Страница:
– С Новым годом, – сказал Таранов, когда жидкость перетекла из одной кружки в другую… и в этот момент петух метнулся к Ивану. В первый момент Таранов подумал, что петух хочет вцепиться ему в горло. Он мог бы убить доходягу одним ударом, но не хотел этого делать. Он просто сделал кувырок назад, и снова сел на корточки.
– Ты что – очумел? – спросил Иван. С отчаянной решимостью, с глухим утробным ревом петух снова бросился вперед. Иван встретил его несильным, но болезненным ударом в нос. Брызнула кровь, петух сел на бетонный пол и заплакал.
– Чего он у вас – сумасшедший? – спросил Иван. Несколько секунд в хате было очень тихо. Потом кто-то ответил:
– Опомоить он тебя хотел, Пивовар… ты руки-то вымой.
И враз вся хата заговорила, зашумела глухо, возмущенно. Только теперь до Ивана дошло, что могло случиться, окажись он менее проворным… Он несколько раз тряхнул головой, отошел от петуха и долго, тщательно мыл руки.
– Вот ведь гнида какая! – шумела за спиной хата.
– Видать, и правда тронулся умом петушок наш.
– Да еще в светлую ночь! Убить мало пидора.
Иван мыл руки, ощущал спиной чей-то взгляд и думал: чуть было не влип. Чуть было… а что было бы, если бы этот урод сумел в меня вцепиться? Жить опущенным? Спать у параши?… Нет, ребята, так не пойдет. Так не пойдет, ребята. У меня всегда есть выход… Иван покосился на левую руку с малозаметным шрамом.
Он вернулся к столу, и его пропустили, посторонились. Пароход снял с руки часы Таранова, положил на стол и негромко сказал:
– Примерить хотел… не возражаешь, брат?
Иван не ответил, закурил. Руки слегка дрожали.
– Давай выпьем, Пивовар. За тебя… ловкий ты, брат, – быстро говорил Пароход, наливая спирт. Выпили. Пароход продолжал еще что-то говорить, но Иван почти не слушал, кивал механически…
– Теперь ты можешь его убить, Ваня, – горячо бормотал угловой. – За кочета не спросят…
И вдруг в голове Таранова как молния сверкнула. Он вспомнил слова Германа Константиновича: «Людей по-всякому ломают, Олег. Бывает, что в лагерных разборках в ход не только заточки идут, но и пидоры… Как, спрашиваешь? А очень просто: подсаживают втихаря пидора к нормальным людям. И – все! Те, кто с ним пил-ел, сигареты у него брал, за одним столом сидел, – все переходят в категорию непроткнутых пидоров. Тут, брат, ухо держи востро».
И все стало Ивану ясно: петух хотел с ним «обняться» не случайно. Не по вспышке безумия, не по злобе… но почему? По чьей указке? Таранов поднял глаза на Парохода, посмотрел в упор. Пароход вдруг осекся, спросил:
– Что ты, брат?
И вспомнилось Ивану торопливое движение, которым угловой снимал с руки «Омегу». Концы срослись. Таранов улыбнулся. Он быстро прокачивал ситуацию: бодягу с пидором замутил угловой. Зачем – это уже десятый вопрос. Возможно, чтобы завладеть часами… Не в этом дело. Дело в том, что попытка может повториться. Если человека сознательно хотят подставить, то всегда, или почти всегда, это удается. Тюрьма и зона в этом отношении имеют огромный опыт и широкий арсенал средств. Даже опытного бродягу можно подловить, а уж первоходца – наверняка… есть способы, есть. Значит, нужно что-то предпринять. Прямо сегодня, сейчас, немедленно. Откладывать на завтра нельзя. Опустить могут сонного. Константиныч рассказывал: проводят спящему членом по губам – все! Ты уже опущенный. Это – по понятиям – блядский поступок. И того, кто блядство совершил, могут потом наказать. Но для опомоенного это ничего не меняет.
Иван улыбнулся… нетрезво, криво.
– Выпить-то есть у нас, Пароход?
– И выпить есть, и пыхнуть есть, Пивовар, – мгновенно откликнулся Пароход. Пьяноватый Петруня налил спирту… снова выпили. Петруня пытался что-то петь, но все время сбивался и забывал слова. А вот бычок Фара пил мало, закусывал основательно и был трезв… но изображал поддатого. И Таранов тоже изображал поддатого.
– Значит, – спросил Иван, – завалить гада?
Отвернувшись от Ивана, Пароход левым глазом подмигнул Фаре. Ловким движением Фара извлек из-под подкладки пиджака гвоздь – один конец был расплющен и заточен… Показал и быстро спрятал обратно. А Пароход наклонился к Ивану и зашептал в ухо:
– Вены ему вспороть, гребню пакостному. Хер кумовья чего докажут – вскрылся и вскрылся… А, Иван? Прощать блядство нельзя.
– Дай мне, – обратился Таранов к Фаре. Тот вопросительно покосился на Парохода. Пароход прикрыл глаза. Фара вытащил заточку и передал ее под столом Ивану. Таранов повертел гвоздь – «стопятидесятку» – в руках. Со стороны шляпки гвоздь был обмотан полосками полиэтилена. Оплавленный на огне, полиэтилен образовал грубую, молочно-белую рукоятку, и заточка чем-то напоминала медицинский скальпель. Иван потрогал пальцем расплющенный конец – острый. Мгновенно вспомнился сувенирный стилет, которым он заколол ментовского оборотня Коломенцева.
Иван принял решение. Он сжал «скальпель» в руке и тяжело поднялся из-за стола.
– Ты что, Пивовар? – спросил Пароход. – В светлую-то ночь не гоже как-то… может, потом?
Голос звучал лживо.
– Сам разберусь, – буркнул Иван. Снова напряженно замолчала камера. Таранов пробрался мимо людей и сел на корточки перед петухом, несколько секунд смотрел ему в глаза… нехорошая висела тишина в хате.
Взгляд Таранова немногие выдерживали. Но петух уже не был человеком. Он давно превратился в животное и не реагировал на такие «мелкие» раздражители, как человеческий взгляд. Так же, как не реагирует на него овца.
– Ты жить хочешь? – спросил Иван. Он ожидал ответа: «Да», – но услышал: «Нет». И это обыденное, лишенное экзальтации или рисовки «нет» поразило Ивана… И выбило почву из-под ног: человеком, который не хочет жить, невозможно манипулировать.
– Хочешь умереть? – спросил Иван после долгой паузы. Сломленное существо шепнуло: «Да…» Таранов бросил к его ногам скальпель; встал и повернулся, сделал шаг к столу.
