– Не знаю... – Каролино едва переводил дух. – Какая-то старуха меня заметила, когда я проходил по ее террасе... будто нарочно там стояла... Отворила окно да как закричит: «Держите вора!» Еле ноги унес.
Безмозглый сопляк, подумала Маризелла. Слишком безмозглый, чтоб жить на этом свете. И резко рванула машину с места.
Часть пятая
1
2
3
Безмозглый сопляк, подумала Маризелла. Слишком безмозглый, чтоб жить на этом свете. И резко рванула машину с места.
Часть пятая
Какой смысл ловить дракона? Какой смысл его убивать? Но можно ли оставлять его в живых?
1
Ливия посмотрела на часы. Почти два. Потом перевела взгляд на маленькую шахматную доску, стоящую между ней и Дукой. Надо было чем-то убить время, пока парень не вернется с сигаретами. И они играли в шахматы.
– Ходи, – сказал Дука. Он на часы не смотрел.
Она машинально сделала ход, думая о Каролино. Уже почти час, как его нет. Ей очень нравилось играть в шахматы с Дукой, но лицо Каролино все время стояло у нее перед глазами: худое, скуластое, большой нос с горбинкой, светлые глаза навыкате, во взгляде страх и одновременно вызов.
– Странная защита, ты сама ее выдумала? – насмешливо произнес Дука.
– Нечего язвить, – обиделась она. – Это новая защита Бенони, а ты...
Ее перебил телефонный звонок.
– Я подойду, – сказала из прихожей Лоренца. Секунду спустя она появилась на кухне. – Маскаранти.
Дука встал, пошел к телефону, послушал.
– Понятно. Сейчас буду.
Вернувшись, он поглядел на Ливию с легкой грустью.
– Он сбежал. Маскаранти видел, как он вошел в дом на площади Дузе. Он там дежурит уже около часа. Каролино не выходил. Надо ехать, может, успеем захватить его на выходе. – Говоря это, он укладывал шахматные фигуры в маленькую коробку. – Ты проиграла, – добавил он и протянул руку.
Она вышла в прихожую за сумочкой и отдала ему тысячу лир за проигранное пари.
– Я не думала, что он сбежит, – сказала она, тоже погрустнев. – Мне он показался хорошим парнем.
– Он и есть хороший парень, – ответил Дука. – Просто ты не бывала в сиротском приюте и в колонии, потому тебе не понять, что значит для таких парней свобода. Они за нее и убить могут.
В два с минутами их машина уже въезжала на площадь Дузе.
– Еще не выходил, – доложил Маскаранти.
– Надо ждать, – решил Дука. – По меньшей мере до девяти, пока подъезд не закроют. Стой здесь, я пойду поговорю с консьержкой, – бросил он Ливии и направился к тому подъезду, куда чуть меньше часа назад вошел Каролино.
Консьержка, услыхав звонок, выглянула из окна своей квартиры, выходившего на веранду. Дука поднялся по трем ступенькам к веранде, показал консьержке удостоверение, та начала извиняться, что не домыла посуду: на левой руке у нее была длинная перчатка из желтоватой резины.
– Список жильцов, – потребовал Дука.
Молодая женщина пошла за списком; мимоходом сняла перчатку и мокрый клеенчатый передник и предстала ему во всем великолепии плотно обтянутой свитером фигурки.
Углубившись в список, Дука пробормотал:
– Почти час назад сюда вошел парень лет четырнадцати, высокий, худой с орлиным носом, вы его видели?
Консьержка стала напряженно вспоминать.
– Нет, я... я обедала. В обеденное время я дверь на лестницу открываю, но могла и не уследить, я ведь все время звонок слушаю, даже во сне он у меня в ушах трезвонит.
Уяснив, что консьержка не видела Каролино и, значит, не может сказать, к кому из жильцов он пошел, Дука перестал ее слушать и продолжил изучать список. Среди имен много вычеркнутых. Внимательно читая, он задал женщине новый вопрос:
– Что, жильцы у вас беспокойные?
Вопрос крайне туманный, ответ мог быть еще туманнее, однако оказался довольно любопытным.
– Куда там! – махнула рукой консьержка. – На втором и третьем этаже конторы, в семь вечера закрываются. А жильцы все больше люди пожилые, степенные, самая молодая живет на чердаке, домовладелец называет его мансардой, но и ей уже под пятьдесят. Молодые только служанки, вот от них я держусь подальше – насмерть заговорят.
Дука проглядел список; из всех имен, которые увидел на потрепанных страницах, одно что-то ему напоминало: Доменичи. Едва ли он знал синьору Марию Доменичи, по профессии домохозяйку, но фамилию эту определенно где-то слышал, причем недавно.
– Послушайте, – сказал он молодой консьержке, – если увидите парня, высокого, худого, с больим носом, одетого в светло-серый костюм, не говорите, что им интересовалась полиция.
– Что вы, как можно! – с готовностью откликнулась она. – Если полиция чем интересуется, разве я не понимаю, что нельзя об этом повсюду звонить. Можете не со...
– Спасибо, – перебил ее Дука и вышел. (Консьержка явно была из тех людей, что жаждут поговорить с ближним – о чем угодно и с каким угодно ближним.)
Он пересек площадь, кивнул Маскаранти и уселся в машину рядом с Ливией.
– Домой, – сказал он, имея в виду квестуру. (Он говорил «домой» и когда имел в виду площадь Леонардо да Винчи, но с другим оттенком в голосе. А Ливия сразу понимала, куда «домой», ей не надо было растолковывать.)
Во дворе квестуры Дука вышел и сказал ей:
– Можешь прокатиться поглазеть на витрины, но будь здесь, поблизости.
Он поднялся в кабинет, открыл все тот же ящик, достал все ту же папку и сразу нашел «новое» имя, непрестанно звучавшее у него в голове: Этторе Доменичи. 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки. Это был один из компании юных садистов, и Карруа, должно быть, пребывая в крайнем раздражении, дал ему такую краткую и резкую характеристику.
Про отца Этторе Доменичи в деле не упоминалось, только про мать, и этой матерью вполне могла быть Мария Доменичи, проживающая на площади Элеоноры Дузе, если только они не однофамильцы. Хотя об однофамильцах вряд ли может идти речь, размышлял Дука, поигрывая красно-синим карандашом, было бы странно, если бы Каролино пошел бы в дом на площади Дузе, где проживала однофамилица его приятеля по исправительной колонии. Слишком уж нелепое совпадение.
Но коль скоро эта Доменичи с площади Дузе – мать трудновоспитуемого подростка Доменичи, значит, она и есть проститутка, а если она проститутка, тогда на нее наверняка что-нибудь есть в здешнем архиве.
