Щелоков Александр Александрович. Граната РГД-5

   Несмотря на непризнание обвиняемым своей вины, виновность его в инкриминируемом деянии подтверждает совокупность собранных по делу доказательств:
   — показания милиционеров;
   — показания свидетелей;
   — протоколы осмотра и изъятия;
   — протоколы допроса и очных ставок.
   Таким образом, следствие приходит к выводу о достаточности фактов, свидетельствующих о вине обвиняемого в совершении преступления."
   Немцев в очередной раз снял очки. Устало потер переносицу. Посмотрел на прокурора.
   — Вроде бы ничего, но все же о несогласии обвиняемого лучше умолчать.
   — Нельзя. — Прокурор решил стоять насмерть. — Это таит в себе немало подводных рифов.
   — Тоже мне, флотоводец! Рифы. Еще скажи «кильватер». — Немцев нажал кнопку вызова на панели переговорника. — Илья, загляни ко мне.
   Через минуту дверь бесшумно открылась, и в кабинет тихой мышью проскользнул Илья Ефимович Гусман — юридический советник Немцева.
   При невзрачной внешности — пузатенькая груша на тонких ножках с сияющей лысой головой — он отличался удивительно острым умом, умел блестяще вести полемику, мгновенно схватывал самые слабые места в аргументации оппонентов и безжалостно потрошил их. С подачи Гусмана Немцев ухитрялся обходить самые сложные препятствия на своем пути и весьма ценил советы «юридического крючка».
   Гусман вел осторожную политику — старался не лезть на глаза, всегда держался в тени и потому о его влиянии на решения губернатора знал крайне ограниченный круг лиц. Однажды ко дню рождения Гусмана Немцев подарил ему визитную карточку, тиснутую на золотой фольге: «Илья Ефимович Гусман, умный еврей при губернаторе».
   Гусман, оставшись с Немцевым с глазу на глаз, визитку вернул:
   — Мне лестно получить такую оценку, Леонид Викторович. Но в тексте серьезная ошибка. Надо бы написать «старательный еврей при умном губернаторе». Иначе мы оба оказываемся в неловком положении.
   Немцев по достоинству оценил такт своего юриста и убрал золотую карточку в сейф.
   — Слушаю вас, Леонид Викторович. — Гусман вежливо склонил зеркальную голову к плечу.
   — Взгляни. — Немцев подвинул к нему обвинительное заключение.
   — Как тебе понравится этот абзац?
   Гусман пробежал взглядом по строкам, в которые упирался палец
   губернатора. Повернулся к прокурору. Спросил:
   — Обвиняемый так и не признался?
   Прокурор утвердительно кивнул.
   — Нет.
   Гусман посмотрел шефу в глаза.
   — Тогда это сильный ход, Леонид Викторович. Если на процессе подсудимый заявит, что не признавал и не признает за собой вины, то протоколы только подтвердят объективность следствия. И перед судом встанет задача исследовать не столько версию подсудимого, сколько доказательства его вины, собранные в ходе расследования.
   — Хорошо, — Немцев давал задний ход, но старался, чтобы это не поняли, как капитуляцию.
 

* * *

   Ручкин искал Игоря Немцева, который в городе не появлялся. Сделав несколько неудачных попыток, обратился за помощью к участковому инспектору Геннадию Жерехову. На его участке кучковались представители самых разных неформальных молодежных групп, и был шанс среди них найти таких, кто знал о том, куда исчез Немцев.
   Поразмышляв, Жерехов сказал:
   — Я вам, Василий Иванович, устрою встречу с дружинником.
   — Не стоило бы привлекать к моему делу общественность, — вяло возразил Ручкин.
   — Не, это не то, что вы подумали. У меня общественность иного рода.
   — Куда денешься, надо так надо.
   Жерехов привел Ручкина на бульвар Федерации, они сели на скамейку и стали ждать. В пустых разговорах прошло минут двадцать. Наконец участковый оживился.
   Штурмбанфюрер, подойди! — Жерехов помахал проходившему мимо парню рукой.
