Страница:
– Это пока не осилил.
Владимиров поманил Шелехеса пальцем. Тот настороженно приблизился к старику.
– Позор тебе, – шепотом сказал Владимир Александрович, – и стыд…
– Я уж думал, ты контру хочешь пропаганднуть, – усмехнулся Осип.
– Скажи, как ты будешь объяснять, если тебя спросят на диспуте в присутствии массы слушателей: «Меня не удовлетворяет ваш ответ – я люблю Ленина, потому что он Ленин. Это обратная сторона религии, на новый, правда, манер». Что ты на это ответишь?
– Если в присутствии рабочей массы, то, конечно, расстреливать за такой вопрос неудобно… Один на один – прибил бы… А если масса сидит, я так отвечу: «Эх ты, гад ползучий! И как у тебя язык поворачивается такое говорить! Враг трудящихся ты после этих слов!» Овация слушателей! Что – нет?!
– Нет, – покачал головой Владимиров. – Я бы ответил иначе. Я бы сказал: «Уважаемые оппоненты, товарищи…»
– Какие они уважаемые? Контра. Говори – «граждане»!
– Изволь. «Граждане, начиная с времен Древнего Рима, когда вождь рабов Спартак повел своих единомышленников против рабовладельцев надменной столицы, человечество мечтало о свободе. Из-за этой великой мечты шли на гибель крестьяне Германии, ведомые Лютером. Сложил свою голову мужицкий царь Емелька Пугач… Гнил на каторге Радищев… Сражались герои Северо-Американских Штатов… Потрясал основы феодального мира неистовый Робеспьер… Гибли под царскими пулями декабристы; с гордо поднятой головой ждали казни Софья Перовская, Кибальчич и Александр Ульянов… Эту мечту человечества сделал наукой бородатый Маркс и одинокий, влюбленный в море Энгельс… Мир обывателей, уставший от нищеты мысли и тупости бытия, затаившись, трусливо ждал перемен. Кто-то всегда выходит первым и принимает на себя великое и страшное бремя ответственности: это в равной мере относится к народу, государству, к личности. И вот пришел Ленин. Вместо упования на мессию, который принесет свободу, Ленин сделал практикой жизни слова гимна: „Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и не герой!“ Ленин взорвал спячку века. Как только новое общество начнет успокаиваться, ждать новых благ от кого-то, ему следует вспомнить Ленина: все в ваших руках ныне, вы за все в ответе! Мы сделали главное: дали вам великое право отличать людей не по цензу богатства, не по цвету кожи, но по тому, как человек относится к свободе!»
Шелехес слушал Владимирова зачарованно, по-детски, чуть даже приоткрыв рот. Когда старик замолчал, Шелехес откашлялся, снова принял обычный свой скептически-подозрительный вид и сказал:
– В общем и целом верно. У тебя были две ошибки: не Емелька Пугач, а Емелиан Пугачев, ну и про бородатого Маркса и что Энгельс одинокий – не следует, все ж они вожди…
Нину поражало умение Владимирова работать. Она могла подолгу любоваться, как он держал книгу в руках, пролистывая ее, как он ее оглаживал и ласково прихлопывал по корешку, поставив на стеллаж.
Как-то вечером, перелистывая томик своего любимого Монтеня, он задумчиво сказал:
– Талант, Нинушка, это категория врожденная, несущая в себе некую таинственную непознанность. Пушкин писал свои гениальные вещи шутя, никогда не думая, что он делает гениальное. А Щедрин? А письма Чехова? Он писал друзьям: «Делаю скучную вещицу, по-моему, выходит дрянь». Это о «Мужиках». Как научиться определять врожденную человечью талантливость?
– Придумать экзамены, – сказала Нина. – Диспуты…
– Несерьезно. Вы, молодые, норовите все обобщить; вы идете от общего к частному, а мне представляется правильным идти от индивидуальности, от закона к обществу, а не наоборот.
Владимиров отошел к стеллажам с разобранными книгами и, горделиво оглядев свою работу, сказал:
– Какие же мы молодцы! Через неделю примемся за экспозицию музея.
