Страница:
Было еще несколько раненых, один с оторванной рукой, у другого вырвана икра, но тех сводили вниз. Вдруг я точно оступился: я в это время стоял на обломках гребного катера, причем правая нога была поставлена на ящик из-под машинного масла. Я упал, но сейчас же вскочил: оказалось, что в этот ящик на излете ударил громадный осколок и вышиб из-под ноги; осколок еще горячий лежал поблизости, врезавшись в доски обломков катера.
Наконец пожар стал быстро утихать, и я подрал вниз, так как получил приказание начать работу турбин, откачивать носовой отсек. В это же время на баке старались под руководством старшего офицера завести пластырь на появившиеся от сильного дифферента пробоины в носовом отделении. Пластырь мало помог, так как ему мешали шест и самое сетевое заграждение. Сначала я пустил две турбины, но вскоре трюмный механик просил пустить третью и четвертую. Пришлось это сделать, несмотря на то, что динамомашины оказались сильно перегруженными. Надеясь больше всего на кормовую динамомашину, поставленную перед уходом в плавание Балтийским заводом, на котором она раньше работала на электрической станции, я наиболее перегрузил ее - вместо 640 ампер на 1100, а остальные 3 вместо 320 - на 400. С этого момента почти до самого окончания боя я находился при турбинах и динамомашинах, переходя от одной к другой и наблюдая их работу. Работали они отлично, без всякого нагревания до утра следующего дня.
Ходя по палубам, я забежал на минуту в свою каюту за папиросами, которых, увы, не нашел, так как от моей каюты и соседней с нею остались одни ошметки и громадная дыра в борту.
Чувствуя все-таки желание курить, я забежал в каюту командира, где бесцеремонно и набил свой портсигар. Его каюта была цела, но адмиральский салон был исковеркан: стол разбит, в левом борту дыра такая, что тройка влезет; 47-мм орудие этого борта лежало у стенки правого, вместе с двумя бесформенными трупами, из которых один представлял из себя почти скелет, а другой был разрезан пополам. Временами сверху приходили все более и более неутешительные известия: перевернулся "Александр III", потонула "Камчатка", потонул "Урал".
Внизу тоже было неважно: носовой отсек до батарейной палубы был залит до главной носовой переборки, которая пучилась и пропускала в швах; носовые погреба залились водой, вода текла и по жилой палубе, просачиваясь через переборку.
Трюмный, гидравлический и минный механики и старший офицер старались укреплять главную переборку упорами бревен; плотники здесь же делали клинья, и шла спешная и лихорадочная работа. Пожар батареи через 1-11¤2 часа после начала прекратился совершенно, вероятно, сам по себе, так как больше было нечему уже гореть; на палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода; 6" пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший командир лейтенант Буш и Блинов с несколькими комендорами, стараясь силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что почти не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. Одно время было как бы затишье боя, перестала рявкать наша 12" кормовая башня, но вскоре опять начала. По-видимому, бой был уже не так интенсивен, или же я просто оглох и от сильного напряжения в течение нескольких часов приобвык и стало малочувствителен к окружающей обстановке, так как несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них.
Так как дело, по-видимому, подходило к вечеру, то я вызвал всех минеров и начал с ними поднимать на место кормовые прожектора, убранные перед боем в палубу за прикрытие. По-видимому, и люди привыкли к обстановке и работали спокойно, без излишней горячки, подымая прожектора и ведя к ним летучую проводку, несмотря на то, что снаряды еще шлепались временами около броненосца и время от времени летевшие осколки били в надстройки.
Работая наверху у прожектора, я, наконец, увидел картину нашей эскадры: оказалось, что мы идем уже в хвосте, а впереди шли в линии кильватера: "Бородино", затем "Орел", "Николай", "Сенявин", "Апраксин", "Ушаков", "Сисой", "Наварин" и "Нахимов". С правого борта шла колонна крейсеров: "Олег", "Аврора", "Донской", две колонны миноносцев и крейсера "Изумруд" и "Жемчуг". Отдельно шла "Светлана", сильно погруженная носом.
Японцы были слева и несколько впереди, и их силуэты были плохо видимы в туманном воздухе, но все же я насчитал их девять штук. Наша эскадра тоже держала еще артиллерийский огонь, но не особенно интенсивный.
Вся эта картина на меня подействовала несколько успокаивающим образом; думалось, что хотя мы и потеряли наши лучшие суда, все же, несмотря на беды, подравнялись, беспорядка нет, а главное идем на Владивосток, так как кто-то сообщил, что был сигнал Небогатова "курс NO 023°".
Подняв и опробовав прожектора, я опять вернулся вниз к турбинам и динамомашинам.
В офицерских отделениях лежали раненые, человек около 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов.
Оба доктора лежали рядом и хотя и пришли в сознание, но были так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около которого хлопотал какой-то сердобольный радиотелеграфист.
Поговорив несколько слов с докторами и Овандером и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой кончается, все в порядке и мы идем во Владивосток хорошим ходом, небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.
Затем я ушел к турбинам и не выходил из жилой палубы почти до самых минных атак, до которых время пролетело незаметно за обходом динамомашин, турбин и за выпуском воздуха из мин. Заходил я также и в кормовое подбашенное отделение 12" орудий, где я застал прислугу подачи в столь же спокойном настроении, как и их командир башни - лейтенант Залесский. Они деловито производили подачу, причем старый запасной квартирмейстер хриплым монотонным голосом обещал кому-то побить рожу, если он будет еще трусить. Мне так было приятно присесть на несколько минут около этих спокойных людей и переброситься с ними несколькими словами.
Не знаю, через сколько времени была сыграна минная атака, и я выбежал наверх. Картина открылась перед глазами следующая: штук 12 японских миноносцев, несмотря на то, что было еще светло (только что зашло солнце), в строе фронта шли с правой стороны на нашу эскадру, которая встретила их частым огнем. Без всякого сигнала линия наших броненосцев повернула вдруг от них, подставляя им кормы. Крейсера тоже поворачивали, и миноносцы, не дойдя до нас кабельтовых 20-30, повернули вдруг вправо, оказались в линии кильватера и быстро стали удаляться.