   Длинный как жердь, на взгляд возрастом не более шестнадцати лет, в черной рубашке, перепоясанной офицерским широким ремнем, с портупеей через плечо, с длинной огуречной башкой, обритой наголо, парень подошел к ним.
   — Чево?
   — Вот с тобой человек поговорить хочет. — Жерехов кивнул на Ручкина. — Хороший мужик. Мой друган. Понял?
   —Ну.
   Парень присел на край скамейки так, словно собирался тут же вскочить с нее и бежать. Шмыгнул носом, подхватывая соплю.
   — Чево надо?
   Ручкин смотрел на него с интересом.
   — Так ты что, немец?
   — Не, — парень снова шмыгнул носом, — русский.
   — А почему штурмбанфюрер?
   — Это он капитан шутит. Я только гауптштурм...
   — Ну, тогда конечно. — Ручкин покачал головой, хотя сам в рангах эсэсовских чинов не разбирался. — Ты прости, я от жизни отстал, не все теперь понимаю.
   Гауптштурмфюрер удовлетворенно шмыгнул и потер по носом пальцем.
   Они помолчали.
   — Закуришь? — Жерехов прервал затянувшуюся паузу и потянул парню сигареты.
   — Не-е, — отказался тот. — Мы курение не обожаем.
   — У вас и программа есть? — Ручкин спросил и деланно зевнул. Ему не хотелось, чтобы парень испугался его любопытства.
   — Железно.
   — И какая, коли не секрет?
   — Много всего.
   — Хорошо, с кем вы ведете борьбу?
   — Много всяких.
   — Ладно, с кем все же в первую очередь?
   — В первую? Жидов бьем. Черных...
   — Негров, выходит? Много их для вас привозят сюда из Африки? Парень уловил насмешку, насупился.
   — Зачем с Африки? Здесь своих черных хватает.
   — Что-то не встречал.
   — Плохо смотрите. Вон сколько базарджанцев развелось вокруг: бить и бить.
   — Каждый день бьете?
   — Не, получим команду — тогда.
   — Ладно, оставим базарджанцев. Ты Игоря Немцева знаешь?
   — Вроде...
   Гауптштурмфюрер бросил испытующий взгляд на Жерехова. Тот молча кивнул, мол, не пугайся, можно говорить.
   — Он тоже ваш?
   — Он? — Парень посмотрел на Ручкина пристально, стараясь понять шутит тот или задал вопрос из неразумения. Убедился, что никакой подначки нет. Ответил со злостью. — Нет, он из «новых русских». Мы таких тоже давить будем.
   — Круче вас?
   — Мы не преступники. Мы за то, чтобы в стране была власть.
   — Ясно, гауптман. И еще один вопрос. Этот самый Игорь Немцев исчез. Был и вдруг испарился. Можно его как-то найти? Я думаю, далеко он не отбежал. А вот милиция, — Ручкин кивнул в сторону Жерехова, — искать его не берется.
   Парень подумал. Посмотрел на капитана. Тот качнул головой, показывая согласие.
   — Можем, — сказал парень. — Два дня не больше.
   — Даже так? — Ручкин удивленно приподнял брови. — Круто у вас.
   — Как есть. — Парень встал. — Я могу идти?
   Когда он ушел, Ручкин вопросительно посмотрел на Жерехова.
   — Слушай, это не розыгрыш?
   — С какой стати, Василий Иванович? С кем-то я мог и пошутить, но не с вами.
   — Хорошо, допустим. И все же трудно представить: по нашему городу шастают штурмбанфюреры.
   Жерехов промолчал.
   — Почему их не разгоняют?
   — Они официально зарегистрированы как общественная организация. Социал-националисты. На выборах поддержали кандидатуру президента Ельцина. У кого после этого на них поднимется рука?
   — А фашистская форма?
   — Что форма, Василий Иванович? В Москве один мудель отрастил сталинские усы, надел форму генералиссимуса, и никто его не трогает. Больше того, телевизионщики тянутся к нему, как мухи к меду. Одно слово: демократия.
