Седов Борис. Возвращение в «Кресты»

   – Так ты Разин или кто? – снова спросил прапор.
   Я взглянул на омоновца, который только что предлагал пошутить, и предпочел согласиться с тем, что я Разин.
   – Ну вот, видишь, – сказал омоновец и снова исчез за переборкой, открывая прапору дорогу на выход, – Разин это, Разин. Давай добро, таможня!
   «Таможня» еще раз подозрительно оглядел меня с ног до головы, фыркнул – и вышел вон. Хлопнули двери, одни, вторые, снова что-то пробухтели голоса снаружи, раздался громкий смех, и, наконец, я услышал, как открываются внешние ворота, отъезжая в стороны по стальным направляющим. Машина медленно перевалила через них, заревел маломощный газовский движок, и воронок вырвался за территорию «Крестов». Я вздохнул с облегчением.
   Следственный эксперимент! Любопытно, что еще задумал Муха? Что изначально заварил всю эту кашу и, в конце концов, снимет пенку совсем не он, а кто-то другой, было и ежику понятно. Но мне было проще персонализировать неизвестную вражью силу в лице и этого без того неприятного следователя. Тем более что именно Муха представлял ее интересы. По крайней мере, в части следствия. А Бахва, интересно, – в какой части представляет эти вражьи интересы? В криминальной? Я усмехнулся. И почему он вообще ввязался во все это дерьмо? И кто его на это подписал? А главное – как?
   Но что толку гадать – информации для размышлений у меня фактически – ноль! Вражья сила в этом вопросе постаралась на славу – я оказался в абсолютном информационном вакууме. Как в пузыре! И прорвать этот пузырь пока что не было никакой возможности.
   Поэтому, оставив все вопросы на потом, я решил вспомнить молодость. Не в смысле ностальгии по ушедшим годам, этим я пока не страдал, пресловутый кризис среднего возраста меня еще не коснулся. Я просто постарался остановить все мысли, достичь внутреннего безмолвия, как это называлось… уже и не помню точно, в какой из духовных практик. Среди студентов интерес к ним был модным, и кое-что осталось, безусловно, в памяти, повлияв на мое мировоззрение. К тому же они мне кое-что дали в житейском плане. Например: умение успокаиваться и концентрироваться. Умение по-особому дышать, разминаться и растягиваться – ну, это точно из йоги. И остановка внутреннего диалога оттуда же. Или нет?
   «Ладно, хватит болтать!» – сам себе приказал я и попытался сосредоточиться на звуках, доносившихся снаружи. Больше концентрировать внимание было не на чем – не на этой же собачьей конуре, в которой меня везут. Но ничего не получилось. В голову лезли разные мысли и услышанные недавно фразы…
   «На следственный эксперимент везем». Куда, интересно? Хотя что за глупый вопрос! Если меня действительно везут на следственный эксперимент по делу Смирницкой, то значит – в Лисий Нос. На мою же собственную дачу и на дачу давным-давно убиенной соседки, находящуюся на соседнем участке, за полуразрушенным забором и длинной неглубокой канавой, заросшей хвощем и дикими ирисами. Я зримо представил себе темную зелень их саблевидных листьев и синие огоньки разбросанных то там, то здесь цветов. Ирисы цвели все лето, и, если смотреть из окна нашей спальни на втором этаже, канава выглядела скорее как клумба. Наверно, когда-то это была дренажная траншея, но сырой заболоченный грунт почти совсем ее съел. Весной участки заливало талой водой, которая не сходила иной раз до середины мая. Правда, оба дома, и мой, и соседский, стояли повыше, и их никогда не заливало. Дом Эллы Смирницкой вообще был построен на небольшом пригорке, поросшем веселой сочной травой. Чтобы участок совсем уж не одичал, Элла время от времени нанимала какого-то местного синяка выкашивать сорняки.
