Сержанты вышли из строя и сомкнулись, встав в шеренгу плечом к плечу. Гусь осмотрел их строгим взглядом, сперва от ботинок с высокими берцами до беретов, потом справа налево от плеча до плеча. И порадовался про себя — подобрал крепаков, хоть куда. Оставалось только проверить их настроение. Спросил проникновенно:
— Может что не так? Вы не стесняйтесь. Дело-то вон какое…
— Товарищ прапорщик, — голос подал самый настырный из трех — сержант Рогоза. — Даже разговора быть не может. Эту суку, которая своих замочила, мы размажем по земле. — Рогоза посмотрел на сослуживцев. — Я сказал правильно?
— В натуре, — отозвался Караваев.
— Ништяк, — высказал мнение Гмыза.
Армия говорила на языке пенитенциарной зоны, но это давно перестало кого-либо удивлять. Да и на каком собственно основании? Здравомыслящие служаки хорошо понимали, что вооруженные силы одного из самых могущественных государств мира деградировали. Главнокомандующий, ни дня не носивший военной формы, гордился лишь своим правом стоять при «ядерном чемоданчике».
Министр обороны, первый маршал России, в жизни не руководил ни одной боевой войсковой операцией. Высший генералитет, скоро понявший, что вправе воровать не только плохо лежащее, но и хорошо охраняемое военное имущество, быстро довел армию до полного разложения.
Сделалось обычной практикой торжественное вручение боевого оружия солдатам с криминальным прошлым, психически и физически нездоровым. Солдаты в подразделениях начали делиться по срокам службы, кучковались по землячествам, которые образовывались по национальному признаку. Стали обычными факты унижения личности военнослужащих сослуживцами, самоубийства, расстрелы однополчан, дезертирства с оружием. Не минула чаша сия и внутренние войска, в прошлом считавшиеся элитными, куда тем, кто в прошлом был под судом или провел некоторое время в отсидке вход был заказан.
На падение нравов в этих войсках влияла и министерская чехарда. Это в Америке Эдвард Гувер десятки лет бессменно возглавлял Федеральное бюро расследований, пережил несколько президентов, и потому считался знаковым символом устойчивости политической системы США. В России президент Ельцин тасовал министров внутренних дел с такой частотой, что даже офицеры внутренних войск не в состоянии точно назвать тех, кто побывал их начальниками.
Каждый новый министр тянул в органы управления своих ставленников, не заботясь об их компетентности. Главным требованием к руководящим кадром стала личная преданность. Все это вышло боком стране, которую президент втянул в самоубийственную чеченскую войну, и обернулось бардаком, за который никто не ответил.
Хуже всего пришлось тем военным, которые имели дело не с бумагами, а служили в войсках, занимались с людьми. Безденежье (офицерам по несколько месяцев не платили зарплату), бесквартирье, отсутствие перспектив в службе и жизни способствовали развитию повального пьянства и служебного нигилизма. Лейтенант, которому надоело ощущать себя быдлом с погонами на плечах, мог свободно сказать полковнику: «А пошел ты…» и при этом указать точный адрес, куда посылал старшего начальника.
Это офицеры, а что говорить о сержантах?
Поэтому Гусь для предстоявшего дела выбрал не самых лучших, если руководствоваться требованиями присяги и уставов — не самых дисциплинированных, исполнительных, преданных службе, а наиболее крутых и решительных.
Он знал — Гмыза мог вмазать в рыло солдату, который пытался проигнорировать его приказание, Караваев покуривал анашу и всегда находился под легким кайфом. Рогоза любил поддать, причем своей нормы, подобно прапорщику, не знал, упивался до отключки, потом отлеживался в ротной каптерке до протрезвления. Но в то же время это были люди, на которых можно положиться в трудную минуту и дождаться от них помощи, даже если о ней не просишь.
— На сборы даю полчаса, — предупредил Гусь добровольцев. — И выступаем. Взять оружие, полный боекомплект. Продовольствием я займусь сам.
Капитан Лев доложил обо всем, что ему удалось обнаружить. Зотов выслушал и сказал:
— Все что случилось уже не исправить. А вот что надо иметь в виду, когда на нас наваляться с проверками?
— Есть, конечно, неприятные вещи…
— Что ты там ещё наковырял?
— Я, товарищ полковник, не ковырял, — Лев умел огрызаться. — Я изучал обстоятельства.
— Хорошо, доложи, что не наковырял, а изучил?
— Не буду бежать впереди прокуратуры, но замечу, что у нас в организации охраны знамени есть отступления от устава.
Зотова любое упоминание о недостатках всегда заводило. Он привык выслушивать замечания от своего начальства и относился к ним с показным спокойствием, за что в штабе округа внутренних войск заслужил репутацию «толстошкурого», но от своих подчиненных критики никогда не ждал, а если кто-то вдруг поднимал голос, он начинал яриться.
— И что ты узрел, страж порядка?
— В уставе не сказано, что часовой у знамени должен к тому же охранять какие-либо другие ценности. Тот же ящик с деньгами…
— В уставе есть прямой запрет?
— Нет, но смысл вытекает из особых обязанностей часового у знамени. В случае непредвиденной опасности он обязан обеспечить спасение знамени. Следовательно, даже при пожаре заниматься ящиком с деньгами часовой не обязан.
Зотов досадливо поморщился.
— Ладно, это твое заключение. Оставь его при себе. Пусть прокуратура сама разберется. Лучше скажи, чем этот раздолбай думал, когда шел на такое? Неужели не понимал, что уйти у него шансов немного, а если поймают, то…
— То, что могут поймать, его не пугает. Вон в Ростовской области два солдата расстреляли караул. Положили шесть человек. Захватили оружие и ушли в бега. Собирались совершить ограбление, взять хорошие деньги и умотать в Бразилию. Как это получится на деле, их волновало мало. Когда моча бьет в мозги, о деталях не думают…
— Знаю, Лев, можешь не объяснять. А вот почему они не оценивают обстановку реально — понять не могу. Ведь и ежу ясно: поймают — схлопочут срок.
