"Одним из моих первых пациентов, - начала сестра, - оказался больной,
перенесший хирургическую операцию. Я была тогда еще очень молода и сделала
довольно большую неловкость. Я имею в виду не профессиональную ошибку, но
все же ошибку, которой, будь я несообразительней, легко было бы избежать.
Мой пациент был красивым, приятным молодым человеком, но жена его,
хорошенькая темноволосая маленькая женщина, с самого начала мне не
понравилась. Это была одна из тех идеально приличных, равнодушных женщин,
которые как будто родились в церкви и так до конца и не освободились от
церковного холода. Казалось, однако, что она любила своего мужа, а он ее;
они так ласково говорили друг с другом - слишком ласково для того, чтобы
это могло быть искренним, сказала бы я себе, если бы знала тогда жизнь
так, как знаю ее сейчас.
Операция была трудной и опасной. Когда я пришла вечером на дежурство,
то нашла больного, как и ожидала, в бреду. Я делала все возможное, чтобы
успокоить его, но часам к девяти бред усилился, и я не на шутку
встревожилась.
Склонившись к нему, я старалась понять, о чем он бредит, и услышала,
что он все время зовет к себе Луизу, Почему Луиза не идет к нему? Как это
жестоко с ее стороны... Они вырыли большую яму и толкают его туда, почему
же она не идет, чтобы спасти его? Стоит ей только прийти и взять его за
руку - и он спасен.
Он стонал все громче и громче, и в конце концов я не выдержала. Жена
его отправилась на молебен, но церковь находилась на соседней улице. К
счастью, дневная сестра не успела уйти. Я попросила ее присмотреть за
больным еще минутку, а сама, надев шляпу, выбежала на улицу. Я сказала
одному из церковных служителей, кого я ищу, и он провел меня к жене моего
больного. Она стояла на коленях, опустив голову и закрыв лицо руками. Но я
не могла ждать. Я подошла к ее скамейке и, наклонившись, прошептала:
"Прошу вас, пойдемте сейчас же домой, у вашего мужа усилился бред, и
мне кажется, что вы сможете успокоить его".
Не поднимая головы, она тихо ответила:
"Я приду немного погодя, молебен скоро кончится".
Этот ответ смутил и рассердил меня.
"Вы поступили бы более по-христиански, если бы сразу пошли со мной,
вместо того чтобы оставаться здесь, - заметила я сухо. - Ваш муж все время
зовет вас, и я не могу заставить его заснуть, а ему надо уснуть".
Она отняла руки от лица и подняла голову.
"Он зовет меня?" - спросила она, и в ее голосе послышался легкий
оттенок недоверия.
"Да, целый час он твердит одно и то же: где Луиза, почему Луиза не
идет?"
Лицо ее было в тени, но когда она повернула голову, мне показалось в
слабом свете прикрученных газовых рожков, что она улыбнулась. И она стала
мне еще менее симпатичной.
"Я пойду с вами", - сказала она, вставая. Она убрала молитвенник, и мы
вместе вышли из церкви.
По дороге она расспрашивала меня, узнают ли больные в бреду окружающих,
рассказывают ли они о том, что с ними действительно было, или их бред это
просто бессвязные, бессмысленные слова? Можно ли направить их мысли в
каком-либо определенном направлении?
Как только мы вошли в дом, она сбросила пальто и шляпу, быстро и
неслышно ступая поднялась наверх, подошла к кровати и долго стояла, глядя
на больного, но он не узнал ее и продолжал бредить. Я посоветовала ей
заговорить с ним, она не захотела и, поставив стул так, чтобы оставаться в
тени, села рядом с постелью.
Тогда я поняла, что ее присутствие не принесет больному никакой пользы,
и стала уговаривать ее идти спать, но она обязательно хотела остаться, и
так как я была тогда еще очень молода и не могла иметь настоящего
авторитета, я больше не настаивала.
Всю ночь больной метался и бредил, и с его уст не сходило: "Луиза,
Луиза..." И всю ночь эта женщина просидела у его постели, в тени, не
двигаясь, молча, с застывшей улыбкой на губах. О, как мне хотелось взять
ее за плечи и хорошенько встряхнуть!
В бреду воображение больного унесло его в прошлое, к тем дням, когда он
был влюблен.
"Скажи, что ты любишь меня, Луиза, - молил он, - я знаю, что это так, я
читаю это в твоих глазах. Зачем нам притворяться, ведь мы же понимаем друг
- друга. Обними меня своими белыми руками. Я хочу чувствовать твое дыхание
на моем лице. Ах, я знал, я ждал этого, моя дорогая, моя любовь".
Весь дом спал мертвым сном, и мне ясно слышно было каждое слово его
беспокойного бреда. Иногда я думала, что не имею права слушать, но мой
долг приказывал мне оставаться.
Потом ему представилось, что он собирается ехать куда-то вместе с ней
на каникулы.
"Я выеду в понедельник вечером, - говорил он, - ты приедешь ко мне в
Дублин, в Джексон-отель, в пятницу, и мы сразу же двинемся дальше".
Голос его стал слабеть, и жена подалась вперед, наклонив голову к самым
губам больного.
"Нет, нет, - продолжал он после недолгого молчания, - тебе нечего
бояться. Это уединенное местечко, глубоко в горах Голуэй. Оно называется
О-Мюлленз-хаус и лежит в пяти милях от Боллинах-инча. Мы не встретим там
ни души и проведем вместе три блаженные недели, о моя богиня, моя миссис
Мэддокс из Бостона, не забудь этого имени".
Он засмеялся, и женщина, сидевшая у его постели, засмеялась тоже, и
только тут истина осенила меня.
Я бросилась к ней и схватила ее за руку.
