таким видом, как будто впервые видел мою комнату.
Его застенчивость передалась мне, я не знал, что сказать, и некоторое
время мы просидели в неловком молчании.
"Ну, - решился я наконец и, следуя методу застенчивых людей, сразу взял
быка за рога. - Как поживает Лиза?"
"Лиза? А что ей делается!" - отвечал он, не отводя глаз от шляпы,
которую держал в руках.
"Вы добились своего?" - продолжал я.
"Чего это?" - переспросил он, поднимая глаза.
"Вы женились на ней?"
"Как бы не так", - ответил он и снова возвратился к созерцанию своей
шляпы.
"Как, неужели она отказала вам?" - изумился я.
"А я ее и не спрашивал, - сказал он. - Очень она мне нужна!"
Я понял, что сам он не станет ничего рассказывать и что мне придется
вытягивать из него все по кусочку.
"Но почему же? - продолжал я допытываться. - Разве вы перестали ей
нравиться?"
Он грубо засмеялся:
"Ну, этого нечего бояться: она липнет ко мне, что твой пластырь, не
сойти мне с этого места, коли вру. И никак мне от нее не отвязаться. Эх,
ушла бы она к кому другому, а то у меня она вот где сидит!"
"Но вы с таким восторгом отзывались о ней всего месяц тому назад!" -
вырвалось у меня.
"Так ведь то был Смайт. От этого накрахмаленного болвана всего можно
ожидать. Но пока я Смит, меня не проведешь, я малый не промах. С такими
девчатами хорошо проводить время, - продолжал он, - но жениться - черта с
два, на таких не женятся. Мужчина должен свою жену уважать. Нужно, чтобы
она стояла на ступеньку-другую повыше тебя и тянула тебя за собой. Чтоб ты
смотрел на нее снизу вверх и почитал. Хорошая жена - это богиня, это
ангел".
"Похоже на то, что вы уже встретили подходящую леди", - перебил я его.
Он густо покраснел и стал рассматривать узоры на ковре. Потом он снова
поднял голову, и я увидел, что лицо его совершенно преобразилось.
"О мистер Мак-Шонесси, - воскликнул он, и в голосе его прозвучала нотка
настоящей мужественной страсти, - до чего же она хороша, до чего
прекрасна! Смею ли я, ничтожный, даже мысленно произносить ее имя! А какая
образованная! Впервой я увидел ее в Тойнби-холл, где в аккурат собрались
самые отборные леди и джельтмены. О если бы вы могли только ее слышать,
мистер Мак-Шонесси! Она ходила со своим папашей и все веселила его:
смеялась и над картинами, и над людьми. Ах, до чего же она остроумная, до
чего ученая, и... какая гордая! Когда они пошли к выходу, я побежал за
ними, открыл перед ней дверцу коляски, а она подобрала платье и посмотрела
на меня ну прямо как на грязь под ногами. Ах, если бы я в самом деле был
грязью, я мог бы надеяться хоть когда-нибудь облобызать ее ножки".
Его чувства были так искренни, что я не мог смеяться над ними.
"А вы не разузнали, кто она?" - спросил я.
"Как же, как же, - ответил он, - я слышал, как старый джельтмен крикнул
кучеру "домой", и я бежал вслед за ними до самой Харлей-стрит. Тревиор,
вот как ее зовут, Хэдит Тревиор".
"Мисс Эдит Тревиор! - вырвалось у меня. - Небрежно причесанная высокая
брюнетка с близорукими глазами?"
"Высокая брюнетка, - подтвердил он, - кудри ее так и падают локонами к
самым губкам, будто хотят поцеловать их, а глазки у нее небесно-голубые,
совсем как галстуки у кэмбриджских школяров. Номер ее дома - сто семьдесят
три, вот как".
"Все это очень хорошо, мой дорогой Смит, - сказал я, - но вот что
странно: ведь вы видели эту леди и с полчаса говорили с ней, будучи
Смайтом. Разве вы этого не помните?"
"Нет, - ответил он, подумав, - что-то я этого не припомню. У меня
просто вылетает из головы все, что случается со Смайтом. Он для меня
какой-то дурной сон".
"Но во всяком случае вы уже видели ее, - продолжал я настаивать. - Я
сам представил вас ей, а потом она мне созналась, что вы произвели на нее
самое приятное впечатление".
"Как, неужто? - воскликнул он, явно смягчаясь в отношении Смайта. - А
что, мне-то она тогда понравилась?"
"Сказать вам по правде, - ответил я, - не очень. Во время разговора с
ней у вас был довольно-таки скучающий вид".
"Вот дурак-то, - пробормотал он и затем вслух прибавил: - А как вы
думаете, удастся мне увидеть ее опять, когда... ну, когда я снова обернусь
Смайтом?"
"Конечно, - заверил я его, - и я сам об этом позабочусь. Да, кстати, -
прибавил я, вскакивая и подходя к каминной полке, - вот как раз
приглашение к ним на вечер двадцатого ноября; они, кажется, празднуют
чье-то рожденье. Будете ли вы к этому числу Смайтом?"
"А то как же, ясно, что буду, - ответил он, - обязательно буду".
"Ну вот и прекрасно. Я зайду за вами на Олбэни, и мы отправимся к ним
вместе".
Он встал и начал чистить рукавом свою шляпу.