   Неужели Карабас-Барабас решил настолько расширить сцену? Или за этим стоит что-то другое? Но что? Пристрелить меня при попытке к бегству? Зачем было весь этот огород городить? Собственно, я это уже обдумывал, даже и не раз, и вывод был прост и очевиден: хотели бы замочить, давно бы замочили и фамилию б не спросили! Кстати, о фамилии. Какого рожна они мне Разина этого навязывают с таким параноидальным упорством? Он мне, конечно, роднее всех родных, Разин этот. Но как-то все слишком мудрено, неправильно как-то: свинтить человека за старое преступление, которое и не преступление даже, а вообще подстава голимая, подстроенная от начала до конца, да еще и восемь лет тому назад! – и шить ему это дело, создавая видимость, что восьми лет не было вовсе. Тем более, что за эти восемь… Ух, и считать не хочется, самому страшно, сколько на мне всего за эти годы по все стороны всех мировых океанов! Три года расстрела и сто пожизненных заключений можно по совокупности присудить. Так нет же, далась им эта Элла Смирницкая. Хотя, конечно, не она, а я в этой игре и цель и главная разменная фигура.
   А может, это какой-нибудь запоздалый мститель за порезанную Эллу – из числа верных клиентов, чьи дела она улаживала с такой проворностью, что даже старый Бахва вспоминал ее не иначе как с почтением? Но я тут же отбросил эту мысль – слишком все затейливо. Банальному мстителю весь этот народный театр без надобности. У него простые цели, и средства их достижения были бы не сложней. Попытался бы как-нибудь грохнуть меня, сам или кого нанял бы – и вся недолга.
   Нет, эта история совсем о другом. А о чем?.. Судить об этом можно было бы, имей я хоть какое-то представление о конечных целях этого урода-кукловода. А так – без понту гадать. Ментальная мастурбация, не более того.
   Пока не выехали из города, воронок то и дело останавливался перед светофорами, застревал в пробках, маневрировал из ряда в ряд, кого-то даже обгонял, нервно кому-то сигналил, и ему сигналили тоже. А может, и не ему, просто все вокруг сигналили, как придурки, – будто от этой какофонии пробка может прийти в движение! Только когда проехали пост ДПС перед Лахтой, воронок наконец пошел ровно, и я на те двадцать минут, что остались до Лисьего Носа, по-настоящему погрузился в дремоту.
   Машину сильно тряхнуло, я стукнулся головой о стенку и тут же очнулся. Похоже, доехали. Судя по раздолбанной дороге, мы повернули под виадук, по которому трасса «Скандинавия» проходит над поселком. «Не самый удачный вариант», – подумал я. Можно было свернуть в поселок дальше по шоссе и проехать по гладкому асфальту, а не пробираться по колдобинам. Но водила вряд ли толком знает маршрут, для этого надо жить в Лисьем Носу, как когда-то жил Константин Разин.
   Ну вот, еще несколько минут – и мы на месте. Я ощутил холодок под ложечкой – волновался, как перед свиданием. Это и было свидание. Только на этом свидании чувства свои надо будет не проявлять, а скрывать. Причем так глубоко, чтобы и самая чувствительная мусорская ищейка не догадалась о том, что у меня в душе творится. Максимум, что можно показать, – вежливый, но неактивный интерес.
   Покрутившись еще немного, воронок остановился. Снаружи шумели деревья – видимо, с залива дул ветер. Впрочем, он всегда здесь дул, но деревья защищали поселок. Здесь внизу, всегда тишь да гладь.
   Открылась дверь:
   – Выходи, приехали!
   Я вылез – и меня сразу атаковали запахи и звуки! Я уже и забыл, как их много в мире! Я втянул носом воздух, вдыхая знакомый с детства букет ароматов. Подождал немного, чтобы глаза привыкли к свету, снова открыл и огляделся.