Окрыленный надеждой, Дука отправился в архив. Естественно, он занимал самое темное помещение во всей квестуре, и несколько прикрепленных к потолку люминесцентных трубок своим мертвенным светом только подчеркивали эту темноту. И, естественно, главным архивариусом был жутко нервный неаполитанец, злейший враг полицейских. («По их мнению, чтобы поймать преступника, достаточно порыться в моих картотеках, а если он там не ловится, стало быть, я виноват!.. А пошли бы они все...» На своем красноречивом неаполитанском диалекте он добавлял, куда бы следовало отправиться полицейским.)
– Здравствуйте, доктор Ламберти, – пробурчал главный архивариус, не вставая и даже не подняв головы от пишущей машинки, на которой что-то сосредоточенно тюкал.
– Мария Доменичи, проститутка.
Дука знал, что тот любит краткость. Он был не из тех, кто жаждет поговорить с ближним, как консьержка с площади Элеоноры Дузе. Более того, ему на ближнего и глядеть-то неприятно.
– Прошу прощения, доктор Ламберти. – Архивариус наконец соизволил встать из-за стола; он был высок, худ, сутуловат, в огромных очках. – Насколько я понимаю, вам неизвестны ни отчество этой особы, ни место ее рождения, ни возраст, и что вы будете делать, если в картотеке окажется двадцать семь носительниц этого имени, занимающихся упомянутой профессией? – Произнеся свою язвительную тираду, он повел Дуку по длинным и сумрачным коридорам, уставленным металлическими шкафами с картотеками.
Дука не знал, что он будет делать, если надо будет выбирать из двадцати семи женщин. Оставалось надеяться, что их окажется меньше.
– Вам повезло, доктор Ламберти, – сказал архивариус, протягивая ему карточку, извлеченную из необъятного шкафа. – У нас только две проститутки Доменичи, и только одну из них зовут Мария.
Дука жадно прочитал карточку. Там были все данные на Марию Доменичи, даже ее «сценическое имя» – Маризелла, даже девичья фамилия – Фалуджи; было также имя человека, который женился на ней и признал ее незаконнорожденного сына. Супруга Маризеллы звали Оресте Доменичи по прозвищу Франконе (см. личную карточку на «Франконе», пометил пунктуальный архивариус). Да, карточка была насыщена сведениями; в ней перечислялись все задержания, связанные с основной профессией Маризеллы, все приговоры (четыре, общим сроком семь лет), а также различного рода хобби: кражи, удар ножом, нанесенный коллеге по уличным делам, сбыт и потребление наркотиков.
Но хотя сведения были исчерпывающими, Дука мало что из них почерпнул. Он нашел в себе смелость вновь обратиться к архивариусу:
– Дайте мне, пожалуйста, еще карточку Доменичи Оресте по прозвищу Франконе.
Получив вторую карточку, он схватил обе и побежал к себе их изучать. Перечитал три раза, сделал выписки. Вроде все есть, а зацепиться не за что. Голые факты обычно ничего не говорят, зацепку дают не они, а детали, нюансы, разрывы в цепочке событий. Однако он добросовестно запротоколировал все данные. Синьор Оресте Доменичи по прозвищу Франконе с молодых ногтей посвятил себя ремеслу сутенера и сводника. В первый раз он женился в возрасте двадцати шести лет, приобщил жену к проституции (за что и получил срок), затем «перепродал» ее своему компаньону за сумму в две тысячи лир (это было еще до войны). Кроме того, Франконе более сорока лет занимался наркобизнесом и за это опять-таки отмотал несколько сроков. Вот и недавно, в прошлом, шестьдесят седьмом году он был посажен за перевозку наркотиков из Швейцарии. Среди многочисленных фактов его биографии был также следующий: 27 сентября 1960 года он женился на Марии Фалуджи, ставшей, таким образом, Марией Доменичи, признал ее незаконнорожденного сына Этторе девяти лет. Однако в 1964 году был лишен отцовства, ибо лучше уж никакого отца, чем такой; и неуправляемый подросток был передан под опеку тетки, вдовы Новарка, в девичестве Фалуджи, то есть родной сестры матери.
И, наконец, весьма важным фактом для биографии синьора Оресте Доменичи по прозвищу Франконе явился тот факт, что 30 января 1968 года упомянутый субъект скончался от пневмонии в миланской тюрьме Сан-Витторе, где отбывал наказание за ставшее для него привычным преступление – контрабанду и сбыт наркотиков.
Все перечислено: имена, даты, адреса, события – но Дука из них ничего не выудил, кроме того, что Оресте Доменичи со своей супругой Марией порядочная-таки мразь. Эти архивные карточки подобны сметам – вроде бы все учтено до последнего гроша, да только мало кто знает, что графа «управленческие расходы» включает тридцать тысяч некой синьорине X, про которую все знают, что она дама сердца генерального директора.
Дука на всякий случай переписал еще кое-какие данные, затем вызвал охранника, отдал ему карточки, с тем чтобы вернуть в архив. Туман на улице почти рассеялся, ветер бойко расправлялся с последними клочьями. Допросить Оресте Доменичи он не может, поскольку тот умер. Маризеллу тоже – так как лучше дождаться, пока она вместе с Каролино не сделает следующий ход, ведь Каролино пришел к ней, значит, имел основания искать у нее убежища.
Ехать опять в Беккарию и допрашивать сына Маризеллы – Этторе Доменичи – также не было смысла. Все ребята, в том числе Этторе, упорно твердят, что ничего не видели, не слышали и не знают и наверняка опять будут на этом настаивать. С кем же ему поговорить, чтобы наполнить хоть каким-то смыслом голые сведения с карточек?
Спустя мгновение пришел ясный и четкий ответ. Он заглянул в свои записи и отыскал в них адрес: Улица Падуи, 96.
– Улица Падуи, девяносто шесть, – сказал он Ливии, садясь в машину. Вдруг вспомнив о ее существовании, он положил ей руку на колено.
– Не надо, пожалуйста, – попросила она. – Я слишком по тебе истосковалась, и мне это трудно выносить. Я жду тебя уже много дней, Дука. Но знаю: ты не вспомнишь обо мне, пока не закончишь свое расследование.
Синьорина Ливия Гусаро как всегда предельно искренна. Она же не какая-нибудь англичанка, чтоб говорить иносказаниями. Режет все напрямик. А ты порядочная скотина, Дука Ламберти: мучишь близких людей, даже не отдавая себе в том отчета.
– Извини, – сказал он, убирая руку.
