Щеголихин Иван. Трое в машине

   Герои этой книги — наши современники — медики и юристы, шоферы и механизаторы, люди разных профессий.
   Известный читателям роман «Снега метельные» посвящен героическому прошлому целины, сложным судьбам целинников Кустанайщины, их борьбе за первый казахстанский миллиард. События того времени стали уже историей, но интересная, насыщенная драматизмом жизнь на целине тех лет не может оставить нас равнодушными и сегодня.
   В книгу включены также две повести: «Лишними не будут» и «Трое в машине».
   Отличительные особенности произведений И. Щеголихина — динамичный сюжет, напряженность и драматизм повествования, острота постановки морально-этических проблем. Жизнь в произведениях писателя предстает во всем многообразии и сложности.
   
 

1

 
   Демин ехал в Аксай на дачу. Там его ждали отец и мать. Ждали еще вчера, в субботу, но Демин допоздна провозился с машиной — ставил сальник на поршень главного цилиндра сцепления. Маленькая деталь, сальник, резиновое колечко, меньше обручального, но провозился он с ним часа четыре. Имеешь свою машину — умей все делать сам, не надейся на дядю. Тем более, что тебе не семьдесят лет, а всего двадцать шесть.
   Провозился он часов до одиннадцати, сбил суставы на пальцах, но дело сделал и сегодня спокоен: бачок сцепления не течет.
   Светило солнце, несло утренней свежестью в приоткрытое стекло, а впереди — беззаботный день, хорошо! Отец с матерью окружат его вниманием на полчаса, не больше. «А ты позавтракал? Вот тебе клубничка со сметаной...», а потом все трое займутся каждый своим делом, вернее, бездельем. Можно молчать весь день, но — вместе молчать, а не на расстоянии в двадцать кэмэ. Впрочем, клубнички сегодня уже не будет, август, будут яблоки и наверняка привозные арбузы в ларьке.
   Он ехал по Юбилейному проспекту, сегодня пустынному — воскресенье, нет ни грузовых машин, ни персональных, и потому легко вести, без помех и напряжения, будто свой бег чувствуешь, стремительный бег в семьдесят пять лошадиных сил.
   За бензозаправкой, уже на окраине города Демина остановили двое, парень с девушкой. Он мог бы и не останавливаться, помахать рукой над баранкой, дескать, не могу, и проехать дальше. Он не любил подбрасывать. «Вот сюда. А теперь сюда», а потом: «Держи», — и суют рубль. Демин не ханжа, деньги и ему нужны, только не за такую работу. Хотя и везти кого-то по городу — тоже труд. Верно, не на своем горбу — машина тянет, но ты тратишь внимание не только на дорогу, которая тебе, в общем-то, не нужна, не ты ее выбрал, но и на непрошеных пассажиров, которые говорят, к примеру, «а теперь направо», когда ты уже выехал на перекресток, то есть поздно говорят и дергают тебя за эти самые клетки, которые надо беречь. А потом препирательства в конце из-за «держи рупь». Оставляют на сиденье и уходят недовольные, считая, что частник не столько чудак, сколько ломака, строит из себя. А затем обязательно что-нибудь приключится, либо он в кювет въедет при развороте, либо, сдавая назад, бампером в столб упрется. От неумения или волнения, не поймешь. Одним словом, подбрасывал он в самом начале своего бравого автолюбительства, в первые два-три месяца, а потом перестал. Хотя и неловко было проскакивать мимо одному в пустой машине.
   Но сегодня он затормозил — была причина. Настолько сложная, что лучше рассказать о ней позже и постепенно, сразу всего не скажешь.
   Девушка шагнула прямо на проезжую часть и стала махать рукой так поспешно и отчаянно, что видно было — торопятся, машина им позарез нужна. Он ехал быстро, но узнал девушку еще быстрее — как только глянул. В голубом платье, светловолосая, в темных круглых очках и с сумкой через плечо. Парень, вернее, мужчина, лет тридцати, с бородой и в босоножках, стоял у обочины. Он свистнул Демину, как свистят таксисту.