"Первый раз за всю свою жизнь, - медленно проговорил он, - я жду того
времени, когда стану этим живым мертвецом, Смайтом. И черт меня побери,
если я не расшевелю его как следует, чего бы мне это ни стоило; уж как он
там ни крути, а расшевелю".
"Он вам не понадобится раньше двадцатого, - напомнил я. - Кроме того, -
прибавил я, вставая, чтобы позвонить, - вы уверены, что теперь это уже
окончательно и что вы не вернетесь больше к Лизе?"
"Не поминайте Лизу, когда говорите о Хэдит, - возмутился он. - Нечего
поганить святое имя Хэдит".
Он взялся было за дверную ручку, но в раздумье остановился. Наконец,
открыв дверь и упрямо глядя на свою шляпу, он прибавил:
"Теперь я пойду на Харлей-стрит. Как вечер, так я хожу под ее окнами, а
иногда, когда никого нет кругом, целую порог дома".
С этими словами он ушел, а я вернулся к своему креслу.
Двадцатого ноября я, как было условлено, зашел за ним на Олбэни-стрит.
Он собирался идти в клуб: он забыл все, о чем мы говорили. Я напомнил ему
наше свидание, он с трудом восстановил его в памяти и согласился пойти со
мной, но безо всякого восторга.
У Тревиоров, при помощи ловких намеков в разговоре с матерью Эдит,
включая брошенное вскользь упоминание о доходах Смайта, мне удалось
повернуть дело так, что он и Эдит могли провести вместе почти весь вечер.
Я гордился своей удачей, и когда мы возвращались домой, ожидал, что он
рассыплется в благодарностях. Но он медлил, и тогда я позволил себе
заговорить первый.
"Ну, - начал я, - ловко я все устроил?"
"Что именно устроили?"
"То, что вы и мисс Тревиор так долго оставались одни в оранжерее, -
ответил я, немного обиженный. - Ведь я нарочно сделал это для вас".
"Так этому виной были вы! - прервал он меня. - А я-то все время
проклинал свою судьбу".
Я остановился как вкопанный посреди улицы и посмотрел ему в лицо.
"Разве вы не любите ее?" - спросил я.
"Люблю? - повторил он, пораженный. - Но что в ней любить? Мисс Тревиор
- плохая копия с героини современной французской комедии, к тому же
лишенная изюминки".
Это наконец надоело мне.
"Месяц тому назад, - заявил я, - вы были у меня и говорили о ней с
восторгом, мечтали быть грязью под ее ногами и сознались, что по ночам
целуете порог ее дома".
Он густо покраснел.
"Я просил бы вас, мой дорогой Мак, - сказал он, - быть настолько
любезным, чтобы не смешивать меня с этим ничтожным хамом, к которому я, к
несчастью, имею некоторое отношение. Вы премного обяжете меня, если в
следующий раз, когда он опять явится к вам со своей вульгарной болтовней,
без всяких церемоний спустите его с лестницы. Впрочем, - продолжал он с
усмешкой, - нет ничего удивительного в том, что мисс Тревиор оказалась его
идеалом. Дамы этого рода должны нравиться именно таким типам. Что касается
меня, то я не люблю женщин, интересующихся искусством и литературой...
Кроме того, - продолжал он более серьезным тоном, - вы ведь знаете мои
чувства. Для меня никогда не будет существовать никакой другой женщины,
кроме Элизабет".
"А она?" - спросил я.
"Она, - вздохнул он, - она безнадежно влюблена в Смита".
"Почему же вы не откроете ей, что вы и есть Смит?" - спросил я.
"Я не могу, - ответил он, - я не могу этого сделать даже для того,
чтобы завоевать ее сердце. Впрочем, она мне и не поверит".
Мы расстались на углу Бонд-стрит, и я не видел его до конца марта,
когда случайно столкнулся с ним на площади Ладгейт-сэркус. Он был в своем
"переходном" синем костюме и котелке. Я подошел к нему и взял его под
руку.
"Ну, кто вы сейчас?" - спросил я.
"В данный момент, слава богу, никто, - ответил он. - Полчаса тому назад
я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я -
человек".
Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым,
приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
"Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!" - вырвалось у меня.
Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый,
оттенок грусти.
"Знаете ли вы, как я представляю себе рай?" - спросил он.
"Нет", - ответил я, несколько удивленный его вопросом.
"В виде площади Ладгейт-сэркус, - ответил он. - Единственные хорошие
минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с
Пикадилли, я - нездоровый, никчемный сноб. На Черинг-кросс кровь в моих
жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда
я - настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и
настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и
надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того, как иду
дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный
и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в
обратном порядке".
"Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-саркус и не быть всегда
таким, как сейчас?" - спросил я.
"Потому что, - объяснил он, - человек - это маятник, и он должен
проделать весь предназначенный ему путь".
"Мой дорогой Мак, - продолжал он, положив руку мне на плечо, - в моей
судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда
остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать
его на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я
противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа
отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой
личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую
личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю
чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного
человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную
скрытую противоположность?"
Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое время я шел рядом с
ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его
любовные дела.
"О, как обычно, - отозвался он, - я попадаю то в один, то в другой
тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит,
то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково
грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог,
что обе эти девушки - лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом
деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу
заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная
девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а
когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой
учености и обрывками чужого остроумия".
Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы
стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я
сказал:
"А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна
же быть какая-то средняя девушка, которая нравилась бы и Смайту и Смиту и
которая ладила бы с обоими?"