С переднего мостика, как электрический ток, прибежало известие, что на повороте перевернулся "Бородино". Дальше картина неожиданно изменилась: крейсера наши в одной кильватерной колонне оказались идущими на юг, а броненосцы опять шли на север, причем мало-помалу стали уходить от "Сисоя", "Наварина" и "Нахимова", державшихся вместе и не могущих держать хода более 8 узлов, в особенности "Сисой", у которого дифферент на нос стал таким, что вода доходила почти до верха форштевня.
Небогатов со своими судами мало-помалу стал уходить вперед; темноте наступала более и более, и наконец Небогатов перестал быть видным. По-моему, все это происходило в продолжение не более получаса, и хотя я временами и уходил вниз к своим динамо и турбинам, однако все же хорошо запомнил картину.
С наступлением темноты мы оказались одни с "Наварином" и "Нахимовым". Все огни были скрыты, закрыто все освещение до жилой палубы.
Так как атаки пока не было, то я большей частью был уже внизу, то у дека, то в верхнем офицерском отделении, где собрались почти все офицеры около наших пострадавших докторов. Сидели, тихо разговаривали о минувшем дне, о нашем положении, курили и ели корибиф прямо руками из коробок. Команда тоже сидела группами, кроме людей у оставшихся исправных пушек, а именно: 12" кормовой башни, 2-х 47" пушек на спардеке, 2-х 75-мм в верхней батарее - по одной с борта, одной 6" пушки правого борта, которую ворочали вручную 4 человека с большим трудом, и у кормового пулемета. Команде тоже выдали ящики с корибифом, и она ела их, запивая их водой с красным вином.
Несколько лиц из команды, забравшись в офицерский буфет, разбили ящик с вином и перепились. Скандалящие быстро были угомонены тем, что их разбили в пух и прах офицеры и квартирмейстеры, а допившиеся "до риз" валялись "мертвецами", к чести команды должен сказать, что таких было немного, человек 8-10, не больше, то же самое, как и неожиданно явившихся любителей чужой собственности, которые заглядывали в офицерские каюты. Но было не до них, и только случайно нарывавшиеся получали свою порцию по морде, а двух наиболее нахальных я грозил застрелить и, вероятно, привел бы угрозу в исполнение, так как в это время, как говорится, очерствела душа и изменился взгляд на человеческую жизнь. Но они так перетрусили и униженно просили прощения, что я ограничился хорошей оплеухой и послал их наверх смотреть за горизонтом.
На всякий случай я приказал двум моим любимым квартирмейстерам втащить в погреб мин заграждения два зарядных отделения мин Чайтоеда, в которые вставил фитильные запалы. Затем погреб заперли. Это я сделал на случай, если понадобится ночью выбрасываться на берег и уничтожать корабль.
Вскоре на нас была произведена первая минная атака таким образом: вдруг с правой стороны, в порядочном расстоянии, открылся луч прожектора. Луч заходил по горизонту, поймал нас и, поднявшись несколько раз вверх, опять опустился. Через некоторое время вблизи показались огоньки и наконец силуэты двух миноносцев. Не успели мы открыть огня, как загрохотали "Наварин" и "Нахимов" и открыли свои прожектора. Мы последовали их примеру и в свои лучи прожекторов поймали два миноносца на расстоянии двух-четырех кабельтовых, лежащих на параллельном с нами курсе. Одним из выстрелов 12" орудия на одном из миноносцев, четырехтрубном, произошел взрыв около второй трубы; он запарил, стал валиться на бок и, как мне кажется, среди своего пара перевернулся. Удачный выстрел башни вызвал крик удовольствия среди выбежавшей на полуют команды. Другой миноносец быстро скрылся. Канонада прекратилась у нас, а затем и на "Наварине" и "Нахимове". Я забыл еще сказать, что мы приняли атаку и положили право руля, так что привели миноносцы за корму. По окончании атаки "Сисой", "Наварин" и "Нахимов" уже не находились больше в строе кильватера и мало-помалу стали отдаляться друг от друга.
Мне пришлось нести две обязанности: во время перерывов между атаками внизу у турбин, во время атак - выбегать для управления прожекторами. Насколько я помню, всего за ночь на "Сисой" было произведено пять атак, из которых я хорошо помню три, не считая описанной.
Одну - когда с левого борта у нас оказался двухтрубный большой контрминоносец с тремя другими, как будто меньшими. Эти миноносцы оказались около нашей кормы с левого борта, в расстоянии 2-3 кабельтовых, на параллельном с нами курсе, как бы находясь в двух кильватерных колоннах, отчего друг другу, по-видимому, мешали. Я видел две выпущенные мины в нас тогда, когда они вылетали из аппаратов, но следа их в воде затем не заметил, быть может оттого, что мы ворочали к ним кормой. Эти миноносцы при атаке стреляли из своих пулеметов и какой-то пушчонки. Наши выстрелы, по-видимому, несли им большой вред, так как снаряды рвались на них и летели во все стороны ошметки.
Картина была грозная, но безумно красивая - среди освещенных прожекторами волн качающиеся четыре миноносца, над которыми и на которых вспыхивали вспышки наших рвущихся снарядов. Воздух сотрясался и гудел от наших выстрелов. В одно мгновение миноносцы ушли быстро в сторону, а мы закрыли прожектора. Но довольно еще трещал в темноте наш пулемет в руках вошедшего в раж комендора.
Затем наступил промежуток между атаками. Мы шли в полной тьме. Временами сзади и несколько слева от нас, в порядочном уже расстоянии, вспыхивали лучи прожекторов и минуты на три начиналась канонада орудий; это отстреливались на "Наварине" и "Нахимове" наши товарищи.
Временами около броненосца появлялись какие-то мигающие слабые огоньки - это неприятельские миноносцы, не видя нас, сигналили между собой ручными ракетами. Я опять спустился вниз и обходил турбины, как вдруг услышал выстрел и крики "атака"; моментально я бросился наверх, но по ошибке выбежал на ют по заднему трапу; едва я выскочил на палубу, как раздался грохот, меня обдало чем-то здорово горячим, и какая-то сила бросила в сторону на палубу так, что я перекувырнулся.