   Воронок остановился у забора моей дачи, возле самой калитки. Чуть поодаль на этой же стороне стояла черная «Волга» с ментовскими номерами и грязная светлая «восьмерка». Щелкнули замки дверей, и из «Волги» вылез Муха, за которым хилой тенью возник Живицкий. А вокруг, и за заборами, и просто на улице, уже собирались зеваки. Первыми, само собой, примчались мальчишки на велосипедах, за ними следом появились несколько старух в цветастых платьях. Остальные подтянутся по ходу действия, как обычно, – разве можно пропустить такое представление! Не часто на их Репинской улице такое увидишь. На моей памяти всего лишь второй раз. И оба раза из-за меня.
   По двору ходили какие-то люди официально-ментовского вида. Дверь в дом была открыта по-летнему настежь, оттуда доносился запах только что сваренного кофе – значит, Лина дома. Перед крыльцом по обе стороны были разбиты небольшие клумбочки, на которых росли любимые женой анютины глазки. На окнах те же самые занавески, что были восемь лет назад. Или очень похожие. Немного в стороне от крыльца между старыми соснами натянута бельевая веревка, на которой сохнет постельное белье и еще какие-то вещи, в том числе и мужские.
   Выходит, Ангелина с кем-то живет, решил я. Это не удивляло. Удивило бы, если бы было наоборот. Непонятно только, как она ментам объяснит наличие другого мужчины в доме при живом муже. Хотя, возможно, ментов это как раз и не интересует. Во всяком случае – этих ментов.
   – Здравствуйте, Константин Александрович! – услышал я от подошедшего Мухи.
   Так обращаться к зэкам, даже к подследственным, не принято. Нежданная вежливость со стороны ментов, как правило, ничего хорошего не предвещает.
   – Здравствуйте, Владимир Владимирович! – сказал я, а потом обратился к уже подошедшему адвокату: – Здравствуйте, Борис Наумович!
   Изображавший Живицкого актер в ответ вскинул косматую голову, блеснул очками и пробурчал что-то невнятное. Он выглядел напряженно и озабоченно. Наверное, очень страдал от того, что пришлось вылезти из своего темного угла на яркий свет и всеобщее обозрение. А как похож – вылитый адвокат Живицкий. Или, может, я просто подзабыл, как тот выглядел. Вот посмотреть бы пленочку, где эта шкура режет себе вены, и сравнить… Только где эта пленочка, я и представить себе не могу.
   – Как настроение, Константин Александрович? – бодрым голосом продолжил Муха.
   Угреватая его физиономия на свету выглядела еще неприглядней, чем в полумраке тюремного кабинета, но светилась довольством.
   – Чувствуете себя как, хорошо? Нам сегодня много работы предстоит. Горы просто! И без вашей помощи нам здесь не справиться. Так что милости просим в ваш собственный дом, для начала. А потом во-от туда, – Муха махнул рукой в сторону дачи Смирницкой, – на место преступления, так сказать! Преступников всегда тянет на место преступления, ведь правда?
   Я пожал плечами:
   – У преступника бы и спросили, Владимир Владимирович.
   – Так вот мы и спросим! – засмеялся в ответ Муха. Обычным своим сипловатым придушенным смешком, а не так, как заливался на очной ставке.
   Я предпочел пока промолчать, а следак продолжил:
   – Пройдемте, господа и граждане! Нас ждут великие дела!
   И чего это он так раздухарился, интересно? Аж распирает его, борова прыщавого! То ли обдолбался чем-то, то ли у него туз в рукаве. Второе более вероятно!
   – Шабалин! – крикнул следак кому-то во дворе. – Понятые готовы?! Где понятые?
   – Готовы, Владимир Владимирович! Здесь уже все, – раздался голос из-за угла дома, и через секунду оттуда вышел человек типичной оперской внешности: среднего роста, среднего телосложения, темные волосы, смуглая кожа, серо-зеленые глаза. Особых примет – никаких. Разве что глаза чуть-чуть раскосые. И одет он был под стать внешности: черная куртка из искусственной кожи, темные брюки, темные же башмаки, сплошь испачканные землей и песком. Похоже, Шабалин успел уже пошарить по участку.
   – Инструктаж провел? – строго, но доброжелательно спросил у него Муха.