"Ну, с меня хватит и этих двух, - ответил он. - Свяжешься с ними, а от
них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, -
держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!"
Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув
руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило
отвращение.
"Ну, мне пора, - сказал я, останавливаясь, - я не предполагал, что
зашел так далеко".
Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него.
"Да? - сказал он, протягивая мне руку. - Ну, до скорого!"
Мы небрежно попрощались, он исчез в толпе, и больше я с ним не
встречался.
- И все это было на самом деле? - спросил Джефсон.
- Я изменил имена и даты, - ответил Мак-Шонесси, - но уверяю вас, что
самые факты взяты из жизни.
На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой.
Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, с тем чтобы в роли злодея
выступал критик.
Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму.
Джефсон, у которого был практический ум, заявил:
- Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся
женщинам, читающим романы.
- Вот это правильно, - согласился Мак-Шонесси. - Давайте соберем по
этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее
точку зрения престарелой леди. Вы, - обернулся он ко мне, - расскажите, в
чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы.
Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой
образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины
нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам.
Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные
результаты. Мак-Шонесси Начал с того, что вскрыл письмо своей тетки.
Старая леди писала:
"Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы
военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой _ужасной_
миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот
самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже
военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой
дорогой дядя их совершенно не переносил.
Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге
пророка Иеремии, глава XLVIII, стих 14).
Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но
ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают".
- Таково мнение старой леди, - сказал Мак-Шонесси, складывая письмо и
пряча его в карман. - Посмотрим, что скажет современная образованная
особа.
Браун достал из своего портсигара письмо, написанное уверенным,
округлым почерком, и прочел следующее:
"Какое удивительное совпадение! Как раз вчера вечером, у Милисент
Хайтопер, мы обсуждали тот же самый вопрос и вынесли единогласное решение
в пользу военных.
Видишь ли, мой милый Селкирк, человеческую природу всегда влечет к себе
противоположное.
Поэт пленил бы юную модисточку, но для мыслящей женщины он был бы
невыразимо скучен. Образованной девушке мужчина нужен не для того, чтобы
рассуждать с ним на высокие темы, а для того, чтобы любоваться им. Я
уверена, что дурочка нашла бы военного скучным и неинтересным, но для
мыслящей женщины военный - это идеал мужчины, существо сильное, красивое,
одетое в блестящую форму и не слишком умное".
Браун порвал письмо и бросил клочки его в корзину для бумаг.
- Итак, вот уже два голоса в пользу армии, - заявил Мак-Шонесси, -
послушаем теперь здравомыслящую девушку.
- Сначала нужно еще найти эту здравомыслящую девушку, - буркнул Джефсон
довольно унылым, как мне показалось, тоном, - а это не так-то легко.
- Как? - удивился Мак-Шонесси. - А мисс Медбэри?
Обычно при упоминании этого имени на лице Джефсона появлялась
счастливая улыбка, но сейчас оно приняло скорее сердитое выражение.
- Вы так полагаете? - произнес он. - Ну, в таком случае здравомыслящая
девушка тоже любит военных.
- Ах ты, черт побери! - вырвалось у Мак-Шонесси. - Вот так штука! А как
она это объясняет?
- Она говорит, что в военных есть что-то особенное и что они
божественно танцуют, - сухо заметил Джефсон.
- Вы удивляете меня, - пробормотал Мак-Шонесси, - я просто поражен.
- А что говорит молодая замужняя леди? - обратился он ко мне. - То же
самое?
- Да, - отвечал я, - совершенно то же самое.
- А объяснила она вам, почему? - продолжал допытываться Мак-Шонесси.
- По ее мнению, военные просто не могут не нравиться, - сообщил я.
После этого мы некоторое время сидели молча, вздыхали и курили. "И
зачем только мы затеяли этот опрос?" - казалось, думал каждый.
То, что четыре совершенно различные по своему характеру образованные
женщины, так не по-женски быстро и единодушно выбрали своим идеалом
военных, было, конечно, не особенно лестно для четырех штатских. Если бы
дело шло о няньках или горничных, ну тогда это еще можно было бы понять.
Венера с белым чепчиком на голове все еще продолжает преклоняться перед
Марсом, и это одно из последних проявлений религиозного чувства в наше
безбожное время.
Год тому назад я жил рядом с казармами и никогда не забуду, что
делалось перед их широкими чугунными воротами по воскресеньям после
полудня.
Около двенадцати часов здесь уже начинали собираться девушки. К двум
часам, когда воины с напомаженными головами и тросточкой в руке готовы
были к прогулке, их ожидал длинный ряд из четырех или пяти сот женщин.
Прежде они толпились в хаотическом беспорядке, и когда солдаты выходили по
двое из ворот, женщины бросались на них, как львы на христианских
мучеников.
Это приводило, однако, к таким грубым сценам, что полиция вынуждена
была вмешаться, и девушки стали выстраиваться "в очередь", попарно, а
специально наряженный для этой цели отряд констеблей следил за тем, чтобы
они стояли на местах и ждали своей очереди.
В три часа часовой выходил и закрывал калитку.
"Все уже вышли, мои милочки, - кричал он оставшимся девушкам, - нечего
вам больше здесь делать! Сегодня у нас больше нет для вас парней".
"Как, ни одного больше? - начинала умолять какая-нибудь бедная малютка,
и ее большие круглые глава наливались слезами. - Ни одного, хотя бы самого
маленького? А я так долго ждала!"
