефону сыграл его Капе. Она слушала, затаив дыхание. И после моего этюда вздохнула.
– Так не бывает, Паганини. Это мираж…
Я хорошо помню те годы, прожитые на одном дыхании.
Нет, я помню одно дыхание тех прожитых лет. На одном дыхании – музыка. На одном дыхании – любовь. На одном дыхании – счастье и успех. Я подавал большие надежды. И выиграл не один конкурс. Удача улыбалась мне. И мне казалось. Что она со мной будет всегда. И любовь к Капе мне напоминала иллюзию. И казалось, что я всегда стою на краю земли. И ветер трепет мои давно отросшие непослушные волосы. И страх высоты не покидает меня. Моя любовь звучала, как музыка. Звуки парили, соединяясь в аккорды. От пиано – к форта. И исчезали. Растворялись. Погружались в пространство. А потом вновь – с новой силой. С новым вдохновением. С новым порывом. Впрочем, тогда я плохо отличал свою любовь от своей музыки. Любовь рождала музыку. И музыка исполняла мою любовь. Любовь и музыка были неотрывно связаны с болью, наверное, иначе не могло и быть. Я любил Капу, но мне с ней было трудно. Наверно, как и ей со мной.
Мы никогда больше не были там, в полуразрушенном доме. Среди желтых цветов. Но рядом с Капой я всегда чувствовал мягкость одуванчиков. И их ослепительный свет по-прежнему резал мои глаза. Я чувствовал вновь и вновь страх и желание броситься вниз. Так и не научившись летать. Так и не переставая бояться этой головокружительной высоты. И я всегда помнил, что моя девочка этого не боится. И это не давало мне жить. Это заставляло меня мучить ее все чаще и чаще. Я не раз уходил от нее. Закрывал окна и двери. Отключал телефон. И затыкал уши. И так сидел молча, неподвижно. Часами. Слушая только аритмичные удары своего сердца. Выстукивающие сумасшедшую музыку. И я убеждал себя, что на этот раз бросил ее окончательно. И ловил себя на мысли, что боюсь, как бы она не ушла первой. И, наконец, убедив себя в окончательном уходе, я так же плохо соображая и не помня своих клятв, возвращался. И стоял возле ее двери, как мальчишка. И мое возвращение каждый раз воспринималось по-новому.
Иногда она равнодушно открывала мне дверь, зевая на ходу, даже не удосужившись прикрыть рот ладонью. И лениво мычала.
– А, это ты Паганини. Ну, заходи, раз пришел. Кстати, что-то тебя давно не было видно.
Словно не было этих мучительных дней ожидания. Словно она не плакала. И не била своими маленькими кулачками по двери от бессилия. Словно она от злости не швыряла телефон на пол. И он не разбивался вдребезги. Интересно, сколько она успела сломать телефонных аппаратов? Думал я каждый раз, глядя на новенький телефон красующийся на столе. Смена телефонных аппаратов стала как бы частью ритуала моего возвращения. И я частенько подумывал, что когда-нибудь один из них непременно угодит в мою голову. Наверное, вполне справедливо.
И когда она вот к так равнодушно открывала мне дверь, зевая на ходу. Я бесился. Бесился от ее пустого взгляда. Ровного дыхания. Равнодушных слов. В эти минуты мне хотелось ее ударить. Но, взглянув на новенький телефон, я тут же успокаивался. Нет, Капа, ты меня не забыла.
А она непременно потягивалась, напоминая рыжего лохматого зверя. И я ждал, что она непременно мяукнет.
– Такая жара, Паганини, правда? – мяукала она.
И тем же пустым равнодушным взглядом разглядывала потолок. Я, следуя правилам игры, равнодушно пожимал плечами. И до боли сжимал кулаки. И пытался утихомирить свое сердце, выпрыгивающее наружу.
А Капа, казалось, не обращала на меня никакого внимания. Но это только казалось. Я знал, что очередная игра в равнодушие непременно должна дойти до абсурда. И только тогда я вновь почувствую прохладу ее, как всегда холодных, но далеко не равнодушных рук. И обязательно прошепчу пересохшими, потрескавшимися от мучительных ожиданий губами:
– У тебя такие холодные руки, Капа. А ты говорила, что жарко.
И она, конечно же, мне ответит.
Иногда она не пускала меня на порог. Топала ногами. С перекошенным от злобы лицом. И барабанила со всей силы кулачками по моей груди. На ее крики сбегались соседи. Но ей было на всех наплевать. Казалось, ей даже доставляло удовольствие, что у нее есть благодарные зрители в лице любопытных соседей. Но я не выдерживал. Хватал ее в охапку, не обращая внимания на ее змеиные выверты. Она шипела всеми существующими проклятиями в мой адрес. И я силой втаскивал ее в квартиру. Тащил в ванную комнату к и струей ледяной воды смывал ее пыл. Она приходила в себя. И, сидя на корточках, обхватив коленки руками, совершенно мокрая и совершенно несчастная, смотрела на меня снизу вверх. И шептала:
– На бросай меня, Паганини. Не бросай…
И мне все чаще казалось, что об этом она просила не меня. А себя. Предчувствуя, что может бросить первой.
В общем, мои возвращения каждый раз были совершенно неожиданными и неповторимыми. И наша любовь все больше стала походить на спектакль. В котором есть все. И бурные сцены, и слезы раскаяния. И просто страсть. Но за этим спектаклем наша любовь стала все чаще и чаще исчезать. Мы сами надевали на себя театральные маски. И наши истинные мысли трудно било угадать. И мы потеряли чувство ориентации. Чувство меры. И мы сами уже на могли отличить истину от лжи.