   Демин затормозил. Девушка подбежала.
   — Извините, вы не сможете нас выручить, подвезти в аэропорт?
   — Мне не совсем по пути, — медленно сказал Демин. Может быть, она узнает его, спохватится и сама откажется. — Вернее, совсем не по пути.
   — Я вижу, вы не такси и не обязаны, но... я вас очень прошу, подвезите!
   — Да мы заплатим, — сипловато протянул бородач. — На самолет опаздываем. Червонец хватит?
   Нет, она его не узнала. Тем лучше. Он открыл им заднюю дверь. Бородач, однако, сам открыл переднюю и сел рядом с Деминым.
   — Ой спасибо, выручили вы нас, — проговорила девушка за спиной Демина. Он мельком глянул в зеркало — она, конечно же, она. Когда она подбегала, он смотрел на нее неотрывно, жадно, потом — ее лицо в дверце, совсем близко. Отвечая ей и все еще не веря встрече, случаю, Демин не выдержал, отвернулся, на дорогу глянул, будто размышляя: «Не совсем по пути...» Хотя голос, тон будто не ее, слегка приниженный, как у тех, кто не привык просить, а приходится.
   Два года прошло. Тогда ей было девятнадцать.
   Демин подвинулся чуть левее, чтобы она не видела в зеркале его глаз.
   — Спасибо, дорогой товарищ, — высказал свое отношение и бородач. — В отпуск летим, трудовой-заслуженный. Море-шморе, пляж-мираж. Давай, жми на всю железку.
   — Как прикажете, через город или по Северному кольцу? — сдержанно спросил Демин.
   — По Северному давай, — отозвался бородач.
   На первый взгляд его можно было принять за геолога, за полевого трудягу — загорелое, красное лицо, крепкие волосатые руки, клетчатая рубашка, а ко всему еще борода, но — только на первый. И если бы Демин не узнал девушку.
   Быстро проехали Юбилейный до последних тополей, вот и конец города, стык дорог и знак «круговое движение». Демин свернул направо, на Северное кольцо.
   — Как хорошо, что вы согласились, — сказала девушка. — Большое вам спасибо.
   — Не стоит, — отозвался Демин. «Сейчас будет еще просьба».
   — Только нам еще в Спутник надо заехать, — продолжала она, — вещи взять. Демин кивнул.
   — Чемодан, — сипло добавил бородач. — Минутное дело.
   «Однако голосок у тебя, — отметил Демин, — лучше бы помолчал». Сам же Демин молчать не собирался.
   «Сорок минут туда, сорок минут обратно, — прикинул он. — Минут пять-десять на чемодан. Полтора часа потеряю...» Демин прибавил газу.
   Никакого кольца тут, в сущности, не было, было полукольцо, если уж стать в лады с геометрией, хорошая окружная дорога с односторонним движением и единственным на ней поселком Спутник, где жили рабочие домостроительного комбината.
   «Потрачу полтора часа, — размышлял Демин, — потрачу, но не потеряю. Из них, сорок минут, которые туда, должны быть более продуктивными». Демин расправил плечи, будто ему сейчас выходить к снаряду в гимнастическом зале. На виду. При зрителях.
   — А нельзя ли приемник включить? — попросила девушка. Ей вроде неловко было ехать молча.
   Демин включил, стрелка стояла на «Маяке», и сразу — мужской голос:
 

 
... Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым...
 

 
   «Как по заказу», — подумал Демин. Она будто знала, что в эфире звучит эта песня, может быть, ее любимая, и попросила включить в самый раз.
 

 
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым...
 

 
   — А нельзя ли другую? — попросила девушка.
   Бородач перегнулся к ней, одернул:
   — Ты чего?
   — А что? Я ничего, — ответила она с легким вызовом, без растерянности.
   Демин переключил диапазон, поискал музыку, не нашел и выключил приемник.
   — Зря вы волнуетесь, — сказал он. — Погода летная. И настроение у вас должно быть хорошим. У вас какой рейс?