— Именно срок. Раньше за такое поставили бы к стенке. «Вышку», как называли смертную казнь, боялись самые крутые урки. А что такое срок? Его в наше время неимущие тоже тянут, хотя и вне зоны. Для них нет разницы в том быть за колючкой или снаружи…
— Ладно. Кончили. Так мы с тобой договоримся до политики, а нам это ни к чему. Лучше садись и приготовь телеграмму в управление внутренних дел. Надо сообщить о происшествии в территориальные органы. В штаб округа я сообщу сам.
После дознавателя комбриг пригласил заместителя по воспитательной работе подполковника Кулакова. И предстал перед ним в командирском суровом обличии, мгновенно утратив показные покладистость и благодушие. Жесткость и непреклонность были естественной сущностью комбрига. Все, что в нем было мягкого и неупругого выжгла, вытравила Чечня. Даже не здороваясь с замом, лишь бросив на него быстрый взгляд, приказал:
— Надо посовещаться. Собери всех своих беспозвоночных.
Кулаков обиженно поджал и без того тонкие ехидные губы. Он всегда обижался, когда его, заместителя по воспитательной работе и всех остальных армейских гуманитариев командир называл «беспозвоночными». Однажды Кулаков огрызнулся:
— Комиссару при советской власти ты такое бы не сказал.
— Не сказал бы, — согласился полковник без какого-либо сопротивления. — Но комиссары были людьми убежденными. Ошибочные у них взгляды или нет, не нам судить. А вот убежденность была. Не как у тебя и твоих беспозвоночных. Было время — ты папу Ельцина восхвалял. Сейчас другого. Придет Жириновский — у него в подлипалах окажешься.
— Что ж ты не упомянул Лебедя? Мы ведь все жаждем фельдфебеля. — Кулаков откровенно язвил. — Умираем без команды: «Страна, смирно! И не шевелись!» А дальше чтобы все по Гусю: «Гавно такая!» Вот тогда и заживем.
— Заживем, — согласился Зотов. — Во всяком случае разговорчики в строю прекратятся. Люди, насколько я знаю, уже по смертной казни скучают. А это синдром. Поэтому ты мне объясни, как вы собираетесь добиваться, чтобы солдаты относились к службе сознательно? Или вы, хреновы воспитатели, сами не понимаете, что происходит?
— Не надо, командир. Не знаю как ты, но я, если честно, прекрасно понимаю наших ребят. Прекрасно. И не могу их осуждать. Им военная служба нужна как зайцу триппер. В государстве, где все подчинено рынку, армия должна хорошо оплачиваться. Это абсурд, когда одни делают деньги — для себя главным образом, — богатеют, а другие по какой-то непонятной повинности должны защищать их дома, кошельки, их интересы.
— Погоди, армия всегда служила государству. Это же ясно.
— Нет, не ясно. Государства бывают разные. Дворяне в России служили, потому что знали — защищают свое право на землю, на имения, на крепостных. При советской власти лично я защищал свое право на детский сад для своего сына, на его бесплатное образование, на бесплатное здравоохранение, которым пользовались мои старики. Наконец, на зарплату, которую получал регулярно. Теперь ничего этого для меня не осталось. Вон боевые выплаты за Чечню не могу получить третий месяц. Так на кой же хрен мне рисковать собой, ломаться здесь летом среди комаров, зимой подсыхать на морозе, не получать денег и изображать из себя патриота?
— Предложишь военным выйти на демонстрацию с красными флагами и лозунгами «Президента на мыло»?
— На демонстрации пусть ходят те, кого мучает совесть, что выбрали себе такого пахана. Им есть в чем покаяться. А я за него не голосовал ни разу. И если куда-то пойду, то не с плакатом. И не за господами Жириновским или Явлинским. У меня есть друзья понадежнее. Например, Калашников.
Зотов опешил.
— Ты… ты что? Понимаешь что говоришь? Чтобы такое ляпнуть… Ну, даешь!
— Испугался, командир? — Кулаков зло хмыкнул.
— Нет, просто возмутился. Чтобы такое пороть вслух, сперва нужно снять погоны. Или по меньшей мере подать рапорт на увольнение.
— Пожалуйста.
Кулаков спокойно раскрыл синюю папку, с которой пришел к командиру бригады, двумя пальцами вынул четвертушку стандартного листа бумаги и протянул полковнику.
— Что это? — спросил тот, разглядывая бумажку как ядовитую змею, которую ему хотели подсунуть. Спрашивал, хотя прекрасно понимал, что ему подавал Кулаков.
— Рапорт. Об увольнении.
— Не мудри, комиссар. — Впервые в их отношениях Зотов заговорил без командирских приказных интонаций. — Остынешь, поймешь, что делаешь глупость.
— Нет, Никифор Иванович, я сделал глупость, что пошел в военное училище, усугубил её, когда согласился продолжать службу. Нам при выпуске предлагали уйти в запас за неимением вакансий в войсках. Я уперся рогом: как же, офицерская честь, присяга. В башке шелуха была, вроде слов: «Кто еще, если не я?». Дальше наворачивать глупости одну на другую не намерен.
— Какие уж глупости, если служишь? Сколько уже отмотал? Пятнадцать лет? Посиди ещё пять. Доживи хотя бы до минимальной пенсии.
— Вот уж нет, командир. Глупее решения не придумаешь. Сейчас я уйду и ещё в каком-то деле устроюсь. Киллером, дилером — по крайней мере, в духе времени. А кто мне даст гарантию, что через четыре года меня не вышибут со службы к едрене Фене? И выйдет, что ни пенсии, ни шанса стать киллером у меня не останется. Не возьмут по возрасту.
Зотов стиснул челюсти, скрипнул зубами. Он уже сам давно подсчитывал свои шансы дослужить до предельного срока — пятидесяти пяти лет — когда полковнику можно спокойно уйти в запас. Но всякий раз, подсчитав сроки, приходил к унылой мысли, что хорошего жизнь ему не сулила. Но поступать так же смело, как сейчас поступал Кулаков, которого он всегда относил к беспозвоночным, Зотов не мог: не хватало решимости.
