Сазанович Елена Ивановна. Циркачка

   И я стал уставать. И все чаще ловил себя на мысли, что совершенно не знаю эту взбалмошную девчонку.
   Иногда мне казалось, что ее преданность превосходит всякие границы. Иногда я чувствовал, что она бесстыдно мне лжет. Иногда я видел, что она простодушна, как ребенок. Иногда я замечал в ней хитрого зверя. Иногда я просто сомневался в ее любви…
   В ней настолько было все невероятно запутано, что распутывать эти узлы не хватило бы и моей жизни. И, если честно, тратить на это жизнь мне было жаль. И все-таки… Все-таки, уходя, я не мог не вернуться. И я со всех ног мчался к Капе. Это был какой-то замкнутый круг.
   От ненависти – к любви. От любви – к презрению. От презрения – к счастью. И так бесконечно.
   До изнеможения. До болезни. До своей сумасшедшей музыки.
   И сегодня я вновь стоял возле ее двери. И злился на себя. Что не выдержал и вновь прибежал. Что теперь вновь придется выдержать очередную сцену. Что сегодня мне приготовила Капа? Дверь распахнулась. И на пороге появился сияющий Влад.
   – А-а-а, – заревел он. – Паганини! Проходи…
   – Спасибо, – сквозь зубы процедил я.
   – А я уезжаю, мой друг. Командировка – на полгода! Представляешь! Меня включили в экспедицию! А знаешь, какую? В жизни не угадаешь! В Красном море обнаружили непонятное существо. Рыба, но с лицом женщины! Представляешь, что это за зрелище! Говорят, чертовски красива. Ее видели ночью. Она высоко выпрыгивала из воды. Чешуя – золото. Лицо – ангела. Что это, Паганини?
   Я пожал плечами.
   – И чем вы ее будите ловить, если не секрет? Сетями? – Невесело усмехнулся я.
   Влад махнул рукой.
   – При чем тут это, Паганини? Если эта русалочка стоит всех женщин вместе взятых. А вдруг эта женщина – первая на земле? Женщина до первородного греха?
   Глаза Влада возбужденно заблестели.
   – Да уж… Куда ей до греха… В чешуе. Ты, видимо, прав, Влад, – рассеянно ответил я. И мои глаза бегали в поисках Капы.
   – Я сделаю гениальный репортаж, Паганини, – не унимался Влад. – Репортаж века. О том, как в нашей захламленной, запыленной, застроенной, сумасшедшей цивилизации появляется женщина-ангел. Она чиста и невинна до божественности. Она прекрасна до умопомрачения. Она великодушна и милосердна. И только она способна перевернуть наши захламленные, запыленные застроенные, сумасшедшие души. И мы, возможно, наконец-то осознаем, как неверно живем.
   Как губим жизнь ложью, изменами, завистью, страхом за собственные шкуры.
   Но я уже не слышал высокопарную речь своего товарища. Я смотрел на Капу. Она появилась в дверях в черном шерстяном платье, почти касающимся пят. Оно удивительно шло ее рыжим пышным волосам. И лицо – такое бледное, похудевшее, заостренное. Она – словно русалочка мирная, тихая. Она – словно женщина ангел, чистая и непорочная. Я облизнул губы. Такой Капу я еще не видел. И тут же мое оцепенение перебила громкая болтовня Влада.
   – Слышишь, Паганини? – и он со всей силы хлопнул меня по плечу. – И она не захочет к нам. Она все равно выбирает море. Потому что только море может подарить ей чистоту и свободу.
   – Она выберет море, потому что не умеет ходить по земле, Влад. – Я свирепо на него покосился. Что, черт набери, здесь делает этот жалкий репортеришка?
   Влад усек мой взгляд. И засуетился.
   – Ну ладно, старик. Я исчезаю, так и быть. Кстати, я тебе звонил. А у тебя все занято, занято и занято. Чем это ты так занят целыми днями, не понимаю. Я подумал ты тут, – пробормотал он, пятясь к двери.
   – Как видишь, я тут…
   Но Влад уже не расслышал моих слов. Только громко хлопнула входная дверь.