   В зеркало он увидел, как она быстро глянула на бородатого, но тот уже отвернулся, и она ответила после краткой заминки:
   — Минеральные Воды — Сочи.
   — Зря волнуетесь, — повторил Демин. — Успеем.
   — Она первый раз на самолете, — вступил в разговор бородач. — Там парашюты дают, боится, что расхватают, торопится. — Он осклабился.
   Демин увидел, как легкая тень, едва заметная гримаса пробежала по ее лицу. Он сидел прямо, следил за дорогой, а чтобы увидеть в зеркало ее, достаточно было едва заметного движения головы чуть-чуть вправо. И сразу обратно. Чтобы она не заметила. И не следила за выражением своего лица, которое, как хотелось Демину, должно было кое о чем сказать. Она волновалась и довольно заметно.
   «Сорок минут, которые туда, — упрямо твердил Демин. — Или я ошибся, или Дулатов».
   «Или-или» он брал условно, а на самом деле убежден был, как и прежде, что прав он, Демин, а не прокурор Дулатов, из-за которого, если быть честным, пришлось Демину сменить профессию. Из-за прокурора и — если уж до конца честным — вот из-за этой девушки, которая сидела в его машине.
   Слепой случай, редчайший, один, может быть, на тысячу, но... случайность, как любит повторять тот же Дулатов, одна из форм проявления необходимости.
   Демин верил, что они встретятся. Когда-нибудь, где-нибудь. Так случится. Провидение поможет. Он не разузнавал о ней, планов не строил, но и не забывал, надеялся, а коли так, то его надежда делает эту встречу не такой уж и случайной.
   Показался Спутник, одинаковые дома под серым шифером. Громоздкий навес из бетона у самой дороги, на бетоне казахский орнамент краской, и под навесом скамейка — конечная остановка городского автобуса. Проехали мимо.
   — Вон там, возле колонки, — бородач протянул руку к стеклу, показывая Демину на зеленую водопроводную колонку возле штакетника. Рука у него волосатая, грубая, весь он черный, жесткий и по виду сильный. «Кто он ей, муж? Сожитель? Скорее всего, ни то и ни другое. А может, все-таки сожитель. Хорошенькое, однако, словцо взяли юристы вот для таких альянсов».
   Колонка стояла метрах в семидесяти от асфальта.
   — Ехай туда, браток, — бородач еще раз показал на колонку, — а то тащиться далеко.
   Демин осторожно свернул с асфальта, «Волга» мягко колыхнулась, проезжая арык за обочиной, зашуршали шины по гравию.
   — Порядок, — просипел бородач. — Я по-быстрому. — И вышел, сильно хлопнув дверцей.
   — Смотри там, Жареный! — сказала она вдогонку.
   Демин заметил, что тот волновался тоже, по-своему грубо, несдержанно, голос его совсем осип, движения стали размашистыми. Показывая, где остановиться, он со стуком ткнул пальцем в стекло, будто забыл о его существовании; выходя, наотмашь махнул дверцей, и она влипла с коротким, как выстрел, звяком. От стука дверцы он не услышал ее слов вдогонку: «Смотри там, Жареный!»
   А Демин слышал. Но сначала отметил стук дверцы, «зря бьет замок, кретин», а потом уже эти ее слова. Забылась. Проговорилась. Значит, Жареный... Жора Жареный. Георгий Долгополов. Тогда он был худой, без бороды и стриженый. Демин не узнал его, потому что и тогда и теперь все внимание приковал к ней.
   Такие дела... Кто-то отдыхает сегодня, воскресный день, на даче блаженствуют, гуляют, детей катают в коляске, козла забивают за общим столом, в горы лезут, за море плывут. И как всегда всем кажется, что несчастья, беды и преступления — у кого-то и где-то, но не у тебя, не здесь и вообще «больше говорят об этом». А на кладбище везут каждый день, каждую секунду — смерть на земле, и в тюрьму везут каждый день, и народные суды заседают...