— И все же не торопись. Я твой рапорт в руки не брал. Одумайся. Мы все же не цыганский табор, а армия…
— Какая мы армия? — Кулаков вспылил. — Никифор Иванович, помилуй бог, ты то хоть не городи хреновину.
Зотов, привыкший к тому, что в бригаде он единственный кукловод и все, кого он дергает за ниточки, говорят только то, что предусмотрено для них автором пьесы, написавшим воинский устав: «Есть!», «Так точно». И никто не осмеливался ему, полковнику, бросить в лицо слова о том, что он городит хреновину. Он сам кому-то из подчиненных мог сказать такое, но ему — никто.
Тем не менее в тот момент Зотову и в голову не пришло рявкнуть на Кулакова, оборвать его, поставить на место. И не потому, что он не мог этого сделать или боялся обидеть подполковника, такое для него никогда не послужило бы препятствием. Хуже всего было то, что у него самого в разговорах со своим начальником — командующим округом внутренних войск — не раз начинало кипеть раздражение и только инстинкт повиновения — качество стадного барана, воспитанное военным училищем и годами служебной дрессировки, сдерживало возможный взрыв. И вот сейчас, если Кулаков не выдержал, значит он переступил в себе некую невидимую черту, которая разделяет дисциплину и самостоятельность.
— Ты, Кулаков, не заговаривайся.
К удивлению полковник не сорвался на крик. По-хорошему сейчас стоило бы извиниться и заговорить о чем-то другом, но Кулаков знал, что Зотов обид не забывал и как бы ни был миролюбив его голос, он запомнил оскорбление, что для него слова «не городите хреновину» то же самое, что пощечина, поскольку полковник может стерпеть обиду только от генерала, пусть тот всего генерал-майор ветеринарной службы в отставке, а вот от обычного старшего офицера — никогда, ни при каких обстоятельствах. Значит, самым лучшим в тот момент было все договорить до конца, расставить ударения и точки и пусть дальше будет что будет.
— Хреновину, Никифор Иванович, не потому что ты так думаешь и уверен в своей правоте. Ты прекрасно знаешь, что командуешь не воинской частью, а цыганским табором. Поэтому тебе это сравнение и пришло первым в голову. Да, тебе пока ещё подчиненные оказывают положенные знаки почтения, как и мне, между прочим, но на уме у каждого офицера и солдата самое большее слова: «А пошел ты подальше». Потому что солдаты чувствуют себя не легендарными защитниками родины, а людьми, которых отловили, загнали за колючку и заставляют служить под угрозой наказания. И убежать нельзя — приварят дополнительный срок к тому, что дали по военному билету. Офицеры те вообще в говне — ни другой специальности, ни городского жилья у них нет. Уволь каждого, ему одна дорога — в бандиты. Ты это-то понимаешь?
— Сядь, — Зотов устало махнул рукой. — Да сядь ты, Кулаков, не маячь.
Подполковник прошел к стене, вдоль которой стояли стулья с прямыми спинками, сколоченные ещё во времена советской промкооперации. Сел. Положил руки на колени. Вспышка обессилила его. Барану не положено показывать зубы. Ему можно лишь пободаться с таким же бараном как он сам, но отнюдь не с вожаком отары. А вот надо же — сорвался!
Зотов пригладил рукой волосы, не столько, чтобы привести их в порядок, сколько для того чтобы движением слегка разрядить мышечную напряженность. До военного училища Зотов был бузотером и драчуном, конфликты, подобные тому, что возник сейчас, он решал на кулаках и, конечно, в большинстве случаев, заставлял оппонента признавать свою правоту.
— Хорошо, я беру твой рапорт. Ты доволен? А теперь, пока нет приказа о твоем увольнении, давай подумаем как нам быть? Что-то же надо делать? Ты можешь, как психолог, разобраться, почему Чикин отмочил такой номер? Могли мы это предугадать?
— Нет, потому что повторение подобных случаев висит над нами будто дамоклов меч. И с этим ничего не поделаешь. Только муравьи, когда кишмя кишат в муравейнике, не думают о том, как им выделиться в толпе. Мозгов маловато. А люди устроены иначе. Сколько раз мы видим: движется в большом городе толпа. Течет серой массой. Можешь весь день стоять, она будет литься и литься мимо тебя и никого в ней не запомнишь. Вдруг как вспышка — навстречу красивая женщина. Ты буквально столбенеешь, а она проходит мимо и в твою сторону не поведет даже бровью. Для неё ты частица серой массы.
— Комиссар, ты просто поэт. — Зотов пытался язвительно подколоть Кулакова. — Лучше переходи к делу. Без длинных заездов.
— Без длинных заездов мы знаем одно: солдат перестрелял людей, захватил кассу бригады и смылся. Это и есть главное. Но если хотим понять, что он собой представляет, почему так поступил и что будет делать дальше, то без заездов в правильные ворота не попадем.
— Валяй, — Зотов обреченно махнул рукой, — езжай дальше.
— Так вот, человеку свойственно стремление выделиться. В нас живет синдром верхней ветки. Каждому хочется забраться выше, чем это могут сделать другие. Синдром естественный, данный природой. В животном мире всегда идет борьба за доминирование. Но там все вопросы решаются силой. В обществе мы поручили регулировать отношения между людьми закону. А закон не может быть справедливым. По праву закона нередко дурак получает право управлять умными…
Зотов никогда и ни кому не позволял высказывать сомнения в необходимости строго соблюдать субординацию и любое касание темы о глупых начальниках и умных подчиненных задевало его самолюбие, болезненно раздражало. Он понимал, что среди его подчиненных тоже есть умные толковые люди. Капитан Коробов из штаба бригады пишет стихи и печатает их в газетах. Стихи хорошие, с чувством и смыслом. Но это не означает, что Коробова надо назначить командиром бригады. Лейтенант Васьков знает три иностранных языка. Что же теперь, считать что он умнее его, комбрига? И потому слова Кулакова Зотов воспринял как очередной намек. Тем не менее промолчал, сделал вид, будто его не задело.
— Ладно, переходи к делу.
— А дело в том, что как я думаю, Чикина вело на преступление желание выделиться, показать себя.