"Ничего не поделаешь, - отвечал часовой грубовато, но добродушно и
отворачивался, чтобы скрыть свои собственные чувства. - Вы, милочки, уже
получили все, что вам причиталось. У нас ведь не фабрика солдат. На
сегодня у нас больше нет, значит и получать нечего, это ясно само собой.
Приходите в следующий раз пораньше".
Затем он спешил уйти, чтобы избежать дальнейших неприятностей, а
полиция, которая как будто только и ждала этой минуты, с насмешками
начинала разгонять остатки плачущих женщин.
"Эй вы там, ну-ка пошевеливайтесь; расходитесь, девушки, расходитесь, -
говорили констебли своими раздражающе несимпатичными голосами. - Прозевали
вы на этот раз свое счастье! Нельзя же полдня загораживать улицу. Что это
еще за демонстрация девушек, не нашедших для себя парней! А ну,
расходитесь!"
В связи с этими же казармами наша поденщица рассказала Аменде, Аменда -
Этельберте, а эта последняя - мне, интересную историю, которую я теперь
повторил своим товарищам.
В некий дом, на некой улице, поблизости от этих самых казарм, переехала
в один прекрасный день некая семья. Незадолго до того у них ушла прислуга
- почти все их слуги уходили от них в конце первой же недели, - и на
следующий день после переезда они составили и послали в "Хронику"
следующее объявление:
"Нужна прислуга в небольшую семью из одиннадцати человек. Жалованье - 6
фунтов. Пива не полагается. Желательна привычка рано вставать и умение
много работать. Стирка на дому. Должна хорошо стряпать и не отказываться
мыть окна. Предпочтительна принадлежность к унитарианской церкви.
Рекомендация обязательна. Обращаться к А.Б. ... и т.д.".
Это объявление было послано в среду после обеда, а в четверг в семь
часов утра вся семья проснулась от непрекращающихся звонков с парадного
хода. Муж выглянул в окно и с изумлением увидел толпу примерно из
пятидесяти девушек, окруживших дом.
Он набросил халат и спустился вниз, чтобы узнать, в чем дело, но не
успел он открыть дверь, как десятка полтора девушек ворвались в дом с
такой силой, что сбили его с ног. Очутившись в прихожей, девушки быстро
повернулись снова лицом к выходу, вытолкали остальных тридцать пять, или
сколько их там было, назад на ступеньки и захлопнули дверь перед самым их
носом. Потом они подняли хозяина на ноги и вежливо попросили провести их к
А.Б.
Сначала из-за криков оставшихся на улице женщин, которые стучали
кулаками в дверь и выкрикивали ругательства в замочную скважину, он ничего
не мог разобрать. Но в конце концов он понял, что это прислуги, явившиеся
по объявлению его жены. Тогда он пошел наверх, рассказал обо всем жене, и
та решила поговорить по очереди с каждой из девушек.
Чрезвычайно сложным оказался вопрос, которая будет первой. Девушки
обратились было к хозяину, но тот отвечал, что предоставляет решить это им
самим, и они принялись своими силами улаживать дело.
Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей
поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце,
поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей
и стали обмахиваться своими чепчиками.
А.Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга.
Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего
дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух
лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк.
"Почему же вы ушли от леди Стэнтон?" - спросила А.Б.
"Чтобы поступить к вам, мэм", - отвечала девушка.
Хозяйка изумилась.
"И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?" - спросила она.
"Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно".
"И вы не боитесь тяжелой работы?"
"Я люблю ее, мэм".
"А привыкли вы рано вставать?"
"О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины
пятого".
"Вам известно, что мы стираем дома?"
"О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных
только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно".
"Принадлежите ли вы к унитарианской церкви?"
"Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней".
Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей.
Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так
как шесть - это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк,
брошенный на пол где-нибудь под раковиной, - вот все, что ей нужно. Она
добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви.
Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять,
для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому
увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть
для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном:
чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или
небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только
отвлекает от работы.
Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов.
Тут А.Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть,
больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и
отказалась разговаривать с остальными девушками.
В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома,
она рассказала ей о том, что произошло утром.
"О, в этом нет ничего удивительного, - успокоила ее соседка. - Никто из
нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе
с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из
этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная
мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья".
"Но что же их сюда влечет?" - спросила А.Б., удивляясь все больше и
больше.
"Как, разве вы не видите? - продолжала соседка. - Ведь окна наших
кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих
домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна,
чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь
девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать
часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать".
А.Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять
фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была
неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед
довольствовалась одним яйцом.
Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что
да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их
стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной
боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно
согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже
говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей - Аменда, а той - поденщица, и в
рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения.
Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как
она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми
Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее
товарищам.
- В данном случае героиней является, - начал я, - наша собственная
Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной
молодой особой?
- Ваша Аменда, по-моему, образец скромности и благопристойности, -
подтвердил Мак-Шонесси.
- Таково было и мое мнение, - продолжал я. - Поэтому вы можете себе
представить, что я почувствовал, когда однажды вечером на Фолькстон-стрит
встретил ее в панаме (в моей панаме) и в обществе солдата, который обнимал
ее за талию. Вместе с толпой зевак они шли за оркестром третьего
Беркширского пехотного полка, который был расквартирован тогда в
Сендгэйте. Взгляд у Аменды был восторженный и какой-то отсутствующий, она
Его застенчивость передалась мне, я не знал, что сказать, и некоторое
время мы просидели в неловком молчании.