   Жареный взял с собой небольшую сумку, сизую, с белесыми буквами «Адидас». Там у него, должно быть, отмычки, фомка, и сейчас он входит в чью-то пустую квартиру, собирает в чемодан ценные вещи и минут через десять-пятнадцать Демин со своей «Волгой» станет банальным участником преступления. А девица — для отвода глаз.
   Нет, пошло это и мелко, до того пошло, что Демину впору хоть башкой о столб.
   — А я вас сразу узнал, Таня Бойко, — сказал Демин, не оборачиваясь.
   Последовала пауза.
   — Что-то я не помню, где мы с вами встречались, — наконец ответила она холодно и таким тоном, будто он к ней на бульваре пристал. Что поделаешь, видная, броская, молодая, заговаривают на улице; стоит на минутку остаться одной, как они тут как тут, ухажеры, и ей уже привычно, что называется, отшивать, приходится, что поделаешь.
   Демин умышленно затянул ответ, и она не вытерпела:
   — У туристского костра вместе кашу ели?
   Демин молчал.
   — Или на «броде»? Так вы серьезный, туда не ходите. — А голос насторожен.
   — Два года назад вы проходили по делу Лапина.
   Демин не обернулся к ней и в зеркало не посмотрел, он и так знал о ее смятении, и на него рассчитывал. Что она скажет в ответ, солжет? Никакого Лапина не знаю, ни по какому делу не проходила?
   — Я вас еще тогда запомнил, — продолжал Демин, — и сразу узнал сегодня.
   Она молчала.
   — И по дороге за вами следил, в зеркало, вы не видели.
   Демин говорил бесстрастно-вежливо, стараясь не допустить никаких уличающих ноток. Обычный разговор с попутчицей, которая случайно оказалась знакомой. Допустим, да, проходила по делу, ну и что? Отбыла срок наказания и вольна теперь жить как все, с кем-то в Сочи ехать, чью-то машину останавливать и просить подвезти.
   — Нехорошо следить за пассажирами, — наконец сказала она.
   Ушла от прямого ответа. Без всяких яких.
   — Я без умысла, мимоходом. Смотришь в зеркало, чтобы видеть дорогу сзади, — наивно оправдывался Демин. — Так сказать, пройденный путь. Но в то же время интересно было, узнал я или ошибся, так что прошу извинить, подсматривал.
   Она не ответила.
   — Вот ведь как бывает, — раздумчиво продолжал Демин. — Гора с горой не сходится, а человек...
   Ей дали тогда два года. Она их провела в колонии, вышла. Так зачем скрывать?
   Но зачем признаваться всякому встречному-поперечному? Возможно, ей стыдно. Предстала перед ним такой, а он ее, оказывается, знал и этакой. А Лапина приговорили к высшей мере.
   — Что-то долго Жареного нет, — с легким зевком проговорил Демин.
   — Какого еще жареного-пареного? — насторожилась она.
   — Вы проговорились, Таня. Сами его так позвали и не заметили. От волнения.
   — Что-то вы все загадками! — фыркнула она. — «Я вас знаю», «волнение», «проговорились». Или все это — комплименты? Как понять вашу повышенную любезность?
   — Да никак в общем-то. Вы заслуживаете и комплиментов и любезности. Просто я знаю вас, Таня Бойко, — и все.
   Почему бы ей не удивиться и не спросить, откуда он ее знает и с какой стати заговорили об этом. Но она молчала, наверное, обдумывала его слова, готовила какой-то ответ.
   — А как ваши отец, мать, бабушка Мария Игнатьевна? — участливо продолжал Демин.
   — Что-то дует, — сказала она сухо, и Демин услышал ее движение сзади, будто она усаживалась так, чтобы поменьше дуло. — Нельзя ли ваши эти самые окна закрыть.
   Оба задние стекла были подняты, оба передние опущены. Сияло солнце, день обещал быть жарким, и сейчас уже припекало изрядно. Да и машина стоит, а ей дует. «От волнения», — хотел объяснить Демин, но сдержался. Ей уже надоела такая его наблюдательность. Ничего не сказав, он молча поднял стекла. Ручка правой дверцы ритмично повизгивала, пока он ее крутил. «Давно не смазывал, — отметил Демин. — А ведь раньше не замечал».