   Капа по-прежнему стояла не двигаясь. Словно статуя, бледная и спокойная.
   Я приблизился к ней и до боли сжал ее плечи. Ио она даже не пошевелилась.
   – Я тебе должна сказать, – монотонно начала она.
   И я вздрогнул. Мне не понравился ее тон. И сердце мое бешено заколотилось. Неужели Влад? Неужели Влад? Неужели Влад?
   – Паганини… – и она не выдержала. И разрыдалась. – Паганини…
   Я долго не мог ее успокоить. Она упала на кровать. И плечи ее тряслись от беззвучных рыданий.
   – Капа, ну скажи, девочка моя, что случилось?
   Наконец она подняла красное, опухшее от слез лицо. Ее волосы торчали в разные стороны. И под глазами чернели глубокие круги. В этот миг вместо женщины-ангела передо мной сидела настоящая ведьма. И я невольно поморщился.
   – Что случилось, Капа?
   – Я… Я была у врача. Я тебе не говорила… Но…
   Я нахмурился.
   – Я серьезно больна, Паганини, – она замолчала. И закрыла лицо руками. И уже глухим голосом добавила.
   – Я не знаю, сколько мне осталось…
   Ноги мои подкосились. Приторно сладкая слюна подкатила к горлу. Казалось, меня вот-вот вытошнит. Но я понимал, что нужна держать себя в руках. Что всю волю, все силы нужно собрать, чтобы поддержать мою маленькую Капу.
   – Капа! – и я оторвал ее руки от лица. – Ты слышишь меня, Капа? – мой голос был решителен. Я сам поразился твердости своего голоса. – Ты никогда не умрешь, Капа! Ты меня слышишь? Пока ты со мной – тебе нечего бояться. Я все… Слышишь, все сделаю, чтобы с тобой ничего не случилось, моя девочка.
   Капа прильнула к моей груди. Я прижал ее, как маленькую, к себе. Она, действительно, была похожа на зареванного, испуганного ребенка. И я все крепче и крепче прижимал к себе. Словно пытался уберечь от предстоящей судьбы.
   Этим же вечером я напился. Но легче от этого мне не стало. Я шел домой, и мои ноги плохо меня слушались. И мое воображение рисовало страшные картины. Мне привиделась Капа в белом платье. И лицо ее – мертвенно бледное. И руки… И руки. Эти милые, всегда такие холодные (господи, почему?). Я знал каждую венку на них. И они, всегда такие непокорные, такие подвижные. Так покорно, мирно покоились теперь на ее ослепительно белом шелковом платье. Капа! Это не правда. Это не правда! Я этого не хочу! Ты же умеешь летать, Капа! Ну, улети же! Улети поскорее от этой неизбежности, от этой беды. И за что нам это выпало? За какие ошибки, за какие грехи? И мое воображение уже рисовало землю. Нет, Капа! Тебе быть только над землей, а не наоборот. Нет, Капа! Я тебе не дам умереть. Мои концерты, мою музыку, мою славу, я все брошу к твоим ногам.
   И обязательно тебя спасу. В мире нет ничего невозможного, моя бедная девочка.
   Я остановился посреди дороги. И до боли сжал свои пульсирующие виски. Мне было очень плохо. Но домой не хотелось. Мне надо было, чтобы меня успокоили. Пожалели. Я вдруг почувствовал себя маленьким, беззащитным ребенком. Мне так захотелось тепла и покоя. И я, уже не задумываясь, отправился за теплом и покоем к Вике.
   Она всплеснула руками, увидев мою физиономию. Небритый, со страшными синяками под глазами, в пожеванных штанах, я еле держался на ногах.
   – Вика! – прошептал я. И расплакался. И не стыдился своих слез. Они были оправданы.
   Она успокаивала меня, все крепче и крепче прижимая к себе.
