Страница:
Валерий Сегаль
Освобождение беллетриста Р.
«…Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что, ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..
…Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастию, слишком часто встречал.»
Лермонтов «Герой нашего времени»
ЧИТАТЕЛЮ
Строго говоря, уважаемого и небезызвестного Публициста нельзя считать автором предлагаемой читателям публикации. Мы не боимся задеть Публициста подобным утверждением, поскольку он и сам говорит об этом в своем предисловии. Вниманию читателя предлагается не биографическая повесть и не хроника, но лишь собрание документов, базирующееся главным образом на неизвестных до сих пор широкой публике материалах, обнаруженных в персональном компьютере беллетриста Р.
Хотя со дня смерти беллетриста Р. минуло уже пять лет, обстоятельства его трагической гибели до сих пор волнуют литературную общественность. Собственно волнуют даже не обстоятельства, а сам факт безвременной кончины знаменитого писателя, очевидно находившегося в полном расцвете сил и таланта. Сколько замыслов остались не воплощенными, и потеря эта для мировой прозы сравнима с отдаленной от нас во времени гибелью юного русского гения Михаила Лермонтова.
Касательно же причины гибели Р., считалось само собой разумеющимся, что только несчастный случай мог вывести из жизни столь преуспевающего художника и человека. Это мнение никогда и никем всерьез не оспаривалось, и лишь публикация нижеследующих документов впервые ставит под сомнение официальную версию.
Впрочем, Публицист не делает категоричных выводов, предлагая читателю судить обо всем самому.
Мы вполне отдаем себе отчет в том, что публикация автобиографической повести «В тухлых водах» может вызвать определенного рода сенсацию. Истина для нас дороже всего, даже если она способна изменить отношение читателя к личности любимого беллетриста. Записки беллетриста Р., даже сам их авторский заголовок («В тухлых водах»), заставляют задуматься над тем, сколь драматичной может оказаться жизнь даже самого благополучного внешне человека, если заглянуть в нее изнутри.
Издатель
Хотя со дня смерти беллетриста Р. минуло уже пять лет, обстоятельства его трагической гибели до сих пор волнуют литературную общественность. Собственно волнуют даже не обстоятельства, а сам факт безвременной кончины знаменитого писателя, очевидно находившегося в полном расцвете сил и таланта. Сколько замыслов остались не воплощенными, и потеря эта для мировой прозы сравнима с отдаленной от нас во времени гибелью юного русского гения Михаила Лермонтова.
Касательно же причины гибели Р., считалось само собой разумеющимся, что только несчастный случай мог вывести из жизни столь преуспевающего художника и человека. Это мнение никогда и никем всерьез не оспаривалось, и лишь публикация нижеследующих документов впервые ставит под сомнение официальную версию.
Впрочем, Публицист не делает категоричных выводов, предлагая читателю судить обо всем самому.
Мы вполне отдаем себе отчет в том, что публикация автобиографической повести «В тухлых водах» может вызвать определенного рода сенсацию. Истина для нас дороже всего, даже если она способна изменить отношение читателя к личности любимого беллетриста. Записки беллетриста Р., даже сам их авторский заголовок («В тухлых водах»), заставляют задуматься над тем, сколь драматичной может оказаться жизнь даже самого благополучного внешне человека, если заглянуть в нее изнутри.
Издатель
ПРЕДИСЛОВИЕ ПУБЛИЦИСТА
Не будучи романистом, а следовательно не являясь мастером предисловий, я все же счел необходимым предпослать несколько слов нижеследующим документам, отчасти из-за того, что этим и исчерпывается мое авторство в данном случае, в основном же с целью разъяснить широкой публике происхождение столь бесценных материалов.
Вряд ли стоит напоминать читателю, что лауреат Виньероновской премии знаменитый беллетрист Р. трагически погиб 13 августа … года, выпав из окна двадцать восьмого этажа отеля «Ривас» в Дьере. Напомню лишь, что тотчас прибывший на место происшествия полицейский инспектор заподозрил самоубийство, но никто не воспринял всерьез эту версию, настолько нелепой она казалась применительно к преуспевающему, молодому, полному идей человеку, по всей видимости счастливому в личной жизни, недавнему лауреату самой престижной литературной премии.
К сожалению, творческий путь беллетриста Р. оказался коротким. Уже первые его вещи, опубликованные под псевдонимом Маэстро, имели колоссальный успех. Маэстро успел создать немногое, но его место в нашей национальной культуре определенно и почетно. Оно заметно для всех.