– Ходи, – сказал Дука. Он на часы не смотрел.
Она машинально сделала ход, думая о Каролино. Уже почти час, как его нет. Ей очень нравилось играть в шахматы с Дукой, но лицо Каролино все время стояло у нее перед глазами: худое, скуластое, большой нос с горбинкой, светлые глаза навыкате, во взгляде страх и одновременно вызов.
– Странная защита, ты сама ее выдумала? – насмешливо произнес Дука.
– Нечего язвить, – обиделась она. – Это новая защита Бенони, а ты...
Ее перебил телефонный звонок.
– Я подойду, – сказала из прихожей Лоренца. Секунду спустя она появилась на кухне. – Маскаранти.
Дука встал, пошел к телефону, послушал.
– Понятно. Сейчас буду.
Вернувшись, он поглядел на Ливию с легкой грустью.
– Он сбежал. Маскаранти видел, как он вошел в дом на площади Дузе. Он там дежурит уже около часа. Каролино не выходил. Надо ехать, может, успеем захватить его на выходе. – Говоря это, он укладывал шахматные фигуры в маленькую коробку. – Ты проиграла, – добавил он и протянул руку.
Она вышла в прихожую за сумочкой и отдала ему тысячу лир за проигранное пари.
– Я не думала, что он сбежит, – сказала она, тоже погрустнев. – Мне он показался хорошим парнем.
– Он и есть хороший парень, – ответил Дука. – Просто ты не бывала в сиротском приюте и в колонии, потому тебе не понять, что значит для таких парней свобода. Они за нее и убить могут.
В два с минутами их машина уже въезжала на площадь Дузе.
– Еще не выходил, – доложил Маскаранти.
– Надо ждать, – решил Дука. – По меньшей мере до девяти, пока подъезд не закроют. Стой здесь, я пойду поговорю с консьержкой, – бросил он Ливии и направился к тому подъезду, куда чуть меньше часа назад вошел Каролино.
Консьержка, услыхав звонок, выглянула из окна своей квартиры, выходившего на веранду. Дука поднялся по трем ступенькам к веранде, показал консьержке удостоверение, та начала извиняться, что не домыла посуду: на левой руке у нее была длинная перчатка из желтоватой резины.
– Список жильцов, – потребовал Дука.
Молодая женщина пошла за списком; мимоходом сняла перчатку и мокрый клеенчатый передник и предстала ему во всем великолепии плотно обтянутой свитером фигурки.
Углубившись в список, Дука пробормотал:
– Почти час назад сюда вошел парень лет четырнадцати, высокий, худой с орлиным носом, вы его видели?
Консьержка стала напряженно вспоминать.
– Нет, я... я обедала. В обеденное время я дверь на лестницу открываю, но могла и не уследить, я ведь все время звонок слушаю, даже во сне он у меня в ушах трезвонит.
Уяснив, что консьержка не видела Каролино и, значит, не может сказать, к кому из жильцов он пошел, Дука перестал ее слушать и продолжил изучать список. Среди имен много вычеркнутых. Внимательно читая, он задал женщине новый вопрос:
– Что, жильцы у вас беспокойные?
Вопрос крайне туманный, ответ мог быть еще туманнее, однако оказался довольно любопытным.
– Куда там! – махнула рукой консьержка. – На втором и третьем этаже конторы, в семь вечера закрываются. А жильцы все больше люди пожилые, степенные, самая молодая живет на чердаке, домовладелец называет его мансардой, но и ей уже под пятьдесят. Молодые только служанки, вот от них я держусь подальше – насмерть заговорят.
Дука проглядел список; из всех имен, которые увидел на потрепанных страницах, одно что-то ему напоминало: Доменичи. Едва ли он знал синьору Марию Доменичи, по профессии домохозяйку, но фамилию эту определенно где-то слышал, причем недавно.
– Послушайте, – сказал он молодой консьержке, – если увидите парня, высокого, худого, с больим носом, одетого в светло-серый костюм, не говорите, что им интересовалась полиция.
– Что вы, как можно! – с готовностью откликнулась она. – Если полиция чем интересуется, разве я не понимаю, что нельзя об этом повсюду звонить. Можете не со...
– Спасибо, – перебил ее Дука и вышел. (Консьержка явно была из тех людей, что жаждут поговорить с ближним – о чем угодно и с каким угодно ближним.)
Он пересек площадь, кивнул Маскаранти и уселся в машину рядом с Ливией.
– Домой, – сказал он, имея в виду квестуру. (Он говорил «домой» и когда имел в виду площадь Леонардо да Винчи, но с другим оттенком в голосе. А Ливия сразу понимала, куда «домой», ей не надо было растолковывать.)
Во дворе квестуры Дука вышел и сказал ей:
– Можешь прокатиться поглазеть на витрины, но будь здесь, поблизости.
Он поднялся в кабинет, открыл все тот же ящик, достал все ту же папку и сразу нашел «новое» имя, непрестанно звучавшее у него в голове: Этторе Доменичи. 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки. Это был один из компании юных садистов, и Карруа, должно быть, пребывая в крайнем раздражении, дал ему такую краткую и резкую характеристику.
Про отца Этторе Доменичи в деле не упоминалось, только про мать, и этой матерью вполне могла быть Мария Доменичи, проживающая на площади Элеоноры Дузе, если только они не однофамильцы. Хотя об однофамильцах вряд ли может идти речь, размышлял Дука, поигрывая красно-синим карандашом, было бы странно, если бы Каролино пошел бы в дом на площади Дузе, где проживала однофамилица его приятеля по исправительной колонии. Слишком уж нелепое совпадение.
Но коль скоро эта Доменичи с площади Дузе – мать трудновоспитуемого подростка Доменичи, значит, она и есть проститутка, а если она проститутка, тогда на нее наверняка что-нибудь есть в здешнем архиве.
Окрыленный надеждой, Дука отправился в архив. Естественно, он занимал самое темное помещение во всей квестуре, и несколько прикрепленных к потолку люминесцентных трубок своим мертвенным светом только подчеркивали эту темноту. И, естественно, главным архивариусом был жутко нервный неаполитанец, злейший враг полицейских. («По их мнению, чтобы поймать преступника, достаточно порыться в моих картотеках, а если он там не ловится, стало быть, я виноват!.. А пошли бы они все...» На своем красноречивом неаполитанском диалекте он добавлял, куда бы следовало отправиться полицейским.)
– Здравствуйте, доктор Ламберти, – пробурчал главный архивариус, не вставая и даже не подняв головы от пишущей машинки, на которой что-то сосредоточенно тюкал.
– Мария Доменичи, проститутка.