– Эй! – позвал его гребень сзади. – Эй, ты… Пивовар… спасибо тебе. Тебя Пароход приказал опустить… он велел… тебя поцеловать.
Вздох прокатился по хате. Десяток пар глаз смотрели на углового. Пароход вскочил, опрокинулась табуретка, забренчали кружки-шлемки на столе.
– Братья, – произнес Пароход враз побелевшими губами. – Кого вы слушаете, братья? Пидора слушаете?
В хате по-прежнему было очень тихо, и в этой тишине негромко прозвучал голос Таранова:
– Иди сюда, тварь пакостная.
Слово произнесено. По жестким законам зарешеченного мира на него надо ответить. Тот, кто не ответил на оскорбление, теряет авторитет раз и навсегда… Пароход побледнел, щека задергалась, сжались кулаки.
– Иди сюда, СУКА, – обострил Таранов. Угловой зарычал, вскочил на стол. Опрокинулась бутылка со спиртом, захрустел раздавленный огурец. Кто-то закричал… Вскочил Фара, бросился, отшвыривая в сторону пожилого зэка, на Таранова. Одновременно прыгнул Пароход. кто-то из сидящих за столом выронил сигарету – мгновенно вспыхнул разлитый спирт. Из горлышка бутылки фукнуло, как из огнемета, обожгло лицо одному из сидельцев.
Иван легко ушел от летящего на него Парохода и встретил Фару прямым в голову. Фара замер на секунду, Таранов провел второй удар – Фара рухнул… Горел стол, бежали веселые огненные ручейки, орал обожженный зэк. Пароход подсек Ивана под колено, а метнувшийся от стола обожженный сбил Таранова с ног, придавил. Мгновенно навалился сверху грузный Пароход, ударил головой в лицо, вцепился в горло.
Хата была наполнена криком и мечущимися людьми. В тесном пространстве хаты полыхал стол. Иван был придавлен двумя телами, почти лишен возможности двигаться, сильные руки сдавливали горло.
Петух под шумок резал «скальпелем» лицо оглушенного Фары.
Кто-то уже ломился в дверь, молотил в кормушку. Неслись крики: пожар! Горим!
Иван высвободил одну руку и ударил Парохода в печень. Пароход зарычал, но продолжал душить. Ивану остро не хватало воздуха, в глазах потемнело. Горим! – бился страшный крик.
Распахнулась дверь. Зэки, отбросив в сторону нетрезвого контролера, выкатились в коридор. Теперь Иван освободил вторую руку. Скрюченными пальцами ударил Парохода в глаза, сбросил тело и локтем сломал угловому нос.
Пароход откатился к ногам стоящего на коленях петуха. Гребень улыбнулся беззубым ртом и вогнал «скальпель» в глаз угловому. Таранов устало сел. В камеру ударила струя пены.
– Хреново начинаешь, Таранов, – сказал опер.
– Что начинаю? – спросил Иван.
– Срок свой долгий. Пожар в хате, драка со смертельным исходом… хреново начинаешь, Пивовар.
– Пожар устроил не я. И Парохода не я убил.
Опер стряхнул длинный столбик пепла, произнес:
– Ты пока ничего не понимаешь, Иван Сергеич. Ты не представляешь, как легко я могу превратить твою жизнь в ад.
– А сейчас рай? – усмехнулся Иван.
– Сейчас рай, Пивовар, – кивнул опер головой. – Сейчас рай. Знаешь, что такое пресс-хата?
– Слышал.
– Слышал… А я могу тебе в натуре устроить место в пресс-хате. А там ребятки шерстяные, беспредельные. – Опер замолчал, сильно затянулся сигаретой и посмотрел на Таранова. – Вот там, Ваня, ад. Там Дахау, помноженное на Бухенвальд… Там взрослые мужики плачут, как дети. Вешаются, вскрываются. Тебе это надо?
– Нет.
– Тогда давай дружить, Иван Сергеич. Ты, я вижу, мужик с характером. Мне тебя прессовать интересу нет. Мне уже намекали, что надо тебе создать «тепличные» условия. Но я тебя ломать не хочу. Плевать мне на то, что ты на воле накосорезил. Завалил Колобка? Так туда ему и дорога… Не хочу я тебя, Иван, ломать, не хочу. А сидеть тебе долго. Очень долго. По-любому меньше десяточки не дадут. Тебе сейчас сорок один год. Тебе здоровье беречь надо. Будешь со мной дружить – все будет о’кей… ну, что?
Таранов почесал голову, спросил с улыбкой:
– Как же дружба-то наша будет выглядеть?
– Ты же умный мужик, Пивовар.
– Стучать, значит, надо? Так, гражданин начальник?
Опер рассмеялся, ответил:
– Ну зачем так? Ты же интеллигентный человек, а не таракан какой-то засиженный. Да и они на контакт идут. Я тебя уверяю: идут. У меня в каждой хате по человечку. А то и по три. Они только понты кидают: привет анархистам, пи…дец активистам! Жизнь – кентам, смерть – ментам!… Это понты все голимые, Пивовар. Сдают друг друга с потрохами. Я же все про них знаю, все движения отслеживаю. Знаю, от кого кому малява пошла, кому завтра анашу контролер принесет, а кому адвокат – мобильник. Могу это пресечь, а могу и позволить. Со мной, Иван Сергеич, хорошо дружить… вот, кстати, телефон. – Опер сделал жест в сторону телефона на столе. – Можешь позвонить родным, друзьям.
Таранов рассмеялся, кумовской тоже улыбнулся – понял, что подловить не удалось. Впрочем, он особо и не рассчитывал.
– Ну так что, Иван Сергеич? Будем дружить-то?
– Дружить-то? Дружить будем… отчего не дружить?
– Ну вот и хорошо. Я же знал, что ты умный, интеллигентный человек.
– Дружить будем, а вот стучать, начальник, извини, – не буду.
Несколько секунд кумовской молчал. Потом произнес:
– Пятнадцать суток ШИЗО. Для начала.
Глава 2
– Ты что – очумел? – спросил Иван. С отчаянной решимостью, с глухим утробным ревом петух снова бросился вперед. Иван встретил его несильным, но болезненным ударом в нос. Брызнула кровь, петух сел на бетонный пол и заплакал.
– Чего он у вас – сумасшедший? – спросил Иван. Несколько секунд в хате было очень тихо. Потом кто-то ответил:
– Опомоить он тебя хотел, Пивовар… ты руки-то вымой.
И враз вся хата заговорила, зашумела глухо, возмущенно. Только теперь до Ивана дошло, что могло случиться, окажись он менее проворным… Он несколько раз тряхнул головой, отошел от петуха и долго, тщательно мыл руки.
