Страница:
— 3-замолчи! — прошипела она. — Отверни зеркало!
Ее раздражало спокойствие Демина, его самообладание. А он именно того и хотел. Чтобы она ярилась просто так, от обыкновенного бессилья.
Демин отвернул зеркало. Она боится его глаз, значит, не все потеряно. Пусть попсихует, хотя и с оружием. А он, безоружный, будет спокоен. Потому что мужчина. Хотя старший следователь Шупта вполне может сказать, что вел он себя, как баба: стал соучастником преступления.
Не стал пока. И надеется, что не станет. Иначе бы не заводил игру. Рискованную. А значит, и благородную.
А может быть, настоящий мужчина для нее — налетчик Лапин? Или вот этот Жареный, с руками, как у гориллы.
Почему только для нее, Демин, а разве для себя ты не хочешь быть настоящим мужчиной? Тебе безразлично, каким быть в собственных глазах?..
Что же дальше? Не решатся же они ехать в аэропорт после того, как себя раскрыли. Если и взлетят, то сядут. Век скоростей, информации, обратной связи. К трапу, где бы они ни приземлились, им подадут персональный транспорт.
Н-е-ет, они не настолько глупы, держать при себе свидетеля до конца. Они его уничтожат раньше, только и всего. А в аэропорт доедут на другой машине. Так же, как и ему, проголосуют, с извинениями, с улыбкой. И водитель им попадется незнакомый, в один день двух таких случаев не бывает. Укатят, а он будет лежать. Упрятанный. Найдут, но уже не Демина, а то, что от него останется. Останки. А преступников уже нету — ищи ветра в поле.
— Не-ет, — протянул Демин громко, заряжая себя. — Не-ет! — И головой помотал. — Не верю.
Она не отозвалась.
Все решится возле поста ГАИ. Он скажет: «Можете стрелять Таня Бойко, вон там я остановлю машину. У них рация и пистолеты». Он скажет, сил у него хватит. Она же и придаст ему эти силы.
— В спину, между прочим, стреляют только трусы, — сказал Демин.
Она не отозвалась. Ей, наверное, не терпелось, когда же придет напарник, хотелось вздохнуть, наверное, со словами: «И чего он там копается, боже мой». Но она понимала, что не может так сказать, выдать слабость в такой важный момент, а нетерпение — слабость. Неслышная сидела, невидимая. Только дуло о ней говорило, о ее присутствии.
— Молчите, как пуля в стволе, — продолжал размышлять Демин. — Одного не понимаю: что заставляет вас быть у подонков прислужницей, шестеркой? Вы же совсем не такая. — Он должен ей сказать все, пока они один на один. — Вы же гордая, самолюбивая и неглупая. Вы случайно оказались в шайке Лапина.
— Замолчи!
— И теперь случайно связались с этим подонком, за версту видно, кто он такой, по роже. Как понять: любовь зла, полюбишь и козла?
Она с такой силой, похоже, двумя руками вдавила дуло между лопаток, что Демин невольно подался вперед и прижал грудью кольцо сигнала, но звука его не слышал из-за ее стона, негодующего, ненавидящего полустона, полувскрика.
— У-у, сволочь, замолчи-и! — и продолжала давить ему в спину, а сигнал гудел. Она могла выстрелить уже не от опасности, а просто от ярости — довел-таки.
— Так мы можем привлечь внимание, — стиснув зубы от боли, проговорил Демин. — Гудим и гудим. Теперь и она услышала гудок.
— Гад, интеллигент! — она ослабила нажим, и Демин осторожно выпрямился. А тут и появился Жареный, быстро, будто под машиной сидел, и сразу выпрямился, заслонил собою стекло, дернул дверцу, бросил на заднее сиденье чемодан, тяжелый, пружины загудели, сел и с шумом, с треском захлопнул дверцу.
— Чего раздуделись? — сказал он весело. — Поехали!
Сильно запахло водкой, рубашка на его груди была мокрой, похоже, Жареный лакал из горлышка, торопился и пролил мимо рта на рубашку. Дело сделал, выпил и вгорячах перемены в их, так сказать, отношениях пока не замечал.
Демин включил зажигание, двигатель заработал, и Демин тут же, с первым звуком мотора, отметил промах — ведь можно было и нужно было сделать вид и сказать, что не заводится, надо выйти и открыть капот, проверить зажигание. Провод соскочил, когда переезжали арык и тряхнуло. Или свечи маслом забрызгало. Но теперь поздно, езжай.
Да и не в том суть, что поздно, а — не по нему это. Он наперед знал, что ничего такого ловкого, хитромудрого не предпримет. Не в его натуре. И допустит еще не один промах, а потом спохватится и отметит. Как регистратор чужих уловок, чьих-то хитростей и обманов. Совершенно для него бесполезных. Неусвояемых. Все равно, что поролон жевать.
Но никто у него не отнимет права не кривить душой. Даже под пулей.
Выехали на асфальт.
— Ну что, Жареный? — спросила она с надеждой.
— Порядок! — воскликнул тот. — Полный порядок, Татка! Весь казан и кило рыжиков!
— А что каин? — Голос ее звучал глухо и с беспокойством.
— Успокоил каина. Браслет надел.,
— Я же тебя просила! — воскликнула она.
— Пришлось, Татка! — И Жареный запел сильным и совсем не сиплым, густым голосом, водка прочистила ему глотку. —«Не жалею, не зову, не плачу-у, все пройдет, как с белых яблонь ды-ым».
Хорошо запел, сволочь, звучно и верно, Демина охватило, опутало ощущение странной лихости, острая легкая радость безоглядной жизни. Машина мчалась с гудом и гулом, Жареный пел, и Демин чувствовал: вот-вот сорвется, и запоет, и заликует сам — «все пройдет...», будто третий в шайке.
— Перестань, Жареный, перестань, — с беспокойством попросила она. — Слышишь, перестань! — В голосе ее звучала тревога.
А тот пел не слыша, и Демин давил на газ, не глядя на спидометр, а ветер скорости свистел и подвывал в стеклах. «Схожу с ума, чокаюсь! Хорошо, пусть».
— Надо поговорить, Жареный, слышишь! — закричала она, уже не пряча отчаяния. — С нами гад едет, гад, слышишь!
Жареный прервал песню. И Демин убрал газ и вздохнул с облегчением. «Наваждение, чертовщина, мистика...»
Жареный медленно развернулся к ней, как бы просыпаясь.
— Чо-чо-чо?
— Видишь? — она откинула платок, показала наган Жареному. — Я вынуждена.
— Борщишь, Татка, — сказал Жареный сонно, — На хрена?
Однако он отрезвел чуть-чуть,
— Он узнал меня!
— Такую красючку да кто не знает. Убери! — приказал Жареный. — Это же свой мужик, зря ты на него бочку катишь. — Жареный похлопал Демина по плечу, потом по шее, грубо похлопал, сильно, будто стараясь укротить незнакомого зверя, проверить норов. Демин сидел напрягшись, смотрел на дорогу. Дуло однако все еще торчало вплотную к его спине.