   – Так точно, Владимир Владимирович, – ответил Шабалин по-военному, только что честь не отдал. – Все готово, можно приступать.
   – Молодец! – похвалил следак и обратился ко мне: – Пройдемте, Константин Александрович, пора делом заняться.
   «А до сих пор мы типа чаи гоняли в тени под соснами», – мысленно ответил ему я.
   – Пройдемте, граждане понятые! – позвал кого-то Шабалин.
   Из-за дома появились трое субъектов, которых я никогда раньше здесь не видел. Двое мужичков-синячков и неопрятная тетка такой же алкоголической внешности. Честно говоря, я рассчитывал, что понятыми будут соседи – их и найти проще, вот они тут, прямо за забором. Не то чтобы я от этого что-то выигрывал, просто было бы интересно на них посмотреть. Никогда ни я сам, ни мои родители не были в особенно близких отношениях с соседями, но никогда и не ссорились, а иногда даже по мелочам помогали. Кажется, такие отношения называются добрососедскими – хорошее, но забытое слово. И сейчас мне было бы гораздо приятнее видеть здесь, в своем (все-таки!) доме, давно и хорошо знакомых людей, чем этих неприглядных синеморов, незнамо откуда приведенных ментами. Хороши понятые, нечего сказать! Приглядят теперь, где тут что лежит и как двери закрываются, а потом дождутся, когда хозяева свалят в город, и домик обнесут, как пить дать. Хорошо, если не спалят все по пьяни. Хотя мне-то какая теперь разница. Это Лина пусть парится, коли жива оказалась.
   Моей экс-супруги, кстати, пока видно не было. Ее присутствие выдавал только жилой вид дома: белье на веревке, цветы на клумбе да запах кофе. Наконец вся наша компания двинулась к нему: следак с адвокатом, я с двумя омоновцами по бокам, за нами понятые, а позади всех – Шабалин. То ли арьергард, то ли сторож, чтоб понятые за бутылкой не сбежали. И чем ближе мы подходили, тем больше захватывало у меня дух – все свое детство, во всяком случае летнюю его часть, я провел здесь, на дедовой даче. А потом, уже когда был студентом и после института, вообще жил тут несколько лет, пока от мамы не досталась квартирка в Купчино. Тогда дача снова стала оживать лишь в летний сезон, а на зиму впадала в спячку.
   Все здесь было знакомо до мелочей, до каждого сучка в вагонке, которой этот дом обшит. Вот это крыльцо, ступени… Прямо экскурсия в прежнюю жизнь. Но виду показывать нельзя. Никто моего волнения почувствовать не должен.
   Вся толпа во главе с Мухой ввалилась на веранду, которая летом была и прихожей, потопталась там и двинулась дальше по коридору в гостиную. Справа была дверь на кухню, и, поравнявшись с нею, Муха притормозил и воскликнул:
   – Ангелина Ивановна, несравненная! Что же вы тут сидите в одиночестве? А что вид такой заплаканный? Что случилось? – Она что-то тихо залопотала ему в ответ, но слов было не разобрать, зато громогласный ответ следователя разнесся по всему дому: – Не-ет! Глупости какие вы говорите, честное слово. Не стоит из-за такой ерунды расстраиваться, вам это не к лицу, поверьте!
   «Чего это ты так расшаркался, старый пень? Глаз, что ли, на Линку положил? Ну-ну, флаг тебе в руки, перо в зад. А лучше три», – подумал я и представил себе женушку под этой жирной тушей. Впрочем, после арабских горячих парней ее, наверное, уже ничто не смутит.
   – Пойдемте лучше, Лина, с нами, – переходя на фамильярную интонацию, продолжил Муха. – У нас тут запланировано важное мероприятие, на котором ваше присутствие обязательно. Вы когда-нибудь бывали на следственном эксперименте? Нет? Ну, тогда вам повезло. Как раз сегодня и поприсутствуете, прямо сейчас. Пойдемте!