– Вот ведь гнида какая! – шумела за спиной хата.
– Видать, и правда тронулся умом петушок наш.
– Да еще в светлую ночь! Убить мало пидора.
Иван мыл руки, ощущал спиной чей-то взгляд и думал: чуть было не влип. Чуть было… а что было бы, если бы этот урод сумел в меня вцепиться? Жить опущенным? Спать у параши?… Нет, ребята, так не пойдет. Так не пойдет, ребята. У меня всегда есть выход… Иван покосился на левую руку с малозаметным шрамом.
Он вернулся к столу, и его пропустили, посторонились. Пароход снял с руки часы Таранова, положил на стол и негромко сказал:
– Примерить хотел… не возражаешь, брат?
Иван не ответил, закурил. Руки слегка дрожали.
– Давай выпьем, Пивовар. За тебя… ловкий ты, брат, – быстро говорил Пароход, наливая спирт. Выпили. Пароход продолжал еще что-то говорить, но Иван почти не слушал, кивал механически…
– Теперь ты можешь его убить, Ваня, – горячо бормотал угловой. – За кочета не спросят…
И вдруг в голове Таранова как молния сверкнула. Он вспомнил слова Германа Константиновича: «Людей по-всякому ломают, Олег. Бывает, что в лагерных разборках в ход не только заточки идут, но и пидоры… Как, спрашиваешь? А очень просто: подсаживают втихаря пидора к нормальным людям. И – все! Те, кто с ним пил-ел, сигареты у него брал, за одним столом сидел, – все переходят в категорию непроткнутых пидоров. Тут, брат, ухо держи востро».
И все стало Ивану ясно: петух хотел с ним «обняться» не случайно. Не по вспышке безумия, не по злобе… но почему? По чьей указке? Таранов поднял глаза на Парохода, посмотрел в упор. Пароход вдруг осекся, спросил:
– Что ты, брат?
И вспомнилось Ивану торопливое движение, которым угловой снимал с руки «Омегу». Концы срослись. Таранов улыбнулся. Он быстро прокачивал ситуацию: бодягу с пидором замутил угловой. Зачем – это уже десятый вопрос. Возможно, чтобы завладеть часами… Не в этом дело. Дело в том, что попытка может повториться. Если человека сознательно хотят подставить, то всегда, или почти всегда, это удается. Тюрьма и зона в этом отношении имеют огромный опыт и широкий арсенал средств. Даже опытного бродягу можно подловить, а уж первоходца – наверняка… есть способы, есть. Значит, нужно что-то предпринять. Прямо сегодня, сейчас, немедленно. Откладывать на завтра нельзя. Опустить могут сонного. Константиныч рассказывал: проводят спящему членом по губам – все! Ты уже опущенный. Это – по понятиям – блядский поступок. И того, кто блядство совершил, могут потом наказать. Но для опомоенного это ничего не меняет.
Иван улыбнулся… нетрезво, криво.
– Выпить-то есть у нас, Пароход?
– И выпить есть, и пыхнуть есть, Пивовар, – мгновенно откликнулся Пароход. Пьяноватый Петруня налил спирту… снова выпили. Петруня пытался что-то петь, но все время сбивался и забывал слова. А вот бычок Фара пил мало, закусывал основательно и был трезв… но изображал поддатого. И Таранов тоже изображал поддатого.
– Значит, – спросил Иван, – завалить гада?
Отвернувшись от Ивана, Пароход левым глазом подмигнул Фаре. Ловким движением Фара извлек из-под подкладки пиджака гвоздь – один конец был расплющен и заточен… Показал и быстро спрятал обратно. А Пароход наклонился к Ивану и зашептал в ухо:
– Вены ему вспороть, гребню пакостному. Хер кумовья чего докажут – вскрылся и вскрылся… А, Иван? Прощать блядство нельзя.
– Дай мне, – обратился Таранов к Фаре. Тот вопросительно покосился на Парохода. Пароход прикрыл глаза. Фара вытащил заточку и передал ее под столом Ивану. Таранов повертел гвоздь – «стопятидесятку» – в руках. Со стороны шляпки гвоздь был обмотан полосками полиэтилена. Оплавленный на огне, полиэтилен образовал грубую, молочно-белую рукоятку, и заточка чем-то напоминала медицинский скальпель. Иван потрогал пальцем расплющенный конец – острый. Мгновенно вспомнился сувенирный стилет, которым он заколол ментовского оборотня Коломенцева.
Иван принял решение. Он сжал «скальпель» в руке и тяжело поднялся из-за стола.
– Ты что, Пивовар? – спросил Пароход. – В светлую-то ночь не гоже как-то… может, потом?
Голос звучал лживо.
– Сам разберусь, – буркнул Иван. Снова напряженно замолчала камера. Таранов пробрался мимо людей и сел на корточки перед петухом, несколько секунд смотрел ему в глаза… нехорошая висела тишина в хате.
Взгляд Таранова немногие выдерживали. Но петух уже не был человеком. Он давно превратился в животное и не реагировал на такие «мелкие» раздражители, как человеческий взгляд. Так же, как не реагирует на него овца.
– Ты жить хочешь? – спросил Иван. Он ожидал ответа: «Да», – но услышал: «Нет». И это обыденное, лишенное экзальтации или рисовки «нет» поразило Ивана… И выбило почву из-под ног: человеком, который не хочет жить, невозможно манипулировать.
– Хочешь умереть? – спросил Иван после долгой паузы. Сломленное существо шепнуло: «Да…» Таранов бросил к его ногам скальпель; встал и повернулся, сделал шаг к столу.
– Эй! – позвал его гребень сзади. – Эй, ты… Пивовар… спасибо тебе. Тебя Пароход приказал опустить… он велел… тебя поцеловать.
Вздох прокатился по хате. Десяток пар глаз смотрели на углового. Пароход вскочил, опрокинулась табуретка, забренчали кружки-шлемки на столе.
– Братья, – произнес Пароход враз побелевшими губами. – Кого вы слушаете, братья? Пидора слушаете?
В хате по-прежнему было очень тихо, и в этой тишине негромко прозвучал голос Таранова:
– Иди сюда, тварь пакостная.
Слово произнесено. По жестким законам зарешеченного мира на него надо ответить. Тот, кто не ответил на оскорбление, теряет авторитет раз и навсегда… Пароход побледнел, щека задергалась, сжались кулаки.
– Иди сюда, СУКА, – обострил Таранов. Угловой зарычал, вскочил на стол. Опрокинулась бутылка со спиртом, захрустел раздавленный огурец. Кто-то закричал… Вскочил Фара, бросился, отшвыривая в сторону пожилого зэка, на Таранова. Одновременно прыгнул Пароход. кто-то из сидящих за столом выронил сигарету – мгновенно вспыхнул разлитый спирт. Из горлышка бутылки фукнуло, как из огнемета, обожгло лицо одному из сидельцев.