Внешне биография Р. казалась столь безоблачной, что никого из знавших его лично не настораживал тот факт, что у знаменитого писателя, по-видимому, не было близких друзей. Быть может, многие объясняли это элитарностью Р., а скорее всего никто просто не задумывался над этим обстоятельством. Я и сам понял это только теперь.
Так или иначе, но долгие годы я оставался одним из немногих профессионалов пера, хоть как-то общавшихся с беллетристом Р., хотя не могу сказать, чтобы мы с ним были особенно близки. Но вероятно не было в писательских кругах более близкого ему человека, иначе как объяснить, что Лиса Денвер, вдова беллетриста Р., доверила именно мне осмотреть персональный компьютер покойного, в результате чего я и стал обладателем «Записок» (назовем это так), которые легли в основу предлагаемой публикации.
У каждого, кто ознакомится с «Записками» возникнет естественный вопрос: что же это такое? Иными словами: зачем беллетрист Р. писал свои «Записки»? Трудно сказать наверняка; вероятнее всего «В тухлых водах» (именно так озаглавлена компьютерная директория) виделись автору как основа для будущих мемуаров.
Еще при жизни беллетриста Р. я относился к числу его самых горячих поклонников. Нетрудно представить, какое волнение я испытал, нежданно-негаданно став обладателем нового, неизвестного прежде, текста, несомненно принадлежавшего перу безвременно ушедшего от нас любимого Маэстро. Вернувшись домой, я первым делом создал в своем персональном компьютере каталог «В тухлых водах», наполнил его бесценными материалами и с жадностью на них набросился.
Первое же, самое поверхностное знакомство с записками беллетриста Р. заставило меня усомниться в корректности возможной их публикации по отношению к госпоже Денвер. Вполне естественно, я задался вопросом: прочитала ли госпожа Денвер эти записки, прежде чем передать их мне. С другой стороны, я не считал себя вправе никак не отреагировать на любезность вдовы Маэстро и предать забвению ее дар, несомненно врученный мне с известным умыслом. Оказавшись таким образом в двусмысленном положении, я осмелился вновь побеспокоить госпожу Денвер и поделился с ней своими сомнениями. И прекрасная Лиса, уже ставшая к тому времени супругой владельца крупнейших отелей Ливадии, повторила, что я могу распоряжаться мемуарами ее покойного мужа по своему усмотрению.
Таково происхождение предлагаемых читателю материалов. Авторский текст сохранен полностью. Я лишь дал названия главам — безымянным в оригинале, расставил эпиграфы и предварил каждую главу материалами из прессы. Я счел себя вправе проделать такую работу. Более того: она показалась мне необходимой, ибо автор не планировал свои записки к публикации, а потому они естественно нуждались в некоторой доработке.
«Можно видеть жизнь светлой и быть „светлым“ писателем, и это будет легко и приятно — точно так же, как быть дураком,» — пишет беллетрист Р. в своих записках. Но можно, добавим мы, не быть дураком, видеть жизнь такой, какая она есть, и быть при этом писателем со светлым мироощущением. Такими были Дюма, Стивенсон, Джек Лондон. Таким всегда был для нас беллетрист Р. Другим он предстает перед нами в своих записках.
Что ж, Маэстро многолик…
Публицист
Вряд ли стоит напоминать читателю, что лауреат Виньероновской премии знаменитый беллетрист Р. трагически погиб 13 августа … года, выпав из окна двадцать восьмого этажа отеля «Ривас» в Дьере. Напомню лишь, что тотчас прибывший на место происшествия полицейский инспектор заподозрил самоубийство, но никто не воспринял всерьез эту версию, настолько нелепой она казалась применительно к преуспевающему, молодому, полному идей человеку, по всей видимости счастливому в личной жизни, недавнему лауреату самой престижной литературной премии.
К сожалению, творческий путь беллетриста Р. оказался коротким. Уже первые его вещи, опубликованные под псевдонимом Маэстро, имели колоссальный успех. Маэстро успел создать немногое, но его место в нашей национальной культуре определенно и почетно. Оно заметно для всех.
Внешне биография Р. казалась столь безоблачной, что никого из знавших его лично не настораживал тот факт, что у знаменитого писателя, по-видимому, не было близких друзей. Быть может, многие объясняли это элитарностью Р., а скорее всего никто просто не задумывался над этим обстоятельством. Я и сам понял это только теперь.