Дука знал, что тот любит краткость. Он был не из тех, кто жаждет поговорить с ближним, как консьержка с площади Элеоноры Дузе. Более того, ему на ближнего и глядеть-то неприятно.
– Прошу прощения, доктор Ламберти. – Архивариус наконец соизволил встать из-за стола; он был высок, худ, сутуловат, в огромных очках. – Насколько я понимаю, вам неизвестны ни отчество этой особы, ни место ее рождения, ни возраст, и что вы будете делать, если в картотеке окажется двадцать семь носительниц этого имени, занимающихся упомянутой профессией? – Произнеся свою язвительную тираду, он повел Дуку по длинным и сумрачным коридорам, уставленным металлическими шкафами с картотеками.
Дука не знал, что он будет делать, если надо будет выбирать из двадцати семи женщин. Оставалось надеяться, что их окажется меньше.
– Вам повезло, доктор Ламберти, – сказал архивариус, протягивая ему карточку, извлеченную из необъятного шкафа. – У нас только две проститутки Доменичи, и только одну из них зовут Мария.
Дука жадно прочитал карточку. Там были все данные на Марию Доменичи, даже ее «сценическое имя» – Маризелла, даже девичья фамилия – Фалуджи; было также имя человека, который женился на ней и признал ее незаконнорожденного сына. Супруга Маризеллы звали Оресте Доменичи по прозвищу Франконе (см. личную карточку на «Франконе», пометил пунктуальный архивариус). Да, карточка была насыщена сведениями; в ней перечислялись все задержания, связанные с основной профессией Маризеллы, все приговоры (четыре, общим сроком семь лет), а также различного рода хобби: кражи, удар ножом, нанесенный коллеге по уличным делам, сбыт и потребление наркотиков.
Но хотя сведения были исчерпывающими, Дука мало что из них почерпнул. Он нашел в себе смелость вновь обратиться к архивариусу:
– Дайте мне, пожалуйста, еще карточку Доменичи Оресте по прозвищу Франконе.
Получив вторую карточку, он схватил обе и побежал к себе их изучать. Перечитал три раза, сделал выписки. Вроде все есть, а зацепиться не за что. Голые факты обычно ничего не говорят, зацепку дают не они, а детали, нюансы, разрывы в цепочке событий. Однако он добросовестно запротоколировал все данные. Синьор Оресте Доменичи по прозвищу Франконе с молодых ногтей посвятил себя ремеслу сутенера и сводника. В первый раз он женился в возрасте двадцати шести лет, приобщил жену к проституции (за что и получил срок), затем «перепродал» ее своему компаньону за сумму в две тысячи лир (это было еще до войны). Кроме того, Франконе более сорока лет занимался наркобизнесом и за это опять-таки отмотал несколько сроков. Вот и недавно, в прошлом, шестьдесят седьмом году он был посажен за перевозку наркотиков из Швейцарии. Среди многочисленных фактов его биографии был также следующий: 27 сентября 1960 года он женился на Марии Фалуджи, ставшей, таким образом, Марией Доменичи, признал ее незаконнорожденного сына Этторе девяти лет. Однако в 1964 году был лишен отцовства, ибо лучше уж никакого отца, чем такой; и неуправляемый подросток был передан под опеку тетки, вдовы Новарка, в девичестве Фалуджи, то есть родной сестры матери.
И, наконец, весьма важным фактом для биографии синьора Оресте Доменичи по прозвищу Франконе явился тот факт, что 30 января 1968 года упомянутый субъект скончался от пневмонии в миланской тюрьме Сан-Витторе, где отбывал наказание за ставшее для него привычным преступление – контрабанду и сбыт наркотиков.
Все перечислено: имена, даты, адреса, события – но Дука из них ничего не выудил, кроме того, что Оресте Доменичи со своей супругой Марией порядочная-таки мразь. Эти архивные карточки подобны сметам – вроде бы все учтено до последнего гроша, да только мало кто знает, что графа «управленческие расходы» включает тридцать тысяч некой синьорине X, про которую все знают, что она дама сердца генерального директора.
Дука на всякий случай переписал еще кое-какие данные, затем вызвал охранника, отдал ему карточки, с тем чтобы вернуть в архив. Туман на улице почти рассеялся, ветер бойко расправлялся с последними клочьями. Допросить Оресте Доменичи он не может, поскольку тот умер. Маризеллу тоже – так как лучше дождаться, пока она вместе с Каролино не сделает следующий ход, ведь Каролино пришел к ней, значит, имел основания искать у нее убежища.
Ехать опять в Беккарию и допрашивать сына Маризеллы – Этторе Доменичи – также не было смысла. Все ребята, в том числе Этторе, упорно твердят, что ничего не видели, не слышали и не знают и наверняка опять будут на этом настаивать. С кем же ему поговорить, чтобы наполнить хоть каким-то смыслом голые сведения с карточек?
Спустя мгновение пришел ясный и четкий ответ. Он заглянул в свои записи и отыскал в них адрес: Улица Падуи, 96.
– Улица Падуи, девяносто шесть, – сказал он Ливии, садясь в машину. Вдруг вспомнив о ее существовании, он положил ей руку на колено.
– Не надо, пожалуйста, – попросила она. – Я слишком по тебе истосковалась, и мне это трудно выносить. Я жду тебя уже много дней, Дука. Но знаю: ты не вспомнишь обо мне, пока не закончишь свое расследование.
Синьорина Ливия Гусаро как всегда предельно искренна. Она же не какая-нибудь англичанка, чтоб говорить иносказаниями. Режет все напрямик. А ты порядочная скотина, Дука Ламберти: мучишь близких людей, даже не отдавая себе в том отчета.
– Извини, – сказал он, убирая руку.
2
В доме номер девяносто шесть по улице Падуи проживала вдова Новарка, урожденная Фалуджи, оказавшаяся маленькой худенькой женщиной с черными, почти без проседи волосами, в безукоризненно отглаженном сером платье в белый горошек; на шее у нее висел медальон, в котором она, без сомнения, носила фотографию покойного супруга. Эта женщина, как ни странно, была сестрой Маризеллы Доменичи.
– Я к полицейским привычная, – сказала вдова Новарка. – Уж сколько лет, с тех пор, как суд сделал меня опекуншей Этторино, они сюда то и дело шастают. Видит Бог, не хотела я взваливать на себя такую ношу, ну, я тетка, сестра его матери, единственная, можно сказать, родственница – так что из этого?
Сидя в жестком кресле обставленной старой мебелью гостиной вдовы Новарка, Дука сосредоточенно слушал типично миланскую смесь диалекта и итальянского языка.