— Останови машину! — приказала она.
Демин затормозил. Навстречу показался «запорожец» с пухлым тюком на багажнике, кто-то возвращался с рыбалки.
— Не вздумай выскочить! — предупредила она.
— Зачем? — отозвался Демин. — Уж довезу, если взялся.
Жареный засопел, сердито и уже с угрозой обернулся к ней.
— Чего борщишь, спрашиваю?
— Надо поговорить, Жареный.
— О чем говорить, полчаса осталось!
«Ну и болван же ты», — отметил Демин. Жора Жареный, Георгий Долгополов, напарник Лапина, получивший десять лет строгого режима. Демин выключил его из жизни, как и Лапина, уверен был, что Долгополов сидит, упрятан прочно и надолго. А Жареный между тем сбежал. Простить его, амнистировать не могли — только побег. Тогда, на следствии, он был стриженый и худой, а сейчас обволосател и опух от пьянства, потому Демин и не сразу узнал его. Дерзкий малый Жареный, но неосмотрительный. Дубина, как и большинство дерзких. Живет очертя голову. Грабит средь бела дня, бежит из колонии, снова грабит. Видит же, что в ход уже пошло оружие и говорит «полчаса осталось», все еще не поймет никак, что план рухнул и надо создавать новый.
Демин понял их разговор насчет каина, казана, рыжиков и браслета. Он еще студентом собирал блатные слова, понимал, что значит «говорить по фене». Не было тут никакой мифической Фени, прародительницы жаргона, как ему сначала думалось, были офени — коробейники на Руси, торгаши, со своим условным языком.
«Думай, Демин, думай. И никаких решений пока. Слушай, Демин, слушай...» От их нового плана будут зависеть его дальнейшие действия.
Его дальнейшее бездействие — так вернее. С результатом, как он надеялся. В его пользу.
— Он узнал меня. Вел дело Лапина. И тебя он знает наверняка.
— По делу я всех мусоров знаю, — недовольно возразил Жареный. — Я их мозжечком чую, они у меня вот здесь. — Жареный похлопал по затылку, но не себя, а Демина, продолжая его усмирять на всякий случай, проверять. Потом погладил Демина и сделал вывод. — Нет, Татка, это не мусор, добрый мужик, слабак!
— Проверь его документы! — она уже паниковала. Жареный, однако, выполнить ее просьбу не торопился.
— Убери машинку, и поехали.
— Проверь документы, алкаш несчастный, сам убедишься! Вон там, в бардачке, у тебя под носом.
Жареный откинул крышку вещевого ящика, выгреб оттуда водительские права, прочитал вслух фамилию Демина, имя и отчество.
— Шофер-любитель, выдано Госавтоинспекцией УВД-МВД, ну? — недовольно проворчал он и положил права в свой карман.
— Поищи другие, служебные, — подсказала она.
— Я вам сказал: там я уже не работаю, — подал свой голос Демин.
Жареный еще порылся в ящике, выгреб зажигалку, авторучку, и все это сунул себе в карман, будто боялся забыть перед скорым выходом кое-какие свои мелочи. Не найдя ничего больше, он опять нагло-дружелюбно повторил:
— Да это же свой мужи-ик. Довезет, получит четвертную и айда назад. Верно, мужик? Двадцать пять рэ на дороге не валяются. Давай трогай.
Демин выжал сцепление, включил передачу, поехали.
«Он либо совсем дурак, — решил Демин, — либо хитрая скотина и что-то задумал».
— Не дури, Жареный, это гад, ты ослеп, раскрой глаза. — Она решила, что Жареный не способен ничего задумать, поскольку все-таки дурак непробиваемый. — Ты выпил и ничего не видишь. Он узнал меня, ты слышишь! — Она звала его на помощь. — Нас заметут сейчас, он все сделает. Другой бы в рот воды набрал, довез, а потом бы побежал ноль два звонить! Но этот! Отчаянный гад, совсем не слабак, Жареный, решай!
Она боялась Демина, боялась!
— Помолчи! — огрызнулся Жареный. — Д-дура набитая, зачем карты казать? Баба есть баба. Верно, мужик?
Демин не ответил. Гладкий серый асфальт несся навстречу, ровное поле лежало по обе стороны, угрюмо торчали фермы высоковольтной передачи, и медленно шел по полю одинокий трактор вдали.
— Сейчас в рощу свернем, — продолжал Жареный ласково, — посидим на травке, потолкуем.
— А как же самолет? — спросил Демин. Во рту опять пересохло, слаб все-таки человек, привычка нужна собой управлять. В роще они его прикончат. У кого, у кого, а у Жареного рука не дрогнет. А она отвернется на минутку.
— А чего самолет? — беспечно ответил Жареный. — Не последний же. Один улетит, другой прилетит. И никакой трагедии.
Демин смотрел на дорогу, но видел, как Жареный подмигнул ей.
— Правильно, в общем-то, — сказал Демин.
— Что правильно? — проявил интерес Жареный.
— Насчет рощи. Семь бед — один ответ.
Жареный опять покосился назад, мол, заметь, соображает, и опять запел «все пройдет, как с белых яблонь дым», но не от души, а так, заканючил, как баба над шитьем, делая вид, что он не понимает того, что Демин-то понял все.
Она молчала. О чем она думала? Приняла рощу? Колебалась? Боялась? Строила свой план? Или гадала, как поведет себя Демин дальше? Ведь сама же признала: «Отчаянный гад, не слабак». Жареного просветила. Согласится ли он свернуть, «в роще посидеть на травке?..»
Если бы ее не было, он бы говорил с Жареным по-другому. И действовал бы иначе. Но она была. И ему одного хотелось — держаться достойно. В любой ситуации. Никакая подлая сила не сломит его, — так думал о себе Демин. Он не мог противостоять Жареному ни монтировкой, которая лежала под ногами, ни силой рук, которые лежали на баранке и должны были вести машину. Он хотел противостоять словом, тем человеческим, что отличало его от Жареного. Достоинством, мужеством. Тем, во что не верил Жареный, но во что верил и на что надеялся Демин. Достоинство, мужество ради нее — женщины. Во имя ее же спасения. Вера против безверия в конце концов.
Не знал Демин, как определить свое поведение, каким словом назвать свое упрямое желание. Может быть, любовь к жизни? А жизнь это и есть любовь. В высшем смысле. Она-то и помогает Демину быть мужчиной. Он терпит, он не сдается еще и ради самоутверждения. Каждый хочет уважать себя, и он тоже. Чтобы жить. А случай, такой вот случай, может раздавить любое уважение к себе. И ко всему роду человеческому.
— Думайте, Долгополов, думайте, — с напором сказал Демин. — Спешить надо. Ни один порядочный человек не даст вам улететь.