"Ну, - решился я наконец и, следуя методу застенчивых людей, сразу взял
быка за рога. - Как поживает Лиза?"
"Лиза? А что ей делается!" - отвечал он, не отводя глаз от шляпы,
которую держал в руках.
"Вы добились своего?" - продолжал я.
"Чего это?" - переспросил он, поднимая глаза.
"Вы женились на ней?"
"Как бы не так", - ответил он и снова возвратился к созерцанию своей
шляпы.
"Как, неужели она отказала вам?" - изумился я.
"А я ее и не спрашивал, - сказал он. - Очень она мне нужна!"
Я понял, что сам он не станет ничего рассказывать и что мне придется
вытягивать из него все по кусочку.
"Но почему же? - продолжал я допытываться. - Разве вы перестали ей
нравиться?"
Он грубо засмеялся:
"Ну, этого нечего бояться: она липнет ко мне, что твой пластырь, не
сойти мне с этого места, коли вру. И никак мне от нее не отвязаться. Эх,
ушла бы она к кому другому, а то у меня она вот где сидит!"
"Но вы с таким восторгом отзывались о ней всего месяц тому назад!" -
вырвалось у меня.
"Так ведь то был Смайт. От этого накрахмаленного болвана всего можно
ожидать. Но пока я Смит, меня не проведешь, я малый не промах. С такими
девчатами хорошо проводить время, - продолжал он, - но жениться - черта с
два, на таких не женятся. Мужчина должен свою жену уважать. Нужно, чтобы
она стояла на ступеньку-другую повыше тебя и тянула тебя за собой. Чтоб ты
смотрел на нее снизу вверх и почитал. Хорошая жена - это богиня, это
ангел".
"Похоже на то, что вы уже встретили подходящую леди", - перебил я его.
Он густо покраснел и стал рассматривать узоры на ковре. Потом он снова
поднял голову, и я увидел, что лицо его совершенно преобразилось.
"О мистер Мак-Шонесси, - воскликнул он, и в голосе его прозвучала нотка
настоящей мужественной страсти, - до чего же она хороша, до чего
прекрасна! Смею ли я, ничтожный, даже мысленно произносить ее имя! А какая
образованная! Впервой я увидел ее в Тойнби-холл, где в аккурат собрались
самые отборные леди и джельтмены. О если бы вы могли только ее слышать,
мистер Мак-Шонесси! Она ходила со своим папашей и все веселила его:
смеялась и над картинами, и над людьми. Ах, до чего же она остроумная, до
чего ученая, и... какая гордая! Когда они пошли к выходу, я побежал за
ними, открыл перед ней дверцу коляски, а она подобрала платье и посмотрела
на меня ну прямо как на грязь под ногами. Ах, если бы я в самом деле был
грязью, я мог бы надеяться хоть когда-нибудь облобызать ее ножки".
Его чувства были так искренни, что я не мог смеяться над ними.
"А вы не разузнали, кто она?" - спросил я.
"Как же, как же, - ответил он, - я слышал, как старый джельтмен крикнул
кучеру "домой", и я бежал вслед за ними до самой Харлей-стрит. Тревиор,
вот как ее зовут, Хэдит Тревиор".
"Мисс Эдит Тревиор! - вырвалось у меня. - Небрежно причесанная высокая
брюнетка с близорукими глазами?"
"Высокая брюнетка, - подтвердил он, - кудри ее так и падают локонами к
самым губкам, будто хотят поцеловать их, а глазки у нее небесно-голубые,
совсем как галстуки у кэмбриджских школяров. Номер ее дома - сто семьдесят
три, вот как".
"Все это очень хорошо, мой дорогой Смит, - сказал я, - но вот что
странно: ведь вы видели эту леди и с полчаса говорили с ней, будучи
Смайтом. Разве вы этого не помните?"
"Нет, - ответил он, подумав, - что-то я этого не припомню. У меня
просто вылетает из головы все, что случается со Смайтом. Он для меня
какой-то дурной сон".
"Но во всяком случае вы уже видели ее, - продолжал я настаивать. - Я
сам представил вас ей, а потом она мне созналась, что вы произвели на нее
самое приятное впечатление".
"Как, неужто? - воскликнул он, явно смягчаясь в отношении Смайта. - А
что, мне-то она тогда понравилась?"
"Сказать вам по правде, - ответил я, - не очень. Во время разговора с
ней у вас был довольно-таки скучающий вид".
"Вот дурак-то, - пробормотал он и затем вслух прибавил: - А как вы
думаете, удастся мне увидеть ее опять, когда... ну, когда я снова обернусь
Смайтом?"
"Конечно, - заверил я его, - и я сам об этом позабочусь. Да, кстати, -
прибавил я, вскакивая и подходя к каминной полке, - вот как раз
приглашение к ним на вечер двадцатого ноября; они, кажется, празднуют
чье-то рожденье. Будете ли вы к этому числу Смайтом?"
"А то как же, ясно, что буду, - ответил он, - обязательно буду".
"Ну вот и прекрасно. Я зайду за вами на Олбэни, и мы отправимся к ним
вместе".
Он встал и начал чистить рукавом свою шляпу.