– Никогда не думала, что с книгами работать так интересно. Я раз ночью проснулась – будто кто здесь с бензином ходит… Страх! Прибежала – никого. Я тут остаток ночи и проходила, всё книжки наши рассматривала.
Владимиров погладил девушку по щеке и поймал себя на мысли, что таким же движением он гладил по щеке Всеволода, и вдруг сердце его сжало мучительной тревогой: где он сейчас? Что с ним?
В соседней комнате загрохотали сапоги.
– Неужели принесли печку?! – воскликнула Нина и побежала в соседний зал: книги там тоже были разобраны, полы вымыты и окна тщательно протерты.
Но в соседний зал принесли не печку – пять красноармейцев складывали возле двери железные кровати.
– Это что такое?! – спросила Нина.
– Это ордер, сестричка, – ответил молоденький красноармеец, протягивая ей листок бумаги, – все по закону. На пять дней мы сюда поселяемся: спать и книжки читать.
Нина, по-прежнему недоумевая, спросила:
– Вы что, охрана библиотеки?
– А чего тут охранять?! – засмеялся второй, огненно-рыжий парень в папахе. – Если б тут шашки лежали али хлеб. Спать мы тут будем, более негде.
– Нет, товарищ, – сказала Нина. – Ночевать вы здесь не будете.
Вошел Владимиров и, остановившись на пороге, предложил:
– В подвале есть свободное помещение, вы там и располагайтесь, пока не подберете себе жилье.
– Людям гнить в подвале, – сказал рыжий, – а книжки будут в комнате стоять? Давай, мужики, расставляйся…
– Я запрещаю! – сказала Нина. – Сейчас я возьму ваш ордер и подыщу вам хорошее помещение.
– Ни-ни, – сказал первый красноармеец, – нам и тут нравится.
– Дайте ордер, – сказала Нина.
– Чего ты с девкой балакаешь, – сказал пожилой боец, – расставляй скарб, и дело с концом.
– Кто вам выдал ордер? – спросил Владимиров.
– Кто выдал, тот и выдал, – ответил рыжий и, оттерев Нину плечом, потащил кровать в неширокий проход между стеллажами – подальше от двери.
Нина схватила парня за плечо и с неожиданной для ее хрупкой фигурки силой рванула, обернув на себя:
– Прекратить!
Парень поставил кровать на пол, прислонив ее к корешкам книг, и молча толкнул девушку. Нина упала. Все это произошло в мгновение. Владимиров поднял палку и ударил рыжего по шее.
– Паршивец, бандит! – кричал он. – Как ты смеешь?!
Он был страшен сейчас: усы ощетинились, брови подняты, топорщатся, в уголках рта – белая пена.
Нина бросилась к старику, обняла его, стараясь успокоить. Владимиров, побледнев, опустился на пол, тяжело дыша.
Рыжий, опомнившись, схватил винтовку и начал лязгать затвором. Молодой красноармеец винтовку у него вырвал и замер у двери: они еще толком не осознали происходящего.
– Паршивцы, позорите великое дело, – тихо говорил Владимиров, которого по-прежнему обнимала Нина. – Вы с винтовкой должны охранять книгу, а вы гогочете и на девушку руку поднимаете. Я сейчас поднимусь и сорву с вас красную повязку, вы позорите красный цвет своим злодейским поведением…
– Палкой, гад, драться! Я те не холоп, буржуй недорезанный! – закричал тонким, обиженным голосом рыжий.
– Это ты буржуй, – всхлипнула Нина, – урод рыжий! – Она обернулась к остальным красноармейцам: – Да уведите вы его, чтобы не кричал. Сейчас в ЧК пойдем, там разберемся, кто вы такие…
– Во бешеные, – сказал пожилой боец, – пошли, однако, мужики, а то дед от волнения салазки загнет.
Нина выбежала в соседнюю комнату. Вернулась она через минуту в наброшенной на плечи кожанке, с кольтом в руке.
– Оружие к стенке, за неподчинение приказу стреляю без предупреждения!