Так или иначе, но долгие годы я оставался одним из немногих профессионалов пера, хоть как-то общавшихся с беллетристом Р., хотя не могу сказать, чтобы мы с ним были особенно близки. Но вероятно не было в писательских кругах более близкого ему человека, иначе как объяснить, что Лиса Денвер, вдова беллетриста Р., доверила именно мне осмотреть персональный компьютер покойного, в результате чего я и стал обладателем «Записок» (назовем это так), которые легли в основу предлагаемой публикации.
У каждого, кто ознакомится с «Записками» возникнет естественный вопрос: что же это такое? Иными словами: зачем беллетрист Р. писал свои «Записки»? Трудно сказать наверняка; вероятнее всего «В тухлых водах» (именно так озаглавлена компьютерная директория) виделись автору как основа для будущих мемуаров.
Еще при жизни беллетриста Р. я относился к числу его самых горячих поклонников. Нетрудно представить, какое волнение я испытал, нежданно-негаданно став обладателем нового, неизвестного прежде, текста, несомненно принадлежавшего перу безвременно ушедшего от нас любимого Маэстро. Вернувшись домой, я первым делом создал в своем персональном компьютере каталог «В тухлых водах», наполнил его бесценными материалами и с жадностью на них набросился.
Первое же, самое поверхностное знакомство с записками беллетриста Р. заставило меня усомниться в корректности возможной их публикации по отношению к госпоже Денвер. Вполне естественно, я задался вопросом: прочитала ли госпожа Денвер эти записки, прежде чем передать их мне. С другой стороны, я не считал себя вправе никак не отреагировать на любезность вдовы Маэстро и предать забвению ее дар, несомненно врученный мне с известным умыслом. Оказавшись таким образом в двусмысленном положении, я осмелился вновь побеспокоить госпожу Денвер и поделился с ней своими сомнениями. И прекрасная Лиса, уже ставшая к тому времени супругой владельца крупнейших отелей Ливадии, повторила, что я могу распоряжаться мемуарами ее покойного мужа по своему усмотрению.
Таково происхождение предлагаемых читателю материалов. Авторский текст сохранен полностью. Я лишь дал названия главам — безымянным в оригинале, расставил эпиграфы и предварил каждую главу материалами из прессы. Я счел себя вправе проделать такую работу. Более того: она показалась мне необходимой, ибо автор не планировал свои записки к публикации, а потому они естественно нуждались в некоторой доработке.
«Можно видеть жизнь светлой и быть „светлым“ писателем, и это будет легко и приятно — точно так же, как быть дураком,» — пишет беллетрист Р. в своих записках. Но можно, добавим мы, не быть дураком, видеть жизнь такой, какая она есть, и быть при этом писателем со светлым мироощущением. Такими были Дюма, Стивенсон, Джек Лондон. Таким всегда был для нас беллетрист Р. Другим он предстает перед нами в своих записках.
Что ж, Маэстро многолик…
Публицист
Глава первая. ВЕСНА
Как в каждом камне статуи сокрыты, Так в чистом поле — тысячи дорог, Но выбираем мы дорогу крытую, До нас исхоженную вдоль и поперек.
Кохановер, из сборника «Король галеры»
Из статьи, помещенной в «Литературном дайджесте» по случаю присуждения беллетристу Р. Виньероновской премии по литературе за … год
Беллетрист Р. происходит из одной из самых старых и уважаемых фамилий нашего Севера. Упоминания о его предках встречаются еще в летописях, восходящих к самому раннему периоду новой истории. Будучи единственным отпрыском столь благородного рода, он несомненно оправдал возлагавшиеся на него надежды: с наградами окончил престижную католическую школу, а затем стал одним лучших выпускников своего курса в Дарси. Его ожидала блестящая инженерная карьера, но он избрал другой путь и проявил незаурядное дарование в не менее уважаемой и более элитарной области…
«Предзакатный Армангфор», примерно в те же дни
… Быть может в тот день когда беллетрист Р. впервые взялся за перо, отечественная промышленность потеряла блестящего инженера. Быть может даже успех этого человека в любой сфере деятельности был предопределен. Но скорее всего именно безупречное воспитание и отличное образование вкупе, разумеется, с недюжинным талантом помогли беллетристу Р. добиться полного успеха на поприще словесности.