— Смотри, Татка, с порядочным едем! —осклабился Жареный. В нем тоже заиграла злость, а Демину хотелось ее разжечь пожарче, чтобы до рощи у того не хватило терпения. Для этого он и назвал Жареного по фамилии, мол, учти, знаю, терять тебе нечего.
— А улетите, так все равно сядете, — продолжал Демин. — И к трапу вам подадут раковую шейку. И опять вам небо в клеточку, Георгий Долгополов. А еще вернее, девять грамм.
— Смотри, Татка, волокет! — Жареный снова потрепал Демина по плечу. — Грамотный, с-сука! —и резко ткнул Демина в челюсть твердым, как полено, кулаком. У Демина клацнули зубы, машина вильнула, будто удар пришелся по ней, гравий обочины застучал по днищу.
— Не тронь его! — глухо сказала она. — Пусть ведет.
Демин выровнял руль.
Она испугалась возможной аварии. А Демин только сейчас ощутил, что дуло уже не давит в спину. Не заметил, когда она его убрала, напряжен был: как, о чем и к чему вести разговор. Но уловил, как она испугалась, когда гравий забарабанил по днищу. А за обочиной сразу откос, еще бы чуть-чуть, на ладонь вправо — и они могли опрокинуться. Тюрьмы она не боится, тюрьма где-то когда-то, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. А угроза аварии — вот она. В любой миг. Демин уже не один, у него машина в помощниках.
Трое в машине. Три судьбы в машине времени...
Челюсть отходила после удара, тянуло почесать ее, помассировать, но — терпи, лучше не подавать виду.
— Перед рощей будет мост, — сказал Демин. Над железной дорогой. Высота метров двенадцать.
— Ботай, сука, ботай, не много осталось, — отреагировал Жареный.
— На скорости девяносто можно пробить бордюр и сделать ласточку.
— Это ты к чему? — поинтересовался Жареный.
— А к тому, что рощу мне ждать незачем.
— А, с-сука, нашел кого пугать! Через мост я тебя за глотку перевезу, вот так! — он схватил Демина за шею обеими руками, и Демин ощутил и злость его звериную и силу, и опять машину повело в сторону и забарабанил гравий.
— Не тронь его! — вскричала она.
— Мусора жалеешь, — проворчал Жареный, отходя. Если бы она не закричала, он бы увлекся. — Жалей, жалей, он тебе на полную катушку влепит.
У Демина дрожали руки, тягучая слюна мешала дышать, он хватал воздух открытым ртом. И откуда сила у подонка! Ведь не работал всю жизнь, не занимался спортом. Поистине «нечистая сила».
«Терпение, терпение! — твердил себе Демин, преодолевая ярость. — До моста дотянуть, до моста!». Он уже был на грани, казалось, не стал бы думать — баранку вправо и через бордюр. Машина в лепешку, из пассажиров паштет, месиво.
— Мне вас не жалко, Жареный, ни на грош! — проговорил Демин. — Мне ее жалко. — Он кивнул назад.
— А вы себя пожалейте...
Она снова перешла на вы!
— Себя пожалейте, — повторила она небрежно-наигранно, — а меня нечего, я пропащая.
Показался мост, примерно в километре. Серый асфальт плавно взмывал на него, и уже отсюда виднелась красная полоса на бетонных перилах.
«Ты испугаешься, если женщина. Себя спасешь и меня. А если ты животное... туда мне и дорога». Он верил в женщину. Надеялся на свою веру в женщину.
Чтобы жить, надо не бояться смерти. Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Так еще в средние века писали.
Но что значит «научился умирать»? Кто этому научит, какие такие учителя и в какой школе?
Адаев из «Вечерки» тоже верил, написал о ней очерк. Рассказал, как побывал в школе, что слышал от классной руководительницы. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, — говорила Валентина Лавровна. — Она из таких. Комсомолка. В самодеятельности участвовала, грамоты получала на смотрах, и дети ее любили, каждое лето она возила малышей, как вожатая, в школьный лагерь». Классная повела Адаева в зал, показала стенды с дипломами и нашла Танин — за первое место по художественной гимнастике. «Я даже не удивляюсь ее поступку, так можете и написать, — говорила Валентина Лавровна, — благородство у нее в крови. — И в заключение добавила:—Что ни говорите, а моральный, идейно-политический стержень молодого человека формируется все-таки в школе. И мы этим гордимся. Не в семье, где родители нынче оба работают, не в семье, смею вас заверить, и тем более не на улице...»
Промелькнул перекресток дорог с голубым щитом и двумя белыми стрелками — прямо «В аэропорт», вправо «На вокзал». Прямо — это через мост, вправо — это вдоль железной дороги. Которая идет под мостом.
— И семью свою пожалейте, плакать будут. — Она пыталась его образумить, разжалобить, но говорила с усмешкой, скрывая под ней свой страх.
— Нет у меня семьи, — ответил Демин, отсекая ее надежду, и добавил мстительно:— Некому плакать. Так что «никакой трагедии», — повторил он слова Жареного. — Трагедия — это гибель достойной личности, которая много сделала для других и еще способна сделать. Я же ничего не сделал.
— Настырный, сука, Соломон-премудрый, — процедил Жареный. — Глянь сюда, падла, глянь! Вот! — Он поднес к лицу Демина свои скрюченные пальцы. — Вот тебе, сука, ошейник, протащу тебя, как бобика!
— Машина без руля перевернется и на ровном месте, — предостерег Демин, напрягая шею. И руку напряг. Правую, ближе к Жареному. «Будь свинчаткой, рука, железом, обухом», — начал внушать себе Демин.
Он придавил педаль газа до пола, машина взревела, понеслась на подъем, на мост. Он представил, как ее отбросило в угол сиденья скоростью, страхом, отчаянием, она закрыла глаза. А Жареный развернулся, подался к нему.
— Не надо, — услышал он ее голос, ощутил ее дыхание на своем затылке. — Не надо, тише... — Она положила руку ему на плечо. — Тише, прошу вас...
Демин сбросил газ, машина сразу сбавила ход, по скольку шла на подъем, включил вторую передачу и медленно, очень медленно пошел на мост.
— Так? —спросил Демин, не оборачиваясь.
Она не ответила.
— Такая скорость вас устраивает? — повторил он подчеркнуто.
Не ответила.
Демин медленно проехал мост, торжественно проехал, можно сказать, торжествующе.
— С-сука! — Жареный сплюнул в окно. — Ну и с-сука!
Он все передавал этим словом, сложную, что называется, гамму чувств. Ненависть, злость, бессилье. И жажду расправы. Он был растерян от настырности этого фраера за рулем. Чего ему надо? Дают ему четвертак ни за что, за раз плюнуть, сказал бы спасибо добрым людям. Так нет, сука, ему профессия не позволяет, должность мусора его обязывает быть стойким, не сдаваться велит, так-так, он из тех, кто умирает стоя, но он у меня еще поползает на коленях, еще запросит пощады, в ногах поваляется.
Так или примерно так размышлял Жареный, а может, и по-другому, короче и совсем не так, не дано было знать Демину.