– Мало ли что сестра! Да мы с ней похожи как черепаха с жирафом. Но эти инспекторши, прах их побери, всю плешь мне проели: «Возьмите мальчика, вы ведь одинокая, вдова, вам с ним веселей будет, вы сможете его воспитать, отвадить от дурных компаний...» А я, старая дура, и расчувствовалась, взяла! Боже ж ты мой! С той поры этот дом для полиции как родной: то забирают его на каникулы в Беккарию за очередное хулиганство, то опять возвращают. А то приходят и давай выспрашивать: где Этторино да где Этторино, мы, мол, ему уши оборвем. А мне-то откуда знать, где он, этот прохвост, неделями дома не ночует, не стану же я по всему городу за ним бегать! Ну, так с чем вы на этот раз, синьор бригадир, уж выкладывайте сразу, не стесняйтесь, мы теперь с полицией как нитка с иголкой, это я в шутку говорю, хоть мне и не до шуток, если б вы знали, сколько я натерпелась из-за этого змееныша и его пропащей матери! Чего только не делала, чтоб направить его на путь истинный. Да, видно, черного кобеля не отмоешь добела!
Дука терпеливо внимал этой беспорядочной, но идущей от сердца речи, а когда женщина умолкла, словно у нее вдруг кончился завод, и улыбнулась усталой улыбкой, от которой морщинистое лицо сразу помолодело, то ему было известно не больше, чем вначале.
– Значит, он жил у вас по определению суда? – задал он первый ворос.
– Ну да, куда же его еще определишь? – проворчала она. – Утром ему следовало сидеть дома, днем работать рассыльным в колбасной – знаете колбасную на площади? Лучшая в Милане. А вечером он в школу должен был ходить. Все по определению. Но, извините, конечно, кому они нужны ваши определения? Курам на смех!
Как официальное лицо в системе правосудия, Дука не мог согласиться с этой точкой зрения. Закон необходимо уважать, иначе он и становится посмешищем, как утверждает эта хрупкая, сидящая перед ним женщина, синьора Фалуджи-Новарка.
– Иной раз вдруг поведет себя прилично, – с горечью продолжала она. – Работает на совесть, помогает мне по хозяйству, ходит в школу каждый вечер. Господи, думаю, неужто и вправду исправляется, внушаю ему, что надо все время себя так вести, тогда, глядишь, и человеком станет. Какое там! Напрасные труды.
– Почему?
– Да потому что после все начиналось сызнова. Исчезнет на неделю – ни дома, ни в школе его нет. Ну, я – в полицию звонить, мол, так и так, они же сами обязали меня обо всем им докладывать, а полицейский мне по телефону: хорошо, синьора, учтем – и весь разговор. Их ведь тоже понять надо: в городе грабеж, убийства, а тут какой-то сорванец от тетки сбежал, велика важность... Все же кого-нибудь да пришлют: ну что, синьора, не объявился? Или инспекторша пожалует...
– Альберта Романи?
– Она самая, инспекторша по нашему району. Тоже спрашивает, не вернулся ли племянник, я говорю, нет, а она мне: только в полицию не заявляйте, не то его опять в колонию отправят. Хорошая женщина, добрая, но этих паршивцев жалеть – себе дороже. Один раз даже учительница приходила из вечерней школы.
– Синьорина Крешензаги? – спросил Дука.
– Ну да, синьорина Матильда.
– Та, что умерла? – допытывался Дука.
Глаза пожилой черноволосой женщины вспыхнули гневом.
– Да, та самая, которую головорезы эти на куски разорвали! – жестко уточнила она.
Дука полностью разделял ее гнев, только воздерживался от сильных выражений.
– И что вам сказала синьорина Крешензаги?
– Что она могла мне сказать? Что мой племянничек уж две недели в школу не ходит и она, дескать, пришла узнать, не захворал ли он часом. Такая добросовестная, такая душевная, чистый ангел, обо всех учениках пеклась, точно о родных, и вот как поплатилась за это, бедняжка!
Дука нутром почувствовал: сейчас с уст словоохотливой вдовы сорвется истина.
– А вы что ей ответили?
– Правду, – без промедления отозвалась женщина. – Что я сама его две недели не видела. Она спросила, не знаю ли я, где он может быть, а я говорю: где ж ему быть, как не у матери своей да у отчима?
– Иными словами, ваш племянник навещал свою мать, Марию Доменичи, вашу сестру? – уточнил Дука.
– Ну да, сестру мою и ейного мужа.
– А зачем он их навещал?
– Зачем такую мать навещают? Уж ясно, не для хороших дел!
Это верно, с матерью-проституткой да отчимом-сводником и торговцем наркотиками Этторе Доменичи вряд ли ходил в зоопарк, в музеи и в картинные галереи, подумал Дука.
– Вы не знаете, ваш племянник не бывал в Швейцарии?
– Откуда мне знать?
– Да я просто так спросил.
– Раз вернулся с пачками сигарет и говорит, мол, в Швейцарии купил.
– Но вы ведь понимаете, что у вашего племянника не только нет паспорта, но он вдобавок находится под надзором, так что, если он и был в Швейцарии, то мог попасть туда только незаконно?
– Да с таким отчимом и с такой матерью какой закон! Они ведь на все способны!
Дука был готов расцеловать эту маленькую импульсивную ворчунью.
– Даже наркотики перевозить? – спросил он.
– Говорят вам – на все! Мне-то он, ясное дело, про это не докладывал.
– Но вы все равно что-то знали, а не знали, так чувствовали. Почему не сообщили в полицию? Вы знаете, что ваш подопечный ездит в Швейцарию и что обделывает там преступные делишки, и молчите?
Она действительно долго молчала – не только тогда, но и теперь. Потом очень тихо, едва сдерживая гнев, произнесла:
– Вот и учительница меня все корила.
– Матильда Крешензаги?
– Так я ж и говорю – учительница. Как можно, синьора, вы должны заявить! А я ей: мне начхать! – Она будто выплюнула это слово. – Мой племянник – сукин сын, был им и останется, и пускай меня посадят, я знать ничего не хочу.
– И что вам ответила синьорина Крешензаги?
Вдова улыбнулась.