Из пресс-конференции беллетриста Р., состоявшейся по случаю вручения ему Виньероновской премии по литературе за … год
В о п р о с. Стоило ли учиться в Дарси, чтобы стать впоследствии литератором?
О т в е т. Я счастлив и горд иметь за плечами поистине бесценный багаж знаний, приобретенный в этом старейшем храме человеческой премудрости. Даже литературному чемпиону года нелегко передать словами чувства благодарности, охватывающие его в отдельных случаях. Именно такие чувства я испытываю по отношению к профессорам Дарси, и я думаю, что в этом я не одинок.
* * *
В детстве я мечтал стать футболистом.Я грезил этим во сне и наяву. Видел себя мягко выбегающим на зеленый газон под нечленораздельное, но мелодически правильное завывание трибун, когда субботним вечером стадион — словно огромная чаша, освещенная прожекторами и медленно остывающая после дневного зноя.
Я учился в одном классе с Тони Мираньей, и мы вместе начинали футбольную карьеру на Юниорском стадионе в Сосновом бору. Только его карьера состоялась, а моя — нет.
Природа одарила Тони щедро. Он быстрее всех в классе бегал, выше всех прыгал, дальше всех метал мяч. И любил он физические упражнения, особенно, конечно, футбол. Не скажу, чтобы он так уж выкладывался на официальных тренировках, но без мяча его видели редко. Даже на переменках — покурит быстренько, а потом возится с мячом в школьном саду. Он и курить начал едва ли не раньше всех в классе, но ему это почему-то не вредило.
Тони стал бы великим игроком в любом амплуа, но тренеры еще в детской лиге сделали его центральным защитником. Статный, рассудительный, он очень колоритно смотрелся на поле, прямой вытянутой рукой руководил партнерами, длинным, хорошо выверенным пасом начинал контратаки. Таким его видели впоследствии на стадионах всего мира.
У меня данные были поскромнее, да и тренироваться я не очень любил. Мне больше нравилось мечтать о футбольной карьере, что может и неплохо — здоровое честолюбие. Может дело не в усердии; может, просто, кому-то суждено, а кому-то нет. Раз уж к слову пришлось: каких только грехов не водилось за Кохановером (тоже, кстати, мой одноклассник), но ведь талантище!
Сосновый бор никогда не слыл кузницей футбольных талантов (Тони Миранья — яркое исключение), но даже по меркам этого — наиболее аристократического — района Армангфора моя семья относилась к высшему обществу, и в глазах тренеров на Юниорском стадионе я был прежде всего сыном господина Р. Поэтому смотрелся я на тренировках как аристократ, пришедший на дерби делать ставки: жокеи ему вежливо кланяются, однако своим не считают и в тайны профессии посвящают неохотно.
Отец не поощрял мое увлечение футболом. Игрой достойной он находил лишь теннис и летом почти каждое воскресенье брал меня с собой на Корты, где я скучал безмерно, всякий раз наблюдая, как отец и его деловые партнеры небрежно и неумело разыграв пару мячей, стоят возле сетки, попивают прохладительные напитки и обсуждают светские новости. С тех пор я ненавижу теннис, хотя сама по себе игра не так уж и плоха. Увы, по сей день мне приходится бывать на Кортах: там мне назначают встречи издатели, организаторы моих выступлений, а порой и просто знакомые. Не скажешь же им, что ненавидишь теннис!
Я прилично играл в шахматы и несомненно был лучшим игроком в своей школе. Вследствие этого за мной закрепилась кличка Маэстро, ставшая впоследствии моим первым литературным псевдонимом.
Учился я хорошо, хотя особого пристрастия к наукам не питал. Проявился у меня одно время интерес к истории, да и тот быстро заглох, поскольку отец — в ту пору он еще служил для меня авторитетом — рассматривал сию благородную науку в лучшем случае лишь как незначительную составную часть «джентльменского набора».
В семье считалось само собой разумеющимся, что по окончании школы я поступлю в Дарси. Мой отец когда-то и сам закончил этот университет. Интереса к технике я за ним не замечал никогда; Дарси он рассматривал лишь как «правильный ход»: в некоторых случаях полезно намекнуть, что когда-то и ты был простым инженером, то есть начинал свою карьеру с самых низов. Подобную показуху часто путают с демократичностью. Диплом Дарси давал отцу, кроме того, основания пройтись при случае по верхам инженерных проблем, демонстрируя тем самым изысканному обществу, сколь многое он уже успел позабыть. Эту фатоватость у нас нередко мешают с аристократичностью.