— Перед кем выделиться? Перед нами?
— Зачем? Что мы вообще знаем о нем? Может ему важней всех нас вместе взятых мнение тех, кого он считает своими друзьями. Потому не наше мнение, а их для него ориентир в делах и поступках. Тем более похоже — у него уголовное прошлое, о котором мы не знали.
— Это точно?
— Пока предположение, но причины так думать — веские.
Зотов элегантно выругался. Элегантно потому, что произнес английское слово «шит». Оно часто звучит в американских фильмах, и целомудренные переводчики заменяют его словом «черт» или «дрянь». Однако сынишка Зотова Вадим, изучавший в школе английский, однажды торжественно возвестил: «Шит — это говно». — «Ты откуда знаешь?» — спросил строгий отец. — «А мы знаем все такие слова, — Вадим ответил с явной гордостью и тут же продемонстрировал эрудицию. — Фак, шит, бастард, ассхоул…»
Зотов смолчал, не став уточнять, что сии слова означают, но слово шит в свой лексикон включил, чтобы публично выпускать пар, не обращаясь к утробному мату.
Вот и теперь он вполголоса произнес:
— Шит.
— Что? — не расслышал или расслышал, но не понял Кулаков.
— Откуда такие предположения, говорю.
— Из его тумбочки в роте изъяли письма. Они весьма характерные. Вот, взгляни, если есть желание.
Кулаков снова открыл свою синюю папочку и положил на стол перед командиром тетрадный листок в прямую линейку.
Зотов надел очки, взял листок в руку и начал читать.
— В данном случае офицер военкомата, — пояснил Кулаков.
— Собаки! — сказал Зотов со злостью. — Взяточники один на другом сидят.
— Не надо, командир, — Кулаков опустошенно вздохнул. — Я иной раз даже завидую тем, кому дают на лапу. Главное — чтобы не прихватили.
— Откровенно, дальше некуда.
— Ты читай. Чужие проблемы пусть тебя не беспокоят.
— Читаю, буквы вроде русские, а сам себя чувствую как мужик, который догадывался, что одна вторая и ноль целых пять десятых, если их сложить — это литр, а как доказать — не знал.
Кулаков усмехнулся.
— Переводить не буду. Это не существенно, хотя сильно нецензурно.
— А вот по сведениям, которые дал военкомат, он чист как стеклышко. Только откровения, которые ему отписывают дружки, наводят на подозрения. Делиться подробностями налета на ювелирный магазин в Москве с посторонним человеком никто не стал бы. Ко всему такая фраза: «Я понимаю, ты не хотел делать ходки в зону…»
Зотов в сердцах шлепнул ладонью по столу.
— Шит! Какого же хрена к нему в тумбочку не заглянули раньше?
— А что насчет прав человека? Тем более соглядатайство — не моя функция.
— Оставь, Кулаков! Не надо демагогии. Когда дело касается государственных интересов, мы можем прибегать к крайним средствам. О каких правах человека можно говорить, если речь идет о предотвращении преступления?
— Слушай, командир, оставим высокие суждения дуракам и умным лицемерам. Права человека либо есть, либо их нет. Потом, если честно, мне наплевать на те интересы, которые сегодня называют государственными. Думаю, употребляя это слово, ты поддался инерции. А если сделал это сознательно, мне тебя жаль.
— Пошел ты! — Зотов уже перешел на новый лексикон в отношениях с Кулаковым потому что мысленно уравнял его в положении с самим собой. Бросив на командирский стол рапорт, Кулаков показал, что перешел в новое качество и совершил поступок, к которому Зотов на всякий случай давно готовил себя самого, но пойти на него все ещё не мог. И это уравнивало положение командира и его помощника. — Не заносись. Ты не хочешь служить и для тебя государственный интерес — красивая фраза. Я остаюсь, значит для меня в ней скрыт определенный смысл.
— Смысл то есть, а вот за ним — ничего. Это как два ореха из которых один с ядром, второй без него. Если заранее знаешь, какой пустой, его грызть не станешь. Для меня сегодня служба — именно такой пустой орех. Оболочка без содержания…
— Все, поболтали. Теперь, пока тебя не уволили по приказу, давай принимать меры. Собирай офицеров, решим что делать.
— Может что не так? Вы не стесняйтесь. Дело-то вон какое…
— Товарищ прапорщик, — голос подал самый настырный из трех — сержант Рогоза. — Даже разговора быть не может. Эту суку, которая своих замочила, мы размажем по земле. — Рогоза посмотрел на сослуживцев. — Я сказал правильно?
— В натуре, — отозвался Караваев.
— Ништяк, — высказал мнение Гмыза.
Армия говорила на языке пенитенциарной зоны, но это давно перестало кого-либо удивлять. Да и на каком собственно основании? Здравомыслящие служаки хорошо понимали, что вооруженные силы одного из самых могущественных государств мира деградировали. Главнокомандующий, ни дня не носивший военной формы, гордился лишь своим правом стоять при «ядерном чемоданчике».
Министр обороны, первый маршал России, в жизни не руководил ни одной боевой войсковой операцией. Высший генералитет, скоро понявший, что вправе воровать не только плохо лежащее, но и хорошо охраняемое военное имущество, быстро довел армию до полного разложения.
Сделалось обычной практикой торжественное вручение боевого оружия солдатам с криминальным прошлым, психически и физически нездоровым. Солдаты в подразделениях начали делиться по срокам службы, кучковались по землячествам, которые образовывались по национальному признаку. Стали обычными факты унижения личности военнослужащих сослуживцами, самоубийства, расстрелы однополчан, дезертирства с оружием. Не минула чаша сия и внутренние войска, в прошлом считавшиеся элитными, куда тем, кто в прошлом был под судом или провел некоторое время в отсидке вход был заказан.
На падение нравов в этих войсках влияла и министерская чехарда. Это в Америке Эдвард Гувер десятки лет бессменно возглавлял Федеральное бюро расследований, пережил несколько президентов, и потому считался знаковым символом устойчивости политической системы США. В России президент Ельцин тасовал министров внутренних дел с такой частотой, что даже офицеры внутренних войск не в состоянии точно назвать тех, кто побывал их начальниками.