"Первый раз за всю свою жизнь, - медленно проговорил он, - я жду того
времени, когда стану этим живым мертвецом, Смайтом. И черт меня побери,
если я не расшевелю его как следует, чего бы мне это ни стоило; уж как он
там ни крути, а расшевелю".
"Он вам не понадобится раньше двадцатого, - напомнил я. - Кроме того, -
прибавил я, вставая, чтобы позвонить, - вы уверены, что теперь это уже
окончательно и что вы не вернетесь больше к Лизе?"
"Не поминайте Лизу, когда говорите о Хэдит, - возмутился он. - Нечего
поганить святое имя Хэдит".
Он взялся было за дверную ручку, но в раздумье остановился. Наконец,
открыв дверь и упрямо глядя на свою шляпу, он прибавил:
"Теперь я пойду на Харлей-стрит. Как вечер, так я хожу под ее окнами, а
иногда, когда никого нет кругом, целую порог дома".
С этими словами он ушел, а я вернулся к своему креслу.
Двадцатого ноября я, как было условлено, зашел за ним на Олбэни-стрит.
Он собирался идти в клуб: он забыл все, о чем мы говорили. Я напомнил ему
наше свидание, он с трудом восстановил его в памяти и согласился пойти со
мной, но безо всякого восторга.
У Тревиоров, при помощи ловких намеков в разговоре с матерью Эдит,
включая брошенное вскользь упоминание о доходах Смайта, мне удалось
повернуть дело так, что он и Эдит могли провести вместе почти весь вечер.
Я гордился своей удачей, и когда мы возвращались домой, ожидал, что он
рассыплется в благодарностях. Но он медлил, и тогда я позволил себе
заговорить первый.
"Ну, - начал я, - ловко я все устроил?"
"Что именно устроили?"
"То, что вы и мисс Тревиор так долго оставались одни в оранжерее, -
ответил я, немного обиженный. - Ведь я нарочно сделал это для вас".
"Так этому виной были вы! - прервал он меня. - А я-то все время
проклинал свою судьбу".
Я остановился как вкопанный посреди улицы и посмотрел ему в лицо.
"Разве вы не любите ее?" - спросил я.
"Люблю? - повторил он, пораженный. - Но что в ней любить? Мисс Тревиор
- плохая копия с героини современной французской комедии, к тому же
лишенная изюминки".
Это наконец надоело мне.
"Месяц тому назад, - заявил я, - вы были у меня и говорили о ней с
восторгом, мечтали быть грязью под ее ногами и сознались, что по ночам
целуете порог ее дома".
Он густо покраснел.
"Я просил бы вас, мой дорогой Мак, - сказал он, - быть настолько
любезным, чтобы не смешивать меня с этим ничтожным хамом, к которому я, к
несчастью, имею некоторое отношение. Вы премного обяжете меня, если в
следующий раз, когда он опять явится к вам со своей вульгарной болтовней,
без всяких церемоний спустите его с лестницы. Впрочем, - продолжал он с
усмешкой, - нет ничего удивительного в том, что мисс Тревиор оказалась его
идеалом. Дамы этого рода должны нравиться именно таким типам. Что касается
меня, то я не люблю женщин, интересующихся искусством и литературой...
Кроме того, - продолжал он более серьезным тоном, - вы ведь знаете мои
чувства. Для меня никогда не будет существовать никакой другой женщины,
кроме Элизабет".
"А она?" - спросил я.
"Она, - вздохнул он, - она безнадежно влюблена в Смита".
"Почему же вы не откроете ей, что вы и есть Смит?" - спросил я.
"Я не могу, - ответил он, - я не могу этого сделать даже для того,
чтобы завоевать ее сердце. Впрочем, она мне и не поверит".
Мы расстались на углу Бонд-стрит, и я не видел его до конца марта,
когда случайно столкнулся с ним на площади Ладгейт-сэркус. Он был в своем
"переходном" синем костюме и котелке. Я подошел к нему и взял его под
руку.
"Ну, кто вы сейчас?" - спросил я.
"В данный момент, слава богу, никто, - ответил он. - Полчаса тому назад
я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я -
человек".
Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым,
приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
"Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!" - вырвалось у меня.
Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый,
оттенок грусти.
"Знаете ли вы, как я представляю себе рай?" - спросил он.
"Нет", - ответил я, несколько удивленный его вопросом.
"В виде площади Ладгейт-сэркус, - ответил он. - Единственные хорошие
минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с
Пикадилли, я - нездоровый, никчемный сноб. На Черинг-кросс кровь в моих
жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда
я - настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и
настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и
надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того, как иду
дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный
и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в
обратном порядке".
"Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-саркус и не быть всегда
таким, как сейчас?" - спросил я.
"Потому что, - объяснил он, - человек - это маятник, и он должен
проделать весь предназначенный ему путь".
"Мой дорогой Мак, - продолжал он, положив руку мне на плечо, - в моей
судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда
остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать
его на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я
противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа
отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой
личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую
личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю
чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного
человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную
скрытую противоположность?"
Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое время я шел рядом с
ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его
любовные дела.
"О, как обычно, - отозвался он, - я попадаю то в один, то в другой
тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит,
то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково
грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог,
что обе эти девушки - лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом
деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу
заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная
девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а
когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой
учености и обрывками чужого остроумия".
Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы
стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я
сказал:
"А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна
же быть какая-то средняя девушка, которая нравилась бы и Смайту и Смиту и
которая ладила бы с обоими?"