– Ты что? – тихо спросил молодой. – Чего ты?
– Вы, папаша, – кивнула Нина пожилому бойцу, – подойдите и посмотрите мандат: я сотрудник Сибчека.
– Дочка, – сказал пожилой боец, – ты уж прости его, дурака… Коли б мы знали…
– Коли б знали – побоялись бы?! Пошли в ЧК! Оружие оставите здесь! Владимир Александрович, я мигом.
– Не надо, Нинушка, – попросил Владимиров, тяжело поднимаясь с пола. – Это не их вина… Это их беда. И я себя тоже вел безобразно… – Он посмотрел на рыжего и вздохнул. – Простите меня, пожалуйста, товарищи…
Нина вдруг заплакала – пистолет в руке трясется, слезы льются, как от самой тяжелой, детской обиды, горошинами…
Владимиров шепнул:
– Ничего, Нинушка, ничего… – Обернулся к бойцам: – Товарищи, будем считать, что ничего у нас не было. Пошли посмотрим другое помещение, а Нина Ивановна поможет вам найти хорошее жилье, свободное от постоя.
– В тюрьме им постой будет, – сказала Нина и вдруг, всхлипнув, рассмеялась.
И молодой красноармеец засмеялся, и Владимиров засмеялся, а после и пожилой боец. Они стояли и смеялись, глядя друг на друга.
22. В Ревеле
23. В Москве
– Почему я должен отдавать им мои камни? – пожал плечами Николай Макарович Пожамчи. Он долил Шелехесу заварки: – Не боитесь, если покрепче?
– Но я один тоже не могу дать ему все, – раздраженно сказал Шелехес. – Лейте, я не боюсь крепкого чая. Почему это должен делать один я? В конце концов, в Газаряне вы заинтересованы не меньше!
– Не сердитесь, Яков Савельевич. История вся глупая. Почему мы должны покрывать этого болвана из золотого отдела? Он провалился – пусть Газарян отдает свое золото…
– Человек, от которого зависит дело, требует камни. Там тоже поумнели: золото килограммы весит, а камни невесомы и безобъемны. И потом Газарян прикрывает нас. Если начнется скандал, вряд ли это будет нам на руку.
– Кто прижал Газаряна?
– Отец Белова. Старик из торговцев, его реквизнули. Ему терять нечего. А мальчишка снабжал Газаряна золотом в пребольших количествах. Ну, папаша и поставил условие: жизнь сына – или донос в милицию. Поэтому Газарян и суетится.
– Слушайте, – задумчиво предложил Пожамчи, – если так, то на кой ляд нам с вами играть роль добрых меценатов? Баш на баш: пусть волочет нам золото, а мы ему выдадим бриллиантовых сколков – розочек… Что они понимают: настоящий бриллиант или розочка? Им важно числом поболе…
– Резонно. Я вас сведу с Газаряном.
– Зачем? Тут надо соблюдать дистанцию. Скажите, что, мол, жадюга Пожамчи требует золота. Валите на меня, все равно ему Пожамчи не укусить – зубы коротки…
– Говорят: руки коротки, – поправил его Шелехес. – Какое золото у него просить? В чем удобнее?
– Просите в хороших габаритах: кольца, монеты, портсигары…
Они говорили сейчас осторожно, прислушиваясь друг к другу. Основания для этого были достаточные: Пожамчи вызывали в Наркомвнешторг и фотографировали для иностранного паспорта. Более того, ему было сказано, чтобы он в ближайшее время был готов к выезду за границу. «За неделю перед поездкой познакомим с теми товарищами, которые будут вас сопровождать, а пока составьте реестр драгоценностей, которые, по вашему мнению, можно будет легко реализовать на международном рынке», – сказали ему.
В свою очередь Шелехес, поняв, что провал Белова – первая ласточка в цепи возможных провалов, только что передал Козловской, которая жила в Кремле, маленький сверточек.