Ко всему этому я тогда относился как к данности, не считая взгляды моего отца, равно как и традиции моей семьи в целом, ни объектом возможной критики, ни даже предметом критического осмысления.
В свете сказанного ясно, что мои мечты о футболе носили лишь отвлеченный характер, и даже в детстве я это внутренне осознавал. Все же эти мечты были живучи, так как шли, по-видимому, из самых глубин моего естества, и даже повзрослев я с неизменной завистью взирал на Тони Миранью — теперь уже чаще по телевизору — и гордился тем, что он мой бывший одноклассник.
Еще я любил музыку, чем, впрочем, мало выделялся среди своих сверстников. Правда, в отличие от них, я понимал не только современную, но и классическую музыку. Последним я был обязан исключительно дяде Ро. Здесь необходимо сделать некоторое отступление.
Дядя Ро был младшим братом моего деда по отцу. Таким образом, я приходился ему внучатым племянником. Все наши родственники находили его странным. Моя мать считала дядю очень одиноким и несчастным человеком и с детства приучила меня навещать его не реже одного раза каждые две недели. Я всегда ходил к дяде один — он жил недалеко, всего в двух кварталах — и не было случая, чтобы я застал у него кого-то еще. Он и впрямь был одинок. Мой отец никогда не препятствовал этим визитам, но и не поощрял их; он считал дядю Ро душевнобольным и не скрывал этого. Поначалу посещать дядю являлось для меня лишь семейной обязанностью, но постепенно я привязался к старику и теперь думаю, что многим ему обязан.
Дядя Ро действительно был человеком странным. Насколько мне известно, он никогда не был женат, и детей у него не было. Я никогда не задавался вопросами, — на что он жил, или чем он занимался в молодости. Скорее всего, он всегда был рантье. Во всяком случае, коммерция его абсолютно не интересовала.
Мы мало беседовали; обыкновенно дядя не приставал ко мне с расспросами, но если он интересовался чем-то, глаза его выражали участие, странным образом сочетавшееся с его всегдашней отрешенностью. Однако, чаще всего мы общались молча; сидели друг против друга и слушали классическую музыку. Таким дядя Ро мне всегда и представляется — молчаливым, отрешенным, сидящим в низком глубоком кресле, в окружении старой мебели из карельской березы и богатств, стоимость которых взялся бы определить разве что мой отец. Дядя Ро располагал, как я теперь понимаю, уникальным собранием редких музыкальных записей, интереснейшей библиотекой, коллекцией полотен старых мастеров…
Над его креслом висел холст Рубенса.
— Рубенс — это хорошо, — веско произнес мой отец, когда я рассказал ему об этом. — Рубенс — это бизнес.
Мне тогда было лет двенадцать-тринадцать, и я с умным видом повторил фразу отца в свой следующий визит к дяде Ро. Старик ничего не сказал, только явственно поморщился. Лишь с годами я до конца разобрался в этой заочной перепалке между моими родственниками, но интуитивно высоту дяди ощутил уже в тот вечер. Мы никогда с ним больше не обсуждали этот вопрос; он вообще не говорил впредь со мной о живописи. Быть может, помнил тот эпизод.
Зато мы всегда слушали музыку, и с тех пор я люблю Шуберта…
И еще я всегда любил книги. Родители меня в этом не поощряли, хотя книги в нашем доме имелись. Я читал дома, посещал библиотеку, изредка трепетно листал книги у дяди Ро. К его коллекции я испытывал особое почтение, но уносить книги из своего «святилища» дядя не разрешал. Я часто посещал магазин «Букинист» и любил ездить в «Дом книги». Мне нравилось не читать книги и не владеть ими, меня просто радовало, что они существуют. Гораздо позже, уже взрослым, я обнаружил такую же мысль в дневниках Кафки.
Можно за всю жизнь не написать ни одной книги, но быть писателем. Ведь существуют же на свете ничего не создавшие инженеры, или программисты, не написавшие ни одной программы. Теперь мне кажется, что я был писателем чуть ли не с рождения. Читая любую книгу, я всегда мысленно представлял самого себя в роли ее автора, как бы примеривался к мастерству. Так постепенно возникло и оформилось желание писать. Это случилось еще в студенческие годы, но тогда многое отвлекало. Мне еще предстояло созреть, дождаться момента, когда желание писать перерастет в потребность.