Каждый новый министр тянул в органы управления своих ставленников, не заботясь об их компетентности. Главным требованием к руководящим кадром стала личная преданность. Все это вышло боком стране, которую президент втянул в самоубийственную чеченскую войну, и обернулось бардаком, за который никто не ответил.
Хуже всего пришлось тем военным, которые имели дело не с бумагами, а служили в войсках, занимались с людьми. Безденежье (офицерам по несколько месяцев не платили зарплату), бесквартирье, отсутствие перспектив в службе и жизни способствовали развитию повального пьянства и служебного нигилизма. Лейтенант, которому надоело ощущать себя быдлом с погонами на плечах, мог свободно сказать полковнику: «А пошел ты…» и при этом указать точный адрес, куда посылал старшего начальника.
Это офицеры, а что говорить о сержантах?
Поэтому Гусь для предстоявшего дела выбрал не самых лучших, если руководствоваться требованиями присяги и уставов — не самых дисциплинированных, исполнительных, преданных службе, а наиболее крутых и решительных.
Он знал — Гмыза мог вмазать в рыло солдату, который пытался проигнорировать его приказание, Караваев покуривал анашу и всегда находился под легким кайфом. Рогоза любил поддать, причем своей нормы, подобно прапорщику, не знал, упивался до отключки, потом отлеживался в ротной каптерке до протрезвления. Но в то же время это были люди, на которых можно положиться в трудную минуту и дождаться от них помощи, даже если о ней не просишь.
— На сборы даю полчаса, — предупредил Гусь добровольцев. — И выступаем. Взять оружие, полный боекомплект. Продовольствием я займусь сам.
***
Прежде чем принять окончательное решение что же делать, полковник Зотов заслушал выводы дознавателя. Случившееся уже наложило черное пятно на бригаду, и усугублять неприятности неверными действиями комбриг не собирался.Капитан Лев доложил обо всем, что ему удалось обнаружить. Зотов выслушал и сказал:
— Все что случилось уже не исправить. А вот что надо иметь в виду, когда на нас наваляться с проверками?
— Есть, конечно, неприятные вещи…
— Что ты там ещё наковырял?
— Я, товарищ полковник, не ковырял, — Лев умел огрызаться. — Я изучал обстоятельства.
— Хорошо, доложи, что не наковырял, а изучил?
— Не буду бежать впереди прокуратуры, но замечу, что у нас в организации охраны знамени есть отступления от устава.
Зотова любое упоминание о недостатках всегда заводило. Он привык выслушивать замечания от своего начальства и относился к ним с показным спокойствием, за что в штабе округа внутренних войск заслужил репутацию «толстошкурого», но от своих подчиненных критики никогда не ждал, а если кто-то вдруг поднимал голос, он начинал яриться.
— И что ты узрел, страж порядка?
— В уставе не сказано, что часовой у знамени должен к тому же охранять какие-либо другие ценности. Тот же ящик с деньгами…
— В уставе есть прямой запрет?
— Нет, но смысл вытекает из особых обязанностей часового у знамени. В случае непредвиденной опасности он обязан обеспечить спасение знамени. Следовательно, даже при пожаре заниматься ящиком с деньгами часовой не обязан.
Зотов досадливо поморщился.
— Ладно, это твое заключение. Оставь его при себе. Пусть прокуратура сама разберется. Лучше скажи, чем этот раздолбай думал, когда шел на такое? Неужели не понимал, что уйти у него шансов немного, а если поймают, то…
— То, что могут поймать, его не пугает. Вон в Ростовской области два солдата расстреляли караул. Положили шесть человек. Захватили оружие и ушли в бега. Собирались совершить ограбление, взять хорошие деньги и умотать в Бразилию. Как это получится на деле, их волновало мало. Когда моча бьет в мозги, о деталях не думают…
— Знаю, Лев, можешь не объяснять. А вот почему они не оценивают обстановку реально — понять не могу. Ведь и ежу ясно: поймают — схлопочут срок.
— Именно срок. Раньше за такое поставили бы к стенке. «Вышку», как называли смертную казнь, боялись самые крутые урки. А что такое срок? Его в наше время неимущие тоже тянут, хотя и вне зоны. Для них нет разницы в том быть за колючкой или снаружи…
— Ладно. Кончили. Так мы с тобой договоримся до политики, а нам это ни к чему. Лучше садись и приготовь телеграмму в управление внутренних дел. Надо сообщить о происшествии в территориальные органы. В штаб округа я сообщу сам.
После дознавателя комбриг пригласил заместителя по воспитательной работе подполковника Кулакова. И предстал перед ним в командирском суровом обличии, мгновенно утратив показные покладистость и благодушие. Жесткость и непреклонность были естественной сущностью комбрига. Все, что в нем было мягкого и неупругого выжгла, вытравила Чечня. Даже не здороваясь с замом, лишь бросив на него быстрый взгляд, приказал:
— Надо посовещаться. Собери всех своих беспозвоночных.
Кулаков обиженно поджал и без того тонкие ехидные губы. Он всегда обижался, когда его, заместителя по воспитательной работе и всех остальных армейских гуманитариев командир называл «беспозвоночными». Однажды Кулаков огрызнулся:
— Комиссару при советской власти ты такое бы не сказал.
— Не сказал бы, — согласился полковник без какого-либо сопротивления. — Но комиссары были людьми убежденными. Ошибочные у них взгляды или нет, не нам судить. А вот убежденность была. Не как у тебя и твоих беспозвоночных. Было время — ты папу Ельцина восхвалял. Сейчас другого. Придет Жириновский — у него в подлипалах окажешься.
— Что ж ты не упомянул Лебедя? Мы ведь все жаждем фельдфебеля. — Кулаков откровенно язвил. — Умираем без команды: «Страна, смирно! И не шевелись!» А дальше чтобы все по Гусю: «Гавно такая!» Вот тогда и заживем.