   — Ты часто с этими наци контактируешь?
   — Приходится.
   — И есть толк?
   — Оперативная информация. Очень быстрая и точная. У тебя два дня на проверку. Увидишь сам.
   Ручкин увидел. Уже к вечеру следующего дня Жерехов позвонил ему и назвал адрес: Дачный поселок Бирюзовый. Солнечная аллея. Участок 10.
   В тот же вечер Ручкин пришел к соседу Игнату Медведеву. Кадровый рабочий оборонного завода «Искра» он считался специалистом высокой пробы, имел орден «Трудовой славы» и медаль «Ветеран труда». В последние годы, когда прожить на пенсию стало трудно, Медведев, по слухам, приторговывал оружием. Именно за этим и явился к нему Ручкин.
   — Игнат Кононович, — Ручкин взял быка за рога прямо с порога, — бандура нужна. — Он многозначительно помолчал, но тут же, чтобы сделать просьбу более понятой, пошевелил указательным пальцем, словно нажимал на спусковой крючок пистолета и сказал: — Пу-пу!
   Медведев призадумался. Черт его знает, стоит ли помогать мужику или нет? С одной стороны сосед — старый знакомый, в лапоть ни разу гвоздей не подкладывал, но с другой — бывший мент; кто их знает, может они присягают до гробовой доски не пущать и тащить. В конце концов решил рискнуть: дело денежное, почему не попробовать?
   — Бандуру можно сыскать. Можно. — Медведев возвел глаза к небу. — Но без струн... Этого нет.
   — Пойдет, — сказал Ручкин, — доставай. Заодно, если сумеешь, лимончик к чаю...
   Теперь Медведеву пояснений не требовалось. Он и без того понял — сосед вооружается. Но с вопросами лезть не стал. Не дело торговца выяснять что намерен покупатель делать с лимоном и бандурой — сок выжимать под музыку или натюрморт в хате собрался вывесить. Чужими хлопотами только дураки себя озабочивают.
   Медведев кивнул, обозначая согласие.
   — Ящик лимонов не обещаю, но твою потребность закроем.
   Парализатор-электрошок американского производства «Сандер» с силой разряда в восемьдесят тысяч вольт Ручкин купил на толкучке у торговца бытовыми электротоварами...
 

* * *

   Из-за крутого поворота на Солнечную аллею дачного поселка Бирюзовый выкатился «Гранд-чероки», сверкавший мокрым стеклянным блеском обсидиана. Ручкин уже начал беспокоиться, что в этот вечер у дачи хозяева не появятся, но ему повезло.
   Даже не глядя на номер, он понял — это они.
   Чтобы не попасть на глаза приехавшим, отступил в тень за ствол старого вяза.
   Из-за руля вылез рослый парень в джинсах и черной рубахе с ярким изображением дракона на груди. Повернулся к машине, что-то сказал. Послышался смех.
   «Веселятся, суки», — подумал Ручкин. Он не злился, лишь констатировал факт.
   Парень прошел к воротам, открыл ключом запор, распахнул створки. Возвращаясь к машине, споткнулся и едва устоял на ногах.
   «А он поддатый», — подумал с удивлением Ручкин. Пьяный за рулем — вообще-то не новость, но чтобы нажраться и ездить по городу, когда обстоятельства вынуждают тихо сидеть в норе, — это уже отягчающее обстоятельство. Машина въехала на территорию дачи. Парень вернулся к воротам и запер их. Теперь Ручкин разглядел его и понял: то был знаменитый Шах, о котором ему столько рассказывали.
   Машина проехала к коттеджу, остановилась. Погас свет фар.
   Ручкин вышел из укрытия, пересек улицу и пошел вдоль забора, огораживавшего губернаторский участок, к месту, которое заранее выбрал для проникновения внутрь. Здесь у самой ограды росла старая липа.