Еще в школьные годы я обладал ладно подвешенным языком, а также развитым логическим мышлением несколько нигилистического характера, что порой приводило в ярость учителей, зато придавало мне вес в глазах товарищей. И долго еще, вплоть до моего литературного становления, этот авторитет, завоеванный в среде школьных приятелей, оставался моим единственным объективным достижением, никак не зависевшим от происхождения.
Но и при этом нельзя сказать, что в школе я был окружен закадычными друзьями. Сегодня многие интересуются моими школьными взаимоотношениями с Кохановером. Могу припомнить, что в те годы он часто оказывался моим собеседником, и мы оба получали от этого известное удовольствие. Не более того.
Школу я закончил весьма успешно, хотя — ничего грандиозного (что бы там сейчас ни писали!), и в … году — то есть, как и положено, восемнадцати лет от роду — очутился в Дарси.
Этот старейший и благороднейший оплот учености и практической пользы на самом деле много хуже своей репутации и давно уже стал типичным привилегированным заведением, выродившимся именно вследствие своей привилегированности. Там учатся отпрыски богатых семейств, реже — особо одаренные юноши и девушки, фактически пожертвовавшие своими способностями в угоду престижу, хотя, пожалуй, поистине талантливый человек выплывает даже в самом прогнившем болоте. Плата за образование велика чрезмерно, однако для многих богатых родителей престиж как раз в том и заключается, чтобы выложить кругленькую сумму за обучение своих чад.
Помимо взимания упомянутой платы ректорат Дарси озабочен лишь внешними атрибутами — такими как правительственные отличия, спортивные регалии, возведение новых корпусов, видимость грандиозных факультативных занятий. Известное внимание уделяется также религиозности студентов, хотя, конечно, лишь показное. В целом, питомец Дарси предоставлен самому себе и волен делать все, что ему заблагорассудится. В определенные часы читаются определенные лекции, которые он может посещать, если хочет. Требуется лишь сдавать в конце семестра оговоренные программой экзамены, хотя и их расписание весьма размыто и, уж во всяком случае, обязательно не для всех.
Как известно, университет Дарси расположен в маленьком одноименном городке в центре страны. Городок этот живописен, но довольно скучен, хотя в условиях описанного выше вольного существования молодые люди в большинстве своем находят себе развлечения и посреди этой скуки. При этом, наиболее колоритным в Дарси увеселительным заведением зарекомендовал себя огромный пивной бар «У Аталика», разместившийся в трехстах шагах от инженерного корпуса. Я провел «У Аталика» множество дней и теперь вспоминаю их не без удовольствия, а если те дни были беспутны, то такова была плата за пребывание в Дарси, совершенно не соответствовавшее моим наклонностям и способностям.
На последнем замечании стоит, пожалуй, остановиться поподробнее.
Еще в школьные годы при желании можно было заметить отсутствие у меня какой бы то ни было расположенности к техническим дисциплинам. Повторяю: при желании. Другое дело, что этого желания никто не проявлял. А жаль. Теперь я полагаю совершенно необходимым для каждого юноши максимально серьезно анализировать свои способности и наклонности и в соответствии с этим выбирать себе дорогу в жизни. Пренебрежение столь естественным правилом закономерно оборачивается пьяной беспутной жизнью, потерянными годами и даже длительным интеллектуальным застоем. Такое к сожалению случилось со мной. Избрав ложный путь, я незаметно для самого себя потерял самоуважение, вследствие чего бездарно распоряжался как своим временем, так и отпущенным мне природой интеллектуальным потенциалом. Понял я это лишь значительно позже, а ведь тысячи людей не реализуют себя из-за неспособности понять это вовсе. Набив немало шишек, я в конце концов сумел разобраться в самом себе и кое-чего добиться. Известную пословицу — лучше поздно, чем никогда — трудно проиллюстрировать убедительнее.
Все сказанное еще отнюдь не означает, что плохо было «У Аталика». Я до сих пор питаю нежные чувства к сарделькам с кислой капустой, причем именно в том виде, как их подавали «У Аталика», да и «то» пиво по сей день остается в моей памяти самым вкусным.