"Ну, с меня хватит и этих двух, - ответил он. - Свяжешься с ними, а от
них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, -
держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!"
Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув
руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило
отвращение.
"Ну, мне пора, - сказал я, останавливаясь, - я не предполагал, что
зашел так далеко".
Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него.
"Да? - сказал он, протягивая мне руку. - Ну, до скорого!"
Мы небрежно попрощались, он исчез в толпе, и больше я с ним не
встречался.
- И все это было на самом деле? - спросил Джефсон.
- Я изменил имена и даты, - ответил Мак-Шонесси, - но уверяю вас, что
самые факты взяты из жизни.
На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой.
Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, с тем чтобы в роли злодея
выступал критик.
Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму.
Джефсон, у которого был практический ум, заявил:
- Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся
женщинам, читающим романы.
- Вот это правильно, - согласился Мак-Шонесси. - Давайте соберем по
этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее
точку зрения престарелой леди. Вы, - обернулся он ко мне, - расскажите, в
чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы.
Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой
образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины
нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам.
Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные
результаты. Мак-Шонесси Начал с того, что вскрыл письмо своей тетки.
Старая леди писала:
"Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы
военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой _ужасной_
миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот
самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже
военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой
дорогой дядя их совершенно не переносил.
Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге
пророка Иеремии, глава XLVIII, стих 14).
Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но
ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают".
- Таково мнение старой леди, - сказал Мак-Шонесси, складывая письмо и
пряча его в карман. - Посмотрим, что скажет современная образованная
особа.
Браун достал из своего портсигара письмо, написанное уверенным,
округлым почерком, и прочел следующее:
"Какое удивительное совпадение! Как раз вчера вечером, у Милисент
Хайтопер, мы обсуждали тот же самый вопрос и вынесли единогласное решение
в пользу военных.
Видишь ли, мой милый Селкирк, человеческую природу всегда влечет к себе
противоположное.
Поэт пленил бы юную модисточку, но для мыслящей женщины он был бы
невыразимо скучен. Образованной девушке мужчина нужен не для того, чтобы
рассуждать с ним на высокие темы, а для того, чтобы любоваться им. Я
уверена, что дурочка нашла бы военного скучным и неинтересным, но для
мыслящей женщины военный - это идеал мужчины, существо сильное, красивое,
одетое в блестящую форму и не слишком умное".
Браун порвал письмо и бросил клочки его в корзину для бумаг.
- Итак, вот уже два голоса в пользу армии, - заявил Мак-Шонесси, -
послушаем теперь здравомыслящую девушку.
- Сначала нужно еще найти эту здравомыслящую девушку, - буркнул Джефсон
довольно унылым, как мне показалось, тоном, - а это не так-то легко.
- Как? - удивился Мак-Шонесси. - А мисс Медбэри?
Обычно при упоминании этого имени на лице Джефсона появлялась
счастливая улыбка, но сейчас оно приняло скорее сердитое выражение.
- Вы так полагаете? - произнес он. - Ну, в таком случае здравомыслящая
девушка тоже любит военных.
- Ах ты, черт побери! - вырвалось у Мак-Шонесси. - Вот так штука! А как
она это объясняет?
- Она говорит, что в военных есть что-то особенное и что они
божественно танцуют, - сухо заметил Джефсон.
- Вы удивляете меня, - пробормотал Мак-Шонесси, - я просто поражен.
- А что говорит молодая замужняя леди? - обратился он ко мне. - То же
самое?
- Да, - отвечал я, - совершенно то же самое.
- А объяснила она вам, почему? - продолжал допытываться Мак-Шонесси.
- По ее мнению, военные просто не могут не нравиться, - сообщил я.
После этого мы некоторое время сидели молча, вздыхали и курили. "И
зачем только мы затеяли этот опрос?" - казалось, думал каждый.
То, что четыре совершенно различные по своему характеру образованные
женщины, так не по-женски быстро и единодушно выбрали своим идеалом
военных, было, конечно, не особенно лестно для четырех штатских. Если бы
дело шло о няньках или горничных, ну тогда это еще можно было бы понять.
Венера с белым чепчиком на голове все еще продолжает преклоняться перед
Марсом, и это одно из последних проявлений религиозного чувства в наше
безбожное время.
Год тому назад я жил рядом с казармами и никогда не забуду, что
делалось перед их широкими чугунными воротами по воскресеньям после
полудня.
Около двенадцати часов здесь уже начинали собираться девушки. К двум
часам, когда воины с напомаженными головами и тросточкой в руке готовы
были к прогулке, их ожидал длинный ряд из четырех или пяти сот женщин.
Прежде они толпились в хаотическом беспорядке, и когда солдаты выходили по
двое из ворот, женщины бросались на них, как львы на христианских
мучеников.
Это приводило, однако, к таким грубым сценам, что полиция вынуждена
была вмешаться, и девушки стали выстраиваться "в очередь", попарно, а
специально наряженный для этой цели отряд констеблей следил за тем, чтобы
они стояли на местах и ждали своей очереди.
В три часа часовой выходил и закрывал калитку.
"Все уже вышли, мои милочки, - кричал он оставшимся девушкам, - нечего
вам больше здесь делать! Сегодня у нас больше нет для вас парней".
"Как, ни одного больше? - начинала умолять какая-нибудь бедная малютка,
и ее большие круглые глава наливались слезами. - Ни одного, хотя бы самого
маленького? А я так долго ждала!"