Оглушенный и ошалелый от неожиданности, я вскочил на ноги и первое время ничего не соображал, чувствуя только боль в ушах и какую-то неясность в голове. Затем я машинально побежал к прожекторам на спардек и только тогда сообразил причину происшедшего: оказалось, что когда я выскакивал из люка, около меня грохнула по миноносцу 12" пушка, недалеко от дула которой я находился.
Распоряжаясь у прожекторов, я заметил, что ничего не слышу, что из ушей идет кровь. Но мне было тогда не до этого: в свете прожектора я увидел четырехтрубный миноносец, почти копию наших миноносцев, держащий на мачте какой-то сигнал. Сходство было такое поразительное, что часть команды начала уже кричать: "не стреляйте - это наш". К счастью, хорошо были видны на его борту четыре громадных японских знака, по которым комендоры и поняли, что это японец. Флага у него не было.
Палили наши 47-мм пушки, трещал пулемет, временами давало выстрелы 75-мм орудие, и миноносец поворотом "Сисоя" приводился за корму. Вдруг грохнула наша 12" кормовая пушка, на миноносце раздался посредине его взрыв; середина его осела, нос и корма поднялись, миноносец как бы развалился пополам, и все пошло ко дну. Картина была очень приятна, так что я забыл и про боль в ушах, и про неясность в голове и закричал от радости.
Опять некоторый промежуток времени, временами неожиданно открывавшаяся канонада немного сзади нас. Вдруг справа и несколько впереди, на большом расстоянии, вспыхнул луч прожектора, повелся по горизонту и остановился на нас - это сопровождающий миноносец легкий крейсер искал нас и указывал наше место.
Опять атака: два миноносца справа на параллельном курсе, а один пролетел контргалсом по левому борту в расстоянии одного-двух кабельтовых. Опять стреляли по ним и на этот раз опять счастливо, как мне показалось: один из миноносцев, шилауского типа с одной трубой, быстро зарылся носом в воду от попавшего туда, кажется, 6" снаряда, а затем среди пара и среди взрывов снарядов ушел под воду.
Опять тихо. Настроение отличное. Чувствуется уверенность в себе. Прошел на мостик и узнал там от старшего штурмана лейтенанта Бурачека, что идем на север, и так как компасы не действуют в боевой рубке (ходовая вместе с мостиком была исковеркана), то правим по Полярной звезде.
На спардеке собралась большая часть офицеров; все говорили, чтобы хоть луна-то поскорей взошла, по крайней мере миноносцы не осмелятся атаковать, будучи видными издали; я оспаривал это мнение и желал продолжения темноты. Плохо слыша своими поврежденными ушами, я злился, что говорят слишком тихо и что меня не понимают с первого слова, так как почти все оглохли еще в дневном бою.
Вдруг по борту пробежал миноносец очень близко и за кормой повернул и бросился нас догонять. Когда ясно было видно, что он догоняет нас, открыли освещение и начали стрелять. Миноносец привели к себе совсем за корму и вот, когда он был виден за кормой, в расстоянии трех-четырех кабельтовых, видно было, что он пустил вдогонку нам мину. Прошла минут ожесточенной стрельбы по нему; он стал уже уходить в сторону, как вдруг раздался глухой удар в корме, на самом юте полетели наверх какие-то щепки и невысокий столб воды, - мы получили мину прямо в румпельное отделение. Броненосец продолжал бешено катиться влево, так как оказалось, что попавшая мина сбила левый винт и почти заклинила руль на правом борту.
Я побежал вниз в кормовое отделение, чтобы пробраться к люку в рулевое отделение, и там встретил старшего офицера, спускавшегося вниз. Из рулевого отделения кто-то крикнул, что "румпельное отделение затоплено, но в рулевом еще воды нет; правим на ручном штурвале с большим трудом".
Так как в рулевое отделение, кроме старшего офицера, полезли трюмный механик с трюмными и минный механик, то я остался в кормовом отделении и начал готовить нашу последнюю кормовую турбину.
Некоторое время мы шли под ручным управлением, а затем пришлось это бросить, так как рулевое отделение мало-помалу затоплялось водой, и вскоре люди на штурвале оказались стоящими по живот в воде. Тогда старший офицер приказал всем выходить, и затем задраили люк рулевого отделения.
* * *
Почти сто лет миновало с той трагической поры, а все равно тяжко читать подобное. Но именно так и было - неподготовленная, кое-как сколоченная эскадра, ведомая вздорным самодуром, была бездарно поставлена под расстрел.
Итоги сражения были удручающе тяжелыми для нас. Погибли 6 эскадренных броненосцев и 1 броненосец береговой обороны (на нем и служил Витгефт), 1 броненосный крейсер и 5 крейсеров, несколько мелких кораблей. О позорной сдаче четырех кораблей эскадры Небогатова уже говорилось. Погибло в сражении 5045 офицеров и матросов русского флота.
Никогда за всю историю - и до, и после Цусимы - не терпел наш флот такого страшного поражения. Такова была плата русского народа за преступную слабость своего политического и военного руководства.
Удар в спину
Многие читали и помнят прекрасный рассказ писателя Александра Куприна "Штабс-капитан Рыбников". Японский шпион, темноволосый и темноглазый, но курносый, безупречно похожий на русака, по-наглому действует в Петербурге, добывая сведения среди осведомленных столичных журналистов. Ладно, случалось такое в мире не раз, но вот что примечательно и поразительно: столичная богема настроена сугубо пораженчески, ибо главное для нее "долой самодержавие", а жизни русских солдат, судьба великой страны и народа - все ничто перед этим.
К сожалению, в подлинной нашей истории так оно и было.
Прежде всего, японское военное командование сумело заблаговременно и широко наладить шпионскую деятельность против России в целом, а также против русских войск в Маньчжурии - в особенности. Сперва о последнем.