   Схватившись за нижний сук, Ручкин поднатужился, подтянулся и забрался на дерево. Спустился на землю уже на другой стороне забора прямо в кусты малины. Уколол палец. Подумал, что было бы хуже, если там росла ежевика.
   Собак на даче не было. Ротвейлера Дикки увезла в город сиятельная Ангелина Михайловна.
   По дорожке, держась в тени посадки облепихи, Ручкин прошел к коттеджу. Из открытого окна второго этажа доносился смех.
   Ручкин прислушался, стараясь понять, сколько человек собралось в доме. Разобрался довольно быстро. Он хорошо различал голос Шаха, гнусавое бормотание Игоря и пьяное женское хихиканье. Скорее всего с парнями приехала шалава Лада.
   Выждав, как ему показалось нужное время, Ручкин обошел коттедж и остановился у двери черного хода, которая вела в подвал и на первый этаж — в кухню.
   Достал отмычку. Стараясь не греметь, сунул ее в скважину внутреннего замка. Неторопливо покачал, нашел зацепку в запирающем механизме, надавил, повернул.
   Замок щелкнул, уступая его настойчивости и опыту. Дверь открылась без скрипа.
   По узкому коридору, минуя кухню, Ручкин проник в холл. Не входя, постоял за косяком. Прислушался. Было тихо. Помещение освещалось только светом, который падал в широкие окна.
   Крутая деревянная лестница вела на второй этаж.
   Ступени ужасающе скрипели. Ручкин не знал теории губернатора о дереве живом и мертвом, потому злился на скрип и беззвучно произносил слова, по смыслу и звучанию подходившие к месту.
   Чтобы уменьшить скрип, приходилось ставить ноги на края ступеней, в места, где они крепились к балкам лестницы.
   Он медленно подошел к темной полированной двери. Из-под нее через узкую щель пробивалась полоска света.
   Кровь гулко билась в ушах, и Ручкину казалось, что где-то рядом плещут волны прибоя.
   Через дверь из комнаты доносились неясные звуки.
   Сперва недовольный голос с пьяными интонациями прогундел: «Работай, амара, работай!» Потом глухой женский стон, а может быть плач. Затем смех. Заржали два голоса сразу. На миг все стихло. И опять шум — то ли стул упал, то ли на пол бросили что-то тяжелое.
   Осторожно Ручкин надавил дверь, проверяя не заперта ли она. Дверь приоткрылась. Можно было входить.
   По опыту Ручкин знал, что минутное замешательство у тех, кто насторожен, можно вызвать только совершенно неожиданным, дурацким, сбивающим с толка поступком. Он резко толкнул дверь и вошел в комнату. Она была освещена интимно-возбуждающим розовым светом. Его лил светильник в виде огромного помидора, стоявший на столе рядом с кроватью.
   Сама кровать — огромная, способная уместить четверых, занимала большую часть комнаты.
   На кровати возлежали три обнаженных тела — два мужских и женское.
   Первый этап общения, требовавший затраты физических усилий, они должно быть прошли до конца и теперь набирались сил. На кровати лежало большое металлическое блюдо. На нем стояла бутылка виски, грудой были навалены фрукты — клубника и персики.
   — Распахнувшаяся внезапно дверь прервала смех, и все трое с удивлением уставились на Ручкина.
   — Ребята, — спросил тот озабоченно, мои пассатижи не видели?
   Первым пришел в себя Шах.
   — Дед, ты сбрендил? Пошел вон отсюда.
   Ручкин сделал быстрый широкий шаг, протянул руку, сжимавшую черную плоскую коробочку «Сандера» и нажал курок.
   Синие искры разряда затрещали на иглах контактов. Ноздрей коснулся легкий запах озона.
   Шах дважды дернулся и застыл. Голова свалилась на бок, рот приоткрылся, глаза закатились.
   Женщина вскочила с постели и закричала диким по-волчьи тоскливым голосом. Заставить ее замолчать можно было только заткнув рот. Заниматься этим у Ручкина времени не было.
   «Сандер» треснул еще раз. Лада тут же отключилась.