— Заживем, — согласился Зотов. — Во всяком случае разговорчики в строю прекратятся. Люди, насколько я знаю, уже по смертной казни скучают. А это синдром. Поэтому ты мне объясни, как вы собираетесь добиваться, чтобы солдаты относились к службе сознательно? Или вы, хреновы воспитатели, сами не понимаете, что происходит?
— Не надо, командир. Не знаю как ты, но я, если честно, прекрасно понимаю наших ребят. Прекрасно. И не могу их осуждать. Им военная служба нужна как зайцу триппер. В государстве, где все подчинено рынку, армия должна хорошо оплачиваться. Это абсурд, когда одни делают деньги — для себя главным образом, — богатеют, а другие по какой-то непонятной повинности должны защищать их дома, кошельки, их интересы.
— Погоди, армия всегда служила государству. Это же ясно.
— Нет, не ясно. Государства бывают разные. Дворяне в России служили, потому что знали — защищают свое право на землю, на имения, на крепостных. При советской власти лично я защищал свое право на детский сад для своего сына, на его бесплатное образование, на бесплатное здравоохранение, которым пользовались мои старики. Наконец, на зарплату, которую получал регулярно. Теперь ничего этого для меня не осталось. Вон боевые выплаты за Чечню не могу получить третий месяц. Так на кой же хрен мне рисковать собой, ломаться здесь летом среди комаров, зимой подсыхать на морозе, не получать денег и изображать из себя патриота?
— Предложишь военным выйти на демонстрацию с красными флагами и лозунгами «Президента на мыло»?
— На демонстрации пусть ходят те, кого мучает совесть, что выбрали себе такого пахана. Им есть в чем покаяться. А я за него не голосовал ни разу. И если куда-то пойду, то не с плакатом. И не за господами Жириновским или Явлинским. У меня есть друзья понадежнее. Например, Калашников.
Зотов опешил.
— Ты… ты что? Понимаешь что говоришь? Чтобы такое ляпнуть… Ну, даешь!
— Испугался, командир? — Кулаков зло хмыкнул.
— Нет, просто возмутился. Чтобы такое пороть вслух, сперва нужно снять погоны. Или по меньшей мере подать рапорт на увольнение.
— Пожалуйста.
Кулаков спокойно раскрыл синюю папку, с которой пришел к командиру бригады, двумя пальцами вынул четвертушку стандартного листа бумаги и протянул полковнику.
— Что это? — спросил тот, разглядывая бумажку как ядовитую змею, которую ему хотели подсунуть. Спрашивал, хотя прекрасно понимал, что ему подавал Кулаков.
— Рапорт. Об увольнении.
— Не мудри, комиссар. — Впервые в их отношениях Зотов заговорил без командирских приказных интонаций. — Остынешь, поймешь, что делаешь глупость.
— Нет, Никифор Иванович, я сделал глупость, что пошел в военное училище, усугубил её, когда согласился продолжать службу. Нам при выпуске предлагали уйти в запас за неимением вакансий в войсках. Я уперся рогом: как же, офицерская честь, присяга. В башке шелуха была, вроде слов: «Кто еще, если не я?». Дальше наворачивать глупости одну на другую не намерен.
— Какие уж глупости, если служишь? Сколько уже отмотал? Пятнадцать лет? Посиди ещё пять. Доживи хотя бы до минимальной пенсии.
— Вот уж нет, командир. Глупее решения не придумаешь. Сейчас я уйду и ещё в каком-то деле устроюсь. Киллером, дилером — по крайней мере, в духе времени. А кто мне даст гарантию, что через четыре года меня не вышибут со службы к едрене Фене? И выйдет, что ни пенсии, ни шанса стать киллером у меня не останется. Не возьмут по возрасту.
Зотов стиснул челюсти, скрипнул зубами. Он уже сам давно подсчитывал свои шансы дослужить до предельного срока — пятидесяти пяти лет — когда полковнику можно спокойно уйти в запас. Но всякий раз, подсчитав сроки, приходил к унылой мысли, что хорошего жизнь ему не сулила. Но поступать так же смело, как сейчас поступал Кулаков, которого он всегда относил к беспозвоночным, Зотов не мог: не хватало решимости.
— И все же не торопись. Я твой рапорт в руки не брал. Одумайся. Мы все же не цыганский табор, а армия…
— Какая мы армия? — Кулаков вспылил. — Никифор Иванович, помилуй бог, ты то хоть не городи хреновину.
Зотов, привыкший к тому, что в бригаде он единственный кукловод и все, кого он дергает за ниточки, говорят только то, что предусмотрено для них автором пьесы, написавшим воинский устав: «Есть!», «Так точно». И никто не осмеливался ему, полковнику, бросить в лицо слова о том, что он городит хреновину. Он сам кому-то из подчиненных мог сказать такое, но ему — никто.
Тем не менее в тот момент Зотову и в голову не пришло рявкнуть на Кулакова, оборвать его, поставить на место. И не потому, что он не мог этого сделать или боялся обидеть подполковника, такое для него никогда не послужило бы препятствием. Хуже всего было то, что у него самого в разговорах со своим начальником — командующим округом внутренних войск — не раз начинало кипеть раздражение и только инстинкт повиновения — качество стадного барана, воспитанное военным училищем и годами служебной дрессировки, сдерживало возможный взрыв. И вот сейчас, если Кулаков не выдержал, значит он переступил в себе некую невидимую черту, которая разделяет дисциплину и самостоятельность.
— Ты, Кулаков, не заговаривайся.
К удивлению полковник не сорвался на крик. По-хорошему сейчас стоило бы извиниться и заговорить о чем-то другом, но Кулаков знал, что Зотов обид не забывал и как бы ни был миролюбив его голос, он запомнил оскорбление, что для него слова «не городите хреновину» то же самое, что пощечина, поскольку полковник может стерпеть обиду только от генерала, пусть тот всего генерал-майор ветеринарной службы в отставке, а вот от обычного старшего офицера — никогда, ни при каких обстоятельствах. Значит, самым лучшим в тот момент было все договорить до конца, расставить ударения и точки и пусть дальше будет что будет.