Иван легко ушел от летящего на него Парохода и встретил Фару прямым в голову. Фара замер на секунду, Таранов провел второй удар – Фара рухнул… Горел стол, бежали веселые огненные ручейки, орал обожженный зэк. Пароход подсек Ивана под колено, а метнувшийся от стола обожженный сбил Таранова с ног, придавил. Мгновенно навалился сверху грузный Пароход, ударил головой в лицо, вцепился в горло.
Хата была наполнена криком и мечущимися людьми. В тесном пространстве хаты полыхал стол. Иван был придавлен двумя телами, почти лишен возможности двигаться, сильные руки сдавливали горло.
Петух под шумок резал «скальпелем» лицо оглушенного Фары.
Кто-то уже ломился в дверь, молотил в кормушку. Неслись крики: пожар! Горим!
Иван высвободил одну руку и ударил Парохода в печень. Пароход зарычал, но продолжал душить. Ивану остро не хватало воздуха, в глазах потемнело. Горим! – бился страшный крик.
Распахнулась дверь. Зэки, отбросив в сторону нетрезвого контролера, выкатились в коридор. Теперь Иван освободил вторую руку. Скрюченными пальцами ударил Парохода в глаза, сбросил тело и локтем сломал угловому нос.
Пароход откатился к ногам стоящего на коленях петуха. Гребень улыбнулся беззубым ртом и вогнал «скальпель» в глаз угловому. Таранов устало сел. В камеру ударила струя пены.
* * *
Опер сидел на подоконнике, курил и покачивал ногой. За его спиной сидели на карнизе жирные голуби, валил снег.– Хреново начинаешь, Таранов, – сказал опер.
– Что начинаю? – спросил Иван.
– Срок свой долгий. Пожар в хате, драка со смертельным исходом… хреново начинаешь, Пивовар.
– Пожар устроил не я. И Парохода не я убил.
Опер стряхнул длинный столбик пепла, произнес:
– Ты пока ничего не понимаешь, Иван Сергеич. Ты не представляешь, как легко я могу превратить твою жизнь в ад.
– А сейчас рай? – усмехнулся Иван.
– Сейчас рай, Пивовар, – кивнул опер головой. – Сейчас рай. Знаешь, что такое пресс-хата?
– Слышал.
– Слышал… А я могу тебе в натуре устроить место в пресс-хате. А там ребятки шерстяные, беспредельные. – Опер замолчал, сильно затянулся сигаретой и посмотрел на Таранова. – Вот там, Ваня, ад. Там Дахау, помноженное на Бухенвальд… Там взрослые мужики плачут, как дети. Вешаются, вскрываются. Тебе это надо?
– Нет.
– Тогда давай дружить, Иван Сергеич. Ты, я вижу, мужик с характером. Мне тебя прессовать интересу нет. Мне уже намекали, что надо тебе создать «тепличные» условия. Но я тебя ломать не хочу. Плевать мне на то, что ты на воле накосорезил. Завалил Колобка? Так туда ему и дорога… Не хочу я тебя, Иван, ломать, не хочу. А сидеть тебе долго. Очень долго. По-любому меньше десяточки не дадут. Тебе сейчас сорок один год. Тебе здоровье беречь надо. Будешь со мной дружить – все будет о’кей… ну, что?
Таранов почесал голову, спросил с улыбкой:
– Как же дружба-то наша будет выглядеть?
– Ты же умный мужик, Пивовар.
– Стучать, значит, надо? Так, гражданин начальник?
Опер рассмеялся, ответил:
– Ну зачем так? Ты же интеллигентный человек, а не таракан какой-то засиженный. Да и они на контакт идут. Я тебя уверяю: идут. У меня в каждой хате по человечку. А то и по три. Они только понты кидают: привет анархистам, пи…дец активистам! Жизнь – кентам, смерть – ментам!… Это понты все голимые, Пивовар. Сдают друг друга с потрохами. Я же все про них знаю, все движения отслеживаю. Знаю, от кого кому малява пошла, кому завтра анашу контролер принесет, а кому адвокат – мобильник. Могу это пресечь, а могу и позволить. Со мной, Иван Сергеич, хорошо дружить… вот, кстати, телефон. – Опер сделал жест в сторону телефона на столе. – Можешь позвонить родным, друзьям.
Таранов рассмеялся, кумовской тоже улыбнулся – понял, что подловить не удалось. Впрочем, он особо и не рассчитывал.
– Ну так что, Иван Сергеич? Будем дружить-то?
– Дружить-то? Дружить будем… отчего не дружить?
– Ну вот и хорошо. Я же знал, что ты умный, интеллигентный человек.
– Дружить будем, а вот стучать, начальник, извини, – не буду.
Несколько секунд кумовской молчал. Потом произнес:
– Пятнадцать суток ШИЗО. Для начала.
Глава 2
«ВО ВЛАДИМИРСКОМ ОСТРОГЕ ШКОНКУ ТЕЛОМ ГРЕЛ»
Тарановым интересовались не только правоохранительные органы. Самый пристальный интерес Таранов вызвал у Танцора. С одной стороны, выстрел Таранова в Колобка работал на группировку Козыря… А с другой, – он создавал массу проблем. Как в криминальной, так и в ментовской среде знали о трениях между Козырем и Колобком. Сразу после выстрела на 2-й Никольской менты активизировались. Зацепиться им было не за что, но вокруг группировки Козыря прослеживалось движение. Это раздражало, мешало работать. Танцор распорядился поменьше болтать по телефонам и вообще снизить число контактов. Танцору – бывшему оперуполномоченному уголовного розыска – было очевидно, что вскоре менты успокоятся. В конце концов, – у них есть киллер.
Танцора киллер очень интересовал. По своим каналам он начал наводить справки и выяснил адрес Попова, с документами которого Таранов прибыл во Владимир. Он даже направил в Санкт-Петербург человека. Человек разыскал Попова, но вернулся ни с чем – Попов оказался алкашом и ничего вразумительного сказать не мог. Возможно, паспорт у него украли. Возможно, сам потерял. А может быть, продал за бутылку-другую водки. Причем последнее наиболее вероятно. Козырь деятельность Танцора не одобрил: – Тебе, Никита, заняться больше нечем? Ты только ментов раздразнишь. Пес знает, как цветные твой интерес истолкуют.
– Понял, – ответил Танцор, – но не нравится мне этот Пивовар. Выскочил, как чертик из табакерки… кто ему Колобка заказал?