   Ручкин посмотрел на Игоря и, чуть задыхаясь от непривычного напряжения, скомандовал:
   — Подними руки! Подойди сюда!
   Привычка к безнаказанности даром ни для кого не проходит. Мозги,
   затуманенные дурманом, теряют способность адекватно оценивать обстановку.
   Игорь спрыгнул с постели и бросился на Ручкина. Нет ничего презреннее, чем противник, изучивший рукопашный бой самостоятельно по картинкам из популярных книг. Все эти театральные по-обезьяньи дикие возгласы, которые в кинофильмах испускают лихие мастера восточных единоборств, ничего не значат для победы, когда перед ними оказывается кулачный боец русского стиля.
   Первый же выпад Немца обнажил все его слабости. Ручкин ушел от удара без особого напряжения. Он лишь удивленно подумал: на кой черт заорал этот мальчишка, если тут же допустил столько ошибок.
   Пальцами правой руки, согнутыми в фалангах, Ручкин нанес Игорю прямой удар в плохо прикрытое солнечное сплетение. Тот задохнулся, растратил остатки самообладания, схватился за живот и согнулся в поясе.
   Ручкин сильно рубанул по его открывшейся шее ладонью. Игорь сунулся лицом вниз. Схватив его за плечо, Ручкин сдержал падение, не дав парню рухнуть на ковер со всего маху.
   С минуту стоял неподвижно, на всякий случай приготовив свой «Сандер».
   Отдышавшись, Игорь поднялся на четвереньки и закачал головой как
   поросенок над корытом с пойлом. На руки тут же легли и щелкнули замками
   браслеты.
   — Поднимайся, пошли.
   — Тебе нужно, тащи сам. — В голосе Игоря звучал открытый вызов.
   Ручкин вынул из кармана коробок спичек — консервативный набор инструмента старого курильщика. Пошуршал, достал одну. Чиркнул головкой по терке, а когда вспыхнул желтый огонек, воткнул спичку в обнаженную правую ягодицу подонка.
   Игорь подскочил на месте и задергался.
   — Ты что?! Ты что делаешь, гад?!
   Ручкин толкнул его в спину, обозначая направление движения.
   — Ну, пошел! Ножками, ножками. Потом говорить будем.
   Трусливый по натуре, Игорь тем не менее старательно духарился. Наркотик, опутавший мозги липкими тенетами, не давал ему возможности реально оценивать обстановку. Ясность сознания приходила и уходила с равномерностью прибоя. То накатывала волна отчаянного упрямства и дерзости, и лишь одни наручники сдерживали попытки замахать кулаками, затем приходил накат страха. Мочевой пузырь сжимали острые позывы, в кишечнике начиналось бурление, хотелось присесть на корточки и перестать бороться с недержанием.
   Они спустились по лестнице. Вышли во двор. Подошли к машине.
   «Гранд-чероки», такой же элегантный как всегда, хорошо отмытый и натертый до блеска восковой пастой, сверкал молдингами и кузовом.
   Ручкин открыл заднюю дверцу.
   — Залезай.
   — Пошел ты!
   Прилив дерзости затянул Игорю глаза красной дымкой. И все, что мог сказать подонок, умевший оскорбить и унизить других, вылилось в длинную фразу, в которой не было ни одного цензурного слова.
   Спичка во второй раз с треском прошлась по коробке и огонек, острый как игла, жалящий как оса, впился в голую задницу.
   Игорь разразился тонким поросячьим визгом. Он подпрыгивал от боли, но скованными руками не мог дотянуться до обожженного места, чтобы потереть, погладить его. Тогда он повернулся спиной к машине, прижался задом к ее холодному гладкому боку. И вдруг опять дернулся.
   — Мне в кусты. Надо в кусты!
   Очередная волна страха накатила с такой силой, что Игорь, едва отодвинувшись от колеса, тут же и присел. Острая спазма прошлась по внутренностям, выворачивая их наружу.
   Больше Игорь не делал попыток сопротивляться. Оказавшись в машине, он впал в полусонное состояние, сидел, полузакрыв глаза и бубнил под нос нечто бессвязное.