– Здесь, – сказал ей Шелехес, готовясь вскрыть пакет, – сувенир для кузена: две деревянные матрешки «а-ля Хохлома». Кузен присылает питание, а мне ответить нечем… Вот, извольте взглянуть, товарищ Козловская…
Женщина остановила его:
– Яков Савельевич, будет вам, я ведь не таможенник, а ваш товарищ по службе. Адрес написали?
– А вот здесь, в конверте, письмецо и телефон. Ваша сестра позвонит Огюсту, восемьдесят четыре двадцать три…
В деревянных куклах были выдолблены пустоты, и Шелехес спрятал туда двадцать бриллиантов, самых редких, общей стоимостью на два миллиона золотых рублей.
Дальнейший план Шелехеса разнился от того, что задумал Пожамчи. Яков Савельевич рассчитывал получить разрешение на отдых в одном из прибалтийских государств. Для этого он уже несколько раз обращался в больницы с жалобами на боли в сердце. Он справедливо полагал, что память о его погибшем брате, секретаре Курского губкома, положение двух других его братьев позволит ему получить разрешение на выезд. Жену свою Пожамчи терпеть не мог, и поэтому для него не стоял вопрос, как быть с семьей. А для Якова Савельевича главным было, как вывезти с собой семью. Для этого он рассчитывал в Ревеле, куда отправится один, заполучить верного врача и послать телеграмму в Москву с требованием немедленного выезда родственников из-за опасного состояния больного. Более того, он рассчитывал получить справку о смерти, а затем попросту исчезнуть. Был Яков Шелехес – умер Яков Шелехес. А уж если его жена и дочь решили остаться в Ревеле охранять могилку, то это никак не может бросить тень на братьев, служащих диктатуре пролетариата. Он додумал и самые, казалось бы, мелочи. Он решил найти в Ревеле человека, который бы вступил в фиктивный брак с его дочерью, это бы также явилось весомым оправданием для братьев, в том, конечно, случае, если бы кто заинтересовался судьбой семьи их «покойного» брата.
Шелехес, кончив помешивать ложечкой сахар в стакане, глянул на Пожамчи, и они вдруг рассмеялись – одновременно, как сговорились, словно прочитав тайные мысли друг друга.
– Когда надо начинать опасаться? – спросил Пожамчи. – Предупредите заранее?
– Я убежден, что вы меня упредите недельки за три…
Пожамчи брал фору: если его отъезд состоится через две недели, он предупредит об этом Шелехеса дня за три-четыре. Шелехес рассчитывал в свою очередь предупредить Пожамчи о своем отъезде за неделю.
– А что нам делать с газаряновским золотом? – допив чай, спросил Шелехес. – Мне золото держать не с руки.
– Мне тоже. Можно реализовать через старика Кропотова.
– Он предложит марки или франки. И то и другое шатается.
– Попросим доллары.
– Кропотов не дурак, – вздохнул Шелехес.
– У него сейчас мало работы, согласится. Обманет, правда, тысчонок на двадцать…
– Переживем, Николай Макарович… Ну, кланяюсь вам…
– Кланяюсь, Яков Савельевич… Поклон супруге и дочери.
– Главный вопрос, который меня мучает, Глеб Иванович, – докладывал Будников Глебу Бокию, – это куда делся Шелехесов пакетик? В Кремле пакетик-то остался, Глеб Иванович.
Бокий поднялся из-за стола, потерся спиной об угол большого сейфа – позвоночник немел все чаще, левая нога делалась неживой, тяжелой. Спросил:
– Кто ему пропуск заказывал?
– Не отмечено.
– Голову за это надо снимать. Сообщите коменданту: пусть дежурного отдадут под трибунал за ротозейство…
– Брать надо всех, Глеб Иванович. Цепь замкнулась: Белов – Прохоров – Газарян – Шелехес – Пожамчи – Кропотов.
– А дальше? Куда поведет нас Кропотов? Кого навещал в Кремле Шелехес? Где его посылочка? Нет, рано еще, Володя. Сейчас надобно смотреть в оба и не переторопить события.
Дзержинский слушал Бокия очень внимательно. Потом он отошел к большому итальянскому окну и долго смотрел на площадь, всю в трамвайном перезвоне, криках извозчиков и звонких голосах мальчишек – продавцов газет.