– Колобок беспредельщик был, рвал чужое. Он стольким людям напакостил, что не сосчитать… Вот и получил свое.
– Так-то оно так, Владимир Дмитрич. Но ведь киллер из Петербурга прикатил.
– А хоть из Парижа, – буркнул вор. – Что с того?
– А вы не забыли, что к Волку люди из Питера интерес проявляли? Мы так и не знаем, что за люди.
– Брось, Танцор, мутить. Лучше займись делом. Ты лучше найди человечка из централа, который поможет Волку соскочить… нашел?
– Ищу.
– Вот и ищи, а про этого Пивовара я больше слышать ничего не хочу. Понял?
– Понял, – ответил Танцор. Но сомнения его не оставляли.
После изолятора Иван попал в новую камеру. Он вошел в хату бледный, представился, превозмогая кашель.
– Дайте человеку присесть, – скомандовал чей-то голос. Показалось, знакомый… Таранов присмотрелся и узнал пожилого дядьку, которого «откачивал» в ИВС. Таранов слабо улыбнулся, дядька ответил улыбкой и продолжил распоряжаться: – Чаю, перекусить, освободить шконку… присаживайтесь, Пивовар.
Иван опустился на табуретку. Дядька сел напротив.
– Ну, давайте знакомиться, – сказал он, протягивая руку. – Э-э, да у вас температура, друг мой. Рука-то горячая… как вы себя чувствуете?
– Неважно, – признался Иван. Перед ним поставили кружку с дымящимся чаем, положили два бутерброда – с курицей и с сыром. Иван покосился на пачку сигарет, и дядька догадался – придвинул к нему сигареты. Иван закурил. Уже после третьей затяжки закружилась голова.
– Про вас, Иван Таранов, мы уже слышали, – сказал дядька. – Кое-что знаем… А меня зовут Василий Тимофеевич… некоторые называют Графом.
– Очень приятно, – ответил Иван и закашлялся. Граф смотрел на него внимательно. Покачал головой, сказал:
– Паразиты… Довели человека. Ладно, сейчас вы попьете чаю, и вас посмотрит доктор.
– Должен прийти доктор? – спросил Иван.
– Напротив, он отсюда выйти не может, – ответил Граф. Все засмеялись, а бородач в тельняшке сказал:
– Я доктор. Я, правда, невропатолог, а не терапевт, но посмотреть – посмотрим.
Иван пил горячий крепкий чай. Вспоминал слова кума: ты не представляешь, как легко я могу превратить твою жизнь в ад.
– Не беда, Иван Сергеич, – сказал Граф. – Отдохнете, подлечитесь. Лишь бы они вас не начали крутить через матрас.
– Как это – через матрас? – спросил Иван.
– Очень просто. Больше пятнадцати суток ШИЗО дать вам не могут. По закону не положено. Поэтому, когда хотят замордовать человека, его на день выпускают – ночь спит на своем матрасе, в хате. А потом находят повод и снова опускают в карцер. Потом – опять так же. Все «по закону», Иван Сергеич.
Таранова посмотрел доктор.
– Ничего страшного, – сказал он. – Воспаления легких, кажется, нет. Подлечим.
На следующий день Ивана вновь опустили в ШИЗО. На этот раз «всего лишь» на пять суток. Хотели влепить десять, но вмешался Граф.
– Вы что же творите? – сказал он ДПНСИ . – Он же больной, с температурой. Вы что творите?
ДПНСИ не с каждым сидельцем разговаривать станет. Но с Графом стал – авторитет у Шувалова был не маленький. И дежурный отлично понимал, что Граф может и беспорядки в СИЗО замутить. Уж в своей-то хате – точно… О чем говорили дежурный и вор, никто не знает. Но срок Таранову скостили до пятерочки, дали с собой аспирина и теплые вещи.
Болезнь Иван преодолел. И даже проникся каким-то философским спокойствием. Иногда он впадал в некое состояние, которое не было ни сном, ни бодрствованием. Он вспоминал Африку, бой на причале Джишаве…
Садилось солнце, длинные тени пересекали порт, стелился над водой дым горящего состава с нефтью. Группа «Африка» захватила причал и закрепилась на нем. В городе шла резня – «освободители» генерала Фернандо Луиса Псоя резали сторонников Большого Тангри. Разбираться, кто сторонник, а кто нет, им было некогда – поэтому резали всех подряд. Грабили и насиловали. Батя – майор Кислицын – несколько раз связывался с Псоем. Предупреждал: подойдет с севера легион Большого Тангри – полупьяное войско не сможет сражаться… реакции не было, а легион подошел. Конечно, их в первую очередь интересовал порт. А в порту стояли только сорок советских диверсантов, но о них легионеры даже не подозревали. А потому, не ожидая сопротивления, прислали два грузовика и джип с крупнокалиберным пулеметом… Джип катил первым, и его беспрепятственно пропустили. Разведчик, мать его за ногу! Джип пропустили, он проехал до конца причала. Старший по рации сообщил, что на причале чисто, противника нет. Тогда бодренько въехали грузовики. Экипаж джипа перебили ножами, Леха Васильев сел за пулемет. Лешка прицелился в трехлучевую мерседесовскую звезду на капоте, и первый грузовик под напором пуль калибра 12,7 просто рассыпался на куски. Искалеченный остов проехал еще десяток метров, вильнул и рухнул с причала. А Лешка расстрелял второй грузовик.
Все понимали – это только начало, Большому Тангри нужен порт. Его легионеры лезли на причал, как смертники. В сущности, так оно и было – сзади их подпирали «кондоры» – гвардейцы Большого Тангри. «Кондоры» подгоняли легионеров свинцовыми хлыстами «калашниковых». Порт нужен им был позарез – в самом конце причала стояли восемнадцать контейнеров с оружием… Если бы это оружие и тонны боеприпасов попали к Большому Тангри – резня распространилась бы на всю страну. Они шли, как мухи, и погибали под огнем советского спецназа. Но потом кто-то умный поджег цистерну с нефтью – дым покрыл причал, и под дымовой завесой легионерам стало проще. Видимость составляла десять-двадцать метров. Дышать сделалось трудно, щипало глаза. А черномазые выныривали из дыма как черти, вели бешеный огонь. Погибли Саня Сафонов, Игорь Два Ствола, Короля ранили. Уроды Псоя даже не подумали прийти на помощь – свалили с награбленным. Дым покрывал причал плотным одеялом. Батя дал команду отодвигаться… назад, к концу причала. Они отошли. На двадцать метров, на пятьдесят, на сто… дальше отходить было некуда – с трех сторон море, с четвертой – легионеры.