– Бедняжка, ангельская душа, как же она осерчала! Дети, говорит, не виноваты, их надо воспитывать и наказывать, когда они того заслуживают. Вот почему, говорит, надо в полицию заявить, чтоб он больше не возвращался к матери и к отчиму. А ко мне только два дня, как инспекторша заходила: не надо, говорит, заявлять, в колонии, мол, он только озлобится. Вот и пойми, кого слушать! Я, помнится, с собой не совладала, напустилась на учительницу, а потом каялась – она-то хотела как лучше! Оставьте, говорю, меня в покое, я палец о палец не ударю, все одно горбатого могила исправит, а ежели вам неймется, так сами и заявляйте, мне, говорю, недосуг валандаться ни с ним, ни с вами! Она оторопела, сердешная, – уж больно я раскипятилась, – а после набралась смелости и сказала, что коли так, она сама в полицию пойдет. И пошла.
Дука Ламберти застыл как изваяние на жестком кресле. Когда приближаешься к истине, боишься шелохнуться, чтобы ее не спугнуть. А эта женщина, сама того не ведая, открывала перед ним истину.
– И что было дальше?
– Вы полицейский и лучше меня знаете, что может быть дальше. Учительница пошла в полицию и заявила, что мой племянник уже две недели не ходит в школу, она, дескать, опасается, что мать и отчим вовлекают его в темные дела. Я ж говорю, душевная была, переживала за Этторино, хотела защитить от матери и от этого уголовника отчима, а чего там защищать, когда и защищать нечего! Ну, словом, через четыре дня всех их посадили: и племянника, и сестру, и мужа ейного. Меня и то чуть не заграбастали, что вовремя не заявила. Вот до чего дожила! Все их дела с наркотиками наружу вышли, запутанная история, я теперь уж и не припомню толком. Вроде бы это зелье из Швейцарии сюда переправляли. Муж сестры будто подвозил Этторино и какого-то дружка его к границе, а они переходили: пацаны все же не так в глаза бросаются, и там в Швейцарии шли они будто в бар при гостинице, и две официантки снабжали их этой дрянью, а после они тем же путем возвращались в Италию и все отдавали мужу сестриному. Он их уж и к наркотикам приучил, то-то я гляжу, иной раз Этторино словно бы не в себе, а мне и невдомек, что он наркотики принимает. – Странное выражение: «наркотики принимает» – так сказать может только человек, очень-очень далекий от этого мира.
Больше Дуке Ламберти ничего не надо было знать, но он тем не менее дослушал женщину до конца, пока все слова у нее не вышли. Как только она замолчала, тут же поблагодарил ее и простился. Спустя десять минут он уже сидел вместе с Ливией в квестуре, в кабинете Карруа, перед его письменным столом.
– Я к полицейским привычная, – сказала вдова Новарка. – Уж сколько лет, с тех пор, как суд сделал меня опекуншей Этторино, они сюда то и дело шастают. Видит Бог, не хотела я взваливать на себя такую ношу, ну, я тетка, сестра его матери, единственная, можно сказать, родственница – так что из этого?
Сидя в жестком кресле обставленной старой мебелью гостиной вдовы Новарка, Дука сосредоточенно слушал типично миланскую смесь диалекта и итальянского языка.
– Мало ли что сестра! Да мы с ней похожи как черепаха с жирафом. Но эти инспекторши, прах их побери, всю плешь мне проели: «Возьмите мальчика, вы ведь одинокая, вдова, вам с ним веселей будет, вы сможете его воспитать, отвадить от дурных компаний...» А я, старая дура, и расчувствовалась, взяла! Боже ж ты мой! С той поры этот дом для полиции как родной: то забирают его на каникулы в Беккарию за очередное хулиганство, то опять возвращают. А то приходят и давай выспрашивать: где Этторино да где Этторино, мы, мол, ему уши оборвем. А мне-то откуда знать, где он, этот прохвост, неделями дома не ночует, не стану же я по всему городу за ним бегать! Ну, так с чем вы на этот раз, синьор бригадир, уж выкладывайте сразу, не стесняйтесь, мы теперь с полицией как нитка с иголкой, это я в шутку говорю, хоть мне и не до шуток, если б вы знали, сколько я натерпелась из-за этого змееныша и его пропащей матери! Чего только не делала, чтоб направить его на путь истинный. Да, видно, черного кобеля не отмоешь добела!
Дука терпеливо внимал этой беспорядочной, но идущей от сердца речи, а когда женщина умолкла, словно у нее вдруг кончился завод, и улыбнулась усталой улыбкой, от которой морщинистое лицо сразу помолодело, то ему было известно не больше, чем вначале.
– Значит, он жил у вас по определению суда? – задал он первый ворос.
– Ну да, куда же его еще определишь? – проворчала она. – Утром ему следовало сидеть дома, днем работать рассыльным в колбасной – знаете колбасную на площади? Лучшая в Милане. А вечером он в школу должен был ходить. Все по определению. Но, извините, конечно, кому они нужны ваши определения? Курам на смех!
Как официальное лицо в системе правосудия, Дука не мог согласиться с этой точкой зрения. Закон необходимо уважать, иначе он и становится посмешищем, как утверждает эта хрупкая, сидящая перед ним женщина, синьора Фалуджи-Новарка.
– Иной раз вдруг поведет себя прилично, – с горечью продолжала она. – Работает на совесть, помогает мне по хозяйству, ходит в школу каждый вечер. Господи, думаю, неужто и вправду исправляется, внушаю ему, что надо все время себя так вести, тогда, глядишь, и человеком станет. Какое там! Напрасные труды.
– Почему?
– Да потому что после все начиналось сызнова. Исчезнет на неделю – ни дома, ни в школе его нет. Ну, я – в полицию звонить, мол, так и так, они же сами обязали меня обо всем им докладывать, а полицейский мне по телефону: хорошо, синьора, учтем – и весь разговор. Их ведь тоже понять надо: в городе грабеж, убийства, а тут какой-то сорванец от тетки сбежал, велика важность... Все же кого-нибудь да пришлют: ну что, синьора, не объявился? Или инспекторша пожалует...
– Альберта Романи?
– Она самая, инспекторша по нашему району. Тоже спрашивает, не вернулся ли племянник, я говорю, нет, а она мне: только в полицию не заявляйте, не то его опять в колонию отправят. Хорошая женщина, добрая, но этих паршивцев жалеть – себе дороже. Один раз даже учительница приходила из вечерней школы.
– Синьорина Крешензаги? – спросил Дука.
– Ну да, синьорина Матильда.
– Та, что умерла? – допытывался Дука.
Глаза пожилой черноволосой женщины вспыхнули гневом.
– Да, та самая, которую головорезы эти на куски разорвали! – жестко уточнила она.
Дука полностью разделял ее гнев, только воздерживался от сильных выражений.
– И что вам сказала синьорина Крешензаги?
– Что она могла мне сказать? Что мой племянничек уж две недели в школу не ходит и она, дескать, пришла узнать, не захворал ли он часом. Такая добросовестная, такая душевная, чистый ангел, обо всех учениках пеклась, точно о родных, и вот как поплатилась за это, бедняжка!