"Вас зовут не Луиза", - сказала я, глядя ей прямо в лицо. Это было
дерзко, но я была вне себя.
"Нет, - спокойно ответила она, - но так зовут одну мою очень близкую
школьную подругу. Сегодня я наконец узнала то, что пыталась разгадать в
течение двух лет. Прощайте, сестра, спасибо за то, что позвали меня".
Она встала и вышла из комнаты. Я слышала, как она спустилась вниз по
лестнице.
Потом я подняла ставни и увидела, что уже рассвело..."
Некоторое время сестра сидела молча, что случалось с ней довольно
редко.
"Вам надо было бы описать все то, что вы наблюдали во время своей
практики", - сказал я.
"Ах, - ответила она, вороша кочергой поленья, - если бы вы видели
столько горя, сколько пришлось увидеть мне, вы не захотели бы писать об
этом книгу. Она получилась бы слишком грустной".
"Мне кажется, - прибавила она после долгого молчания, не выпуская из
рук кочерги, - что только тот, кто никогда не страдал и не знает, что
такое страдания, любит читать о них. Если бы я умела писать, я написала бы
веселую книгу, такую, чтобы люди, читая ее, смеялись".
Спор начался с того, что я предложил женить нашего злодея на дочери
местного аптекаря, благородной и чистой девушке, скромной, но достойной
подруге главной героини. Браун не согласился, считая такой брак совершенно
невероятным.
- Какой черт заставит его жениться именно на ней? - спросил он.
- Любовь, - ответил я, - любовь, которая вспыхивает таким же ярким
пламенем в груди последнего негодяя, как и в гордом сердце добродетельного
юноши.
- Что же мы, - строго возразил Браун, - собираемся балагурить и смешить
читателя, или мы пишем серьезную книгу? Ну чем такая девушка, как дочь
аптекаря, может привлечь такого парня, как Рюбен Нейл?
- Всем, - вырвалось у меня. - В моральном отношении эта девушка его
полная противоположность. Она красива (если недостаточно, то мы слегка
добавим ей красок), а после смерти отца она получит аптеку. К тому же, -
прибавил я, - если читатель так и не поймет, что же в конце концов
заставило их пожениться, то тем естественнее это будет выглядеть.
Браун не стал больше спорить со мной и повернулся к Мак-Шонесси:
- А ты можешь себе представить, чтобы наш друг Рюбен воспылал страстью
к такой девушке, как Мэри Холм, и женился на ней?
- Конечно, - подтвердил Мак-Шонесси, - я могу представить себе все что
угодно и поверить любой нелепости, Совершенной любым человеком. Люди
бывают благоразумны и поступают так, как можно от них ожидать, только в
романах. Я знал, например, старого морского капитана, который по вечерам
читал в постели "Журнал для молодых девушек" и даже плакал над ним. Я знал
бухгалтера, который носил с собой в кармане томик стихов Браунинга и
зачитывался ими, когда ехал на работу. Я знал одного врача, жившего на
Харли-стрит. В сорок восемь лет он внезапно воспылал непреодолимой
страстью к американским горам и все свободное от посещения больных время
проводил около этих аттракционов, совершая одну трехпенсовую поездку за
другой. Я знал литературного критика, который угощал детей апельсинами
(притом, заметьте, не отравленными). В каждом человеке таится не одна
какая-нибудь личность, а целая дюжина. Одна из них становится главной, а
остальные одиннадцать остаются в более или менее зачаточном состоянии.
Однажды я встретился с человеком, у которого было две одинаково развитые
личности, и это привело к самым необыкновенным последствиям.
Мы попросили Мак-Шонесси рассказать нам эту историю, и он согласился.
- Это был человек, учившийся в Оксфорде и принадлежавший к колледжу
Баллиол, - начал он. - Звали его Джозеф. Он состоял членом клуба
"Девоншир", держался страшно высокомерно и издевался надо всем. Он
издевался над "Сатердей Ревью", называя его любимой газетой пригородных
литературных клубов, а журнал "Атенеум" он окрестил профессиональным
органом писателей-неудачников. Он считал, что Теккерей вполне заслужил
славу любимого писателя мелких конторских служащих, а Карлейль, по его
мнению, был только добросовестным ремесленником. Современной литературы он
не читал, что не мешало ему критиковать ее и относиться к ней с
пренебрежением. Из всех писателей девятнадцатого века он ценил только
нескольких французских романистов, о которых никто, кроме него, ничего не
слыхал. Он имел свое собственное мнение о господе боге и заявлял, что не
хотел бы попасть на небо потому, что там наверняка засели все клефемские
ханжи и святоши. От юмористических произведений он впадал в тоску, а от
сентиментальных - заболевал. Искусство раздражало его, а науку он находил
скучной. Он презирал свою собственную семью и не любил чужих. Для моциона
он зевал, а участие его в разговоре проявлялось обычно в том, что, при
случае, он пожимал плечами.
Его никто не любил, но все уважали. Казалось, живя среди нас, он делает
нам снисхождение и мы должны быть благодарны ему за это.
Но вот что случилось. Однажды летом я занимался рыбной ловлей по ту
сторону от Норфольк-Брод. В один прекрасный праздничный день мне вдруг
пришло в голову, что неплохо было бы понаблюдать лондонского 'Арри во всем
его блеске, и я поехал в Ярмут. Вечером я вышел на Приморский бульвар и
сразу же наткнулся на подходящую компанию из четырех чрезвычайно типичных
лондонских парней. Держась под руку и пошатываясь, они неудержимо неслись
по панели. Тот, который шел с краю, играл на хриплой гармонике, а трое
других орали известную тогда во всех мюзик-холлах песенку о прелестной
Хэммочке.
Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей
сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли
мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно
знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю.
Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: "Эй ты, моя
конфеточка!", а к пожилым дамам обращались со словом "мамаша". Самым
шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.
Я пошел вслед за ними на мол, обогнал их и стал ждать под газовым
фонарем. Когда человек с гармоникой попал в полосу света, я вздрогнул: я
мог бы присягнуть, что это Джозеф. Однако все остальное никак не вязалось
с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его
встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала
такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого
молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в
кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах
его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в
прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него
был маленький котелок, а во рту - большая зловонная сигара.
И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый
любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.
Один раз я чуть не потерял его из виду, но в таком костюме он не мог
надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом
конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я
подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой,
довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на
скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень
влюбленной, но ему, по-видимому, было с ней скучно.
"Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?" - услышал я ее шепот.
"А как же, люблю", - ответил он довольно небрежным тоном.
Она нежно похлопала его по щеке, но он не ответил на эту ласку, а
несколько минут спустя, пробормотав какое-то извинение, встал и один, без
нее, пошел к буфету.
Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.
"Эй, - окликнул тот, - куда ж ты подевал Лизу?"
"А ну ее, - услышал я, - уж очень она мне надоела. Если хочешь, иди
проводи с ней время".
Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет.
Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с
ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них
сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.
В буфете он навалился на стойку и громко потребовал двойную порцию
джина. Тут я хлопнул его по плечу, он обернулся, увидел меня, и лицо его
покрылось мертвенной бледностью.
"Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?" - сказал я с улыбкой.
"Какой еще там Смайт! - грубо оборвал он меня. - Я Смит, а не какой-то
там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю".
Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой
перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз
рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень
уловил мой взгляд, лицо его исказилось, и, толкнув меня в угол, где было
меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза.
"Не выдавай меня, старина, - прохныкал он, - ради бога не выдавай, а
то, если здешние парни пронюхают, что я - один из восковых болванов
сент-джеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри,
того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех
типов, которые учатся в колледжах".
Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого
лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной
сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что он
и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что
именно этого и следовало от него ожидать.
"Ну что ты тут поделаешь, - продолжал он, - хошь не хошь, а веди
двойную жизнь. Половину времени я - задавака и хлыщ, которому надо бы дать
хорошего пинка в зад..."
"Однако, - перебил я его, - раньше вы исключительно нелюбезно
отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри".
"Знаю, - согласился он, и голос его задрожал от волнения, - в том-то
вся и беда. Когда я джельтмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я
знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний
'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я
все одно джельтмен".
"Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам
ближе, и держаться за нее покрепче?" - спросил я.
"Куда там, - отвечал он, - в том-то и дело, что не могу. Удивительная
это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже
тошно глядеть на себя".
"Сейчас я был самим собой, - продолжал он, - дней этак с десяток. В
одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на
Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на "это вот" платье, висящее
над кроватью, и на "эту вот" гармонику (он ласково похлопал ее) и
почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и
подойду к зеркалу. "Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, - скажу я сам
себе, - вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками".
Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке
присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома,
вскочу в первый попавшийся кэб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя
приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу
шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад
на Майль-Энд-род".
"А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?" - спросил я.
"Ну, это проще простого, - ответил он. - Своей экономке на Олбэни я
говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня
коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, - прибавил он патетическим
тоном. - Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж
я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край,
а когда я джельтмен, то самый что ни на есть первосортный джельтмен. Ну
точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы
и соединить два края, тогда я был бы человек что надо".
Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся.
"Э, чего там еще, - сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. -
Жизнь - игра; выиграешь ты или проиграешь - все одно, лишь бы
повеселиться. Пойдем промочим глотку?"
Я отказался "промочить глотку" и ушел, а он продолжал наигрывать
сентиментальные мелодии на своей гармонике.
Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную
карточку, на которой стояло: "Мистер Джозеф Смайт".
Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного
высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.
"Итак, - начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, - вы,
значит, освободились от "Смита"?"
Болезненная улыбка исказила его лицо.
"Но вы никому ничего не говорили об этом?" - о волнением спросил он.
"Ни одной живой душе, - ответил я, - хотя, сознаюсь, меня часто мучило
искушение".
"И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? - продолжал он с
тревогой в голосе. - Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я
просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным
пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что
бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание,
что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли
каждый мой нерв..."
Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:
"Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того,
чтобы говорить о нем".
"Нет, видите ли, - возразил он, - до некоторой степени мой приход
связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный
человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно".
"О нет, нисколько, - ответил я, - наоборот, это мне очень интересно".
И так как он все еще колебался, то я прямо спросил его, в чем же дело.
Он казался смущенным.
"Все это очень глупо с моей стороны, - начал он, и при этом слабый
намек на румянец окрасил его бледные щеки, - но дело в том, мой дорогой
Мак, что я влюблен".
"Чудесно, - воскликнул я, - вы приводите меня в восторг! (У меня
мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с
ней знаком?"
"Я склонен думать, что вы видели ее, - ответил он, - она была со мной
на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились".
"Как, неужели это Лиза?" - вырвалось у меня.
"Да, она; мисс Элизабет Маггинз".
Он с нежностью произнес ее имя.
"Но, - не удержался я, - мне показалось, что она вам совсем не
нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших
друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно".
"Не мне, а Смиту, - перебил он меня. - Но как может судить о женщине
этот гнусный тип? То, что она ему не нравится, только свидетельствует о ее
достоинствах".
"Может быть, я ошибся, - заметил я, - но мне показалось, что она
немного простовата".
"Да, пожалуй, она не совсем то, что в свете принято называть леди, -
согласился он, - но видите ли, мой дорогой Мак, я не столь высокого мнения
о свете, чтобы его мнение могло иметь для меня значение. Я и свет, мы
расходимся по многим пунктам, и я горжусь этим. Она хорошая, красивая
девушка, и она моя избранница".