Недавно опубликованы документы, пролежавшие в архивах сотню лет. Вот выразительный отрывок из обзора деятельности жандармско-полицейского надзора при штабе Российской Маньчжурской армии за первые месяцы войны (1904 год):
"До учреждения жандармско-полицейского надзора полицейская регистрация велась довольно вяло и документы заявлялись в полицию только теми лицами, которые в этом крайне нуждались, как то: имеющиеся открытые торговые заведения, коммерсанты, живущие в ближайшем районе станций, и люди, которым приходилось по каким бы то ни было надобностям свидетельствовать в полиции свои подписи, и т. д.
Другая же, большая часть мелких коммерсантов, подрядчиков, маркитантов, разных служащих и масса лиц без всяких определенных занятий, не считала нужным вовсе предъявлять свои документы в полицию, и все эти люди жили никем не стесняемы и никому не известные.
Негласного надзора за населением вовсе не существовало, выезд в Маньчжурию был никем не стеснен, а потому немудрено, что масса лиц, ищущих приключений в ожидании легкой наживы, наводнила район армии.
Тут были и бывшие сахалинцы, отбывшие свои сроки наказания, беглые каторжники, проживавшие по чужим или подделанным документам, тут были и евреи, кавказцы, греки, турки, армяне, немцы, французы, англичане и другие народности, которые занялись всевозможными делами и не брезговали никакими средствами для своей наживы. За всеми означенными лицами, проживающими среди расположения наших войск, между которыми было немало и темных личностей, необходимо было иметь самое тщательное негласное наблюдение. Из Шанхая, Тяньцзиня, Шанхай-Гуаня через Инкоу и Синминтин к нам легко проникал контингент людей самых неблагонадежных, и неудивительно, что среди этих иностранцев-авантюристов было и немало японских шпионов.
Японцы, имея у себя хорошо организованное шпионство, несомненно, вначале широко пользовались указанным нашим промахом.
Все вышеизложенное и привело к необходимости возможно быстро организовать для наблюдения за всеми проживающими в районе армии частными лицами жандармско-полицейский надзор.
Ввиду крайне ограниченных средств, отпускаемых от Штаба на агентуру, и за неимением подготовленных для сего людей пришлось ограничиться весьма небольшим штатом.
На состоящего при армии жандармского штаб-офицера, которому подчинили вновь сформированную из 25 унтер-офицеров жандармскую команду, было возложено и заведование в районе армии жандармско-полицейским надзором.
Для секретной агентуры и канцелярии было дано названному штаб-офицеру девять нижних чинов из запаса, и ему удалось иметь весьма небольшое количество частных агентов.
Одновременно с учреждением агентуры при армии был введен жандармский надзор и на линии Китайской Восточной ж. д.
Благие результаты деятельности, хотя и с весьма ограниченными средствами этого надзора, заставили себя недолго ждать.
Ежедневно удалялись из района армии десятками лица, не могущие доказать своей полезности или причастности к армии.
Особенно много хлопот дали кавказцы, большую часть которых (около 150 человек) привез с собой подрядчик Громов и от которого они по прибытии своем в Маньчжурию вскоре все разбежались и занялись по китайским деревням и поселкам грабежами; большей частью грабили скот, арбы, лошадей и мулов.
Скот продавали подрядчикам и даже прямо в разные части, а арбы, мулов и лошадей доставляли в Управление транспортом.
Затем была введена регистрация всех частных лиц, проживающих в районе армии, стеснен допуск непричастных к армии лиц и приезд таковых разрешался только тем, которые для нее могли быть чем-нибудь полезны.
Лица, заподозренные в неблагонадежности или не исполняющие требования военно-полицейского начальства, немедленно удалялись из армии.
Жандармы командировались в разные местности расположения армии для проверки документов у проживающих там лиц.
На некоторых бойких этапах назначались для наблюдательной цели жандармские унтер-офицеры, но ввиду крайне ограниченного их числа не представилось возможности иметь таковых на всех этапах.
Благодаря принятым мерам по надзору в армии, большая часть нежелательного элемента частных лиц, частью удаленная из нее, а частью не имеющая возможности проникнуть в нее, обосновалась в тылу армии главным образом в Харбине, где и продолжает заниматься всевозможными темными делами.
Для более успешного надзора в армии требовалось учреждение негласного наблюдения и за лицами, проживающими в Харбине, ввиду чего генерал-квартирмейстер штаба Главнокомандующего ныне поручил жандармскому подполковнику Шершову, заведовавшему агентурой в армии, организовать таковую и в Харбине, обратив при этом особое внимание на розыск японских шпионов".
* * *
Какая поразительная картина беспорядка и беспечности! Мелкие коммерсанты, в том числе иностранные подданные, кишмя кишат в тылу русских войск. Не случайно на первом месте в списке том упоминаются евреи, они же и промышляли под личиной разных государств. Бывшие сахалинские каторжники тоже подались туда. Впечатляюще и очень созвучно современности выглядит эпизод о "кавказцах", которые по прибытии в Маньчжурию разбежались по китайским селениям, занявшись грабежом. Ясно, что вся эта публика представляла собой удобнейшую среду для шпионской вербовки, но из документов ясно следует, что борьба со шпионажем велась с нашей стороны из рук вон слабо и даже вполне бестолково.
Еще большая растерянность царила в российской столице. Либеральная "общественность", то есть интеллигенция и буржуазия всех уровней, включая крупную, банкирскую, словно потеряв разум, не предвидя грядущего, гибельного для себя 1917 года, пустилась в разрушительную стихию, стремясь опрокинуть само Государство Российское. Почти открыто воспевалось пораженчество в повременной печати. Массами завозились иностранные издания на русском языке, авторы которых благополучно проживали в российских пределах, где самурайская Япония именовалась "жертвой русской агрессии". С особым размахом прокламации такого рода распространялись в войсках и на флоте.
Японские разведывательные службы деятельно сотрудничали в Европе с революционерами-разрушителями из числа эмигрантов, а также - среди финляндских и кавказских сепаратистов, мечтавших отпасть от России, разрушив ее государственность. Японские агенты щедро раздавали деньги этим лицам, но деньги не только и не столько свои - Япония тогда была куда как небогата, - а значительные суммы, полученные от западных, прежде всего американских банкиров еврейского происхождения. Приведем только один пример такого рода - историю с пароходом "Джон Графтон", груженным оружием и взрывчаткой для финляндских сепаратистов и "русских" революционеров. Недавно по этому поводу были обнародованы умопомрачительно интересные документы.