– Зря отчаиваетесь, Глеб, – сказал он, выслушав Бокия. – В том, что вы для себя открыли, нет ничего противоестественного. Старайтесь всегда прослеживать генезис, развитие. Я просил Мессинга подготовить справку на всех участников. Картина получается любопытная. Родители Шелехеса имели крохотный извоз на Волыни. Черта оседлости, еврейская нищета – страшнее не придумаешь… Отец Пожамчи – дворник, у бар на празднике получал целковый и ручку им целовал, и сына тому учил Кропотов. Сын раба. То бишь, крепостного. Ему сейчас семьдесят, значит, и его самого барин порол на конюшне, и отца мог пороть на его глазах, и мать. Так-то вот. Газарян – сын тифлисского извозчика. Отец Прохорова начинал с лакея: «Подай, прими, пшел вон!» И Прохоров ему помогал до тринадцати лет. Впрочем, Прохоров – особая статья, мы еще к нему вернемся. Люди помнят нищету – причем особо обостренно ее помнят люди, лишенные общественной идеи, то есть люди среднего уровня, выбившиеся трудом и ловкостью в относительный достаток. Мне один литератор как-то сказал: «Вы не можете себе представить, что значит таскать на базар подушки!» Эта фраза – ключ к пониманию многих человеческих аномалий, Глеб. До тех пор, пока будет нищета, люди, выбившиеся из нее, станут делать все, что только в их силах, дабы стать богаче, чтобы гарантировать себя и детей от того ужаса, который они так страшно помнят сызмальства. Поворошите память: самые четкие воспоминания у вас остались с времен детства?
– Нет, – возразил Бокий. – Каторга.
– Ничего подобного, – досадливо поморщился Дзержинский. – Что вам дороже: лицо отца; луг, который вы увидели первый раз в жизни; ряженые на святках; горе вашей мамы, когда вас нечем было кормить, или жандармская рожа в камере следователя? Вот видите… Спорщик этакий… Капитулируете?
– Нет. Соглашаюсь, – улыбнулся Бокий.
– Тогда извольте следовать далее… Страх перед возможной нищетой способен подвигнуть человека и на высокие и на мерзостные деяния. Вот вам ответ на наши страхи.
Владимиров поманил Шелехеса пальцем. Тот настороженно приблизился к старику.
– Позор тебе, – шепотом сказал Владимир Александрович, – и стыд…
– Я уж думал, ты контру хочешь пропаганднуть, – усмехнулся Осип.
– Скажи, как ты будешь объяснять, если тебя спросят на диспуте в присутствии массы слушателей: «Меня не удовлетворяет ваш ответ – я люблю Ленина, потому что он Ленин. Это обратная сторона религии, на новый, правда, манер». Что ты на это ответишь?
– Если в присутствии рабочей массы, то, конечно, расстреливать за такой вопрос неудобно… Один на один – прибил бы… А если масса сидит, я так отвечу: «Эх ты, гад ползучий! И как у тебя язык поворачивается такое говорить! Враг трудящихся ты после этих слов!» Овация слушателей! Что – нет?!
– Нет, – покачал головой Владимиров. – Я бы ответил иначе. Я бы сказал: «Уважаемые оппоненты, товарищи…»
– Какие они уважаемые? Контра. Говори – «граждане»!