   – Бедная девочка, – вздохнула она, когда я рассказал ей свою печальную историю. – Мне она всегда нравилась. В ней есть… Ну, легкость какая-то. Нет, Паганини, – и она решительно покачала головой. – Ты не должен так распускаться. Ты сам говорил, что она часто все трагедизирует. Впрочем, каждый свои болезни доводит до трагедии. Но, как правило, они остаются всего лишь болезнями. Вот так, Паганини. И не более. А все болезни вылечиваются. Ты поговори с ее врачам. Все не так безнадежно, поверь. Главное теперь – не распускаться.
   Я кивал головой в знак согласия. Я верил Вике. Я успокаивался.
   Я уснул у нее на коленях. И проснулся уже среди ночи. На кровати, в объятиях Вики. Мы спали одетыми, как брат и сестра. И я понял окончательно, насколько мне дорога Вика. Я осторожно освободился из ее объятий. И поднялся. Голова, как ни странно, была ясной. Словно весь мусор, все кошмары удалось из нее выбросить этим вечером. И мне захотелось сочинять музыку.
   И вскоре я уже сидел в своей комнате. Перед раскрытым роялем. За нотными листами. И перед моими глазами мелькали волны на море. И женщина-ангел в золотой чешуе и с глазами Капы выпрыгивала из воды. И неожиданно она взмахнула своими золотыми плавниками. И взлетела. Она латала легко и долго. И уже каменистые горы мелькали под ней. И она знала, что силы уже на исходе. И она повернула назад. Но было поздно. И ее золотые крылья бессильно опустились.
   И она камнем полетела вниз. И я видел ее, стремительно к падающую на каменистые горы. И люди думали, что с неба упала ослепительная комета. И люди с восхищением говорили:
   – Это красиво…
   На этот раз я не позвонил Капе. И не сыграл ей свою печальную музыку. Я не имел на это права.
   Этим утром я пропустил занятия. Этим утром я решил принять все меры для спасения своей девушки. И этим же утром я уже стоял возле ее двери. Собирая все слова утешения. Которыми был богат мой словарный запас. И мысленно складывал их в один утешительный монолог.
   На удивление она прекрасно выглядела. Моя бедная девочка. Ни мешков под глазами. Ни бледности, ни неестественной худизны. Она улыбалась, сладко потягиваясь при этом.
   – А, Паганини, – промурлыкала Капа.
   Умница! Восхитился я ее умению держать себя в руках. Она все-таки такая сильная, моя Капа.
   – Боже, как я рада, что ты пришел! Я так соскучилась, – и она обвила мою шею руками. И потерлась щепой о мой небритый подбородок.
   – И все таки ты мне больше нравился лысым, честное слово! А еще, если бы шрам на щеке. Я бы от тебя не оторвала глаз, Паганини, честное слово…
   – Капа, – перебил я ее, отрывая от себя ее руки. – Капа, послушай, ты должна дать мне адрес своего врача. Я сейчас же поговорю с ним. Он мне подскажет, что делать. Куда обратиться. Какие лекарства…
   Капа смотрела на меня широко раскрытыми глазами. И хлопала от недоумения своими выгоревшими ресницами.
   – Ты о чем, Паганини?
   Я погладил ее по голове.
   – Успокойся, Капа. Мы тебя обязательно вылечим. Все будет хорошо, моя девочка.
   – Я ничего на понимаю, Паганини? Какой врач? Какие лекарства? Кого вылечим?
   – Капа, я понимаю. Ты, возможно, пожалела о том, что мне вчера рассказала. Чтобы меня не…
   Капа неожиданно расхохоталась во весь голос. Так громко, так звонко, так заразительно. До слез. Она хохотала мне в лицо, забросив руки за голову. И чуть покачиваясь на месте.
   – Капа? – я схватил ее за руку. – Капа, в чем дело?
   – Боже! Паганини! Я совсем забыла, что вчера ляпнула тебе от скуки.
   – Что значит – от скуки, – я от нее резко отпрянул. И мое лицо перекосилось от злобы.
   – А ты поверил, мой бедненький? Ты с ума сошел! Поверить такой чуши! Подумаешь, пошутила немного. И сразу же забыла. Да ты посмотри на меня. Разве я похожа на больную? Да я тебя здоровее в сто раз.