Не дано, хотя он всякий раз, слыша о дерзком преступлении, гадал и думал — ну почему? Тяга к риску? Стремление утвердить себя? Но почему бы все эти тяги не приложить к другому? Добиваться успеха в труде, в спорте, что-то изучить, познать, что-то сделать лучше других. И тем утвердить себя.
Наивно, конечно, там нужна воля, борьба за результат, долгое время, терпение, а тут — вот оно, плохо лежит. Рискнул — и себя проверил. Или вот он, идет навстречу, честный, порядочный и открытый, аж тошнит, а я ему хлесь по роже — легче стало, и себя проверил, зауважал себя.
Так оно всегда было. Античесть, антиправо, антижизнь. До бога далеко, а черт рядом. Оттого у Фемиды и весы косо.
Демин знал, что за последние двадцать лет не регистрировались случаи выявления устойчивых воровских групп. У нас нет профессиональной преступности. Хотя остался ее жаргон. Есть вот такие, как Жареный. От какого-нибудь Пареного он узнал, где тот спрятал краденое, и туда наведался.
— Я выполнил вашу просьбу, Таня. И у меня к вам тоже есть просьба. Или пожелание — Демин поправил зеркало, но там ее не увидел, забилась в угол, прячется.
— Ну-ну? — вместо нее отозвался Жареный. — Какая же твоя просьба, мусор?
— Вы не знали, что Жареный надел браслет, то есть связал каина, перекупщика краденого, барыгу. Не знали, что он забрал казан, или воровские деньги, и кило рыжиков, то есть золота. Вы ничего-ничего не знали. А суд будет, Долгополов, и никуда вы от него не денетесь.
— А ты угадала, Татка, гад медякованный. Я его сделаю тики-так.
«Рука, рука! — твердил себе Демин. — Свинчатка, тяжесть!..»
— Помолчи! — отозвалась она.
— А ты будешь рядом стоять и сопли ему тереть!
— Заткнись! — выкрикнула она.
— Дай машинку! — приказал Жареный.
— Не дам.
— Ах ты сука! — Жареный перегнулся через спинку назад, она взвизгнула от боли, и Демин резко наотмашь ударил Жареного ребром ладони. По шее, на два пальца ниже уха, в самый раз. Если бы она смолчала, сдалась, он бы так и продолжал сидеть, вот так — нога на педали газа, руки на руле, — но она вскричала от боли, не подчинилась, и в Демине будто лопнул последний тормоз, рука сорвалась молниеносно, а в ней — вся ненависть, скопленная и внушенная, и он рубанул Жареного, как топором. Против нечистой силы чистую. Пригодилось каратэ в первый, хорошо бы, в последний раз. Жареный , обмяк, повалился на плечо Демина. Демин затормозил, выдернул брючный ремень, толкнул Жареного от себя и рывками, быстро, бешено связал, стянул ему руки.
— Возьмите, — сказала она, подавая наган рукояткой вперед.
— Минутку. — Демин откинул сиденье, толкнул Жареного на чемодан сзади.
Тихо работал двигатель на холостых оборотах. Де мин вытер мокрый лоб, почувствовал, как мгновенно вспотел весь, облился потом, рубашка прилипла к телу.
— Добро должно быть с кулаками, — машинально оправдался Демин.
Жареный замычал, открыл мутные глаза.
— Возьмите! — повторила она с нетерпением.
Демин взял наган, проверил — действительно, пять патронов, разряжать не стал, хотел сунуть его в вещевой ящик, но наган не влез, и Демин сунул его за пояс брюк.
Вздохнул, хотел сказать: «Ну, что будем дальше делать?», тем же спокойным тоном спросить, как будто ничего, ровным счетом ничего не изменилось в их положении, как ехали они, так и дальше поедут, но его перебил Жареный, прохрипел:
— А-а, сука, красючка мазаная, не успел я тебя разложить!
Он толкнул ногами в переднюю стенку кабины и полез всем телом назад, она опять вскрикнула, и Демин ударил Жареного рукояткой нагана по колену. Жареный замычал, застрекотал матерками, как из автомата.
— Не кричите, Таня, — попросил Демин. — Не кричите.
От ее крика, испуга Демин терял самообладание, едва удерживал себя, чтобы не схватить монтировку из-под ног и не переломать Жареному все, что можно, ноги, руки, череп с хрустом.
— Не успел я тебя, стерву, пожалел вчера, — продолжал рычать Жареный.
— Уберите его! — закричала она.
— Спокойно, Жареный, спокойно, до рощи полтора километра, — сказал Демин. — Все идет по плану, как вы задумали.
— Самосуд устроишь, мусор? Без суда и следствия? — проговорил Жареный без тревоги, но и без злости — ладно, мол, пока твоя взяла. — Тебе же самому срок дадут за самосуд, советские законы гуманные. — И снова к ней с остервенением: — А тебя, падла, я еще успею!
— Уберите его, уберите... — в изнеможении попросила она. — Хоть куда. В багажник.
— Пожалуй, идея, — согласился Демин. — Поднимайтесь, Долгополов.
Демин взял наган, вышел, огляделся. Машин на дороге не было. Открыл багажник, открыл дверцу, вытащил Жареного. Тот сделал шаг, припадая на ногу, и прислонился к машине.
— Ты мне колено разбил, сука, рукоприкладство, наши законы гуманные.
— А я с тобой по вашим законам. Давай-давай, быстро!
«Жестче, Демин, жестче! — приказал он себе, — И понаглее!».
Жареный прошкандылял к багажнику.
— Что я тебе, сука, меч-кладенец, как я тут помещусь? — Говорил он без прежней ненависти, без тени отчаяния, так, ворчал слегка. — Слушай, отпусти душу на покаяние, ты же не мусор. Ну, забери чемодан, там четыре косых и золото. Ну, шевельни мозгой.
— Заберу, — пообещал Демин.
— Высади ее и ехай своей дорогой. Слушай, ну ты же человек, — Жареный приложил связанные руки к груди, принял позу великомученика. — Я завязать хотел, клянусь, казну забрал, значит — все, урки меня пришьют, жениться хотел, честь по чести, слушай, отпусти.
— Не могу!
— Вижу, падла, она тебе самому нужна!
— Давай-давай, лезь! — Демин подтолкнул Жареного, тот перевалился боком через край багажника, Демин перекинул его ноги — большой, однако, багажник у «Волги» — и захлопнул крышку.
Все-таки удивительно — Жареный ничем не выказал своего отчаяния, не сопротивлялся, будто его каждый день связывали по рукам, грузили в багажник, везли куда следует. Как будто он признавал не только свою правоту — грабить, но и правоту тех, кто этому противостоит. Ну не получилось, дескать, и не надо, я и не очень того хотел, как-нибудь в другой раз, на досуге. Он просчитался, думая, что Демин как сидел, так и будет сидеть сиротой казанской. И от просчета своего сразу сник. Дубина и есть. Не гнется — ломается.