– Изволь. «Граждане, начиная с времен Древнего Рима, когда вождь рабов Спартак повел своих единомышленников против рабовладельцев надменной столицы, человечество мечтало о свободе. Из-за этой великой мечты шли на гибель крестьяне Германии, ведомые Лютером. Сложил свою голову мужицкий царь Емелька Пугач… Гнил на каторге Радищев… Сражались герои Северо-Американских Штатов… Потрясал основы феодального мира неистовый Робеспьер… Гибли под царскими пулями декабристы; с гордо поднятой головой ждали казни Софья Перовская, Кибальчич и Александр Ульянов… Эту мечту человечества сделал наукой бородатый Маркс и одинокий, влюбленный в море Энгельс… Мир обывателей, уставший от нищеты мысли и тупости бытия, затаившись, трусливо ждал перемен. Кто-то всегда выходит первым и принимает на себя великое и страшное бремя ответственности: это в равной мере относится к народу, государству, к личности. И вот пришел Ленин. Вместо упования на мессию, который принесет свободу, Ленин сделал практикой жизни слова гимна: „Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и не герой!“ Ленин взорвал спячку века. Как только новое общество начнет успокаиваться, ждать новых благ от кого-то, ему следует вспомнить Ленина: все в ваших руках ныне, вы за все в ответе! Мы сделали главное: дали вам великое право отличать людей не по цензу богатства, не по цвету кожи, но по тому, как человек относится к свободе!»
Шелехес слушал Владимирова зачарованно, по-детски, чуть даже приоткрыв рот. Когда старик замолчал, Шелехес откашлялся, снова принял обычный свой скептически-подозрительный вид и сказал:
– В общем и целом верно. У тебя были две ошибки: не Емелька Пугач, а Емелиан Пугачев, ну и про бородатого Маркса и что Энгельс одинокий – не следует, все ж они вожди…
Нину поражало умение Владимирова работать. Она могла подолгу любоваться, как он держал книгу в руках, пролистывая ее, как он ее оглаживал и ласково прихлопывал по корешку, поставив на стеллаж.
Как-то вечером, перелистывая томик своего любимого Монтеня, он задумчиво сказал:
– Талант, Нинушка, это категория врожденная, несущая в себе некую таинственную непознанность. Пушкин писал свои гениальные вещи шутя, никогда не думая, что он делает гениальное. А Щедрин? А письма Чехова? Он писал друзьям: «Делаю скучную вещицу, по-моему, выходит дрянь». Это о «Мужиках». Как научиться определять врожденную человечью талантливость?
– Придумать экзамены, – сказала Нина. – Диспуты…
– Несерьезно. Вы, молодые, норовите все обобщить; вы идете от общего к частному, а мне представляется правильным идти от индивидуальности, от закона к обществу, а не наоборот.
Владимиров отошел к стеллажам с разобранными книгами и, горделиво оглядев свою работу, сказал:
– Какие же мы молодцы! Через неделю примемся за экспозицию музея.
– Никогда не думала, что с книгами работать так интересно. Я раз ночью проснулась – будто кто здесь с бензином ходит… Страх! Прибежала – никого. Я тут остаток ночи и проходила, всё книжки наши рассматривала.
Владимиров погладил девушку по щеке и поймал себя на мысли, что таким же движением он гладил по щеке Всеволода, и вдруг сердце его сжало мучительной тревогой: где он сейчас? Что с ним?
В соседней комнате загрохотали сапоги.
– Неужели принесли печку?! – воскликнула Нина и побежала в соседний зал: книги там тоже были разобраны, полы вымыты и окна тщательно протерты.
Но в соседний зал принесли не печку – пять красноармейцев складывали возле двери железные кровати.
– Это что такое?! – спросила Нина.
– Это ордер, сестричка, – ответил молоденький красноармеец, протягивая ей листок бумаги, – все по закону. На пять дней мы сюда поселяемся: спать и книжки читать.
Нина, по-прежнему недоумевая, спросила:
– Вы что, охрана библиотеки?
– А чего тут охранять?! – засмеялся второй, огненно-рыжий парень в папахе. – Если б тут шашки лежали али хлеб. Спать мы тут будем, более негде.
– Нет, товарищ, – сказала Нина. – Ночевать вы здесь не будете.
Вошел Владимиров и, остановившись на пороге, предложил:
– В подвале есть свободное помещение, вы там и располагайтесь, пока не подберете себе жилье.
– Людям гнить в подвале, – сказал рыжий, – а книжки будут в комнате стоять? Давай, мужики, расставляйся…
– Я запрещаю! – сказала Нина. – Сейчас я возьму ваш ордер и подыщу вам хорошее помещение.
– Ни-ни, – сказал первый красноармеец, – нам и тут нравится.