   — Теперь не дует? — спросил он с легкой иронией.
   — Гляньте в зеркало! — жестко, зло сказала она.
   И не просто сказала, а приказала, скомандовала.
   Демин увидел наган в зеркале. Она лишь на мгновение откинула платок, показала и снова накрыла и тут же сильно ткнула Демину дулом между лопаток.
   — Руки на баранку!
   Демин подчинился.
   — Теперь все ясно? — ядовито спросила она.
   Демин попытался ответить — и не смог. Откашлялся, силясь перебить испуг, прогнать его вместе с кашлем.
   Вразумить хотел, хозяином положения себя возомнил. Делал ставку на болтовню, на пустые слова. А она — человек дела. Дела Лапина. Мокрого дела. И наверняка еще какого-то нового дела. Прав прокурор Дулатов, был прав и есть! А ты, Демин, дурак самонадеянный, овечка, непротивленец.
   Он еще раз откашлялся и едва произнес сухими губами:
   — Ясно.
   — Стекла закрыты, выстрела никто не услышит! А в Спутнике я каждый уголок знаю. Так что прошу не шалить! — И с издевкой закончила: — Теперь не дует.
   Демин молчал, стараясь успокоить себя. Не ждал, не гадал, что можно так испугаться. Язык будто присох, прилип. Если бы его сто, если бы его тысячу раз спросили, что ты почувствуешь в такой ситуации, как себя поведешь, он бы не ответил точно. Не угадал бы. Пока не побывал...
   А она не играет, новое дело, видно, отчаянное, если она так резво взялась за оружие. И где она его раскопала, старый-престарый, давно списанный милицейский наган? И давит в спину, чтобы он чувствовал, если видеть не может. Ярость в ней, злость и решимость. Демин знал — выстрелит, если что. Уверен был — выстрелит. И по тону ее и по всему. И по прошлому ее, о котором Демин судил-рядил когда-то по-своему романтично, дон-кихотски, сопливо, а вот Шупта, старший следователь, рассудил здраво. Зло берет, до чего он прав! И до чего ты молод, наивен, бездарен!
   Если толкнуть дверцу и выскочить... Она успеет нажать на спусковой крючок, и Демин вывалится уже с дыркой в спине. До дороги далеко, метров семьдесят-восемьдесят, машин сегодня совсем мало, да и те проносятся на скорости. Пока затормозят, пока подбегут, она спокойно исчезнет в Спутнике.
   И людей не видно, будто вымер поселок. По ту сторону дороги нет никаких строений, пустое поле, а по эту — крайние дома, одинаковый опаленный солнцем штакетник, пыльные деревца за ним и дальше серый ряд крыш.
   Да и что люди? Сидят двое в машине, парень и девушка, тихо, мирно сидят, ничего подозрительного, наган она прикрыла платком.
   — Из какого музея? — заговорил наконец Демин, слыша свой голос словно со стороны. — Из какого музея игрушка? — повторил он смелее. Первый его союзник — собственный голос. Пропал было, а теперь вновь появился, теперь они как бы уже вдвоем.
   Совсем близко из-за угла появилась девочка лет десяти с белым бидончиком, заспанная, непричесанная, только встала, и мамка послала ее за водой. Девочку обогнала собачонка, хвост кренделем, морда к земле. Девочка с интересом, не отрываясь, смотрела на машину, на людей в ней, с обычным детским открытым любопытством. Больше не на что было смотреть, все ей здесь знакомо — пыльная трава, тропинка, а в машине — красивая тетя-блондинка.
   Демин смотрел на девочку, хотел проводить ее взглядом, но последовала команда:
   — Сидеть!
   — Прямо как служебной овчарке, — усмехнулся Демин. Ему хотелось стать наглым, самоуверенным. «Никуда я не побегу, черта с два! Я еще с тобой повоюю!»