Дука нутром почувствовал: сейчас с уст словоохотливой вдовы сорвется истина.
– А вы что ей ответили?
– Правду, – без промедления отозвалась женщина. – Что я сама его две недели не видела. Она спросила, не знаю ли я, где он может быть, а я говорю: где ж ему быть, как не у матери своей да у отчима?
– Иными словами, ваш племянник навещал свою мать, Марию Доменичи, вашу сестру? – уточнил Дука.
– Ну да, сестру мою и ейного мужа.
– А зачем он их навещал?
– Зачем такую мать навещают? Уж ясно, не для хороших дел!
Это верно, с матерью-проституткой да отчимом-сводником и торговцем наркотиками Этторе Доменичи вряд ли ходил в зоопарк, в музеи и в картинные галереи, подумал Дука.
– Вы не знаете, ваш племянник не бывал в Швейцарии?
– Откуда мне знать?
– Да я просто так спросил.
– Раз вернулся с пачками сигарет и говорит, мол, в Швейцарии купил.
– Но вы ведь понимаете, что у вашего племянника не только нет паспорта, но он вдобавок находится под надзором, так что, если он и был в Швейцарии, то мог попасть туда только незаконно?
– Да с таким отчимом и с такой матерью какой закон! Они ведь на все способны!
Дука был готов расцеловать эту маленькую импульсивную ворчунью.
– Даже наркотики перевозить? – спросил он.
– Говорят вам – на все! Мне-то он, ясное дело, про это не докладывал.
– Но вы все равно что-то знали, а не знали, так чувствовали. Почему не сообщили в полицию? Вы знаете, что ваш подопечный ездит в Швейцарию и что обделывает там преступные делишки, и молчите?
Она действительно долго молчала – не только тогда, но и теперь. Потом очень тихо, едва сдерживая гнев, произнесла:
– Вот и учительница меня все корила.
– Матильда Крешензаги?
– Так я ж и говорю – учительница. Как можно, синьора, вы должны заявить! А я ей: мне начхать! – Она будто выплюнула это слово. – Мой племянник – сукин сын, был им и останется, и пускай меня посадят, я знать ничего не хочу.
– И что вам ответила синьорина Крешензаги?
Вдова улыбнулась.
– Бедняжка, ангельская душа, как же она осерчала! Дети, говорит, не виноваты, их надо воспитывать и наказывать, когда они того заслуживают. Вот почему, говорит, надо в полицию заявить, чтоб он больше не возвращался к матери и к отчиму. А ко мне только два дня, как инспекторша заходила: не надо, говорит, заявлять, в колонии, мол, он только озлобится. Вот и пойми, кого слушать! Я, помнится, с собой не совладала, напустилась на учительницу, а потом каялась – она-то хотела как лучше! Оставьте, говорю, меня в покое, я палец о палец не ударю, все одно горбатого могила исправит, а ежели вам неймется, так сами и заявляйте, мне, говорю, недосуг валандаться ни с ним, ни с вами! Она оторопела, сердешная, – уж больно я раскипятилась, – а после набралась смелости и сказала, что коли так, она сама в полицию пойдет. И пошла.
Дука Ламберти застыл как изваяние на жестком кресле. Когда приближаешься к истине, боишься шелохнуться, чтобы ее не спугнуть. А эта женщина, сама того не ведая, открывала перед ним истину.
– И что было дальше?
– Вы полицейский и лучше меня знаете, что может быть дальше. Учительница пошла в полицию и заявила, что мой племянник уже две недели не ходит в школу, она, дескать, опасается, что мать и отчим вовлекают его в темные дела. Я ж говорю, душевная была, переживала за Этторино, хотела защитить от матери и от этого уголовника отчима, а чего там защищать, когда и защищать нечего! Ну, словом, через четыре дня всех их посадили: и племянника, и сестру, и мужа ейного. Меня и то чуть не заграбастали, что вовремя не заявила. Вот до чего дожила! Все их дела с наркотиками наружу вышли, запутанная история, я теперь уж и не припомню толком. Вроде бы это зелье из Швейцарии сюда переправляли. Муж сестры будто подвозил Этторино и какого-то дружка его к границе, а они переходили: пацаны все же не так в глаза бросаются, и там в Швейцарии шли они будто в бар при гостинице, и две официантки снабжали их этой дрянью, а после они тем же путем возвращались в Италию и все отдавали мужу сестриному. Он их уж и к наркотикам приучил, то-то я гляжу, иной раз Этторино словно бы не в себе, а мне и невдомек, что он наркотики принимает. – Странное выражение: «наркотики принимает» – так сказать может только человек, очень-очень далекий от этого мира.
Больше Дуке Ламберти ничего не надо было знать, но он тем не менее дослушал женщину до конца, пока все слова у нее не вышли. Как только она замолчала, тут же поблагодарил ее и простился. Спустя десять минут он уже сидел вместе с Ливией в квестуре, в кабинете Карруа, перед его письменным столом.
3
Было шесть часов вечера, но еще не стемнело, несмотря на холод и туман; весна уже настойчиво рвалась наружу, бродила в воздухе, точно в воздушном шарике, который вот-вот лопнет.
– Теперь мы знаем, из-за чего убили учительницу Матильду Крешензаги. – С Карруа Дука старался, по возможности, говорить тишайшим голосом. – Это была месть. Матильда Крешензаги, учительница вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, несколько дней не видит на уроках одного из своих учеников, семнадцатилетнего Этторе Доменичи, и беспокоится за него, как за всех других из своего класса. Она решает узнать, почему он не посещает школу. И для этого отправляется к тетке, опекунше парня, и тетка ей рассказывает то, о чем учительница не может молчать. Она чувствует себя обязанной заявить в полицию. В результате этого заявления подросток Этторе Доменичи попадает в исправительную колонию, а мать и ее муж Оресте Доменичи в тюрьму за контрабанду и сбыт наркотиков, да еще с отягчающим обстоятельством привлечением несовершеннолетнего к преступной деятельности. Несколько месяцев спустя мать Этторе Доменичи выходит на свободу, тогда как ее муж, Оресте Доменичи по прозвищу Франконе, умирает за решеткой в январе нынешнего года.
В кабинете было очень жарко. Карруа протянул Ливии пачку сигарет, но она помотала головой. Дука тоже отказался. Тогда он сам закурил.