– Дайте ордер, – сказала Нина.
– Чего ты с девкой балакаешь, – сказал пожилой боец, – расставляй скарб, и дело с концом.
– Кто вам выдал ордер? – спросил Владимиров.
– Кто выдал, тот и выдал, – ответил рыжий и, оттерев Нину плечом, потащил кровать в неширокий проход между стеллажами – подальше от двери.
Нина схватила парня за плечо и с неожиданной для ее хрупкой фигурки силой рванула, обернув на себя:
– Прекратить!
Парень поставил кровать на пол, прислонив ее к корешкам книг, и молча толкнул девушку. Нина упала. Все это произошло в мгновение. Владимиров поднял палку и ударил рыжего по шее.
– Паршивец, бандит! – кричал он. – Как ты смеешь?!
Он был страшен сейчас: усы ощетинились, брови подняты, топорщатся, в уголках рта – белая пена.
Нина бросилась к старику, обняла его, стараясь успокоить. Владимиров, побледнев, опустился на пол, тяжело дыша.
Рыжий, опомнившись, схватил винтовку и начал лязгать затвором. Молодой красноармеец винтовку у него вырвал и замер у двери: они еще толком не осознали происходящего.
– Паршивцы, позорите великое дело, – тихо говорил Владимиров, которого по-прежнему обнимала Нина. – Вы с винтовкой должны охранять книгу, а вы гогочете и на девушку руку поднимаете. Я сейчас поднимусь и сорву с вас красную повязку, вы позорите красный цвет своим злодейским поведением…
– Палкой, гад, драться! Я те не холоп, буржуй недорезанный! – закричал тонким, обиженным голосом рыжий.
– Это ты буржуй, – всхлипнула Нина, – урод рыжий! – Она обернулась к остальным красноармейцам: – Да уведите вы его, чтобы не кричал. Сейчас в ЧК пойдем, там разберемся, кто вы такие…
– Во бешеные, – сказал пожилой боец, – пошли, однако, мужики, а то дед от волнения салазки загнет.
Нина выбежала в соседнюю комнату. Вернулась она через минуту в наброшенной на плечи кожанке, с кольтом в руке.
– Оружие к стенке, за неподчинение приказу стреляю без предупреждения!
– Ты что? – тихо спросил молодой. – Чего ты?
– Вы, папаша, – кивнула Нина пожилому бойцу, – подойдите и посмотрите мандат: я сотрудник Сибчека.
– Дочка, – сказал пожилой боец, – ты уж прости его, дурака… Коли б мы знали…
– Коли б знали – побоялись бы?! Пошли в ЧК! Оружие оставите здесь! Владимир Александрович, я мигом.
– Не надо, Нинушка, – попросил Владимиров, тяжело поднимаясь с пола. – Это не их вина… Это их беда. И я себя тоже вел безобразно… – Он посмотрел на рыжего и вздохнул. – Простите меня, пожалуйста, товарищи…
Нина вдруг заплакала – пистолет в руке трясется, слезы льются, как от самой тяжелой, детской обиды, горошинами…
Владимиров шепнул:
– Ничего, Нинушка, ничего… – Обернулся к бойцам: – Товарищи, будем считать, что ничего у нас не было. Пошли посмотрим другое помещение, а Нина Ивановна поможет вам найти хорошее жилье, свободное от постоя.
– В тюрьме им постой будет, – сказала Нина и вдруг, всхлипнув, рассмеялась.
И молодой красноармеец засмеялся, и Владимиров засмеялся, а после и пожилой боец. Они стояли и смеялись, глядя друг на друга.
«Москва. Бокию. Кедрову.