У торца причала покачивались два баркаса, но даже щенку было ясно, что их всех перебьют в этих тихоходных суденышках. И Батя сказал: нужны трое… добровольцы… прикрыть отход. Остались Леха Васильев, Цыган и Пьеро.
Баркасы затарахтели движками, ржавые осклизлые сваи причала стали удаляться. А там, на раскаленном, потрескавшемся бетоне остались три старших лейтенанта. Им было по двадцать пять лет. Когда баркасы отошли уже на милю – стрельба на причале стихла. А потом… потом прогремел взрыв… И восемнадцать контейнеров с оружием и боеприпасами дали славный фейерверк.
…Таранов вспоминал ночной бой в древнем капище в Ньяс-суби, среди тысяч столбов с человеческими черепами и пирамид, сложенных из костей. Черепа и кости были совсем старыми, черными, хрупкими… при случайном попадании пули череп рассыпался, как труха, опускался на сухую землю облачком праха. Были и свежие – белые, глянцевые. Под луной они пластмассово блестели, а в черных глазницах таился ужас.
Он вспоминал свой одиночный рейд к океану по долине Мамбезе. Четырнадцать суток он шел по джунглям, питался змеями. Из оружия у него был только нож и ракетница. Он ставил петли на мелкую дичь, но добыча проходила мимо… А однажды на Таранова вышла из джунглей собака. Черт его знает, как эта дворняжка оказалась в лесу, вдали от человеческого жилья. Наверно, заблудилась. В любом случае, это была невероятная удача – в собачонке было килограммов восемьдесят мяса. Еще во время учебы Таранов убивал, разделывал и ел бродячих собак. Это входило в обязательный курс выработки психологической устойчивости. Если сегодня ты не сможешь убить ни в чем не повинную собачку, то как же ты будешь завтра резать мирного жителя, который случайно обнаружил группу в чужом тылу? Отпустишь? А он наведет на тебя охотничков… Собачек отлавливали и пускали в разделку. Вынутыми потрохами фаршировали труп «противника» – манекен в натовской форме. Кишки и прочая требуха выпирали из полурасстегнутого мундира. И это «учебное пособие» требовалось тщательно обыскать, а потом на себе, на своих плечах, доставить «в штаб». Таранов не был сентиментален или жалостлив. Если бы он поймал собаку петлей… но она пришла сама. Она несколько раз тявкнула, завиляла хвостом и села рядом. Она пришла к человеку, она ему ДОВЕРЯЛА. Иван схватил собаку за холку, вытащил нож и… увидел ее глаза. Пронзительные, почти человечьи. Несколько секунд (или лет?) человек и собака смотрели в глаза друг другу. Таранов отпустил пса, прошептал: черт с тобой, псина. Живи. Как-нибудь лягушками прокормлюсь… Собачонка лизнула ему руку, и до океана они дошли вдвоем. Об этом случае Иван никогда никому не рассказывал. Если бы об эпизоде узнало начальство Ивана, он был бы отчислен из группы.
В хату он вернулся так, как возвращаются домой. И встретили его так, как встречают своего.
В тюрьме время течет медленно. Оно как будто превращается в физически ощутимую тягучую субстанцию. Густую, вязкую, как воздух камеры, наполненный волнами сигаретного дыма и запахом человеческих тел… Время узника наполнено ожиданием. Ожиданием вызова на допрос, встречи с адвокатом. Ожиданием прогулки, передачи, письма, свидания. Ожиданием утра ночью и вечера днем. Ожиданием суда и этапа. Бани. Обеда… ужина. Колеса следствия вертятся неспешно, иногда арестанта не вызывают на допрос по нескольку месяцев. Он терзается, он не знает, что ждет его впереди. А впереди – суд. Но и судебные колеса крутятся неспешно. То судья заболеет, то заседатель, то адвокат… не придет свидетель или потерпевший… судья назначит дополнительную экспертизу или направит дело на доследование… потом уйдет в отпуск… или сломается автозак… или не будет бензина для автозака… или «устал конвой» .
А арестант сидит. В скученности невероятной, в духоте, насыщенной палочками Коха. Ему не хватает солнца, кислорода и движения – большинство российских тюрем строились давно. Их строители не предполагали, что в камерах, рассчитанных на одного-двух человек, будут содержаться десять-двенадцать-шестнадцатьдвадцать зэков! Ему не хватает общения с родными и близкими. Зато в избытке «общение» с сокамерниками… А среди сидельцев – разные люди, среди них полно отморозков законченных – насильников, подонков, готовых за бутылку водки или дозу героина ограбить ребенка, искалечить старуху, вырвать серьги из ушей женщины. Много, в конце концов, психически больных или изломанных жизнью людей…
Против сидельца стены и решетки, бактерии и люди. Все против него. Порой даже он сам против себя.
Он сидит, и время тянется медленно. И в стенах тюремных ничего не происходит.
И все же тюрьма живет. Она наполнена явными и тайными движениями, борьбой, катастрофами, победами, страстями. Она хранит в себе память о тысячах, десятках тысяч арестантов. Если бы стены Владимирки могли заговорить! О, если бы они смогли заговорить… но стены молчат.
…Следствие по делу Таранова двигалось не шатко не валко. Собственно, все сводилось к тому, что Ивана изредка дергали на допросы, но он молчал, протоколов не подписывал. Адвокат приходил, вел с Иваном задушевные беседы. Сразу было видно – адвокат не простой, «специального назначения». Он уговаривал дать чистосердечные показания, потому как дело – труба. Срок дадут «огромный. Поверьте мне, Иван Сергеевич, огромный, и даже Плевако, Спасович и Карабчевский вместе взятые ничего не смогли бы сделать. Сотрудничая же со следствием, можно добиться значительных… поверьте мне, значительных успехов». Адвокат приносил сигареты, бутерброды, совал Ивану телефон – вы можете позвонить куда угодно. Таранов сигареты брал, бутерброды ел и с радостью воспользовался телефоном. Поставил условие: адвокат затыкает уши, отворачивается и не слушает разговор. Тот сразу согласился, уши «заткнул» и превратился в одно большое ухо.
Танцора киллер очень интересовал. По своим каналам он начал наводить справки и выяснил адрес Попова, с документами которого Таранов прибыл во Владимир. Он даже направил в Санкт-Петербург человека. Человек разыскал Попова, но вернулся ни с чем – Попов оказался алкашом и ничего вразумительного сказать не мог. Возможно, паспорт у него украли. Возможно, сам потерял. А может быть, продал за бутылку-другую водки. Причем последнее наиболее вероятно. Козырь деятельность Танцора не одобрил: – Тебе, Никита, заняться больше нечем? Ты только ментов раздразнишь. Пес знает, как цветные твой интерес истолкуют.