— Хреновину, Никифор Иванович, не потому что ты так думаешь и уверен в своей правоте. Ты прекрасно знаешь, что командуешь не воинской частью, а цыганским табором. Поэтому тебе это сравнение и пришло первым в голову. Да, тебе пока ещё подчиненные оказывают положенные знаки почтения, как и мне, между прочим, но на уме у каждого офицера и солдата самое большее слова: «А пошел ты подальше». Потому что солдаты чувствуют себя не легендарными защитниками родины, а людьми, которых отловили, загнали за колючку и заставляют служить под угрозой наказания. И убежать нельзя — приварят дополнительный срок к тому, что дали по военному билету. Офицеры те вообще в говне — ни другой специальности, ни городского жилья у них нет. Уволь каждого, ему одна дорога — в бандиты. Ты это-то понимаешь?
— Сядь, — Зотов устало махнул рукой. — Да сядь ты, Кулаков, не маячь.
Подполковник прошел к стене, вдоль которой стояли стулья с прямыми спинками, сколоченные ещё во времена советской промкооперации. Сел. Положил руки на колени. Вспышка обессилила его. Барану не положено показывать зубы. Ему можно лишь пободаться с таким же бараном как он сам, но отнюдь не с вожаком отары. А вот надо же — сорвался!
Зотов пригладил рукой волосы, не столько, чтобы привести их в порядок, сколько для того чтобы движением слегка разрядить мышечную напряженность. До военного училища Зотов был бузотером и драчуном, конфликты, подобные тому, что возник сейчас, он решал на кулаках и, конечно, в большинстве случаев, заставлял оппонента признавать свою правоту.
— Хорошо, я беру твой рапорт. Ты доволен? А теперь, пока нет приказа о твоем увольнении, давай подумаем как нам быть? Что-то же надо делать? Ты можешь, как психолог, разобраться, почему Чикин отмочил такой номер? Могли мы это предугадать?
— Нет, потому что повторение подобных случаев висит над нами будто дамоклов меч. И с этим ничего не поделаешь. Только муравьи, когда кишмя кишат в муравейнике, не думают о том, как им выделиться в толпе. Мозгов маловато. А люди устроены иначе. Сколько раз мы видим: движется в большом городе толпа. Течет серой массой. Можешь весь день стоять, она будет литься и литься мимо тебя и никого в ней не запомнишь. Вдруг как вспышка — навстречу красивая женщина. Ты буквально столбенеешь, а она проходит мимо и в твою сторону не поведет даже бровью. Для неё ты частица серой массы.
— Комиссар, ты просто поэт. — Зотов пытался язвительно подколоть Кулакова. — Лучше переходи к делу. Без длинных заездов.
— Без длинных заездов мы знаем одно: солдат перестрелял людей, захватил кассу бригады и смылся. Это и есть главное. Но если хотим понять, что он собой представляет, почему так поступил и что будет делать дальше, то без заездов в правильные ворота не попадем.
— Валяй, — Зотов обреченно махнул рукой, — езжай дальше.
— Так вот, человеку свойственно стремление выделиться. В нас живет синдром верхней ветки. Каждому хочется забраться выше, чем это могут сделать другие. Синдром естественный, данный природой. В животном мире всегда идет борьба за доминирование. Но там все вопросы решаются силой. В обществе мы поручили регулировать отношения между людьми закону. А закон не может быть справедливым. По праву закона нередко дурак получает право управлять умными…
Зотов никогда и ни кому не позволял высказывать сомнения в необходимости строго соблюдать субординацию и любое касание темы о глупых начальниках и умных подчиненных задевало его самолюбие, болезненно раздражало. Он понимал, что среди его подчиненных тоже есть умные толковые люди. Капитан Коробов из штаба бригады пишет стихи и печатает их в газетах. Стихи хорошие, с чувством и смыслом. Но это не означает, что Коробова надо назначить командиром бригады. Лейтенант Васьков знает три иностранных языка. Что же теперь, считать что он умнее его, комбрига? И потому слова Кулакова Зотов воспринял как очередной намек. Тем не менее промолчал, сделал вид, будто его не задело.
— Ладно, переходи к делу.
— А дело в том, что как я думаю, Чикина вело на преступление желание выделиться, показать себя.
— Перед кем выделиться? Перед нами?
— Зачем? Что мы вообще знаем о нем? Может ему важней всех нас вместе взятых мнение тех, кого он считает своими друзьями. Потому не наше мнение, а их для него ориентир в делах и поступках. Тем более похоже — у него уголовное прошлое, о котором мы не знали.
— Это точно?
— Пока предположение, но причины так думать — веские.
Зотов элегантно выругался. Элегантно потому, что произнес английское слово «шит». Оно часто звучит в американских фильмах, и целомудренные переводчики заменяют его словом «черт» или «дрянь». Однако сынишка Зотова Вадим, изучавший в школе английский, однажды торжественно возвестил: «Шит — это говно». — «Ты откуда знаешь?» — спросил строгий отец. — «А мы знаем все такие слова, — Вадим ответил с явной гордостью и тут же продемонстрировал эрудицию. — Фак, шит, бастард, ассхоул…»
Зотов смолчал, не став уточнять, что сии слова означают, но слово шит в свой лексикон включил, чтобы публично выпускать пар, не обращаясь к утробному мату.
Вот и теперь он вполголоса произнес:
— Шит.
— Что? — не расслышал или расслышал, но не понял Кулаков.
— Откуда такие предположения, говорю.
— Из его тумбочки в роте изъяли письма. Они весьма характерные. Вот, взгляни, если есть желание.
Кулаков снова открыл свою синюю папочку и положил на стол перед командиром тетрадный листок в прямую линейку.
Зотов надел очки, взял листок в руку и начал читать.
«Максюта, хмырь болотный, пусть тебе эта малява подвалит в добрый час твоей собачьей солдатской житухи. Вмазался ты, как мы тут понимаем, в полную срань и сидишь в дерьме по самую шею, а жизнь идет и возврата ушедшим денечкам не будет. Кому ни скажешь, где ты, все до сих пор глаза закатывают — на кой хер тебе нужна эта служба? Привязали тебя, как бычка веревочкой, провели за колючку и стоишь там под себя валишь. Вон, Куренок, не захотел и от погон отмазался: кинул какому-то мослу штуку баксов и тот ему нарисовал освобождение по чистой. Я понимаю, ты не хотел делать ходки в зону за тот скачок, но разве сейчас оказался не в зоне, где вокруг колючка, баланда и пайка по звонку?»— Что такое «мосол»? — спросил Зотов.