   От голоса своего и еще от стыда за свой страх, который прошел, Демин почувствовал возбуждение, эйфорию. Так бывает в горах над пропастью, когда проходит первая оторопь. Или как будто принял водки стакан, и она стала действовать.
   — Игрушка-то хоть заряжена? — проговорил Демин.
   — Пять патронов, а для вас и одного хватит! — Все та же злость в голосе, неподдельная, и решимость.
   Прожурчала, прошипела едва слышно вода из колонки. Девочка прошла обратно, задевая бидончиком голую ногу и оглядываясь на них. Тетя в машине красивая, и машина красивая, новая, сверкает на солнышке. Девочка поправила волосы ладошкой и высокомерно отвернулась.
   — Я вас тоже узнала, — услышал Демин. — Вы из тех блюстителей, что Лапина брали. И расстреляли.
   — Брал его уголовный розыск. А приговор привели в исполнение те, кому это поручено. Мы же вели следствие. Это было мое первое дело. Оно стало последним.
   — Пой, ласточка, пой, — с издевкой прервала она.
   — Я все-таки надеюсь своего добиться.
   Он ждал ее вопроса, чего именно «своего», но она отозвалась с усмешкой:
   — Я тоже надеюсь. — И уточнила, чтобы он не строил иллюзий: — Своего добиться.
   — Пуля — дура, — заключил Демин.
   — Умных слов я пока тоже не слышу.
   «Препираемся, как на общей кухне. Ладно, женщина, за тобой последнее слово, пусть...»
   Жареный не появлялся.
   Как она поведет себя дальше, если он совсем не появится, если дело у него не выгорело? Не лучше ли ей было сказать «пойду, позову его» и уйти с концом. Не хвататься за оружие.
   Не лучше, конечно, ей нельзя теперь выпускать Демина. Он может позвонить куда надо, ее имя назвать, указать след.
   И все-таки — что дальше? Придет, допустим, Жареный, уяснит обстановочку, а потом? Когда-то же они должны его отпустить. Или он теперь с ними до конца дней? Чьих дней?
   Демин представил дорогу. После. Спутника почти двадцать километров без жилья, пустота, колхозное поле, на семнадцатом километре роща справа, еще через три километра бензозаправка и пост ГАИ. Там дежурные днем и ночью, ребятки расторопные, есть телефон, рация.
   Однако не хотелось Демину рассчитывать на чью-то выручку. Он сам должен выйти из положения. Поскольку сам же его и создал. Мог бы ведь промолчать, не испытывать судьбу.
   Другой бы мог, но не Демин. Рискованное это положение создалось не десять минут назад. Два года уже ему, этому положению.
   — Первое дело стало последним, — заговорил Демин. — Из-за вас, Таня Бойко. Я не поверил, что такая, как вы, — преступница.
   — Откуда вам знать, какая!
   — Я увидел вас — и не поверил. Ходил в школу, беседовал с вашей классной, Валентиной Лавровной, дома у вас бывал, познакомился с матерью, актрисой Пригорской...
   — Велика радость! — перебила она.
   — Собирал характеристики, хлопотал...
   — И мне влепили два года!
   — Вам могли дать больше. Факты были против вас. И я бы не имел сегодня счастья сидеть с вами вот так близко. — Демин пошевелил лопатками.
   — А мне и два года не за что!
   — Я тоже так считал. И потому мне пришлось уйти с работы.
   — Все вы добренькие. Когда вас прижмут.
   — А я вас не боюсь, Таня. — Он хотел обернуться к ней, но сдержал себя, почувствовал — рано. — Ни вас не боюсь, ни вашего Жареного. Когда человек ошибается в ком-то... в чем-то очень важном, ему наплевать. На многое. И на самосохранение тоже.
   — На ошибках учатся. Умные на чужих, дураки на собственных.
   — Верно в общем-то. «На собственных». По молодости, по глупости. Не хочется слушать ничьих советов, хочется все самому познать.