Ее раздражало спокойствие Демина, его самообладание. А он именно того и хотел. Чтобы она ярилась просто так, от обыкновенного бессилья.
Демин отвернул зеркало. Она боится его глаз, значит, не все потеряно. Пусть попсихует, хотя и с оружием. А он, безоружный, будет спокоен. Потому что мужчина. Хотя старший следователь Шупта вполне может сказать, что вел он себя, как баба: стал соучастником преступления.
Не стал пока. И надеется, что не станет. Иначе бы не заводил игру. Рискованную. А значит, и благородную.
А может быть, настоящий мужчина для нее — налетчик Лапин? Или вот этот Жареный, с руками, как у гориллы.
Почему только для нее, Демин, а разве для себя ты не хочешь быть настоящим мужчиной? Тебе безразлично, каким быть в собственных глазах?..
Что же дальше? Не решатся же они ехать в аэропорт после того, как себя раскрыли. Если и взлетят, то сядут. Век скоростей, информации, обратной связи. К трапу, где бы они ни приземлились, им подадут персональный транспорт.
Н-е-ет, они не настолько глупы, держать при себе свидетеля до конца. Они его уничтожат раньше, только и всего. А в аэропорт доедут на другой машине. Так же, как и ему, проголосуют, с извинениями, с улыбкой. И водитель им попадется незнакомый, в один день двух таких случаев не бывает. Укатят, а он будет лежать. Упрятанный. Найдут, но уже не Демина, а то, что от него останется. Останки. А преступников уже нету — ищи ветра в поле.
— Не-ет, — протянул Демин громко, заряжая себя. — Не-ет! — И головой помотал. — Не верю.
Она не отозвалась.
Все решится возле поста ГАИ. Он скажет: «Можете стрелять Таня Бойко, вон там я остановлю машину. У них рация и пистолеты». Он скажет, сил у него хватит. Она же и придаст ему эти силы.
— В спину, между прочим, стреляют только трусы, — сказал Демин.
Она не отозвалась. Ей, наверное, не терпелось, когда же придет напарник, хотелось вздохнуть, наверное, со словами: «И чего он там копается, боже мой». Но она понимала, что не может так сказать, выдать слабость в такой важный момент, а нетерпение — слабость. Неслышная сидела, невидимая. Только дуло о ней говорило, о ее присутствии.
— Молчите, как пуля в стволе, — продолжал размышлять Демин. — Одного не понимаю: что заставляет вас быть у подонков прислужницей, шестеркой? Вы же совсем не такая. — Он должен ей сказать все, пока они один на один. — Вы же гордая, самолюбивая и неглупая. Вы случайно оказались в шайке Лапина.
— Замолчи!
— И теперь случайно связались с этим подонком, за версту видно, кто он такой, по роже. Как понять: любовь зла, полюбишь и козла?
Она с такой силой, похоже, двумя руками вдавила дуло между лопаток, что Демин невольно подался вперед и прижал грудью кольцо сигнала, но звука его не слышал из-за ее стона, негодующего, ненавидящего полустона, полувскрика.
— У-у, сволочь, замолчи-и! — и продолжала давить ему в спину, а сигнал гудел. Она могла выстрелить уже не от опасности, а просто от ярости — довел-таки.
— Так мы можем привлечь внимание, — стиснув зубы от боли, проговорил Демин. — Гудим и гудим. Теперь и она услышала гудок.
— Гад, интеллигент! — она ослабила нажим, и Демин осторожно выпрямился. А тут и появился Жареный, быстро, будто под машиной сидел, и сразу выпрямился, заслонил собою стекло, дернул дверцу, бросил на заднее сиденье чемодан, тяжелый, пружины загудели, сел и с шумом, с треском захлопнул дверцу.
— Чего раздуделись? — сказал он весело. — Поехали!
Сильно запахло водкой, рубашка на его груди была мокрой, похоже, Жареный лакал из горлышка, торопился и пролил мимо рта на рубашку. Дело сделал, выпил и вгорячах перемены в их, так сказать, отношениях пока не замечал.
Демин включил зажигание, двигатель заработал, и Демин тут же, с первым звуком мотора, отметил промах — ведь можно было и нужно было сделать вид и сказать, что не заводится, надо выйти и открыть капот, проверить зажигание. Провод соскочил, когда переезжали арык и тряхнуло. Или свечи маслом забрызгало. Но теперь поздно, езжай.
Да и не в том суть, что поздно, а — не по нему это. Он наперед знал, что ничего такого ловкого, хитромудрого не предпримет. Не в его натуре. И допустит еще не один промах, а потом спохватится и отметит. Как регистратор чужих уловок, чьих-то хитростей и обманов. Совершенно для него бесполезных. Неусвояемых. Все равно, что поролон жевать.
Но никто у него не отнимет права не кривить душой. Даже под пулей.
Выехали на асфальт.
— Ну что, Жареный? — спросила она с надеждой.
— Порядок! — воскликнул тот. — Полный порядок, Татка! Весь казан и кило рыжиков!
— А что каин? — Голос ее звучал глухо и с беспокойством.
— Успокоил каина. Браслет надел.,
— Я же тебя просила! — воскликнула она.
— Пришлось, Татка! — И Жареный запел сильным и совсем не сиплым, густым голосом, водка прочистила ему глотку. —«Не жалею, не зову, не плачу-у, все пройдет, как с белых яблонь ды-ым».
Хорошо запел, сволочь, звучно и верно, Демина охватило, опутало ощущение странной лихости, острая легкая радость безоглядной жизни. Машина мчалась с гудом и гулом, Жареный пел, и Демин чувствовал: вот-вот сорвется, и запоет, и заликует сам — «все пройдет...», будто третий в шайке.
— Перестань, Жареный, перестань, — с беспокойством попросила она. — Слышишь, перестань! — В голосе ее звучала тревога.
А тот пел не слыша, и Демин давил на газ, не глядя на спидометр, а ветер скорости свистел и подвывал в стеклах. «Схожу с ума, чокаюсь! Хорошо, пусть».
— Надо поговорить, Жареный, слышишь! — закричала она, уже не пряча отчаяния. — С нами гад едет, гад, слышишь!
Жареный прервал песню. И Демин убрал газ и вздохнул с облегчением. «Наваждение, чертовщина, мистика...»
Жареный медленно развернулся к ней, как бы просыпаясь.
— Чо-чо-чо?
— Видишь? — она откинула платок, показала наган Жареному. — Я вынуждена.
— Борщишь, Татка, — сказал Жареный сонно, — На хрена?
Однако он отрезвел чуть-чуть,
— Он узнал меня!
— Такую красючку да кто не знает. Убери! — приказал Жареный. — Это же свой мужик, зря ты на него бочку катишь. — Жареный похлопал Демина по плечу, потом по шее, грубо похлопал, сильно, будто стараясь укротить незнакомого зверя, проверить норов. Демин сидел напрягшись, смотрел на дорогу. Дуло однако все еще торчало вплотную к его спине.