   Из кухни в сопровождении следователя показалась моя супруга. Глаза ее и в самом деле были заплаканы, вокруг них чернели круги. Но это странным образом делало ее еще привлекательнее, может быть, из-за выражения детской беспомощности, написанном на лице.
   Тут же с улицы, торопливо поскрипывая половицами, вошел человек с видеокамерой на плече. Теперь, похоже, вся грядка была в сборе. Можно начинать представление. И оно началось.
   Муха подозвал оператора:
   – Иди сюда, Эйзенштейн! Снимай все подробно, чтоб картинка была, как у Спилберга! Аккумулятор на этот раз зарядил? Смотри, чтоб не как в прошлый раз! Дату, время в кадре выставил? Тогда поехали!
   «Мотор!» еще крикни, телезвезда хренова! А Муха уже начал витийствовать перед камерой:
   – Сегодня 23 августа две тыщи третьего года, время одиннадцать часов, – он взглянул на настенные часы, затем сверился со своими карманными и наконец сказал: – двадцать минут…
   И далее почесал по тексту, видимо, не раз уже повторенному перед камерой. Камеры он не стеснялся совершенно, вел себя естественно и бойко. Процесс съемки явно доставлял ему удовольствие. И вправду телезвезда! Прокурорская. Перечислив все необходимые реквизиты – что проводится, кто проводит, где и для чего, – он перешел наконец к сути дела. Вот тут-то я и узнал много нового.
   Муха рассказывал, как присутствующий здесь гражданин Разин из корыстных побуждений задумал убить и ограбить соседку, а чтобы обеспечить себе железное алиби, пользуясь медицинскими знаниями и служебным положением, украл на работе сильнодействующий препарат диморфозол («Ну вот, сейчас еще и это пришьют») и отравил свою несчастную жену Ангелину. Во как – не она меня, а я ее!
   – Гражданин Разин! – обратился Муха ко мне. – Покажите, где вы хранили вышеуказанный препарат!
   – Я не Разин, гражданин следователь! Меня зовут Николай Григорьев. Ко всему, что вы здесь излагаете, я никакого отношения не имею и никакого препарата никогда здесь не прятал. Даже не смогу произнести, наверное, правильно его названия. И эту женщину, – я указал рукой на Лину, – я вижу второй раз в своей жизни. Впервые я увидел ее несколько дней назад на очной ставке в «Крестах»!
   Ангелина ни с того ни с сего зарыдала в голос. Алкаши-понятые зашушукались.
   – Гражданин Разин!.. – неожиданно заблеял Живицкий.
   – Не отягощать свою участь немотивированной грубостью? – насмешливо поддразнил его я. – Что вы! Мне воспитание не позволит.
   – Разин, – прикрикнул следак, – прекратите балаган! Учтите, ваше поведение фиксируется на камеру!
   – Вот и хорошо, гражданин следователь, – ответил я. – Может мне еще раз повторить, что я не Разин?
   – Слышь, ты, не Разин! – сказал один из омоновцев вполголоса. – Кончай ваньку валять. А то мы щас тебе сами наваляем, без камеры. Охота нам на тебя, урода, здесь смотреть. Отвечай давай на вопросы по-быстрому или молчи в тряпочку ваще! Понял?
   Я на это никак внешне не отреагировал, но счел совет дельным: все, что хотел сказать, я сказал, хотя вряд ли выступление будет иметь последствия. А теперь можно и правда помолчать, пусть Муха дальше пораспинается – вон он как гладко брешет, прямо Ираклий Андроников!
   Ангелина по-прежнему жалостливо всхлипывала, прямо как профессиональная побирушка: «Поможи-ите, чем мо-ожете…». Но понятые шушукаться перестали, а Живицкий заткнулся.
   – Гражданин Разин, укажите место, где вы хранили флакон с диморфозолом. – снова попросил Муха.
   Я сделал вид, что не слышу вопроса.
   – Подследственный отказался отвечать на вопросы следствия, – пояснил Муха в камеру.