Наконец пожар стал быстро утихать, и я подрал вниз, так как получил приказание начать работу турбин, откачивать носовой отсек. В это же время на баке старались под руководством старшего офицера завести пластырь на появившиеся от сильного дифферента пробоины в носовом отделении. Пластырь мало помог, так как ему мешали шест и самое сетевое заграждение. Сначала я пустил две турбины, но вскоре трюмный механик просил пустить третью и четвертую. Пришлось это сделать, несмотря на то, что динамомашины оказались сильно перегруженными. Надеясь больше всего на кормовую динамомашину, поставленную перед уходом в плавание Балтийским заводом, на котором она раньше работала на электрической станции, я наиболее перегрузил ее - вместо 640 ампер на 1100, а остальные 3 вместо 320 - на 400. С этого момента почти до самого окончания боя я находился при турбинах и динамомашинах, переходя от одной к другой и наблюдая их работу. Работали они отлично, без всякого нагревания до утра следующего дня.
Ходя по палубам, я забежал на минуту в свою каюту за папиросами, которых, увы, не нашел, так как от моей каюты и соседней с нею остались одни ошметки и громадная дыра в борту.
Чувствуя все-таки желание курить, я забежал в каюту командира, где бесцеремонно и набил свой портсигар. Его каюта была цела, но адмиральский салон был исковеркан: стол разбит, в левом борту дыра такая, что тройка влезет; 47-мм орудие этого борта лежало у стенки правого, вместе с двумя бесформенными трупами, из которых один представлял из себя почти скелет, а другой был разрезан пополам. Временами сверху приходили все более и более неутешительные известия: перевернулся "Александр III", потонула "Камчатка", потонул "Урал".
Внизу тоже было неважно: носовой отсек до батарейной палубы был залит до главной носовой переборки, которая пучилась и пропускала в швах; носовые погреба залились водой, вода текла и по жилой палубе, просачиваясь через переборку.
Трюмный, гидравлический и минный механики и старший офицер старались укреплять главную переборку упорами бревен; плотники здесь же делали клинья, и шла спешная и лихорадочная работа. Пожар батареи через 1-11¤2 часа после начала прекратился совершенно, вероятно, сам по себе, так как больше было нечему уже гореть; на палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода; 6" пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший командир лейтенант Буш и Блинов с несколькими комендорами, стараясь силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что почти не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. Одно время было как бы затишье боя, перестала рявкать наша 12" кормовая башня, но вскоре опять начала. По-видимому, бой был уже не так интенсивен, или же я просто оглох и от сильного напряжения в течение нескольких часов приобвык и стало малочувствителен к окружающей обстановке, так как несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них.
Так как дело, по-видимому, подходило к вечеру, то я вызвал всех минеров и начал с ними поднимать на место кормовые прожектора, убранные перед боем в палубу за прикрытие. По-видимому, и люди привыкли к обстановке и работали спокойно, без излишней горячки, подымая прожектора и ведя к ним летучую проводку, несмотря на то, что снаряды еще шлепались временами около броненосца и время от времени летевшие осколки били в надстройки.
Работая наверху у прожектора, я, наконец, увидел картину нашей эскадры: оказалось, что мы идем уже в хвосте, а впереди шли в линии кильватера: "Бородино", затем "Орел", "Николай", "Сенявин", "Апраксин", "Ушаков", "Сисой", "Наварин" и "Нахимов". С правого борта шла колонна крейсеров: "Олег", "Аврора", "Донской", две колонны миноносцев и крейсера "Изумруд" и "Жемчуг". Отдельно шла "Светлана", сильно погруженная носом.
Японцы были слева и несколько впереди, и их силуэты были плохо видимы в туманном воздухе, но все же я насчитал их девять штук. Наша эскадра тоже держала еще артиллерийский огонь, но не особенно интенсивный.
Вся эта картина на меня подействовала несколько успокаивающим образом; думалось, что хотя мы и потеряли наши лучшие суда, все же, несмотря на беды, подравнялись, беспорядка нет, а главное идем на Владивосток, так как кто-то сообщил, что был сигнал Небогатова "курс NO 023°".
Подняв и опробовав прожектора, я опять вернулся вниз к турбинам и динамомашинам.
В офицерских отделениях лежали раненые, человек около 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов.
Оба доктора лежали рядом и хотя и пришли в сознание, но были так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около которого хлопотал какой-то сердобольный радиотелеграфист.
Поговорив несколько слов с докторами и Овандером и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой кончается, все в порядке и мы идем во Владивосток хорошим ходом, небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.
Затем я ушел к турбинам и не выходил из жилой палубы почти до самых минных атак, до которых время пролетело незаметно за обходом динамомашин, турбин и за выпуском воздуха из мин. Заходил я также и в кормовое подбашенное отделение 12" орудий, где я застал прислугу подачи в столь же спокойном настроении, как и их командир башни - лейтенант Залесский. Они деловито производили подачу, причем старый запасной квартирмейстер хриплым монотонным голосом обещал кому-то побить рожу, если он будет еще трусить. Мне так было приятно присесть на несколько минут около этих спокойных людей и переброситься с ними несколькими словами.
Не знаю, через сколько времени была сыграна минная атака, и я выбежал наверх. Картина открылась перед глазами следующая: штук 12 японских миноносцев, несмотря на то, что было еще светло (только что зашло солнце), в строе фронта шли с правой стороны на нашу эскадру, которая встретила их частым огнем. Без всякого сигнала линия наших броненосцев повернула вдруг от них, подставляя им кормы. Крейсера тоже поворачивали, и миноносцы, не дойдя до нас кабельтовых 20-30, повернули вдруг вправо, оказались в линии кильватера и быстро стали удаляться.