– Понял, – ответил Танцор, – но не нравится мне этот Пивовар. Выскочил, как чертик из табакерки… кто ему Колобка заказал?
– Колобок беспредельщик был, рвал чужое. Он стольким людям напакостил, что не сосчитать… Вот и получил свое.
– Так-то оно так, Владимир Дмитрич. Но ведь киллер из Петербурга прикатил.
– А хоть из Парижа, – буркнул вор. – Что с того?
– А вы не забыли, что к Волку люди из Питера интерес проявляли? Мы так и не знаем, что за люди.
– Брось, Танцор, мутить. Лучше займись делом. Ты лучше найди человечка из централа, который поможет Волку соскочить… нашел?
– Ищу.
– Вот и ищи, а про этого Пивовара я больше слышать ничего не хочу. Понял?
– Понял, – ответил Танцор. Но сомнения его не оставляли.
* * *
Из ШИЗО Таранов выбрался едва живой, с температурой и чудовищным кашлем. Пятнадцать суток ШИЗО – это тяжело. Это очень тяжело – кто бывал, тот знает. Многие ломались.После изолятора Иван попал в новую камеру. Он вошел в хату бледный, представился, превозмогая кашель.
– Дайте человеку присесть, – скомандовал чей-то голос. Показалось, знакомый… Таранов присмотрелся и узнал пожилого дядьку, которого «откачивал» в ИВС. Таранов слабо улыбнулся, дядька ответил улыбкой и продолжил распоряжаться: – Чаю, перекусить, освободить шконку… присаживайтесь, Пивовар.
Иван опустился на табуретку. Дядька сел напротив.
– Ну, давайте знакомиться, – сказал он, протягивая руку. – Э-э, да у вас температура, друг мой. Рука-то горячая… как вы себя чувствуете?
– Неважно, – признался Иван. Перед ним поставили кружку с дымящимся чаем, положили два бутерброда – с курицей и с сыром. Иван покосился на пачку сигарет, и дядька догадался – придвинул к нему сигареты. Иван закурил. Уже после третьей затяжки закружилась голова.
– Про вас, Иван Таранов, мы уже слышали, – сказал дядька. – Кое-что знаем… А меня зовут Василий Тимофеевич… некоторые называют Графом.
– Очень приятно, – ответил Иван и закашлялся. Граф смотрел на него внимательно. Покачал головой, сказал:
– Паразиты… Довели человека. Ладно, сейчас вы попьете чаю, и вас посмотрит доктор.
– Должен прийти доктор? – спросил Иван.
– Напротив, он отсюда выйти не может, – ответил Граф. Все засмеялись, а бородач в тельняшке сказал:
– Я доктор. Я, правда, невропатолог, а не терапевт, но посмотреть – посмотрим.
Иван пил горячий крепкий чай. Вспоминал слова кума: ты не представляешь, как легко я могу превратить твою жизнь в ад.
– Не беда, Иван Сергеич, – сказал Граф. – Отдохнете, подлечитесь. Лишь бы они вас не начали крутить через матрас.
– Как это – через матрас? – спросил Иван.
– Очень просто. Больше пятнадцати суток ШИЗО дать вам не могут. По закону не положено. Поэтому, когда хотят замордовать человека, его на день выпускают – ночь спит на своем матрасе, в хате. А потом находят повод и снова опускают в карцер. Потом – опять так же. Все «по закону», Иван Сергеич.
Таранова посмотрел доктор.
– Ничего страшного, – сказал он. – Воспаления легких, кажется, нет. Подлечим.
На следующий день Ивана вновь опустили в ШИЗО. На этот раз «всего лишь» на пять суток. Хотели влепить десять, но вмешался Граф.
– Вы что же творите? – сказал он ДПНСИ . – Он же больной, с температурой. Вы что творите?
ДПНСИ не с каждым сидельцем разговаривать станет. Но с Графом стал – авторитет у Шувалова был не маленький. И дежурный отлично понимал, что Граф может и беспорядки в СИЗО замутить. Уж в своей-то хате – точно… О чем говорили дежурный и вор, никто не знает. Но срок Таранову скостили до пятерочки, дали с собой аспирина и теплые вещи.
Болезнь Иван преодолел. И даже проникся каким-то философским спокойствием. Иногда он впадал в некое состояние, которое не было ни сном, ни бодрствованием. Он вспоминал Африку, бой на причале Джишаве…
Садилось солнце, длинные тени пересекали порт, стелился над водой дым горящего состава с нефтью. Группа «Африка» захватила причал и закрепилась на нем. В городе шла резня – «освободители» генерала Фернандо Луиса Псоя резали сторонников Большого Тангри. Разбираться, кто сторонник, а кто нет, им было некогда – поэтому резали всех подряд. Грабили и насиловали. Батя – майор Кислицын – несколько раз связывался с Псоем. Предупреждал: подойдет с севера легион Большого Тангри – полупьяное войско не сможет сражаться… реакции не было, а легион подошел. Конечно, их в первую очередь интересовал порт. А в порту стояли только сорок советских диверсантов, но о них легионеры даже не подозревали. А потому, не ожидая сопротивления, прислали два грузовика и джип с крупнокалиберным пулеметом… Джип катил первым, и его беспрепятственно пропустили. Разведчик, мать его за ногу! Джип пропустили, он проехал до конца причала. Старший по рации сообщил, что на причале чисто, противника нет. Тогда бодренько въехали грузовики. Экипаж джипа перебили ножами, Леха Васильев сел за пулемет. Лешка прицелился в трехлучевую мерседесовскую звезду на капоте, и первый грузовик под напором пуль калибра 12,7 просто рассыпался на куски. Искалеченный остов проехал еще десяток метров, вильнул и рухнул с причала. А Лешка расстрелял второй грузовик.
Все понимали – это только начало, Большому Тангри нужен порт. Его легионеры лезли на причал, как смертники. В сущности, так оно и было – сзади их подпирали «кондоры» – гвардейцы Большого Тангри. «Кондоры» подгоняли легионеров свинцовыми хлыстами «калашниковых». Порт нужен им был позарез – в самом конце причала стояли восемнадцать контейнеров с оружием… Если бы это оружие и тонны боеприпасов попали к Большому Тангри – резня распространилась бы на всю страну. Они шли, как мухи, и погибали под огнем советского спецназа. Но потом кто-то умный поджег цистерну с нефтью – дым покрыл причал, и под дымовой завесой легионерам стало проще. Видимость составляла десять-двадцать метров. Дышать сделалось трудно, щипало глаза. А черномазые выныривали из дыма как черти, вели бешеный огонь. Погибли Саня Сафонов, Игорь Два Ствола, Короля ранили. Уроды Псоя даже не подумали прийти на помощь – свалили с награбленным. Дым покрывал причал плотным одеялом. Батя дал команду отодвигаться… назад, к концу причала. Они отошли. На двадцать метров, на пятьдесят, на сто… дальше отходить было некуда – с трех сторон море, с четвертой – легионеры.