"Ничего не поделаешь, - отвечал часовой грубовато, но добродушно и
отворачивался, чтобы скрыть свои собственные чувства. - Вы, милочки, уже
получили все, что вам причиталось. У нас ведь не фабрика солдат. На
сегодня у нас больше нет, значит и получать нечего, это ясно само собой.
Приходите в следующий раз пораньше".
Затем он спешил уйти, чтобы избежать дальнейших неприятностей, а
полиция, которая как будто только и ждала этой минуты, с насмешками
начинала разгонять остатки плачущих женщин.
"Эй вы там, ну-ка пошевеливайтесь; расходитесь, девушки, расходитесь, -
говорили констебли своими раздражающе несимпатичными голосами. - Прозевали
вы на этот раз свое счастье! Нельзя же полдня загораживать улицу. Что это
еще за демонстрация девушек, не нашедших для себя парней! А ну,
расходитесь!"
В связи с этими же казармами наша поденщица рассказала Аменде, Аменда -
Этельберте, а эта последняя - мне, интересную историю, которую я теперь
повторил своим товарищам.
В некий дом, на некой улице, поблизости от этих самых казарм, переехала
в один прекрасный день некая семья. Незадолго до того у них ушла прислуга
- почти все их слуги уходили от них в конце первой же недели, - и на
следующий день после переезда они составили и послали в "Хронику"
следующее объявление:
"Нужна прислуга в небольшую семью из одиннадцати человек. Жалованье - 6
фунтов. Пива не полагается. Желательна привычка рано вставать и умение
много работать. Стирка на дому. Должна хорошо стряпать и не отказываться
мыть окна. Предпочтительна принадлежность к унитарианской церкви.
Рекомендация обязательна. Обращаться к А.Б. ... и т.д.".
Это объявление было послано в среду после обеда, а в четверг в семь
часов утра вся семья проснулась от непрекращающихся звонков с парадного
хода. Муж выглянул в окно и с изумлением увидел толпу примерно из
пятидесяти девушек, окруживших дом.
Он набросил халат и спустился вниз, чтобы узнать, в чем дело, но не
успел он открыть дверь, как десятка полтора девушек ворвались в дом с
такой силой, что сбили его с ног. Очутившись в прихожей, девушки быстро
повернулись снова лицом к выходу, вытолкали остальных тридцать пять, или
сколько их там было, назад на ступеньки и захлопнули дверь перед самым их
носом. Потом они подняли хозяина на ноги и вежливо попросили провести их к
А.Б.
Сначала из-за криков оставшихся на улице женщин, которые стучали
кулаками в дверь и выкрикивали ругательства в замочную скважину, он ничего
не мог разобрать. Но в конце концов он понял, что это прислуги, явившиеся
по объявлению его жены. Тогда он пошел наверх, рассказал обо всем жене, и
та решила поговорить по очереди с каждой из девушек.
Чрезвычайно сложным оказался вопрос, которая будет первой. Девушки
обратились было к хозяину, но тот отвечал, что предоставляет решить это им
самим, и они принялись своими силами улаживать дело.
Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей
поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце,
поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей
и стали обмахиваться своими чепчиками.
А.Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга.
Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего
дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух
лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк.
"Почему же вы ушли от леди Стэнтон?" - спросила А.Б.
"Чтобы поступить к вам, мэм", - отвечала девушка.
Хозяйка изумилась.
"И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?" - спросила она.
"Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно".
"И вы не боитесь тяжелой работы?"
"Я люблю ее, мэм".
"А привыкли вы рано вставать?"
"О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины
пятого".
"Вам известно, что мы стираем дома?"
"О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных
только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно".
"Принадлежите ли вы к унитарианской церкви?"
"Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней".
Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей.
Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так
как шесть - это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк,
брошенный на пол где-нибудь под раковиной, - вот все, что ей нужно. Она
добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви.
Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять,
для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому
увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть
для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном:
чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или
небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только
отвлекает от работы.
Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов.
Тут А.Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть,
больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и
отказалась разговаривать с остальными девушками.
В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома,
она рассказала ей о том, что произошло утром.
"О, в этом нет ничего удивительного, - успокоила ее соседка. - Никто из
нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе
с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из
этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная
мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья".
"Но что же их сюда влечет?" - спросила А.Б., удивляясь все больше и
больше.
"Как, разве вы не видите? - продолжала соседка. - Ведь окна наших
кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих
домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна,
чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь
девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать
часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать".
А.Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять
фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была
неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед
довольствовалась одним яйцом.
Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что
да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их
стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной
боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно
согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже
говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей - Аменда, а той - поденщица, и в
рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения.
Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как
она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми
Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее
товарищам.
- В данном случае героиней является, - начал я, - наша собственная
Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной
молодой особой?
- Ваша Аменда, по-моему, образец скромности и благопристойности, -
подтвердил Мак-Шонесси.
- Таково было и мое мнение, - продолжал я. - Поэтому вы можете себе
представить, что я почувствовал, когда однажды вечером на Фолькстон-стрит
встретил ее в панаме (в моей панаме) и в обществе солдата, который обнимал
ее за талию. Вместе с толпой зевак они шли за оркестром третьего
Беркширского пехотного полка, который был расквартирован тогда в
Сендгэйте. Взгляд у Аменды был восторженный и какой-то отсутствующий, она