— Останови машину! — приказала она.
Демин затормозил. Навстречу показался «запорожец» с пухлым тюком на багажнике, кто-то возвращался с рыбалки.
— Не вздумай выскочить! — предупредила она.
— Зачем? — отозвался Демин. — Уж довезу, если взялся.
Жареный засопел, сердито и уже с угрозой обернулся к ней.
— Чего борщишь, спрашиваю?
— Надо поговорить, Жареный.
— О чем говорить, полчаса осталось!
«Ну и болван же ты», — отметил Демин. Жора Жареный, Георгий Долгополов, напарник Лапина, получивший десять лет строгого режима. Демин выключил его из жизни, как и Лапина, уверен был, что Долгополов сидит, упрятан прочно и надолго. А Жареный между тем сбежал. Простить его, амнистировать не могли — только побег. Тогда, на следствии, он был стриженый и худой, а сейчас обволосател и опух от пьянства, потому Демин и не сразу узнал его. Дерзкий малый Жареный, но неосмотрительный. Дубина, как и большинство дерзких. Живет очертя голову. Грабит средь бела дня, бежит из колонии, снова грабит. Видит же, что в ход уже пошло оружие и говорит «полчаса осталось», все еще не поймет никак, что план рухнул и надо создавать новый.
Демин понял их разговор насчет каина, казана, рыжиков и браслета. Он еще студентом собирал блатные слова, понимал, что значит «говорить по фене». Не было тут никакой мифической Фени, прародительницы жаргона, как ему сначала думалось, были офени — коробейники на Руси, торгаши, со своим условным языком.
«Думай, Демин, думай. И никаких решений пока. Слушай, Демин, слушай...» От их нового плана будут зависеть его дальнейшие действия.
Его дальнейшее бездействие — так вернее. С результатом, как он надеялся. В его пользу.
— Он узнал меня. Вел дело Лапина. И тебя он знает наверняка.
— По делу я всех мусоров знаю, — недовольно возразил Жареный. — Я их мозжечком чую, они у меня вот здесь. — Жареный похлопал по затылку, но не себя, а Демина, продолжая его усмирять на всякий случай, проверять. Потом погладил Демина и сделал вывод. — Нет, Татка, это не мусор, добрый мужик, слабак!
— Проверь его документы! — она уже паниковала. Жареный, однако, выполнить ее просьбу не торопился.
— Убери машинку, и поехали.
— Проверь документы, алкаш несчастный, сам убедишься! Вон там, в бардачке, у тебя под носом.
Жареный откинул крышку вещевого ящика, выгреб оттуда водительские права, прочитал вслух фамилию Демина, имя и отчество.
— Шофер-любитель, выдано Госавтоинспекцией УВД-МВД, ну? — недовольно проворчал он и положил права в свой карман.
— Поищи другие, служебные, — подсказала она.
— Я вам сказал: там я уже не работаю, — подал свой голос Демин.
Жареный еще порылся в ящике, выгреб зажигалку, авторучку, и все это сунул себе в карман, будто боялся забыть перед скорым выходом кое-какие свои мелочи. Не найдя ничего больше, он опять нагло-дружелюбно повторил:
— Да это же свой мужи-ик. Довезет, получит четвертную и айда назад. Верно, мужик? Двадцать пять рэ на дороге не валяются. Давай трогай.
Демин выжал сцепление, включил передачу, поехали.
«Он либо совсем дурак, — решил Демин, — либо хитрая скотина и что-то задумал».
— Не дури, Жареный, это гад, ты ослеп, раскрой глаза. — Она решила, что Жареный не способен ничего задумать, поскольку все-таки дурак непробиваемый. — Ты выпил и ничего не видишь. Он узнал меня, ты слышишь! — Она звала его на помощь. — Нас заметут сейчас, он все сделает. Другой бы в рот воды набрал, довез, а потом бы побежал ноль два звонить! Но этот! Отчаянный гад, совсем не слабак, Жареный, решай!
Она боялась Демина, боялась!
— Помолчи! — огрызнулся Жареный. — Д-дура набитая, зачем карты казать? Баба есть баба. Верно, мужик?
Демин не ответил. Гладкий серый асфальт несся навстречу, ровное поле лежало по обе стороны, угрюмо торчали фермы высоковольтной передачи, и медленно шел по полю одинокий трактор вдали.
— Сейчас в рощу свернем, — продолжал Жареный ласково, — посидим на травке, потолкуем.
— А как же самолет? — спросил Демин. Во рту опять пересохло, слаб все-таки человек, привычка нужна собой управлять. В роще они его прикончат. У кого, у кого, а у Жареного рука не дрогнет. А она отвернется на минутку.
— А чего самолет? — беспечно ответил Жареный. — Не последний же. Один улетит, другой прилетит. И никакой трагедии.
Демин смотрел на дорогу, но видел, как Жареный подмигнул ей.
— Правильно, в общем-то, — сказал Демин.
— Что правильно? — проявил интерес Жареный.
— Насчет рощи. Семь бед — один ответ.
Жареный опять покосился назад, мол, заметь, соображает, и опять запел «все пройдет, как с белых яблонь дым», но не от души, а так, заканючил, как баба над шитьем, делая вид, что он не понимает того, что Демин-то понял все.
Она молчала. О чем она думала? Приняла рощу? Колебалась? Боялась? Строила свой план? Или гадала, как поведет себя Демин дальше? Ведь сама же признала: «Отчаянный гад, не слабак». Жареного просветила. Согласится ли он свернуть, «в роще посидеть на травке?..»
Если бы ее не было, он бы говорил с Жареным по-другому. И действовал бы иначе. Но она была. И ему одного хотелось — держаться достойно. В любой ситуации. Никакая подлая сила не сломит его, — так думал о себе Демин. Он не мог противостоять Жареному ни монтировкой, которая лежала под ногами, ни силой рук, которые лежали на баранке и должны были вести машину. Он хотел противостоять словом, тем человеческим, что отличало его от Жареного. Достоинством, мужеством. Тем, во что не верил Жареный, но во что верил и на что надеялся Демин. Достоинство, мужество ради нее — женщины. Во имя ее же спасения. Вера против безверия в конце концов.
Не знал Демин, как определить свое поведение, каким словом назвать свое упрямое желание. Может быть, любовь к жизни? А жизнь это и есть любовь. В высшем смысле. Она-то и помогает Демину быть мужчиной. Он терпит, он не сдается еще и ради самоутверждения. Каждый хочет уважать себя, и он тоже. Чтобы жить. А случай, такой вот случай, может раздавить любое уважение к себе. И ко всему роду человеческому.
— Думайте, Долгополов, думайте, — с напором сказал Демин. — Спешить надо. Ни один порядочный человек не даст вам улететь.