С переднего мостика, как электрический ток, прибежало известие, что на повороте перевернулся "Бородино". Дальше картина неожиданно изменилась: крейсера наши в одной кильватерной колонне оказались идущими на юг, а броненосцы опять шли на север, причем мало-помалу стали уходить от "Сисоя", "Наварина" и "Нахимова", державшихся вместе и не могущих держать хода более 8 узлов, в особенности "Сисой", у которого дифферент на нос стал таким, что вода доходила почти до верха форштевня.
Небогатов со своими судами мало-помалу стал уходить вперед; темноте наступала более и более, и наконец Небогатов перестал быть видным. По-моему, все это происходило в продолжение не более получаса, и хотя я временами и уходил вниз к своим динамо и турбинам, однако все же хорошо запомнил картину.
С наступлением темноты мы оказались одни с "Наварином" и "Нахимовым". Все огни были скрыты, закрыто все освещение до жилой палубы.
Так как атаки пока не было, то я большей частью был уже внизу, то у дека, то в верхнем офицерском отделении, где собрались почти все офицеры около наших пострадавших докторов. Сидели, тихо разговаривали о минувшем дне, о нашем положении, курили и ели корибиф прямо руками из коробок. Команда тоже сидела группами, кроме людей у оставшихся исправных пушек, а именно: 12" кормовой башни, 2-х 47" пушек на спардеке, 2-х 75-мм в верхней батарее - по одной с борта, одной 6" пушки правого борта, которую ворочали вручную 4 человека с большим трудом, и у кормового пулемета. Команде тоже выдали ящики с корибифом, и она ела их, запивая их водой с красным вином.
Несколько лиц из команды, забравшись в офицерский буфет, разбили ящик с вином и перепились. Скандалящие быстро были угомонены тем, что их разбили в пух и прах офицеры и квартирмейстеры, а допившиеся "до риз" валялись "мертвецами", к чести команды должен сказать, что таких было немного, человек 8-10, не больше, то же самое, как и неожиданно явившихся любителей чужой собственности, которые заглядывали в офицерские каюты. Но было не до них, и только случайно нарывавшиеся получали свою порцию по морде, а двух наиболее нахальных я грозил застрелить и, вероятно, привел бы угрозу в исполнение, так как в это время, как говорится, очерствела душа и изменился взгляд на человеческую жизнь. Но они так перетрусили и униженно просили прощения, что я ограничился хорошей оплеухой и послал их наверх смотреть за горизонтом.
На всякий случай я приказал двум моим любимым квартирмейстерам втащить в погреб мин заграждения два зарядных отделения мин Чайтоеда, в которые вставил фитильные запалы. Затем погреб заперли. Это я сделал на случай, если понадобится ночью выбрасываться на берег и уничтожать корабль.
Вскоре на нас была произведена первая минная атака таким образом: вдруг с правой стороны, в порядочном расстоянии, открылся луч прожектора. Луч заходил по горизонту, поймал нас и, поднявшись несколько раз вверх, опять опустился. Через некоторое время вблизи показались огоньки и наконец силуэты двух миноносцев. Не успели мы открыть огня, как загрохотали "Наварин" и "Нахимов" и открыли свои прожектора. Мы последовали их примеру и в свои лучи прожекторов поймали два миноносца на расстоянии двух-четырех кабельтовых, лежащих на параллельном с нами курсе. Одним из выстрелов 12" орудия на одном из миноносцев, четырехтрубном, произошел взрыв около второй трубы; он запарил, стал валиться на бок и, как мне кажется, среди своего пара перевернулся. Удачный выстрел башни вызвал крик удовольствия среди выбежавшей на полуют команды. Другой миноносец быстро скрылся. Канонада прекратилась у нас, а затем и на "Наварине" и "Нахимове". Я забыл еще сказать, что мы приняли атаку и положили право руля, так что привели миноносцы за корму. По окончании атаки "Сисой", "Наварин" и "Нахимов" уже не находились больше в строе кильватера и мало-помалу стали отдаляться друг от друга.
Мне пришлось нести две обязанности: во время перерывов между атаками внизу у турбин, во время атак - выбегать для управления прожекторами. Насколько я помню, всего за ночь на "Сисой" было произведено пять атак, из которых я хорошо помню три, не считая описанной.
Одну - когда с левого борта у нас оказался двухтрубный большой контрминоносец с тремя другими, как будто меньшими. Эти миноносцы оказались около нашей кормы с левого борта, в расстоянии 2-3 кабельтовых, на параллельном с нами курсе, как бы находясь в двух кильватерных колоннах, отчего друг другу, по-видимому, мешали. Я видел две выпущенные мины в нас тогда, когда они вылетали из аппаратов, но следа их в воде затем не заметил, быть может оттого, что мы ворочали к ним кормой. Эти миноносцы при атаке стреляли из своих пулеметов и какой-то пушчонки. Наши выстрелы, по-видимому, несли им большой вред, так как снаряды рвались на них и летели во все стороны ошметки.
Картина была грозная, но безумно красивая - среди освещенных прожекторами волн качающиеся четыре миноносца, над которыми и на которых вспыхивали вспышки наших рвущихся снарядов. Воздух сотрясался и гудел от наших выстрелов. В одно мгновение миноносцы ушли быстро в сторону, а мы закрыли прожектора. Но довольно еще трещал в темноте наш пулемет в руках вошедшего в раж комендора.
Затем наступил промежуток между атаками. Мы шли в полной тьме. Временами сзади и несколько слева от нас, в порядочном уже расстоянии, вспыхивали лучи прожекторов и минуты на три начиналась канонада орудий; это отстреливались на "Наварине" и "Нахимове" наши товарищи.
Временами около броненосца появлялись какие-то мигающие слабые огоньки - это неприятельские миноносцы, не видя нас, сигналили между собой ручными ракетами. Я опять спустился вниз и обходил турбины, как вдруг услышал выстрел и крики "атака"; моментально я бросился наверх, но по ошибке выбежал на ют по заднему трапу; едва я выскочил на палубу, как раздался грохот, меня обдало чем-то здорово горячим, и какая-то сила бросила в сторону на палубу так, что я перекувырнулся.