   Ночь они провели в машине, которую Ручкин загнал во двор собственного дома и воткнул между двух гаражей, принадлежавших инвалидам.
   Под утро Игорь стал приходить в себя, запросил наркотика.
   — Потерпи. Не сдохнешь. — Ручкин злился, тем не менее все, что говорил его пленный, он писал на портативный магнитофон.
   — Сдохну. — Игорь злился все сильнее. — Меня крутит. Ты хоть это понимаешь, старый хер?
   — А ты понимал, когда ножом бил ни в чем не повинных женщин?
   —Я?!
   — Да, ты.
   — Будь человеком, старик. У меня в куртке в кармане дядя Костя. Один раз... понюхать...
   Под именем «дяди Кости» в Орловске гулял кокаин.
   — Так ты их убивал или нет?
   — Скажу, если дашь.
   — Говори.
   — Думаешь боюсь? Да пошли вы все! — он говорил глухим сдавленным голосом, будто ему приходилось выталкивать из себя звуки с неимоверным усилием. — Ну, я ее запорол. Я. Она, зараза, мне помешала. Я ее ненавижу. И сейчас бы пырнул, попадись она под руку...
   — Она мертва, — заметил угрюмо Ручкин. Он хотел, чтобы магнитофон зафиксировал живой разговор, диалог, а не монотонные откровения наркомана.
   — Все одно пырнул бы. Лямка вонючая! Дрянь!
   — Ты убил не только старуху. Ты убил и девчонку.
   — И что? — Нечто похожее на возмущение оживило Игоря. — Она этого стоила. Так себе девка. Без особой сладости...
   — Совсем не жаль?
   — Ее?! На хрен она такая кому нужна! Давить их надо. Давить!
   Не было сомнений — Игорь говорит что думает. Говорит правду. И правда эта страшнее лжи. Начни он сейчас выкручиваться, доказывать, что невиновен, что все произошло совершенно случайно в момент одурения, во время вспышки небывалой ярости — это бы показало, что в человеке еще живы остатки совести. Оправдываются люди, когда стараются смягчить не только свою вину перед другими, перед общественным мнением, перед судом, но в первую очередь перед собой. Любого масштаба сволочь — убийца, предатель, перевертыш — ищут для себя оправданий, а найдя их повторяют из раза в раз ложь, успокаивая тем самих себя.
   Игорь не оправдывался. Внутри его все дано перегорело, обрушилось, и свое извращенное понимание мира он считал единственно возможным, правильным. Дай ему возможность — продолжал бы идти старым путем.
   Ему и в голову не приходило, что любое зло неизбежно сталкивается со злом себе подобным и победивший получает право поступать с побежденным также, как тот поступал с другими.
   — Ты ни о чем не сожалеешь?
   Задавая вопрос, Ручкин собирался поставить точку в их разговоре.
   — Я?! — Игорь истерически засмеялся. — Дай мне лекарство, дай! Тогда скажу. Дай, что там найдешь...
   Ручкин достал полиэтиленовый пакетик из портмоне, лежавшего на переднем сидении машины. Он бы не дал подонку дури. Не дал из одного желания заставить его лишний раз испытать мучения. Однако беспокоила мысль, что начнется сильная ломка и мешок с дерьмом, который должен предстать перед судом, потеряет способность двигаться. Таскать его на себе Ручкин не собирался.
   — Говори дальше, тогда получишь.
   Игорь продолжал хохотать: его заклинило. Икая и захлебываясь смехом, сказал:
   — Ты не поверишь, дед! Не поверишь. Сожалею, что не трахнул эту старуху по второму разу. Знаешь, какой был бы кайф?
   Ручкин с отвращением сплюнул. Было желание выбросить и втоптать в грязь все драгоценные запасы подонка, рождавшие глюки, но сделать этого Ручкин себе не позволил. Надо было сохранить способность Игоря передвигаться самостоятельно.