— Смотри, Татка, с порядочным едем! —осклабился Жареный. В нем тоже заиграла злость, а Демину хотелось ее разжечь пожарче, чтобы до рощи у того не хватило терпения. Для этого он и назвал Жареного по фамилии, мол, учти, знаю, терять тебе нечего.
— А улетите, так все равно сядете, — продолжал Демин. — И к трапу вам подадут раковую шейку. И опять вам небо в клеточку, Георгий Долгополов. А еще вернее, девять грамм.
— Смотри, Татка, волокет! — Жареный снова потрепал Демина по плечу. — Грамотный, с-сука! —и резко ткнул Демина в челюсть твердым, как полено, кулаком. У Демина клацнули зубы, машина вильнула, будто удар пришелся по ней, гравий обочины застучал по днищу.
— Не тронь его! — глухо сказала она. — Пусть ведет.
Демин выровнял руль.
Она испугалась возможной аварии. А Демин только сейчас ощутил, что дуло уже не давит в спину. Не заметил, когда она его убрала, напряжен был: как, о чем и к чему вести разговор. Но уловил, как она испугалась, когда гравий забарабанил по днищу. А за обочиной сразу откос, еще бы чуть-чуть, на ладонь вправо — и они могли опрокинуться. Тюрьмы она не боится, тюрьма где-то когда-то, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. А угроза аварии — вот она. В любой миг. Демин уже не один, у него машина в помощниках.
Трое в машине. Три судьбы в машине времени...
Челюсть отходила после удара, тянуло почесать ее, помассировать, но — терпи, лучше не подавать виду.
— Перед рощей будет мост, — сказал Демин. Над железной дорогой. Высота метров двенадцать.
— Ботай, сука, ботай, не много осталось, — отреагировал Жареный.
— На скорости девяносто можно пробить бордюр и сделать ласточку.
— Это ты к чему? — поинтересовался Жареный.
— А к тому, что рощу мне ждать незачем.
— А, с-сука, нашел кого пугать! Через мост я тебя за глотку перевезу, вот так! — он схватил Демина за шею обеими руками, и Демин ощутил и злость его звериную и силу, и опять машину повело в сторону и забарабанил гравий.
— Не тронь его! — вскричала она.
— Мусора жалеешь, — проворчал Жареный, отходя. Если бы она не закричала, он бы увлекся. — Жалей, жалей, он тебе на полную катушку влепит.
У Демина дрожали руки, тягучая слюна мешала дышать, он хватал воздух открытым ртом. И откуда сила у подонка! Ведь не работал всю жизнь, не занимался спортом. Поистине «нечистая сила».
«Терпение, терпение! — твердил себе Демин, преодолевая ярость. — До моста дотянуть, до моста!». Он уже был на грани, казалось, не стал бы думать — баранку вправо и через бордюр. Машина в лепешку, из пассажиров паштет, месиво.
— Мне вас не жалко, Жареный, ни на грош! — проговорил Демин. — Мне ее жалко. — Он кивнул назад.
— А вы себя пожалейте...
Она снова перешла на вы!
— Себя пожалейте, — повторила она небрежно-наигранно, — а меня нечего, я пропащая.
Показался мост, примерно в километре. Серый асфальт плавно взмывал на него, и уже отсюда виднелась красная полоса на бетонных перилах.
«Ты испугаешься, если женщина. Себя спасешь и меня. А если ты животное... туда мне и дорога». Он верил в женщину. Надеялся на свою веру в женщину.
Чтобы жить, надо не бояться смерти. Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Так еще в средние века писали.
Но что значит «научился умирать»? Кто этому научит, какие такие учителя и в какой школе?
Адаев из «Вечерки» тоже верил, написал о ней очерк. Рассказал, как побывал в школе, что слышал от классной руководительницы. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, — говорила Валентина Лавровна. — Она из таких. Комсомолка. В самодеятельности участвовала, грамоты получала на смотрах, и дети ее любили, каждое лето она возила малышей, как вожатая, в школьный лагерь». Классная повела Адаева в зал, показала стенды с дипломами и нашла Танин — за первое место по художественной гимнастике. «Я даже не удивляюсь ее поступку, так можете и написать, — говорила Валентина Лавровна, — благородство у нее в крови. — И в заключение добавила:—Что ни говорите, а моральный, идейно-политический стержень молодого человека формируется все-таки в школе. И мы этим гордимся. Не в семье, где родители нынче оба работают, не в семье, смею вас заверить, и тем более не на улице...»
Промелькнул перекресток дорог с голубым щитом и двумя белыми стрелками — прямо «В аэропорт», вправо «На вокзал». Прямо — это через мост, вправо — это вдоль железной дороги. Которая идет под мостом.
— И семью свою пожалейте, плакать будут. — Она пыталась его образумить, разжалобить, но говорила с усмешкой, скрывая под ней свой страх.
— Нет у меня семьи, — ответил Демин, отсекая ее надежду, и добавил мстительно:— Некому плакать. Так что «никакой трагедии», — повторил он слова Жареного. — Трагедия — это гибель достойной личности, которая много сделала для других и еще способна сделать. Я же ничего не сделал.
— Настырный, сука, Соломон-премудрый, — процедил Жареный. — Глянь сюда, падла, глянь! Вот! — Он поднес к лицу Демина свои скрюченные пальцы. — Вот тебе, сука, ошейник, протащу тебя, как бобика!
— Машина без руля перевернется и на ровном месте, — предостерег Демин, напрягая шею. И руку напряг. Правую, ближе к Жареному. «Будь свинчаткой, рука, железом, обухом», — начал внушать себе Демин.
Он придавил педаль газа до пола, машина взревела, понеслась на подъем, на мост. Он представил, как ее отбросило в угол сиденья скоростью, страхом, отчаянием, она закрыла глаза. А Жареный развернулся, подался к нему.
— Не надо, — услышал он ее голос, ощутил ее дыхание на своем затылке. — Не надо, тише... — Она положила руку ему на плечо. — Тише, прошу вас...
Демин сбросил газ, машина сразу сбавила ход, по скольку шла на подъем, включил вторую передачу и медленно, очень медленно пошел на мост.
— Так? —спросил Демин, не оборачиваясь.
Она не ответила.
— Такая скорость вас устраивает? — повторил он подчеркнуто.
Не ответила.
Демин медленно проехал мост, торжественно проехал, можно сказать, торжествующе.
— С-сука! — Жареный сплюнул в окно. — Ну и с-сука!
Он все передавал этим словом, сложную, что называется, гамму чувств. Ненависть, злость, бессилье. И жажду расправы. Он был растерян от настырности этого фраера за рулем. Чего ему надо? Дают ему четвертак ни за что, за раз плюнуть, сказал бы спасибо добрым людям. Так нет, сука, ему профессия не позволяет, должность мусора его обязывает быть стойким, не сдаваться велит, так-так, он из тех, кто умирает стоя, но он у меня еще поползает на коленях, еще запросит пощады, в ногах поваляется.
Так или примерно так размышлял Жареный, а может, и по-другому, короче и совсем не так, не дано было знать Демину.