"Лиза - славная девушка, - согласился я, - и, очевидно, добрая, но
подумайте, Смайт, достаточно ли она... ну, как это сказать... достаточно
ли она развита для вас?"
"По правде сказать, - возразил он с одной из своих насмешливых улыбок,
- я не очень интересовался ее интеллектом. Для того чтобы создать
настоящий английский семейный очаг, вполне достаточно моего собственного
интеллекта. В этом нет для меня ни малейшего сомнения. Мне не нужна
развитая жена. Приходится, конечно, встречаться с надоедливыми людьми, но
зачем же жить с ними, если можно этого избежать?"
"Нет, - продолжал он, возвращаясь к своему обычному тону, - чем больше
я думаю об Элизабет, тем больше убеждаюсь, что она - единственная женщина,
которая может стать моей женой. Согласен, что поверхностному наблюдателю
мой выбор может показаться странным. Я не собираюсь объяснять его другим
или осмыслять его сам. Познать человека - свыше человеческих сил. Одни
безумцы пытаются делать это. Может быть, меня привлекает в Элизабет то,
что она - моя полная противоположность. Может быть, слишком одухотворенная
личность для своего дальнейшего совершенствования нуждается в
соприкосновении с более грубой материей. Трудно сказать. Подобные вещи
должны всегда оставаться под покровом тайны. Я знаю только то, что люблю
ее, и, если меня не обманывает моя интуиция, она - та подруга, к которой
ведет меня Артемида".
Ясно было, что он влюблен, и я перестал с ним спорить.
"Так, значит, вы продолжаете с ней встречаться и теперь (я чуть было не
сказал: "когда вы уже больше не Смит", но побоялся расстроить его, лишний
раз упомянув это имя), когда вы вернулись на Олбэни?"
"Не совсем так, - ответил он. - Когда я уехал из Ярмута, то потерял ее
из виду и снова встретил только пять дней тому назад, в небольшой
чистенькой кондитерской. Я зашел туда, чтобы выпить стакан молока с
кексом, и, представьте себе, подала мне их она. Я сразу узнал ее".
Здесь лицо его осветилось настоящей человеческой улыбкой.
"Теперь, каждый день в четыре часа, я пью там чай", - прибавил он и
взглянул на стоявшие на камине часы.
"О том, как она относится к вам, нечего и спрашивать, - сказал я
смеясь, - ее чувства к вам были совершенно очевидны".
"Но самое странное во всей этой истории то, - продолжал он, и прежнее
смущение снова овладело им, - что теперь я ей совсем не нравлюсь. Она
просто гонит меня. Выражаясь собственными словами прелестной малютки, она
не хочет меня "ни за какие деньги". Она заявила, что выйти за меня замуж -
это все равно что вступить в брак с заводной игрушкой, ключ от которой
потерян. Ее слова скорее откровенны, нежели любезны, но мне это нравится".
"Позвольте, - перебил я его, - а знает ли она, что вы и Смит это одно и
то же лицо?"
"Что вы! - с тревогой ответил он. - Она ни в коем случае не должна
этого знать. Вчера она заметила, что я похож на одного парня из Ярмута, и
я просто похолодел от ужаса".
"А с каким видом сказала она это?"
"То есть как с каким видом?" - повторил он, не понимая.
"Каким тоном говорила она об этом парне - сурово или ласково?"
"А знаете, - ответил он, - теперь, когда я вспоминаю ее слова, мне
кажется, что, говоря о парне из Ярмута, она как-то потеплела".
"Мой милый друг, - сказал я, - все ясно как день. Она любит Смита. Ни
одна девушка, которой нравится Смит, не может увлечься Смайтом. В вашем
настоящем виде вы никогда не покорите ее. Отложите дело до того времени,
когда станете Смитом, что случится, очевидно, через несколько недель.
Сделайте ей предложение в образе Смита, и она примет его. А после брака вы
сможете, мало-помалу и осторожно, познакомить ее со Смайтом".
"Черт возьми, - воскликнул он, забывая свою обычную флегматичность, - я
не подумал об этом! Ведь когда я в здравом уме, то Смит и все, что его
касается, представляется мне просто сном, и мысль о нем просто не пришла
бы мне в голову".
Он поднялся и протянул мне руку.
"Я так рад, что зашел к вам, - проговорил он. - Ваш совет почти
примиряет меня с моей ужасной судьбой. Теперь я, пожалуй, даже с
нетерпением буду ждать того времени, когда на целый месяц стану Смитом".
"Очень приятно, - ответил я, пожимая его руку. - Не забудьте же зайти и
рассказать мне все подробно. Чужие любовные дела обычно не особенно
интересны, но ваш случай такой необыкновенный, что может считаться
исключением из правила".
Мы расстались, и я не видел его в течение целого месяца. Но однажды,
поздно вечером, горничная явилась ко мне со словами, что меня хочет видеть
мистер Смит.
"Смит, Смит, - пробормотал я, - какой Смит? Разве он не дал вам
визитной карточки?"
"Нет, сэр, - ответила девушка, - он не из тех, что имеют визитные
карточки. Это не джентльмен, сэр. Но он говорит, что вы знаете его".
Было ясно, что она ему не поверила.
Я готов был сказать, что меня нет дома, но вспомнил вдруг вторую личину
Смайта и велел провести его к себе.
Он вошел не сразу. На нем был костюм еще более крикливого покроя, чем
прежде, если только это возможно. Я подумал, что он, должно быть, сам
изобрел для себя такой фасон. Он был потный и грязный. Вместо того чтобы
протянуть мне руку, он робко сел на краешек стула и осмотрелся кругом с
перенесший хирургическую операцию. Я была тогда еще очень молода и сделала
довольно большую неловкость. Я имею в виду не профессиональную ошибку, но
все же ошибку, которой, будь я несообразительней, легко было бы избежать.