Оглушенный и ошалелый от неожиданности, я вскочил на ноги и первое время ничего не соображал, чувствуя только боль в ушах и какую-то неясность в голове. Затем я машинально побежал к прожекторам на спардек и только тогда сообразил причину происшедшего: оказалось, что когда я выскакивал из люка, около меня грохнула по миноносцу 12" пушка, недалеко от дула которой я находился.
Распоряжаясь у прожекторов, я заметил, что ничего не слышу, что из ушей идет кровь. Но мне было тогда не до этого: в свете прожектора я увидел четырехтрубный миноносец, почти копию наших миноносцев, держащий на мачте какой-то сигнал. Сходство было такое поразительное, что часть команды начала уже кричать: "не стреляйте - это наш". К счастью, хорошо были видны на его борту четыре громадных японских знака, по которым комендоры и поняли, что это японец. Флага у него не было.
Палили наши 47-мм пушки, трещал пулемет, временами давало выстрелы 75-мм орудие, и миноносец поворотом "Сисоя" приводился за корму. Вдруг грохнула наша 12" кормовая пушка, на миноносце раздался посредине его взрыв; середина его осела, нос и корма поднялись, миноносец как бы развалился пополам, и все пошло ко дну. Картина была очень приятна, так что я забыл и про боль в ушах, и про неясность в голове и закричал от радости.
Опять некоторый промежуток времени, временами неожиданно открывавшаяся канонада немного сзади нас. Вдруг справа и несколько впереди, на большом расстоянии, вспыхнул луч прожектора, повелся по горизонту и остановился на нас - это сопровождающий миноносец легкий крейсер искал нас и указывал наше место.
Опять атака: два миноносца справа на параллельном курсе, а один пролетел контргалсом по левому борту в расстоянии одного-двух кабельтовых. Опять стреляли по ним и на этот раз опять счастливо, как мне показалось: один из миноносцев, шилауского типа с одной трубой, быстро зарылся носом в воду от попавшего туда, кажется, 6" снаряда, а затем среди пара и среди взрывов снарядов ушел под воду.
Опять тихо. Настроение отличное. Чувствуется уверенность в себе. Прошел на мостик и узнал там от старшего штурмана лейтенанта Бурачека, что идем на север, и так как компасы не действуют в боевой рубке (ходовая вместе с мостиком была исковеркана), то правим по Полярной звезде.
На спардеке собралась большая часть офицеров; все говорили, чтобы хоть луна-то поскорей взошла, по крайней мере миноносцы не осмелятся атаковать, будучи видными издали; я оспаривал это мнение и желал продолжения темноты. Плохо слыша своими поврежденными ушами, я злился, что говорят слишком тихо и что меня не понимают с первого слова, так как почти все оглохли еще в дневном бою.
Вдруг по борту пробежал миноносец очень близко и за кормой повернул и бросился нас догонять. Когда ясно было видно, что он догоняет нас, открыли освещение и начали стрелять. Миноносец привели к себе совсем за корму и вот, когда он был виден за кормой, в расстоянии трех-четырех кабельтовых, видно было, что он пустил вдогонку нам мину. Прошла минут ожесточенной стрельбы по нему; он стал уже уходить в сторону, как вдруг раздался глухой удар в корме, на самом юте полетели наверх какие-то щепки и невысокий столб воды, - мы получили мину прямо в румпельное отделение. Броненосец продолжал бешено катиться влево, так как оказалось, что попавшая мина сбила левый винт и почти заклинила руль на правом борту.
Я побежал вниз в кормовое отделение, чтобы пробраться к люку в рулевое отделение, и там встретил старшего офицера, спускавшегося вниз. Из рулевого отделения кто-то крикнул, что "румпельное отделение затоплено, но в рулевом еще воды нет; правим на ручном штурвале с большим трудом".
Так как в рулевое отделение, кроме старшего офицера, полезли трюмный механик с трюмными и минный механик, то я остался в кормовом отделении и начал готовить нашу последнюю кормовую турбину.
Некоторое время мы шли под ручным управлением, а затем пришлось это бросить, так как рулевое отделение мало-помалу затоплялось водой, и вскоре люди на штурвале оказались стоящими по живот в воде. Тогда старший офицер приказал всем выходить, и затем задраили люк рулевого отделения.
* * *
Почти сто лет миновало с той трагической поры, а все равно тяжко читать подобное. Но именно так и было - неподготовленная, кое-как сколоченная эскадра, ведомая вздорным самодуром, была бездарно поставлена под расстрел.
Итоги сражения были удручающе тяжелыми для нас. Погибли 6 эскадренных броненосцев и 1 броненосец береговой обороны (на нем и служил Витгефт), 1 броненосный крейсер и 5 крейсеров, несколько мелких кораблей. О позорной сдаче четырех кораблей эскадры Небогатова уже говорилось. Погибло в сражении 5045 офицеров и матросов русского флота.
Никогда за всю историю - и до, и после Цусимы - не терпел наш флот такого страшного поражения. Такова была плата русского народа за преступную слабость своего политического и военного руководства.
Удар в спину
Многие читали и помнят прекрасный рассказ писателя Александра Куприна "Штабс-капитан Рыбников". Японский шпион, темноволосый и темноглазый, но курносый, безупречно похожий на русака, по-наглому действует в Петербурге, добывая сведения среди осведомленных столичных журналистов. Ладно, случалось такое в мире не раз, но вот что примечательно и поразительно: столичная богема настроена сугубо пораженчески, ибо главное для нее "долой самодержавие", а жизни русских солдат, судьба великой страны и народа - все ничто перед этим.
К сожалению, в подлинной нашей истории так оно и было.
Прежде всего, японское военное командование сумело заблаговременно и широко наладить шпионскую деятельность против России в целом, а также против русских войск в Маньчжурии - в особенности. Сперва о последнем.
Недавно опубликованы документы, пролежавшие в архивах сотню лет. Вот выразительный отрывок из обзора деятельности жандармско-полицейского надзора при штабе Российской Маньчжурской армии за первые месяцы войны (1904 год):
"До учреждения жандармско-полицейского надзора полицейская регистрация велась довольно вяло и документы заявлялись в полицию только теми лицами, которые в этом крайне нуждались, как то: имеющиеся открытые торговые заведения, коммерсанты, живущие в ближайшем районе станций, и люди, которым приходилось по каким бы то ни было надобностям свидетельствовать в полиции свои подписи, и т. д.