   Она подскочила на месте. И сделал сальто. И вновь расхохоталась, убирая с лица пряди рыжих волос.
   Я смотрел на нее бессмысленным взглядом. Я словно изучал ее лицо. Ее улыбку, ее жесты.
   – Капа, скажи, что это не правда. Капа, что ты сейчас пошутила. Сейчас, а не тогда.
   Капа обиженно надула губы.
   – Тебе и впрямь, я вижу, хочется, чтобы я была непременно больна.
   – Я хочу знать правду, Капа, – выдавил я.
   Хотя, если честно, мне действительно в этот момент хотелось, чтобы она была непременно больна. Чтобы мои вчерашние слезы, моя бессонная ночь были ненапрасны.
   Я ловил себя на мысли, что мне нравилось чувствовать себя ее покровителем. Ее утешителем. Чувствовать себя старше и сильнее ее. Мне нравилось страдать, до тошноты во рту чувствовать будущую опасность. И, страдая, сочинять музыку. И сейчас в один миг все это рушилось. В одно мгновенье все летело к черту. Я вновь ощутил слабость, беспомощность перед ней.
   – Скажи мне правду, Капа.
   Капа раздраженно махнула рукой.
   – Ты надоел мне своими дурацкими расспросами. Сумасшедший, вбил себе в голову всякую ерунду.
   И она тут же прильнула ко мне. И обняла за голову.
   – Дурачок мой, я так по тебе скучала.
   А я в этот миг почему-то вспомнил Влада. Что-то вчера бормотавшего мне невнятным тоном. И пятящегося к двери.
   Капа резко отскочила от меня. Показала язык, дразня. И вновь рассмеялась.
   – Так ты всему варишь, Паганини? Как ребенок? Представляю, как ты представил свежие розы на моей могиле.
   И вновь слезы смеха выступили на ее лукавых глазах. И тут я не выдержал. Я замахнулся. В этот момент я ее ненавидел. Нет, даже больше. Она была мне физически отвратительна. Мне казалось, я способен ее убить. И я замахнулся… И со всей силы ударил ее по лицу. Она покачнулась, но устояла. Она была крепкой, эта чертовка.
   – Дрянь, – процедил я. И еще раз ударил. Она считала мои удары. Раз, два, три. С закрытыми глазами.
   Четыре, пять, шесть. Лицо хладнокровное. Даже ненормально спокойное. И ни один мускул не дрогнул на ее хладнокровном спокойном лице. Семь, восемь, девять.
   Господи, я сошел с ума. Остановись, Паганини. Десять…
   Я медленно, сгорбившись, направился к двери. И остановился. Я чувствовал ее. Стоящую позади меня. Лицо – в красных пятнах. От моих сильных ударов. Закрытые глаза, неровное дыхание. Обида.
   – Я больше не вернусь, Капа, – глухо пробормотал я, так и не обернувшись.
   Она не ответила…
   Я изо всей силы ударял по клавишам. Раз, два, три.
   Полузакрытые глаза Кипы. Четыре, пять, шесть. Ее лицо, дорогое когда-то. Лицо, которое я ни раз осыпал горячими поцелуями. Теперь мертвенно бледное. Семь, восемь, девять. Господи, я же ее любил.
   Господи, хватит. Остановись, Паганини. Нет. Девять, десять, одинадцать. Нет. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Нет, какое-то странное желание бить. И невозможно удержаться. Какое-то пьянящее сладостное чувство, как и в любви. Унижать, топтать, ненавидеть. Остановись Паганини!
   – Остановись, Паганини? – громко приказал мне учитель.
   И только тогда я оторвал свои руки от клавишей. Они горели. Они болели. Они пошли красными пятнами от ударов.
   Учитель сидел нахмурившись. Сцепив перед собой тонкие, почти прозрачные пальцы.