   И стал сам рассказывать и показывать полку в холодильнике со стоящим на ней початым пузырьком злополучного лекарства. А меня вид флакончика с диморфозолом неожиданно поразил. Никак не мог отделаться от ощущения, что это правда тот самый пузырек и есть. Хотя – почему бы, собственно, нет? Вполне возможно. Вполне мог храниться как вещдок у ментов! Впрочем, ерунда – все эти флакончики одинаковы. Тем временем Муха продолжал с увлечением живописать, как злокозненный гражданин Разин, опоив доверчивую супругу заранее припасенным снадобьем, зачем-то поднялся на второй этаж, в комнату для гостей. При этом следак, увлекая за собой оператора и всех прочих присутствующих, поднялся по узкой лестнице в эту самую комнату, за стенкой которой находилась супружеская спальня. Там Муха и пояснил, что Разин в свое время совершил такой маневр исключительно для того, чтобы выйти из этой комнаты на балкон и спуститься с него в сад с задней стороны дома, оставаясь невидимым для соседей.
   Хитер же я, ну прямо как черт! Вот только по лестнице этой трухлявой даже кошка не пройдет – навернется. А они сами, интересно, будут по ней лазать для иллюстрации своих бредней, или все-таки меня попросят? Ну, меня-то они фиг заставят шеей тут рисковать. Так что придется самим. Кажется, приближается кульминация шоу, если только они лестницу заранее не подремонтировали.
   Муха как раз растворил двери на балкон и обратился ко мне:
   – Гражданин Разин! Покажите, пожалуйста, как вы спускались с этого балкона в сад.
   – Я с этого балкона никогда никуда не спускался, – ответил я. – И потом, насколько я могу судить, эта лестница и кошку не выдержит.
   – То есть, вы отказываетесь.
   – Конечно, отказываюсь. Хотя бы из опасения за свою жизнь.
   – Хорошо, – легко согласился Муха и позвал: – Шабалин!
   Опер прошел вперед и встал перед следователем.
   – Шабалин! – обратился к нему тот. – Выручай. Ты, конечно, не кошка, потяжелее будешь. Но полегче этого отказника, – он махнул головой на меня. – А уж про меня и говорить нечего…
   – А вы Живицкого попросите, – не удержался я, – он ненамного тяжелее кошки…
   И тут же получил быстрый и увесистый толчок в бок от второго омоновца. Все без интереса оглянулись на меня и снова уставились на Шабалина. Опер, провожаемый многими парами глаз, подошел к распахнутым дверям, выглянул наружу и осторожно попробовал балкон носком ноги.
   – Владимир Владимирович, – проникновенно обратился он к своему начальнику. – А может, не надо? Балкончик-то и вправду никуда не годный. Да и лестница не лучше.
   – Шабалин, – сказал Муха утомленным голосом. – Не позволяйте подследственному оказывать на вас влияние. Вы что, не видите, что он над нами издевается?
   – Вижу. Но я и балкон вижу. И лестницу, – ответил Шабалин с явно сдерживаемой злостью.
   – Вот и ступайте, Шабалин, покажите нам… – Муха запнулся, видимо, не знал, что же должен показать Шабалин, и добавил без особой уверенности: – Не бойтесь!
   Шабалин посмотрел на Муху так, что, будь я на месте следака, я не то что покраснел бы, а просто сгорел от стыда под таким взглядом. Но Муха ничего не заметил, или ему было наплевать.
   А он вообще-то был крепкий, этот балкон, в лучшие времена вся наша семья летними вечерами на нем чаевничала, да еще и гости заглядывали нередко – и ничего. С тех пор много лет прошло и воды утекло, но я знал, что он вряд ли обвалится сразу. Но вот лестница – совсем другое дело!
   Шабалин осторожно проверил доски балкона на прочность, наступая на них с возрастающим усилием. Удостоверившись, что его вес они держат, опер осмелел и вышел наружу. Балкон заскрипел, но не поддался. Люди в комнате – и мусора, и понятые – вздохнули с явным облегчением. Муха посмотрел на меня торжествующе – мол, видишь, сучонок, не запугаешь нас! Еще немного, он бы и язык, наверное, высунул, как дурно воспитанный мальчишка.