Мой пациент был красивым, приятным молодым человеком, но жена его,
хорошенькая темноволосая маленькая женщина, с самого начала мне не
понравилась. Это была одна из тех идеально приличных, равнодушных женщин,
которые как будто родились в церкви и так до конца и не освободились от
церковного холода. Казалось, однако, что она любила своего мужа, а он ее;
они так ласково говорили друг с другом - слишком ласково для того, чтобы
это могло быть искренним, сказала бы я себе, если бы знала тогда жизнь
так, как знаю ее сейчас.
Операция была трудной и опасной. Когда я пришла вечером на дежурство,
то нашла больного, как и ожидала, в бреду. Я делала все возможное, чтобы
успокоить его, но часам к девяти бред усилился, и я не на шутку
встревожилась.
Склонившись к нему, я старалась понять, о чем он бредит, и услышала,
что он все время зовет к себе Луизу, Почему Луиза не идет к нему? Как это
жестоко с ее стороны... Они вырыли большую яму и толкают его туда, почему
же она не идет, чтобы спасти его? Стоит ей только прийти и взять его за
руку - и он спасен.
Он стонал все громче и громче, и в конце концов я не выдержала. Жена
его отправилась на молебен, но церковь находилась на соседней улице. К
счастью, дневная сестра не успела уйти. Я попросила ее присмотреть за
больным еще минутку, а сама, надев шляпу, выбежала на улицу. Я сказала
одному из церковных служителей, кого я ищу, и он провел меня к жене моего
больного. Она стояла на коленях, опустив голову и закрыв лицо руками. Но я
не могла ждать. Я подошла к ее скамейке и, наклонившись, прошептала:
"Прошу вас, пойдемте сейчас же домой, у вашего мужа усилился бред, и
мне кажется, что вы сможете успокоить его".
Не поднимая головы, она тихо ответила:
"Я приду немного погодя, молебен скоро кончится".
Этот ответ смутил и рассердил меня.
"Вы поступили бы более по-христиански, если бы сразу пошли со мной,
вместо того чтобы оставаться здесь, - заметила я сухо. - Ваш муж все время
зовет вас, и я не могу заставить его заснуть, а ему надо уснуть".
Она отняла руки от лица и подняла голову.
"Он зовет меня?" - спросила она, и в ее голосе послышался легкий
оттенок недоверия.
"Да, целый час он твердит одно и то же: где Луиза, почему Луиза не
идет?"
Лицо ее было в тени, но когда она повернула голову, мне показалось в
слабом свете прикрученных газовых рожков, что она улыбнулась. И она стала
мне еще менее симпатичной.
"Я пойду с вами", - сказала она, вставая. Она убрала молитвенник, и мы
вместе вышли из церкви.
По дороге она расспрашивала меня, узнают ли больные в бреду окружающих,
рассказывают ли они о том, что с ними действительно было, или их бред это
просто бессвязные, бессмысленные слова? Можно ли направить их мысли в
каком-либо определенном направлении?
Как только мы вошли в дом, она сбросила пальто и шляпу, быстро и
неслышно ступая поднялась наверх, подошла к кровати и долго стояла, глядя
на больного, но он не узнал ее и продолжал бредить. Я посоветовала ей
заговорить с ним, она не захотела и, поставив стул так, чтобы оставаться в
тени, села рядом с постелью.
Тогда я поняла, что ее присутствие не принесет больному никакой пользы,
и стала уговаривать ее идти спать, но она обязательно хотела остаться, и
так как я была тогда еще очень молода и не могла иметь настоящего
авторитета, я больше не настаивала.
Всю ночь больной метался и бредил, и с его уст не сходило: "Луиза,
Луиза..." И всю ночь эта женщина просидела у его постели, в тени, не
двигаясь, молча, с застывшей улыбкой на губах. О, как мне хотелось взять
ее за плечи и хорошенько встряхнуть!
В бреду воображение больного унесло его в прошлое, к тем дням, когда он
был влюблен.
"Скажи, что ты любишь меня, Луиза, - молил он, - я знаю, что это так, я
читаю это в твоих глазах. Зачем нам притворяться, ведь мы же понимаем друг
- друга. Обними меня своими белыми руками. Я хочу чувствовать твое дыхание
на моем лице. Ах, я знал, я ждал этого, моя дорогая, моя любовь".
Весь дом спал мертвым сном, и мне ясно слышно было каждое слово его
беспокойного бреда. Иногда я думала, что не имею права слушать, но мой
долг приказывал мне оставаться.
Потом ему представилось, что он собирается ехать куда-то вместе с ней
на каникулы.
"Я выеду в понедельник вечером, - говорил он, - ты приедешь ко мне в
Дублин, в Джексон-отель, в пятницу, и мы сразу же двинемся дальше".
Голос его стал слабеть, и жена подалась вперед, наклонив голову к самым
губам больного.
"Нет, нет, - продолжал он после недолгого молчания, - тебе нечего
бояться. Это уединенное местечко, глубоко в горах Голуэй. Оно называется
О-Мюлленз-хаус и лежит в пяти милях от Боллинах-инча. Мы не встретим там
ни души и проведем вместе три блаженные недели, о моя богиня, моя миссис
Мэддокс из Бостона, не забудь этого имени".
Он засмеялся, и женщина, сидевшая у его постели, засмеялась тоже, и
только тут истина осенила меня.
Я бросилась к ней и схватила ее за руку.
"Вас зовут не Луиза", - сказала я, глядя ей прямо в лицо. Это было
дерзко, но я была вне себя.