   – Да, возможно, Паганини. Это лучше равнодушия. Музыку можно делать злостью, делать ненавистью. Как ни странно, но иногда она выходит более красивой. Чем музыка от любви. Но запомни, Паганини. Эта злость, эта ненависть она не от сердца музыканта. Она от минутной слабости человека, минутного бессилия. Она временна. И на ее место обязательно вновь придет любовь. Сердце музыканта должно быть всегда открытым. Всегда любящим, Паганини. Честным и чистым. Иначе он никогда не создаст хорошую музыку. Никогда. Да, Паганини. Музыку можно рождать этими минутными порывами злости, но исполнять ее злостью ты не имеешь права. Звуки – это удары сердца музыканта. Со злым сердцем нечего делать за роялем. Злым сердцем можно только совершать преступления. Ты понял меня, мой мальчик?
   Я уткнулся лицом в горячие руки учителя.
   – Мне так тяжело учитель.
   – Я знаю. Но это никогда не должно служить поводом для ненависти.
   – Я понимаю, учитель.
   – Ты обязательно выиграешь этот конкурс, мой мальчик. Ты прославишься на весь мир. У тебя хорошее сердце, я знаю. У тебя сердце настоящего музыканта…
   А вечером я пригласил Вику в ресторан. Я не забыл, как она поддержала меня в трудную минуту. И мне захотелось отплатить ей дружеским вниманием. Вика страшно обрадовалась моему приглашению. И тут же согласилась. Мы удивительно не подходили друг другу. Ярко накрашенная красавица Вика в меховом манто, из под которого вызывающе выглядывало серебристое платье. И я, небритый, неутюженый, небрежный, далеко не красавец в потрепанном пальто, напоминающий скорее бродягу, чем музыканта. Мы до смешного не подходили друг другу, когда я, пытаясь быть галантным, брал Вику под руку, глядя на нее снизу вверх и что-то горячо шептал.
   Мы появились на пороге ресторана и сразу же привлекли своим видом. Но мы гордо прошествовали вдоль зала. И Викины огромные каблуки при этом демонстративно постукивали.
   – А ты, Паганини, зря время не теряешь, – услышали мы за своей спиной. И оглянулись.
   За столиком у окна сидел Влад. Его глаза пьяно блестели. И в своих руках он крепко сжимал бокал, словно боясь уронить. А рядом с ним сидел совершенно трезвый Гришка и сочувственно пялился на Влада. Перед его носом стоял так и нетронутый бокал вина.
   Мы с Викой устроились рядом с ними. Все мы впервые посетили этот ресторанчик. И не могли знать тогда, что через каких-то жалких семнадцать лет каждое воскресенье мы будем тут собираться. Уже мало радуясь друг другу. И все реже находя общие темы для разговора. Словно самой судьбой загнанные в этот ресторанчик, в самый угол, за маленький столик у окна. И уже не находя сил не пытаясь их найти, чтобы вырваться из этих скучных воскресных вечеров. Вечеров по привычке. Но этого мы еще не знали…
   – А ты, Паганини, зря время не теряешь, – громко повторил Влад. И чокнулся со мной бокалом. И залпом выпил.
   – А я, Влад, честно говоря, думал, что ты уже давно купаешься в Красном море рядом с очаровательной русалочкой.
   – Все к черту! – И Влад громко стукнул кулаком по столу.
   – Влад, успокойся, – попытался утихомирить его Гришка.
   Но он не успокаивался.
   – Представляешь, Паганини. Все блеф! Все – полная чушь! Все – ерунда! Представляешь! Не было никакой русалки, – Влад покачнулся на стуле.
   – Воображение аборигенов? – я на всякий случай уцепился за спинку Владового стула.
   Он отрицательно покачал головой.
   – Нет, Паганини. Всего лишь – красота мира, красота лунной ночи. Красота света. А рыба, действительно, симпатичная. Чешуя, как золото. И морда вытянутая. И глаза круглые…
   Я все еще не понимал. Гришка пришел на помощь.
   – Понимаешь, Паганини. Свет луны и огни плывущих кораблей создают иногда особый световой эффект. При особом ракурсе. Эта рыба… Как она называется, Влад?
   Ах, да! Прыгунья! Так вот… Она очень высоко прыгает над водой, отсюда ее название. И в искусственно созданном световом поле создается иллюзия ее удивительной, почти божественной красоты.