У торца причала покачивались два баркаса, но даже щенку было ясно, что их всех перебьют в этих тихоходных суденышках. И Батя сказал: нужны трое… добровольцы… прикрыть отход. Остались Леха Васильев, Цыган и Пьеро.
Баркасы затарахтели движками, ржавые осклизлые сваи причала стали удаляться. А там, на раскаленном, потрескавшемся бетоне остались три старших лейтенанта. Им было по двадцать пять лет. Когда баркасы отошли уже на милю – стрельба на причале стихла. А потом… потом прогремел взрыв… И восемнадцать контейнеров с оружием и боеприпасами дали славный фейерверк.
…Таранов вспоминал ночной бой в древнем капище в Ньяс-суби, среди тысяч столбов с человеческими черепами и пирамид, сложенных из костей. Черепа и кости были совсем старыми, черными, хрупкими… при случайном попадании пули череп рассыпался, как труха, опускался на сухую землю облачком праха. Были и свежие – белые, глянцевые. Под луной они пластмассово блестели, а в черных глазницах таился ужас.
Он вспоминал свой одиночный рейд к океану по долине Мамбезе. Четырнадцать суток он шел по джунглям, питался змеями. Из оружия у него был только нож и ракетница. Он ставил петли на мелкую дичь, но добыча проходила мимо… А однажды на Таранова вышла из джунглей собака. Черт его знает, как эта дворняжка оказалась в лесу, вдали от человеческого жилья. Наверно, заблудилась. В любом случае, это была невероятная удача – в собачонке было килограммов восемьдесят мяса. Еще во время учебы Таранов убивал, разделывал и ел бродячих собак. Это входило в обязательный курс выработки психологической устойчивости. Если сегодня ты не сможешь убить ни в чем не повинную собачку, то как же ты будешь завтра резать мирного жителя, который случайно обнаружил группу в чужом тылу? Отпустишь? А он наведет на тебя охотничков… Собачек отлавливали и пускали в разделку. Вынутыми потрохами фаршировали труп «противника» – манекен в натовской форме. Кишки и прочая требуха выпирали из полурасстегнутого мундира. И это «учебное пособие» требовалось тщательно обыскать, а потом на себе, на своих плечах, доставить «в штаб». Таранов не был сентиментален или жалостлив. Если бы он поймал собаку петлей… но она пришла сама. Она несколько раз тявкнула, завиляла хвостом и села рядом. Она пришла к человеку, она ему ДОВЕРЯЛА. Иван схватил собаку за холку, вытащил нож и… увидел ее глаза. Пронзительные, почти человечьи. Несколько секунд (или лет?) человек и собака смотрели в глаза друг другу. Таранов отпустил пса, прошептал: черт с тобой, псина. Живи. Как-нибудь лягушками прокормлюсь… Собачонка лизнула ему руку, и до океана они дошли вдвоем. Об этом случае Иван никогда никому не рассказывал. Если бы об эпизоде узнало начальство Ивана, он был бы отчислен из группы.
* * *
Через пять суток Иван Таранов вышел из ШИЗО. Он был спокоен, уверен в себе и тверд. Он был готов к тому, что его снова прокрутят через матрас, но этого не произошло.В хату он вернулся так, как возвращаются домой. И встретили его так, как встречают своего.
В тюрьме время течет медленно. Оно как будто превращается в физически ощутимую тягучую субстанцию. Густую, вязкую, как воздух камеры, наполненный волнами сигаретного дыма и запахом человеческих тел… Время узника наполнено ожиданием. Ожиданием вызова на допрос, встречи с адвокатом. Ожиданием прогулки, передачи, письма, свидания. Ожиданием утра ночью и вечера днем. Ожиданием суда и этапа. Бани. Обеда… ужина. Колеса следствия вертятся неспешно, иногда арестанта не вызывают на допрос по нескольку месяцев. Он терзается, он не знает, что ждет его впереди. А впереди – суд. Но и судебные колеса крутятся неспешно. То судья заболеет, то заседатель, то адвокат… не придет свидетель или потерпевший… судья назначит дополнительную экспертизу или направит дело на доследование… потом уйдет в отпуск… или сломается автозак… или не будет бензина для автозака… или «устал конвой» .
А арестант сидит. В скученности невероятной, в духоте, насыщенной палочками Коха. Ему не хватает солнца, кислорода и движения – большинство российских тюрем строились давно. Их строители не предполагали, что в камерах, рассчитанных на одного-двух человек, будут содержаться десять-двенадцать-шестнадцатьдвадцать зэков! Ему не хватает общения с родными и близкими. Зато в избытке «общение» с сокамерниками… А среди сидельцев – разные люди, среди них полно отморозков законченных – насильников, подонков, готовых за бутылку водки или дозу героина ограбить ребенка, искалечить старуху, вырвать серьги из ушей женщины. Много, в конце концов, психически больных или изломанных жизнью людей…
Против сидельца стены и решетки, бактерии и люди. Все против него. Порой даже он сам против себя.
Он сидит, и время тянется медленно. И в стенах тюремных ничего не происходит.
И все же тюрьма живет. Она наполнена явными и тайными движениями, борьбой, катастрофами, победами, страстями. Она хранит в себе память о тысячах, десятках тысяч арестантов. Если бы стены Владимирки могли заговорить! О, если бы они смогли заговорить… но стены молчат.
…Следствие по делу Таранова двигалось не шатко не валко. Собственно, все сводилось к тому, что Ивана изредка дергали на допросы, но он молчал, протоколов не подписывал. Адвокат приходил, вел с Иваном задушевные беседы. Сразу было видно – адвокат не простой, «специального назначения». Он уговаривал дать чистосердечные показания, потому как дело – труба. Срок дадут «огромный. Поверьте мне, Иван Сергеевич, огромный, и даже Плевако, Спасович и Карабчевский вместе взятые ничего не смогли бы сделать. Сотрудничая же со следствием, можно добиться значительных… поверьте мне, значительных успехов». Адвокат приносил сигареты, бутерброды, совал Ивану телефон – вы можете позвонить куда угодно. Таранов сигареты брал, бутерброды ел и с радостью воспользовался телефоном. Поставил условие: адвокат затыкает уши, отворачивается и не слушает разговор. Тот сразу согласился, уши «заткнул» и превратился в одно большое ухо.