   Тем не менее, ненависть требовала выхода.
   Трудно представить, но любимый сын мадам Мещеряковой, наследник блистательно вгрызшегося во власть господина Немцева, был только подобием человека, а точнее лишь внешне походил на существо, которое древние определяли как «хомо сапиенс» — «человек разумный».
   Потребляющий организм на двух ногах с умением двигаться вертикально, вот кем на деле был в настоящее время Игорь. Он не знал, не испытывал чувств, присущих нормальному человеку. Рожденный как и все другие с равными возможностями и чувствами, он ограничил свой мир до размеров пятачка. В центре этого круга, в котором едва-едва умещались его ступни, находился он сам. Один. Единственный и неповторимый. Все, что было вне круга, заполняли предметы, которые предназначались для употребления — деньги, жратва, дурь, бабы... Остальное, если оно не входило в сферу потребностей и интересов, было ненужным и бесполезным.
   В первую очередь эта ненужность распространялась на людей. Глупые, суетливые пешеходы, с утра заполнявшие улицы города, вечно куда-то спешившие, что-то делавшие, а главное — рассуждавшие о смысле жизни, о каких-то правилах морали, о законах, собственных правах, о демократии... В гробу в белых тапочках он видел всю эту сволочь... Рыжие кусачие муравьи...
   Почему он, Игорь Немцев, такой особенный и неповторимый, должен думать о том, что муравей хрустнет, попав под его ботинок? Не хочешь хрустнуть? Тогда не лезь. Каждый должен думать о себе и не больше.
   Игорь получал наслаждение, когда причинял кому-то боль, доставлял мучения. Ему нравилось до безумия бить Ладу по ее смазливой роже, кусать до крови ее грудь, а потом тегусить в ярости, добиваясь, чтобы она застонала, заплакала. В такие мгновения Игорь взлетал в призрачные высоты блаженства, ощущал себя хозяином жизни, ее повелителем.
   Между прочим, первой жертвой в длинном ряду пострадавших от Игорька, стояла его родная мать, хотя она и сама еще не понимала этого.
   Заметно постаревшая, сразу сдавшая мадам Ангелина, все еще закрывала глаза на правду и считала, что все пройдет, образуется, что ее сын — всего только жертва обстоятельств. Преодолев их, он снова станет таким, каким она его раньше знала — милым, домашним мальчиком.
   Конечно, в глубине души мадам Ангелина понимала, не могла не понимать, что ради спасения ее сына, по существу-то дрянного, поганого человека -наркомана, убийцы, — затеяно грязное, бесчестное дело, которое можно назвать третьим убийством. Вместо ее драгоценного Игорька осудят другого, невинного человека. Но мадам отстранялась от размышлений такого рода. Мысль ее не пересекала незримой границы, которую она сама для себя определила. Ее сын — это ее сокровище. О своих сыновьях пусть думают и заботятся те, кому по узам родства надлежит их защищать.
   Таким образом, мир мадам Ангелины, дамы в поисках удовольствий объездившей полземли, перечитавшей всего Достоевского и Толстого, любившей повторять, что «красота спасет человечество», был на самом деле ограничен таким же узким кольцом, как и мир ее сына. Чтобы ни случилось, как бы ни повернулось дело, ей уже не сбросить груза подлости и лжи, который она сама взвалила на свои плечи. Все что недавно рассказал Ручкину Игорь, не было приступом прозрения, душевным или умственным просветлением. Исповедь не облегчила ему ни мук ума, ни страданий плоти, вызванных наркотическим голодом. То был обычный акт самоунижения наркомана в расчете на получение права принять очередную, столь необходимую для него дозу дури.
   Скажи Ручкин, что Игорь получит желаемое, вложи ему нож в руки и пошли убивать — он бы пошел.
   Ради возможности сунуть в рот порцию наркоты, он не задумываясь сунул бы нож даже в холеный живот мамаши, задушил сучку Ладу, все что угодно, только бы позволили снять с себя изнуряющую тяжесть трезвости, ослабить терзания ума и тела.