"Нет, - спокойно ответила она, - но так зовут одну мою очень близкую
школьную подругу. Сегодня я наконец узнала то, что пыталась разгадать в
течение двух лет. Прощайте, сестра, спасибо за то, что позвали меня".
Она встала и вышла из комнаты. Я слышала, как она спустилась вниз по
лестнице.
Потом я подняла ставни и увидела, что уже рассвело..."
Некоторое время сестра сидела молча, что случалось с ней довольно
редко.
"Вам надо было бы описать все то, что вы наблюдали во время своей
практики", - сказал я.
"Ах, - ответила она, вороша кочергой поленья, - если бы вы видели
столько горя, сколько пришлось увидеть мне, вы не захотели бы писать об
этом книгу. Она получилась бы слишком грустной".
"Мне кажется, - прибавила она после долгого молчания, не выпуская из
рук кочерги, - что только тот, кто никогда не страдал и не знает, что
такое страдания, любит читать о них. Если бы я умела писать, я написала бы
веселую книгу, такую, чтобы люди, читая ее, смеялись".
Спор начался с того, что я предложил женить нашего злодея на дочери
местного аптекаря, благородной и чистой девушке, скромной, но достойной
подруге главной героини. Браун не согласился, считая такой брак совершенно
невероятным.
- Какой черт заставит его жениться именно на ней? - спросил он.
- Любовь, - ответил я, - любовь, которая вспыхивает таким же ярким
пламенем в груди последнего негодяя, как и в гордом сердце добродетельного
юноши.
- Что же мы, - строго возразил Браун, - собираемся балагурить и смешить
читателя, или мы пишем серьезную книгу? Ну чем такая девушка, как дочь
аптекаря, может привлечь такого парня, как Рюбен Нейл?
- Всем, - вырвалось у меня. - В моральном отношении эта девушка его
полная противоположность. Она красива (если недостаточно, то мы слегка
добавим ей красок), а после смерти отца она получит аптеку. К тому же, -
прибавил я, - если читатель так и не поймет, что же в конце концов
заставило их пожениться, то тем естественнее это будет выглядеть.
Браун не стал больше спорить со мной и повернулся к Мак-Шонесси:
- А ты можешь себе представить, чтобы наш друг Рюбен воспылал страстью
к такой девушке, как Мэри Холм, и женился на ней?
- Конечно, - подтвердил Мак-Шонесси, - я могу представить себе все что
угодно и поверить любой нелепости, Совершенной любым человеком. Люди
бывают благоразумны и поступают так, как можно от них ожидать, только в
романах. Я знал, например, старого морского капитана, который по вечерам
читал в постели "Журнал для молодых девушек" и даже плакал над ним. Я знал
бухгалтера, который носил с собой в кармане томик стихов Браунинга и
зачитывался ими, когда ехал на работу. Я знал одного врача, жившего на
Харли-стрит. В сорок восемь лет он внезапно воспылал непреодолимой
страстью к американским горам и все свободное от посещения больных время
проводил около этих аттракционов, совершая одну трехпенсовую поездку за
другой. Я знал литературного критика, который угощал детей апельсинами
(притом, заметьте, не отравленными). В каждом человеке таится не одна
какая-нибудь личность, а целая дюжина. Одна из них становится главной, а
остальные одиннадцать остаются в более или менее зачаточном состоянии.
Однажды я встретился с человеком, у которого было две одинаково развитые
личности, и это привело к самым необыкновенным последствиям.
Мы попросили Мак-Шонесси рассказать нам эту историю, и он согласился.
- Это был человек, учившийся в Оксфорде и принадлежавший к колледжу
Баллиол, - начал он. - Звали его Джозеф. Он состоял членом клуба
"Девоншир", держался страшно высокомерно и издевался надо всем. Он
издевался над "Сатердей Ревью", называя его любимой газетой пригородных
литературных клубов, а журнал "Атенеум" он окрестил профессиональным
органом писателей-неудачников. Он считал, что Теккерей вполне заслужил
славу любимого писателя мелких конторских служащих, а Карлейль, по его
мнению, был только добросовестным ремесленником. Современной литературы он
не читал, что не мешало ему критиковать ее и относиться к ней с
пренебрежением. Из всех писателей девятнадцатого века он ценил только
нескольких французских романистов, о которых никто, кроме него, ничего не
слыхал. Он имел свое собственное мнение о господе боге и заявлял, что не
хотел бы попасть на небо потому, что там наверняка засели все клефемские
ханжи и святоши. От юмористических произведений он впадал в тоску, а от
сентиментальных - заболевал. Искусство раздражало его, а науку он находил
скучной. Он презирал свою собственную семью и не любил чужих. Для моциона
он зевал, а участие его в разговоре проявлялось обычно в том, что, при
случае, он пожимал плечами.
Его никто не любил, но все уважали. Казалось, живя среди нас, он делает
нам снисхождение и мы должны быть благодарны ему за это.
Но вот что случилось. Однажды летом я занимался рыбной ловлей по ту
сторону от Норфольк-Брод. В один прекрасный праздничный день мне вдруг
пришло в голову, что неплохо было бы понаблюдать лондонского 'Арри во всем
его блеске, и я поехал в Ярмут. Вечером я вышел на Приморский бульвар и
сразу же наткнулся на подходящую компанию из четырех чрезвычайно типичных
лондонских парней. Держась под руку и пошатываясь, они неудержимо неслись
по панели. Тот, который шел с краю, играл на хриплой гармонике, а трое
других орали известную тогда во всех мюзик-холлах песенку о прелестной
Хэммочке.
Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей
сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли
мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно
знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю.
Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: "Эй ты, моя
конфеточка!", а к пожилым дамам обращались со словом "мамаша". Самым
шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.
Я пошел вслед за ними на мол, обогнал их и стал ждать под газовым
фонарем. Когда человек с гармоникой попал в полосу света, я вздрогнул: я
мог бы присягнуть, что это Джозеф. Однако все остальное никак не вязалось
с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его
встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала
такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого
молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в
кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах
его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в
прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него
был маленький котелок, а во рту - большая зловонная сигара.
И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый
любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.
Один раз я чуть не потерял его из виду, но в таком костюме он не мог
надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом
конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я
подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой,
довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на
скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень
влюбленной, но ему, по-видимому, было с ней скучно.
"Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?" - услышал я ее шепот.
"А как же, люблю", - ответил он довольно небрежным тоном.
Она нежно похлопала его по щеке, но он не ответил на эту ласку, а
несколько минут спустя, пробормотав какое-то извинение, встал и один, без
нее, пошел к буфету.
Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.
"Эй, - окликнул тот, - куда ж ты подевал Лизу?"
"А ну ее, - услышал я, - уж очень она мне надоела. Если хочешь, иди
проводи с ней время".
Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет.
Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с
ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них
сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.
В буфете он навалился на стойку и громко потребовал двойную порцию
джина. Тут я хлопнул его по плечу, он обернулся, увидел меня, и лицо его
покрылось мертвенной бледностью.
"Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?" - сказал я с улыбкой.
"Какой еще там Смайт! - грубо оборвал он меня. - Я Смит, а не какой-то
там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю".
Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой
перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз
рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень
уловил мой взгляд, лицо его исказилось, и, толкнув меня в угол, где было
меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза.
"Не выдавай меня, старина, - прохныкал он, - ради бога не выдавай, а
то, если здешние парни пронюхают, что я - один из восковых болванов
сент-джеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри,
того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех
типов, которые учатся в колледжах".
Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого
лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной
сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что он
и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что
именно этого и следовало от него ожидать.
"Ну что ты тут поделаешь, - продолжал он, - хошь не хошь, а веди
двойную жизнь. Половину времени я - задавака и хлыщ, которому надо бы дать
хорошего пинка в зад..."
"Однако, - перебил я его, - раньше вы исключительно нелюбезно
отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри".
"Знаю, - согласился он, и голос его задрожал от волнения, - в том-то
вся и беда. Когда я джельтмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я
знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний
'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я
все одно джельтмен".
"Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам
ближе, и держаться за нее покрепче?" - спросил я.
"Куда там, - отвечал он, - в том-то и дело, что не могу. Удивительная
это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже
тошно глядеть на себя".
"Сейчас я был самим собой, - продолжал он, - дней этак с десяток. В
одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на
Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на "это вот" платье, висящее
над кроватью, и на "эту вот" гармонику (он ласково похлопал ее) и
почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и
подойду к зеркалу. "Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, - скажу я сам
себе, - вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками".
Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке
присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома,
вскочу в первый попавшийся кэб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя
приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу
шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад
на Майль-Энд-род".
"А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?" - спросил я.
"Ну, это проще простого, - ответил он. - Своей экономке на Олбэни я
говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня
коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, - прибавил он патетическим
тоном. - Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж
я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край,
а когда я джельтмен, то самый что ни на есть первосортный джельтмен. Ну
точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы
и соединить два края, тогда я был бы человек что надо".
Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся.
"Э, чего там еще, - сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. -
Жизнь - игра; выиграешь ты или проиграешь - все одно, лишь бы
повеселиться. Пойдем промочим глотку?"
Я отказался "промочить глотку" и ушел, а он продолжал наигрывать
сентиментальные мелодии на своей гармонике.
Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную
карточку, на которой стояло: "Мистер Джозеф Смайт".
Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного
высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.
"Итак, - начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, - вы,
значит, освободились от "Смита"?"
Болезненная улыбка исказила его лицо.
"Но вы никому ничего не говорили об этом?" - о волнением спросил он.
"Ни одной живой душе, - ответил я, - хотя, сознаюсь, меня часто мучило
искушение".
"И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? - продолжал он с
тревогой в голосе. - Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я
просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным
пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что
бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание,
что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли
каждый мой нерв..."
Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:
"Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того,
чтобы говорить о нем".
"Нет, видите ли, - возразил он, - до некоторой степени мой приход
связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный
человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно".
"О нет, нисколько, - ответил я, - наоборот, это мне очень интересно".
И так как он все еще колебался, то я прямо спросил его, в чем же дело.
Он казался смущенным.
"Все это очень глупо с моей стороны, - начал он, и при этом слабый
намек на румянец окрасил его бледные щеки, - но дело в том, мой дорогой
Мак, что я влюблен".
"Чудесно, - воскликнул я, - вы приводите меня в восторг! (У меня
мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с
ней знаком?"
"Я склонен думать, что вы видели ее, - ответил он, - она была со мной
на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились".
"Как, неужели это Лиза?" - вырвалось у меня.
"Да, она; мисс Элизабет Маггинз".
Он с нежностью произнес ее имя.
"Но, - не удержался я, - мне показалось, что она вам совсем не
нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших
друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно".
"Не мне, а Смиту, - перебил он меня. - Но как может судить о женщине
этот гнусный тип? То, что она ему не нравится, только свидетельствует о ее
достоинствах".
"Может быть, я ошибся, - заметил я, - но мне показалось, что она
немного простовата".
"Да, пожалуй, она не совсем то, что в свете принято называть леди, -
согласился он, - но видите ли, мой дорогой Мак, я не столь высокого мнения
о свете, чтобы его мнение могло иметь для меня значение. Я и свет, мы
расходимся по многим пунктам, и я горжусь этим. Она хорошая, красивая
девушка, и она моя избранница".