Не дано, хотя он всякий раз, слыша о дерзком преступлении, гадал и думал — ну почему? Тяга к риску? Стремление утвердить себя? Но почему бы все эти тяги не приложить к другому? Добиваться успеха в труде, в спорте, что-то изучить, познать, что-то сделать лучше других. И тем утвердить себя.
Наивно, конечно, там нужна воля, борьба за результат, долгое время, терпение, а тут — вот оно, плохо лежит. Рискнул — и себя проверил. Или вот он, идет навстречу, честный, порядочный и открытый, аж тошнит, а я ему хлесь по роже — легче стало, и себя проверил, зауважал себя.
Так оно всегда было. Античесть, антиправо, антижизнь. До бога далеко, а черт рядом. Оттого у Фемиды и весы косо.
Демин знал, что за последние двадцать лет не регистрировались случаи выявления устойчивых воровских групп. У нас нет профессиональной преступности. Хотя остался ее жаргон. Есть вот такие, как Жареный. От какого-нибудь Пареного он узнал, где тот спрятал краденое, и туда наведался.
— Я выполнил вашу просьбу, Таня. И у меня к вам тоже есть просьба. Или пожелание — Демин поправил зеркало, но там ее не увидел, забилась в угол, прячется.
— Ну-ну? — вместо нее отозвался Жареный. — Какая же твоя просьба, мусор?
— Вы не знали, что Жареный надел браслет, то есть связал каина, перекупщика краденого, барыгу. Не знали, что он забрал казан, или воровские деньги, и кило рыжиков, то есть золота. Вы ничего-ничего не знали. А суд будет, Долгополов, и никуда вы от него не денетесь.
— А ты угадала, Татка, гад медякованный. Я его сделаю тики-так.
«Рука, рука! — твердил себе Демин. — Свинчатка, тяжесть!..»
— Помолчи! — отозвалась она.
— А ты будешь рядом стоять и сопли ему тереть!
— Заткнись! — выкрикнула она.
— Дай машинку! — приказал Жареный.
— Не дам.
— Ах ты сука! — Жареный перегнулся через спинку назад, она взвизгнула от боли, и Демин резко наотмашь ударил Жареного ребром ладони. По шее, на два пальца ниже уха, в самый раз. Если бы она смолчала, сдалась, он бы так и продолжал сидеть, вот так — нога на педали газа, руки на руле, — но она вскричала от боли, не подчинилась, и в Демине будто лопнул последний тормоз, рука сорвалась молниеносно, а в ней — вся ненависть, скопленная и внушенная, и он рубанул Жареного, как топором. Против нечистой силы чистую. Пригодилось каратэ в первый, хорошо бы, в последний раз. Жареный , обмяк, повалился на плечо Демина. Демин затормозил, выдернул брючный ремень, толкнул Жареного от себя и рывками, быстро, бешено связал, стянул ему руки.
— Возьмите, — сказала она, подавая наган рукояткой вперед.
— Минутку. — Демин откинул сиденье, толкнул Жареного на чемодан сзади.
Тихо работал двигатель на холостых оборотах. Де мин вытер мокрый лоб, почувствовал, как мгновенно вспотел весь, облился потом, рубашка прилипла к телу.
— Добро должно быть с кулаками, — машинально оправдался Демин.
Жареный замычал, открыл мутные глаза.
— Возьмите! — повторила она с нетерпением.
Демин взял наган, проверил — действительно, пять патронов, разряжать не стал, хотел сунуть его в вещевой ящик, но наган не влез, и Демин сунул его за пояс брюк.
Вздохнул, хотел сказать: «Ну, что будем дальше делать?», тем же спокойным тоном спросить, как будто ничего, ровным счетом ничего не изменилось в их положении, как ехали они, так и дальше поедут, но его перебил Жареный, прохрипел:
— А-а, сука, красючка мазаная, не успел я тебя разложить!
Он толкнул ногами в переднюю стенку кабины и полез всем телом назад, она опять вскрикнула, и Демин ударил Жареного рукояткой нагана по колену. Жареный замычал, застрекотал матерками, как из автомата.
— Не кричите, Таня, — попросил Демин. — Не кричите.
От ее крика, испуга Демин терял самообладание, едва удерживал себя, чтобы не схватить монтировку из-под ног и не переломать Жареному все, что можно, ноги, руки, череп с хрустом.
— Не успел я тебя, стерву, пожалел вчера, — продолжал рычать Жареный.
— Уберите его! — закричала она.
— Спокойно, Жареный, спокойно, до рощи полтора километра, — сказал Демин. — Все идет по плану, как вы задумали.
— Самосуд устроишь, мусор? Без суда и следствия? — проговорил Жареный без тревоги, но и без злости — ладно, мол, пока твоя взяла. — Тебе же самому срок дадут за самосуд, советские законы гуманные. — И снова к ней с остервенением: — А тебя, падла, я еще успею!
— Уберите его, уберите... — в изнеможении попросила она. — Хоть куда. В багажник.
— Пожалуй, идея, — согласился Демин. — Поднимайтесь, Долгополов.
Демин взял наган, вышел, огляделся. Машин на дороге не было. Открыл багажник, открыл дверцу, вытащил Жареного. Тот сделал шаг, припадая на ногу, и прислонился к машине.
— Ты мне колено разбил, сука, рукоприкладство, наши законы гуманные.
— А я с тобой по вашим законам. Давай-давай, быстро!
«Жестче, Демин, жестче! — приказал он себе, — И понаглее!».
Жареный прошкандылял к багажнику.
— Что я тебе, сука, меч-кладенец, как я тут помещусь? — Говорил он без прежней ненависти, без тени отчаяния, так, ворчал слегка. — Слушай, отпусти душу на покаяние, ты же не мусор. Ну, забери чемодан, там четыре косых и золото. Ну, шевельни мозгой.
— Заберу, — пообещал Демин.
— Высади ее и ехай своей дорогой. Слушай, ну ты же человек, — Жареный приложил связанные руки к груди, принял позу великомученика. — Я завязать хотел, клянусь, казну забрал, значит — все, урки меня пришьют, жениться хотел, честь по чести, слушай, отпусти.
— Не могу!
— Вижу, падла, она тебе самому нужна!
— Давай-давай, лезь! — Демин подтолкнул Жареного, тот перевалился боком через край багажника, Демин перекинул его ноги — большой, однако, багажник у «Волги» — и захлопнул крышку.
Все-таки удивительно — Жареный ничем не выказал своего отчаяния, не сопротивлялся, будто его каждый день связывали по рукам, грузили в багажник, везли куда следует. Как будто он признавал не только свою правоту — грабить, но и правоту тех, кто этому противостоит. Ну не получилось, дескать, и не надо, я и не очень того хотел, как-нибудь в другой раз, на досуге. Он просчитался, думая, что Демин как сидел, так и будет сидеть сиротой казанской. И от просчета своего сразу сник. Дубина и есть. Не гнется — ломается.