   Влад пьяно усмехнулся. В его глазах скопились пьяные слезы.
   – Ничего в мире нет, старики. Ничего. Весь мир – пустота. Весь мир заполнен ложью, иллюзиями, изменами и предательством. Ничего нет, – и он закрыл лицо руками. И покачнулся. – А я ее уже видал. Вы не верите, старики? – и он поднял красное, опухшее лицо. – Золотая чешуя, длинные волосы и лицо – ангела. Неужели это всего лишь мираж? Всего лишь обман зрения? И почему кроме миража и иллюзий в мире ничего не остается? Господи! Я так не хочу! – и он со всей силы ударил кулаком по столу.
   Вика перехватила его руку.
   – Влад, ну успокойся, Влад. Если твое воображение способно создать такой образ… Поверь Влад. Это уже не мало. Это уже не пустота.
   Но Влад ее не слушал. Он бессмысленно качал головой.
   И наполнял свой мгновенно пустеющий бокал.
   – Его нужно увести, – мрачно сказал я.
   Гришка кивнул.
   – Я уведу его. Не беспокойтесь, – и он наклонился к Владу.
   И что-то горячо зашептал ему на ухо. Что-то доказывал. В чем-то убеждал.
   Мы с Викой молча направились к выходу. Вечер был явно испорчен.
   – Странно, – уже на улице сказала мне Вика. – Я всегда была уверена, что Влад реалист. И любитель всего лишь игры слов, но не игры воображения.
   Я промолчал. И, в сущности, согласился, что мы совсем мало знали Влада, этого весельчака и балагура. Этого беспардонного покорителя женских сердец. Сердце женщины-ангела ему покорить так и не удалось. Потому что сердца женщины-ангела просто нет…
   Мои мысли перебил чей-то взгляд. Это был взгляд в спину. Я сразу же почувствовал, как он впился в меня… Любопытный и злой. И я резко оглянулся. Рыжее лохматое существо мгновенно юркнуло в подворотню.
   Но я успел заметить эти янтарные камешки, стреляющие в меня ненавистью и презрением. Капа. Это было выше моих сил. Она следит за мной. Она идет по моему следу. Только она на это способна! И я со всей силы прижал Вику к себе. И стал плести ей на ухо какую-то приторную чушь. Вика удивленно на меня смотрела. И оглянулась.
   – Ты что, Паганини?
   – Иди, Вика. Иди и не оглядывайся! А лучше всего обвей мою шею руками!
   Вика рассмеялась. И с удовольствием последовала моему совету. Что ж. Теперь мы гораздо больше походили на влюбленную парочку.
   – Неужели она додумалась до этого? – продолжала веселиться Вика.
   – Она додумается до чего хочешь. Поверь моему горькому опыту. И я не удивлюсь, если ты скоро зачитаешь речь над гробом безвременно погибшего товарища.
   – Ну, от руки возлюбленной не каждый день погибают, Паганини. Считай, что тебе повезло.
   – Пусть повезет кому-нибудь другому. С меня хватит!
   – А по-моему, Паганини, ты не ценишь своего счастья, – почти серьезно сказала она, когда мы подошли к дому.
   И я вновь резко оглянулся. И мигом бросился за угол дома. Но было уже поздно, беленькие полукеды мелькнули так далеко, что гнаться за ними я не решился. Тем более, я честно признался себе, что соревноваться в беге с Капой не имеет смысла.
   Гришка сиял от счастья. Он даже похудел за последнее время. И даже несколько морщин появилось на его похудевшем лице. Но они удивительно ему шли. Делали Гришку старше и солиднее. Сегодня вечером состоится открытие моста по первому Гришкиному проекту. И Гришка страшно волновался. И его круглые очки время от времени падали на пол. Я дружески хлопнул Гришку по плечу.
   – Не переживай, старик. Главное – чтобы первый пешеход не провалился.
   – К тому же – первый блин всегда комом. И у всех, – поддержал мои успокоительные речи Влад.
   – Вам хорошо говорить, – вздыхал Гришка. – А от этого зависит моя судьба, если хотите.