— В данном случае офицер военкомата, — пояснил Кулаков.
— Собаки! — сказал Зотов со злостью. — Взяточники один на другом сидят.
— Не надо, командир, — Кулаков опустошенно вздохнул. — Я иной раз даже завидую тем, кому дают на лапу. Главное — чтобы не прихватили.
— Откровенно, дальше некуда.
— Ты читай. Чужие проблемы пусть тебя не беспокоят.
«У нас здесь житуха бурно кипит. Люська Бару скурвилась начисто. Недавно моталась в Новосибирск. Там её братва барала колхозом. Она схватила награду и притаранила домой крутой сифон. Картоха её отхарил и тут же с конца закапало. Хотел суку кончить, но та умотала в отрыв».Зотов поднял глаза.
— Читаю, буквы вроде русские, а сам себя чувствую как мужик, который догадывался, что одна вторая и ноль целых пять десятых, если их сложить — это литр, а как доказать — не знал.
Кулаков усмехнулся.
— Переводить не буду. Это не существенно, хотя сильно нецензурно.
«Твоя гусыня сменила туза. Теперь это мэн, ломом подпоясанный. Но ты не пыхти. Гусыня так состарилась, что тебе от неё самому пришлось бы рвать когти. Сеня мотался в столицу. Присмотрел клевую ювелирку. Вызвал туда весь свой швай. Амуницию захватили по норме — утюги, цимбалы. Семидневку кнацали шоп. Там же нашли маркитанщика, чтобы с собой слам не вывозить. Резко двинулись. Цифры взяли большие. Сармак густой. Вернулись на хазу, стали в усёр керосинить. Я был у них на гужовке. Ханку черпали прямо из ванны. Потом прикондехали две жучки. Все уже были упитые, а я — ничего. Потому они меня утрахали в усмерть. Упарился так, аж лытки дрожали. Был бы ты, Максюта, с нами, уже давно ходил бы в голде, рубал с фарфора, а ховры крутили бы тебе болта, брали вафлю на зуб. Эх, жаль…— Ладно, комиссар, в эту криминальную поэму я вникать не буду. Скорее всего, ты прав — Чикин уголовник.
Мы все ещё горюем — Муня раскрутился на новый срок. Собирался в Израиль, но менты ему маршрут изменили. Он залепил скок на железнодорожный склад. Затарился крепко, но круто сыпанулся. Взяли его по свежаку и намотали дело. Теперь ушел на дальняк. Короче, сам не остерегся, теперь кукует…»
— А вот по сведениям, которые дал военкомат, он чист как стеклышко. Только откровения, которые ему отписывают дружки, наводят на подозрения. Делиться подробностями налета на ювелирный магазин в Москве с посторонним человеком никто не стал бы. Ко всему такая фраза: «Я понимаю, ты не хотел делать ходки в зону…»
Зотов в сердцах шлепнул ладонью по столу.
— Шит! Какого же хрена к нему в тумбочку не заглянули раньше?
— А что насчет прав человека? Тем более соглядатайство — не моя функция.
— Оставь, Кулаков! Не надо демагогии. Когда дело касается государственных интересов, мы можем прибегать к крайним средствам. О каких правах человека можно говорить, если речь идет о предотвращении преступления?
— Слушай, командир, оставим высокие суждения дуракам и умным лицемерам. Права человека либо есть, либо их нет. Потом, если честно, мне наплевать на те интересы, которые сегодня называют государственными. Думаю, употребляя это слово, ты поддался инерции. А если сделал это сознательно, мне тебя жаль.
— Пошел ты! — Зотов уже перешел на новый лексикон в отношениях с Кулаковым потому что мысленно уравнял его в положении с самим собой. Бросив на командирский стол рапорт, Кулаков показал, что перешел в новое качество и совершил поступок, к которому Зотов на всякий случай давно готовил себя самого, но пойти на него все ещё не мог. И это уравнивало положение командира и его помощника. — Не заносись. Ты не хочешь служить и для тебя государственный интерес — красивая фраза. Я остаюсь, значит для меня в ней скрыт определенный смысл.
— Смысл то есть, а вот за ним — ничего. Это как два ореха из которых один с ядром, второй без него. Если заранее знаешь, какой пустой, его грызть не станешь. Для меня сегодня служба — именно такой пустой орех. Оболочка без содержания…
— Все, поболтали. Теперь, пока тебя не уволили по приказу, давай принимать меры. Собирай офицеров, решим что делать.
***
Факсограмма
Начальнику областного управления внутренних дел.
Вчера ночью из воинской части 4483 (объект, известный вам как «предприятие „Луч“) дезертировал солдат срочной службы Чикин Максим Андреевич 1980 года рождения. Находясь в карауле, он ограбил полковую кассу, автоматной очередью расстрелял дежурного по полку капитана Буркова и его помощника прапорщика Щербо. Им же штык-ножом ранен водитель дежурной машины ефрейтор Гильмутдинов, который в тяжелом состоянии находится в медсанчасти предприятия „Луч“.
Дезертир вооружен автоматом Калашникова АК-74 и двумя сняраженными магазинами с 55 патронами (пять патронов расстреляны при совершении убийства).
По нашим предположениям дезертир будет пытаться прорваться в направлении железной дороги и автомобильной магистрали Восток-Центр на юг от предприятия «Луч».
Учитывая совершенные Чикиным убийства, он находится в состоянии крайней агрессивности, которое делает его крайне опасным.
На поиск и поимку дезертира мною выделено пять мобильных вооруженных групп по пять человек из состава караульных рот во главе с офицерами. Просим вас предупредить население поселков, примыкающих к автомобильной магистрали Восток-Центр и разъездов на железной дороге, а также всех, кто может находиться в лесу — грибников, туристов, лесорубов об опасности встречи с вооруженным одиноким солдатом.