– По-твоему, Маризелла Доменичи расправилась с учительницей за то, что она заложила их с мужем. Но как она это сделала? – Карруа тоже говорил тихо, но чувствовалось, что в нем медленно закипает ярость. Он ненавидел людей, которые создают проблемы там, где без них можно обойтись. А Дука как раз был из таких.
– Спровоцировала ребят на убийство их учительницы, – глухо ответил Дука, чувствуя сарказм в голосе шефа.
– А чем ты докажешь, что она их спровоцировала? – спросил Карруа с насмешливым сочувствием. (Вечно он насмехается!) – Одного-то поди спровоцируй, а уж одиннадцать...
Дука сидел с опущенной головой, скрестив руки на коленях: сбоку от него маячили ноги Ливии, красивые ноги, он и раньше это замечал, а сейчас они ему даже больше понравились. Однако это не помешало его ярости тоже прорваться в голосе, хоть он и оставался тихим:
– Мать Этторе Доменичи затаила злобу на учительницу, поскольку та донесла на нее и мужа, и в результате муж умер в тюрьме. А этот человек, Франконе, он был для нее всем: женился усыновил ее незаконного ребенка, правда, гонял ее на панель, но так или иначе у них была семья, кроме того, Франконе промышлял наркотиками и неплохо на этом зарабатывал. Когда же он умер, Маризелла осталась совсем одна, без опоры, в ее-то возрасте и без денег, которые прежде текли к ним рекой. В этом своем одиночестве перед лицом неминуемой нищеты Маризелла Доменичи не могла не думать о мести учительнице, ставшей причиной ее краха. Проститутки очень мстительны.
– А ты-то откуда знаешь? – с издевкой осведомился Карруа.
Если не отрываясь смотреть на ноги Ливии, то все-таки худо-бедно удается держать себя в руках.
– Я полгода стажировался в клинике венерических болезней. Осматривал в день десятки проституток. Так ты себе не представляешь, что они готовы были сделать с теми, кто их заразил: только попадись, мол, такой-то и такой-то, они его на куски разорвут. И это были не шутки, я знаю.
– Хорошо, хорошо! – Карруа наконец-то повысил голос. – Ты все обо всем знаешь, даже о нравах проституток, у тебя на все есть статистические данные, но если мы возьмем эту женщину, какое предъявим ей обвинение? Что она сказала одиннадцати ученикам вечерней школы: «Пойдите, ребятки, убейте свою учительницу?» А доказательства? Опять же твои догадки? Да, я тоже верю, что так оно и было: Доменичи хотела отомстить учительнице к спровоцировала ребят на убийство. Но суду наплевать на то, что мы с тобой думаем: ему нужны доказательства, а доказательств нет, есть только наши подозрения, выводы, умозаключения – вся эта дребедень, которая суду задаром не нужна!
– Теперь мы знаем, из-за чего убили учительницу Матильду Крешензаги. – С Карруа Дука старался, по возможности, говорить тишайшим голосом. – Это была месть. Матильда Крешензаги, учительница вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, несколько дней не видит на уроках одного из своих учеников, семнадцатилетнего Этторе Доменичи, и беспокоится за него, как за всех других из своего класса. Она решает узнать, почему он не посещает школу. И для этого отправляется к тетке, опекунше парня, и тетка ей рассказывает то, о чем учительница не может молчать. Она чувствует себя обязанной заявить в полицию. В результате этого заявления подросток Этторе Доменичи попадает в исправительную колонию, а мать и ее муж Оресте Доменичи в тюрьму за контрабанду и сбыт наркотиков, да еще с отягчающим обстоятельством привлечением несовершеннолетнего к преступной деятельности. Несколько месяцев спустя мать Этторе Доменичи выходит на свободу, тогда как ее муж, Оресте Доменичи по прозвищу Франконе, умирает за решеткой в январе нынешнего года.
В кабинете было очень жарко. Карруа протянул Ливии пачку сигарет, но она помотала головой. Дука тоже отказался. Тогда он сам закурил.
– По-твоему, Маризелла Доменичи расправилась с учительницей за то, что она заложила их с мужем. Но как она это сделала? – Карруа тоже говорил тихо, но чувствовалось, что в нем медленно закипает ярость. Он ненавидел людей, которые создают проблемы там, где без них можно обойтись. А Дука как раз был из таких.
– Спровоцировала ребят на убийство их учительницы, – глухо ответил Дука, чувствуя сарказм в голосе шефа.
– А чем ты докажешь, что она их спровоцировала? – спросил Карруа с насмешливым сочувствием. (Вечно он насмехается!) – Одного-то поди спровоцируй, а уж одиннадцать...
Дука сидел с опущенной головой, скрестив руки на коленях: сбоку от него маячили ноги Ливии, красивые ноги, он и раньше это замечал, а сейчас они ему даже больше понравились. Однако это не помешало его ярости тоже прорваться в голосе, хоть он и оставался тихим:
– Мать Этторе Доменичи затаила злобу на учительницу, поскольку та донесла на нее и мужа, и в результате муж умер в тюрьме. А этот человек, Франконе, он был для нее всем: женился усыновил ее незаконного ребенка, правда, гонял ее на панель, но так или иначе у них была семья, кроме того, Франконе промышлял наркотиками и неплохо на этом зарабатывал. Когда же он умер, Маризелла осталась совсем одна, без опоры, в ее-то возрасте и без денег, которые прежде текли к ним рекой. В этом своем одиночестве перед лицом неминуемой нищеты Маризелла Доменичи не могла не думать о мести учительнице, ставшей причиной ее краха. Проститутки очень мстительны.
– А ты-то откуда знаешь? – с издевкой осведомился Карруа.
Если не отрываясь смотреть на ноги Ливии, то все-таки худо-бедно удается держать себя в руках.
– Я полгода стажировался в клинике венерических болезней. Осматривал в день десятки проституток. Так ты себе не представляешь, что они готовы были сделать с теми, кто их заразил: только попадись, мол, такой-то и такой-то, они его на куски разорвут. И это были не шутки, я знаю.
– Хорошо, хорошо! – Карруа наконец-то повысил голос. – Ты все обо всем знаешь, даже о нравах проституток, у тебя на все есть статистические данные, но если мы возьмем эту женщину, какое предъявим ей обвинение? Что она сказала одиннадцати ученикам вечерней школы: «Пойдите, ребятки, убейте свою учительницу?» А доказательства? Опять же твои догадки? Да, я тоже верю, что так оно и было: Доменичи хотела отомстить учительнице к спровоцировала ребят на убийство. Но суду наплевать на то, что мы с тобой думаем: ему нужны доказательства, а доказательств нет, есть только наши подозрения, выводы, умозаключения – вся эта дребедень, которая суду задаром не нужна!