"Лиза - славная девушка, - согласился я, - и, очевидно, добрая, но
подумайте, Смайт, достаточно ли она... ну, как это сказать... достаточно
ли она развита для вас?"
"По правде сказать, - возразил он с одной из своих насмешливых улыбок,
- я не очень интересовался ее интеллектом. Для того чтобы создать
настоящий английский семейный очаг, вполне достаточно моего собственного
интеллекта. В этом нет для меня ни малейшего сомнения. Мне не нужна
развитая жена. Приходится, конечно, встречаться с надоедливыми людьми, но
зачем же жить с ними, если можно этого избежать?"
"Нет, - продолжал он, возвращаясь к своему обычному тону, - чем больше
я думаю об Элизабет, тем больше убеждаюсь, что она - единственная женщина,
которая может стать моей женой. Согласен, что поверхностному наблюдателю
мой выбор может показаться странным. Я не собираюсь объяснять его другим
или осмыслять его сам. Познать человека - свыше человеческих сил. Одни
безумцы пытаются делать это. Может быть, меня привлекает в Элизабет то,
что она - моя полная противоположность. Может быть, слишком одухотворенная
личность для своего дальнейшего совершенствования нуждается в
соприкосновении с более грубой материей. Трудно сказать. Подобные вещи
должны всегда оставаться под покровом тайны. Я знаю только то, что люблю
ее, и, если меня не обманывает моя интуиция, она - та подруга, к которой
ведет меня Артемида".
Ясно было, что он влюблен, и я перестал с ним спорить.
"Так, значит, вы продолжаете с ней встречаться и теперь (я чуть было не
сказал: "когда вы уже больше не Смит", но побоялся расстроить его, лишний
раз упомянув это имя), когда вы вернулись на Олбэни?"
"Не совсем так, - ответил он. - Когда я уехал из Ярмута, то потерял ее
из виду и снова встретил только пять дней тому назад, в небольшой
чистенькой кондитерской. Я зашел туда, чтобы выпить стакан молока с
кексом, и, представьте себе, подала мне их она. Я сразу узнал ее".
Здесь лицо его осветилось настоящей человеческой улыбкой.
"Теперь, каждый день в четыре часа, я пью там чай", - прибавил он и
взглянул на стоявшие на камине часы.
"О том, как она относится к вам, нечего и спрашивать, - сказал я
смеясь, - ее чувства к вам были совершенно очевидны".
"Но самое странное во всей этой истории то, - продолжал он, и прежнее
смущение снова овладело им, - что теперь я ей совсем не нравлюсь. Она
просто гонит меня. Выражаясь собственными словами прелестной малютки, она
не хочет меня "ни за какие деньги". Она заявила, что выйти за меня замуж -
это все равно что вступить в брак с заводной игрушкой, ключ от которой
потерян. Ее слова скорее откровенны, нежели любезны, но мне это нравится".
"Позвольте, - перебил я его, - а знает ли она, что вы и Смит это одно и
то же лицо?"
"Что вы! - с тревогой ответил он. - Она ни в коем случае не должна
этого знать. Вчера она заметила, что я похож на одного парня из Ярмута, и
я просто похолодел от ужаса".
"А с каким видом сказала она это?"
"То есть как с каким видом?" - повторил он, не понимая.
"Каким тоном говорила она об этом парне - сурово или ласково?"
"А знаете, - ответил он, - теперь, когда я вспоминаю ее слова, мне
кажется, что, говоря о парне из Ярмута, она как-то потеплела".
"Мой милый друг, - сказал я, - все ясно как день. Она любит Смита. Ни
одна девушка, которой нравится Смит, не может увлечься Смайтом. В вашем
настоящем виде вы никогда не покорите ее. Отложите дело до того времени,
когда станете Смитом, что случится, очевидно, через несколько недель.
Сделайте ей предложение в образе Смита, и она примет его. А после брака вы
сможете, мало-помалу и осторожно, познакомить ее со Смайтом".
"Черт возьми, - воскликнул он, забывая свою обычную флегматичность, - я
не подумал об этом! Ведь когда я в здравом уме, то Смит и все, что его
касается, представляется мне просто сном, и мысль о нем просто не пришла
бы мне в голову".
Он поднялся и протянул мне руку.
"Я так рад, что зашел к вам, - проговорил он. - Ваш совет почти
примиряет меня с моей ужасной судьбой. Теперь я, пожалуй, даже с
нетерпением буду ждать того времени, когда на целый месяц стану Смитом".
"Очень приятно, - ответил я, пожимая его руку. - Не забудьте же зайти и
рассказать мне все подробно. Чужие любовные дела обычно не особенно
интересны, но ваш случай такой необыкновенный, что может считаться
исключением из правила".
Мы расстались, и я не видел его в течение целого месяца. Но однажды,
поздно вечером, горничная явилась ко мне со словами, что меня хочет видеть
мистер Смит.
"Смит, Смит, - пробормотал я, - какой Смит? Разве он не дал вам
визитной карточки?"
"Нет, сэр, - ответила девушка, - он не из тех, что имеют визитные
карточки. Это не джентльмен, сэр. Но он говорит, что вы знаете его".
Было ясно, что она ему не поверила.
Я готов был сказать, что меня нет дома, но вспомнил вдруг вторую личину
Смайта и велел провести его к себе.
Он вошел не сразу. На нем был костюм еще более крикливого покроя, чем
прежде, если только это возможно. Я подумал, что он, должно быть, сам
изобрел для себя такой фасон. Он был потный и грязный. Вместо того чтобы
протянуть мне руку, он робко сел на краешек стула и осмотрелся кругом с