Другая же, большая часть мелких коммерсантов, подрядчиков, маркитантов, разных служащих и масса лиц без всяких определенных занятий, не считала нужным вовсе предъявлять свои документы в полицию, и все эти люди жили никем не стесняемы и никому не известные.
Негласного надзора за населением вовсе не существовало, выезд в Маньчжурию был никем не стеснен, а потому немудрено, что масса лиц, ищущих приключений в ожидании легкой наживы, наводнила район армии.
Тут были и бывшие сахалинцы, отбывшие свои сроки наказания, беглые каторжники, проживавшие по чужим или подделанным документам, тут были и евреи, кавказцы, греки, турки, армяне, немцы, французы, англичане и другие народности, которые занялись всевозможными делами и не брезговали никакими средствами для своей наживы. За всеми означенными лицами, проживающими среди расположения наших войск, между которыми было немало и темных личностей, необходимо было иметь самое тщательное негласное наблюдение. Из Шанхая, Тяньцзиня, Шанхай-Гуаня через Инкоу и Синминтин к нам легко проникал контингент людей самых неблагонадежных, и неудивительно, что среди этих иностранцев-авантюристов было и немало японских шпионов.
Японцы, имея у себя хорошо организованное шпионство, несомненно, вначале широко пользовались указанным нашим промахом.
Все вышеизложенное и привело к необходимости возможно быстро организовать для наблюдения за всеми проживающими в районе армии частными лицами жандармско-полицейский надзор.
Ввиду крайне ограниченных средств, отпускаемых от Штаба на агентуру, и за неимением подготовленных для сего людей пришлось ограничиться весьма небольшим штатом.
На состоящего при армии жандармского штаб-офицера, которому подчинили вновь сформированную из 25 унтер-офицеров жандармскую команду, было возложено и заведование в районе армии жандармско-полицейским надзором.
Для секретной агентуры и канцелярии было дано названному штаб-офицеру девять нижних чинов из запаса, и ему удалось иметь весьма небольшое количество частных агентов.
Одновременно с учреждением агентуры при армии был введен жандармский надзор и на линии Китайской Восточной ж. д.
Благие результаты деятельности, хотя и с весьма ограниченными средствами этого надзора, заставили себя недолго ждать.
Ежедневно удалялись из района армии десятками лица, не могущие доказать своей полезности или причастности к армии.
Особенно много хлопот дали кавказцы, большую часть которых (около 150 человек) привез с собой подрядчик Громов и от которого они по прибытии своем в Маньчжурию вскоре все разбежались и занялись по китайским деревням и поселкам грабежами; большей частью грабили скот, арбы, лошадей и мулов.
Скот продавали подрядчикам и даже прямо в разные части, а арбы, мулов и лошадей доставляли в Управление транспортом.
Затем была введена регистрация всех частных лиц, проживающих в районе армии, стеснен допуск непричастных к армии лиц и приезд таковых разрешался только тем, которые для нее могли быть чем-нибудь полезны.
Лица, заподозренные в неблагонадежности или не исполняющие требования военно-полицейского начальства, немедленно удалялись из армии.
Жандармы командировались в разные местности расположения армии для проверки документов у проживающих там лиц.
На некоторых бойких этапах назначались для наблюдательной цели жандармские унтер-офицеры, но ввиду крайне ограниченного их числа не представилось возможности иметь таковых на всех этапах.
Благодаря принятым мерам по надзору в армии, большая часть нежелательного элемента частных лиц, частью удаленная из нее, а частью не имеющая возможности проникнуть в нее, обосновалась в тылу армии главным образом в Харбине, где и продолжает заниматься всевозможными темными делами.
Для более успешного надзора в армии требовалось учреждение негласного наблюдения и за лицами, проживающими в Харбине, ввиду чего генерал-квартирмейстер штаба Главнокомандующего ныне поручил жандармскому подполковнику Шершову, заведовавшему агентурой в армии, организовать таковую и в Харбине, обратив при этом особое внимание на розыск японских шпионов".
* * *
Какая поразительная картина беспорядка и беспечности! Мелкие коммерсанты, в том числе иностранные подданные, кишмя кишат в тылу русских войск. Не случайно на первом месте в списке том упоминаются евреи, они же и промышляли под личиной разных государств. Бывшие сахалинские каторжники тоже подались туда. Впечатляюще и очень созвучно современности выглядит эпизод о "кавказцах", которые по прибытии в Маньчжурию разбежались по китайским селениям, занявшись грабежом. Ясно, что вся эта публика представляла собой удобнейшую среду для шпионской вербовки, но из документов ясно следует, что борьба со шпионажем велась с нашей стороны из рук вон слабо и даже вполне бестолково.
Еще большая растерянность царила в российской столице. Либеральная "общественность", то есть интеллигенция и буржуазия всех уровней, включая крупную, банкирскую, словно потеряв разум, не предвидя грядущего, гибельного для себя 1917 года, пустилась в разрушительную стихию, стремясь опрокинуть само Государство Российское. Почти открыто воспевалось пораженчество в повременной печати. Массами завозились иностранные издания на русском языке, авторы которых благополучно проживали в российских пределах, где самурайская Япония именовалась "жертвой русской агрессии". С особым размахом прокламации такого рода распространялись в войсках и на флоте.
Японские разведывательные службы деятельно сотрудничали в Европе с революционерами-разрушителями из числа эмигрантов, а также - среди финляндских и кавказских сепаратистов, мечтавших отпасть от России, разрушив ее государственность. Японские агенты щедро раздавали деньги этим лицам, но деньги не только и не столько свои - Япония тогда была куда как небогата, - а значительные суммы, полученные от западных, прежде всего американских банкиров еврейского происхождения. Приведем только один пример такого рода - историю с пароходом "Джон Графтон", груженным оружием и взрывчаткой для финляндских сепаратистов и "русских" революционеров. Недавно по этому поводу были обнародованы умопомрачительно интересные документы.