«У Аталика» нередко случались шумные застолья с участием сотни и более студентов — с пылкими юношескими словоизлияниями, с «дуэлями на канделябрах»; и я почти неизменно становился участником подобных пиршеств. Но еще чаще я приходил «к Аталику» один, что, по правде сказать, мне нравилось гораздо больше; с юности я ощущал тягу к одиночеству и любил помечтать.
Особое место в моих воспоминаниях занимает один старик, подлинного имени которого я так никогда и не узнал; «У Аталика» его все называли Гамбринусом.
Не было случая, чтобы, придя «к Аталику», я не застал там Гамбринуса. Старик словно слился с баром, стал частью его интерьера, причем колоритной частью колоритного интерьера. Как правило, он сидел в одиночестве за одним и тем же маленьким столиком в углу зала. Лишь изредка он подсаживался к молодежи; еще реже звал кого-нибудь за свой столик. Пожалуй, я чаще других «гостил» за этим столиком; старик относился ко мне с неизменной теплотой.
Он был мудр — теперь я осознаю это отчетливей, чем прежде. Мне кажется, он угадывал мое истинное предназначение. Во всяком случае, со мной он часто заводил разговоры об искусстве. Его любимыми писателями были Лермонтов и Кафка. Из просветителей он особо ценил Дарвина. Маркса он находил интересным, но неубедительным. «Люди никогда не смогут быть счастливы в единении, потому что в большинстве своем они ненавидят друг друга,» — эту мысль я слышал от Гамбринуса неоднократно. Мудрый был старик.
Он никогда не посвящал меня в подробности своей биографии. Я до сих пор не понимаю, что он делал в Дарси.
— Я давно знаю это заведение, — сказал он мне однажды, указывая рукой в сторону высотных университетских корпусов. — Должен заметить, что никогда от него не было ни малейшего толку.
Трудно сказать, что понимал под «толком» Гамбринус, но если своим замечанием он пытался указать мне, что в Дарси я лишь напрасно теряю время, то он был абсолютно прав. Пожалуй, из всех студентов Дарси один лишь несчастный Робби Розенталь был еще меньше способен к инженерному мышлению, нежели я. Но о Робби мне сейчас не хочется вспоминать. Может в другой раз…
Невзирая на сказанное, учился я совсем недурно. Благодаря хорошей «моторной» памяти я успешно сдавал экзамены и — столь же успешно — в тот же вечер напрочь забывал все «У Аталика», что, вероятно, и к лучшему, поскольку всерьез осваивать инженерное ремесло было бы делом для меня совершенно безнадежным.
Вспоминая студенческие годы, стоит еще, наверное, упомянуть о моей женитьбе. Произошло это, правда, в самом конце, уже на шестом курсе, а потому на моих впечатлениях о студенческой жизни почти не отразилось. Женился я на известной в Дарси красавице по имени Лиса Денвер. (Теперь меня часто спрашивают, не приходится ли она родственницей популярному композитору. Увы!)
Упомяну еще о появлении в Дарси уже набиравшего поэтическую славу Кохановера. Он приезжал на несколько дней и выступал в университете, в студенческом общежитии и в городском клубе. В Дарси его ждал подлинный триумф «по непрофессиональной линии»: он и в школьные годы слыл порядочным казановой, познав же вкус славы стал и вовсе неотразим. Студентки, словно спелые яблоки, валились к нему в постель, сраженные раскатами его красноречия. Мы только диву давались, слушая «У Аталика» его рассказы: за четыре-пять дней Кохановер достиг большего успеха, чем едва ли не любой из нас за всю свою студенческую карьеру. Завтракал он ежедневно «У Аталика», затем где-нибудь выступал, потом обедал «У Аталика», после чего заезжал в студенческое общежитие и вскоре возвращался оттуда в свой отель с очередной жертвой; при этом пару часов спустя его уже снова видели в студенческом общежитии.
Закончив университет, я вернулся в Армангфор, где получил престижное для выпускника — хотя, конечно, скромное для сына господина Р. — место начальника технологического отдела на крупной судостроительной компании «Корабел». Папаша, конечно, постарался: я уже упоминал, что он считает полезным начинать карьеру с самых низов. Теперь мне полагалось отслужить для виду пару лет, затем с божьей — или с отцовской — помощью получить небольшое продвижение, а еще чуть позже — быть введенным, наконец, в круг деловых людей и блистательной карьерой продолжить славные семейные традиции.