   «Вот назначенье жизни молодой: мир не был до меня и создан мной», — вспомнил Демин. Но не сказал. Его обращение к стихам она сочтет за слабость. А слабости он допускать не должен.
   Он почувствовал, как она переменила руку, должно быть, устала держать наган. Опытный оперативник, опытный и смелый, мог бы рывком обернуться и схватить ее за руку. Как пишут в газетах и приказах: рискуя жизнью, действуя смело и самоотверженно...
   — Как ни смешно, я не могу схватить вас за руку, — признался Демин. — Не хочу причинять вам боль. Такая милая, сама женственность...
   — 3-заткнись! — процедила она сквозь зубы. Она, пожалуй, теряла самообладание. Из-за его спокойствия. И прижала наган с такой силой, будто проткнуть им хотела Демина.
   — Или стреляйте, или перестаньте сверлить мне спину, — сказал он.
   Она ослабила нажим.
   — Спасибо, вы очень любезны.
   — Пристрелю, как собаку! — пообещала она. — Если тебе терять нечего, то мне тем более!
   Дулатов говорил, что за тридцать лет в него не стреляли ни разу. И сам он только на войне стрелял, везет людям. А ведь начинал в уголовном розыске. Рассудителен, спокоен, расчетлив. Как бы он сейчас поступил? Тоже ведь бывший следователь, ныне городской прокурор, глаголет: «Преступлением является общественно опасное действие, а равно бездействие...» Рано или поздно придется действовать и Демину, возле поста ГАИ, например. Но туда еще надо добраться.
   Итак, она влезла, влипла в новое дело, может быть, не менее тяжкое, чем убийство в сберкассе. Но почему, почему, почему?!
   Не мог Демин представить ее соучастницей в грязном деле. И тогда не мог и сейчас не может. Какое-то здесь есть скрытое дополнение. Если бы ему сказали: под угрозой оружия Таня Бойко заставила водителя, честного человека, да к тому же следователя, стать соучастником преступления, — он не поверил бы.
   Но ведь заставила, дурак ты дураком, заставила!
   Вот потому он и не следователь, а — бывший следователь. Прокурор Дулатов вовремя заметил его профессиональную непригодность. Битый он, но пока без пользы.
   Мало того, что она затуманила ему мозги своей внешностью, она еще наганом, видишь ли, добавила себе очарования, язык парень проглотил. Кинозвезда.
   И все-таки не верилось Демину, что она может выстрелить.
   Но полчаса назад не верилось, что она станет угрожать оружием. Теперь-то верится?
   Он ощутил нервный зуд между лопаток, спина чесалась, будто ей, спине, хотелось пулю попробовать и тем испытать себя.
   Да, он прозевал момент, упустил явно. Не захотел схватить ее за руку. А если бы и захотел, то не смог бы, в кабине тесно, не развернешься, и он не обезьяна, чтобы достать рукой до своих лопаток. Как только она сказала: «Гляньте в зеркало», надо было тут же, не медля, выскочить из машины и бежать к шоссе. Любой мало-мальски соображающий догадался бы о таком простом выходе. Пока она открыла бы дверцу, пока прицелилась, он бы уже был далеко. И ей бы ничего не оставалось, как драпануть в поселок и прятаться. Просто и дельно. А теперь сиди, жди.
   Но Демин не мог бежать. И не потому, что растерялся. Ему стыдно было от нее бежать. Неловко. «Овечий характер», — сказал ему как-то в сердцах старший следователь Шупта.
   Он не хотел перед ней позориться. Хотел быть мужчиной. Прежде всего.
   — Что-то долго нет вашего приятеля, — скучая, сказал Демин. — Так можно и на самолет опоздать.
   — На тот свет никогда не поздно, успеешь!
   Она поддерживала в себе решимость нарочито грубым тоном. Но и ее наверняка беспокоила задержка Жареного.
   — А если его застукали? — предположил Демин. — Кого или чего мы с вами будем ждать? Как вообще выкрутимся? — И глянул в зеркало. Она сидела бледная, очки-фильтры чернели, как полумаска.