   Попрыгав на балконе и убедившись в его прочности, Шабалин проверил ногой первую ступеньку на лестнице, затем, еще не сходя совсем с балкона, – вторую. Они оказались крепкими и даже особо не скрипели. Это совсем расхолодило опера, и он, уже не особенно осторожничая, стал спускаться. Все присутствующие снова затаили дыхание. У меня в мозгу опять зазвучал Высоцкий – «Посмотрите, вот он без страховки идет! Чуть правее наклон – упадет, пропадет!..» Да, о страховочке мусорам следовало бы побеспокоиться. Первая ступенька… Вторая ступенька… Теперь – третья ступенька… Шабалин попробовал ее ногой – не скрипит. Поставил на нее ногу и перенес на нее всю тяжесть своего поджарого тела.
   Что сейчас произойдет, я понял по быстро нарастающему треску. Один из омоновцев успел крикнуть:
   – Шабалин, назад!
   Но в этот момент Шабалин уже летел к земле вместе с кучей трухи и обломков.
   Его вопль заглушил даже грохот от обрушившегося вслед за лестницей балкона. И судя по этому воплю – оперу крепко досталось. Тут же завизжали обе женщины – и Ангелина, и синячка из понятых. Вскрикнули все мужчины, кроме меня – я разразился гомерическим хохотом! Хохотал и ничего не мог с собой поделать. Это не было истерикой, это было заслуженной радостью! Я ждал этого – и вот это случилось! Подумать только – как по нотам! И кто после этого здесь кукловод?
   Все кинулись вниз по лестнице, опять-таки – кроме меня и одного из конвойных омоновцев. Как только комната опустела, он подскочил ко мне, нежданной подсечкой сшиб на пол и несколько раз заехал ногой под ребра, скотина…
   Я, как тренированная пружина, тут же вскочил на ноги, в боевую стойку, – и был готов разорвать мусора на куски! Но встретил ненавидящий холодный взгляд отморозка и такой же холодный зрачок автоматного ствола.
   – Только дернись, гнида, – прошипел омоновец, – тут же и порешу. И заметь – с удовольствием!
   Взвесив свои шансы и его возможности, я решил на этот раз сдержаться. Бежать с вилами на паровоз – занятие беспонтовое, это Бахва верно сказал.
   – Вот так-то, – удовлетворенно резюмировал омоновец и приказал: – Давай вниз, бегом марш!
   Дважды просить меня не надо было, мне и самому стало интересно, что же там случилось с беднягой Шабалиным. Омоновец подтолкнул меня в спину, но я лучше него знал, куда надо идти, чтобы не опоздать на представление, пока оно еще не закончилось. Во дворе царила жуткая суматоха. Все галдели. Ничего было не разобрать, но, судя по тому, что один из мусоров по мобильному вызывал скорую, дело принимало серьезный оборот.
   Шабалин был весь в крови, но разобрать, что конкретно с ним произошло, не получалось: мешали мельтешащие вокруг него мусора. Из их толпы выскочил взбешенный Муха. И тут же набросился на меня, схватил за лацканы клифта и стал трясти, как грушу. Глаза его были выпучены сильнее обыкновенного, угреватое лицо стало красным, как свекла. Брызгая слюной, он заорал прямо мне в лицо:
   – Что, сука, ржешь, да?! Весело тебе, да?! Гнида! То-то не пошел на балкон, кошками отговорился! Знал ведь, да, что случится?! Сам ведь небось все и подстроил! Подонок…
   – Ага, прямо из «Крестов» все и подстроил! – тут я не выдержал и с ненавистью прорычал Мухе прямо в зенки: – Что, козел вонючий, попал со своими затеями под раздачу? Вот и славно. Ори, не ори – вина твоя. А если еще твой цепной мусорок кинется… – но договорить я не успел.