   – Твоя судьба – в твоих руках, – хохотнул Влад. И мы, схватив Гришку под руки, потащили на торжественное открытие. Гришка упрямо брыкался в наших руках. И бормотал:
   – Еще рано! Ну, погодите же вы, дураки!
   И мы почти силой затащили Гришку на место его первого творения. Там уже собралось порядком народа. И мы с трудом протиснули толстого Гришку через толпу. И стали с ним рядом. Перед розовой перевязанной лентой. У меня перехватило дух. И я признался себе, что не до конца верил Гришке, когда он красочно описывал свои фантастические проекты. Но этот мост превзошел все Гришкины фантастические описания.
   – Ничего себе! – присвистнул Влад от удивления. – Ай да старик!
   Мост был удивительно похож на радугу. Такой же семицветный, до боли режущий своими яркими цветами глаз. И вершина его, казалось утыкалась в само небо. И его перила, вырезанные из дерева, украшенные фигурками всех на свете птиц и зверей блестели от лака. Гришка, казалось, посягнул на само солнце. На сами звезды. На само небо.
   Да. Это было захватывающее зрелище. Да. Это было красиво. Но я мог поспорить с самим чертом, что ни одна живая душа не осмелится сделать и шага по этой громадине. И все становилось бессмысленным. Красота, лишенная смысла. Высота, которую никто не покорит.
   – Вы поймите! – убеждал рупор, – открытие этого моста обязательно должно сопровождаться людским шествием. Иначе во имя чего загублено столько государственных рублей. Ну, граждане, давайте… Ну, дружно…
   Но толпа не шелохнулась.
   Гришка стоял, опустив голову. И тщательно протирал своим новым галстуком очки.
   – Ну, хотя бы один человек, – уже почти плакал голос в рупор. – Неужели среди вас нет ни одного смельчака, который бы не побоялся коснуться самих звезд?
   Она появилась неожиданно. С ножницами в руках. И спокойно, пожалуй, слишком спокойно, перерезала ленту. И оглянулась. И весело, пожалуй, слишком весело подмигнула Гришке. И медленно, осторожно ступая носочками, сделала первый шаг. Все затаили дыхание.
   – Сумасшедшая, – прошептал я пересохшими губами.
   – Умница, – выдохнул Влад.
   Капа стояла на самой вершине. Ее широкое весеннее пальто развевалось на ветру. И едва касалось острых коленок. Звезды висели настолько низко. Нет, Капа стояла настолько высоко, что они касались ее рыжих волос. И она протянула руки. И улыбнулась. Звезды прыгали в ее ладошках. И она то сжимала, то разжимала кулаки. То ловила, то отпускала их, на волю. Она, как ребенок играла, забавлялась с ними. И они ее слушались. Они то пробивали ночное небо, то стремительно возвращались в ее ладони. Запутывались в ее пышных волосах, усылали ночным светом ее пальто. Она сумела покорить звезды. Она тоже не побоялась посягнуть на небо.
   – Сумасшедшая, – повторял я все громче и громче.
   – Умница! Какая девчонка! – перебивал меня Влад.
   – Я этого никогда на забуду, – еле слышно шептал Гришка.
   Она спускалась так же спокойно, легко взмахивая руками, как крыльями. И я вновь удивлялся, почему она и не летит. Это было бы настолько естественно, что никто бы не удивился.
   Она спрыгнула мне прямо в руки. Она еще пахла порохом ночных звезд. Она еще пахла дымом ночного неба. Она еще пахла головокружительной, горькой на вкус высотой. «Я никогда так не смогу». Промелькнула у меня мысль. И тут же пропала, заглушенная горечью ее обветренных губ…
 
   … Я пил ее горькие губы. Я напивался ее телом, пропитанным горечью ночных звезд. И желтые одуванчики вновь и вновь погибали под нами. Пригнув свой яркие тельца к холодной земле. И мы ближе и ближе придвигались к краю пропасти. И я уже не чувствовал страха. Я уже понимал, что за краем земли пустоты быть не может. Если мы вместе…