«Виктор» через своих людей вышел на товарища министра иностранных дел, директора европейского департамента Э. Таннеберка. Таннеберк имел две беседы с министром Пийпом по поводу ареста Исаева. Министр уже осведомлен об этом аресте и связался по телефону в присутствии Таннеберка с министром внутренних дел Эйнбундом. Одновременно поляк, сотрудник посольства М. Янг, нашел способ сообщить в МИД о тех характеристиках, которые ему известны по поводу арестованного Исаева. Мы в свою очередь, через наши возможности, вывели Гаврилова и Шостака, двух крупных финансовых маклеров, обладающих связями в Лондоне, на окружение Эйнбунда. Поскольку они русские, не связанные с монархическими экстремистами, поскольку они обладают реальной финансовой мощью – к ним здесь прислушиваются. Сегодня утром наружное наблюдение установило, что министр Эйнбунд вызывал Неуманна в неурочное время. Можно предположить, что его вызывали в связи с делом Исаева. Сегодня вечером у него запланирована встреча с Неуманном.
Роман».
22. В Ревеле
Неуманн отпустил автомобиль, не доезжая трех домов до своего коттеджа.
– Поезжайте отдыхать, – сказал он шоферу, – я немного пройдусь.
Он знал, что его сегодня будут ждать, и не ошибся: возле калитки стоял тот, седой.
Неуманн понял, что сегодня его будут ждать, еще утром, когда министр попросил дать справку по поводу арестованного Исаева. «Французы говорят, что это их друг и вполне милый человек, – пояснил Эйнбунд. – Поэтому я был обтекаем и никаких конкретных ответов не давал».
– Видите, как я предусмотрителен, – сказал Неуманн Роману, – играй я нечестно – вас можно было бы сейчас взять.
– Лучше завтра, – ответил Роман. – Ну, как?
– Вы спрашиваете, как работает ваша организация? Хорошо работает, силы, судя по всему, включены надежные. Вы тут прочно сидите? Легально?
– Вполне.
– За вами не ходят?
– Вам это лучше знать. Сигналов на меня пока еще не было?
– Пока нет.
– Что вы думаете отвечать Эйнбунду по поводу Исаева?
– Каковы ваши предложения?
– Вам его под удар подставил Нолмар?
– Допустим.
– «Допускать» в таком разборе негоже. Нолмар?
– Да.
– Вы связаны с ним деловыми обязательствами?
– Вы подразумеваете наши с вами отношения? Нет. У него много друзей в полиции – это понятно, немцы имеют здесь свои давние интересы. Он заверил меня – уже после того, как мои люди произвели арест, – что он передает мне глубоко законспирированного агента Коминтерна и ЧК.
– Какие он дал доказательства в подтверждение?
– Он видел Исаева вместе с Шороховым. Он соотнес это с теми организациями в Ревеле, коими интересовался Исаев, – и выход получился довольно весомый.
– Больше ничего?
– Он считал, что основные материалы придут ко мне сами собой, после ареста Исаева. Он был убежден, что за него начнется борьба. Он рассчитывал на ваше появление, – Неуманн усмехнулся, – но не в лесу.
– Хорошо думает…
– Нолмар – талантливый разведчик. Он сейчас страшит меня более всего.
– А что, если вы напишете министру свои соображения по этому делу?
– Какие именно?
– Вы потребуете свободы действий, ибо арест Исаева инспирирован немцами, которые и в будущем могут сталкивать вас с Францией, Англией или Россией. Вы назовете министру фамилии нескольких ваших сотрудников, работающих откровенно пронемецки.
– Какую выгоду я получу, начав антинемецкую кампанию?
– А зачем вы определяете эту кампанию как антинемецкую? Определите ее как проэстонскую.
– Вы понимаете, как трудно мне будет после этого?
– Понимаю. Но, уповая на статус-кво, вы больше рискуете. Вы же восстанете против иностранцев, которые хотят ссорить Эстонию с соседями.
– Выгоды?
– Много будет выгод… Только еще раз проанализируйте, на чем вас может поймать Нолмар.
– Если он увидит нас вместе и будет знать, кто вы, тогда поймает. И наглухо.
– Кругом мои люди. На будущее устроим почтовый ящик и обговорим шифр.
– На этом все проваливались. Придумаем что-нибудь иное.
– Придумаем.
– Как мне искать вас завтра?
– Вот вам адрес: закажите, пожалуйста, костюм у этого мастера. Там увидимся от двух до трех.
– Хорошо.
– С Исаевым не будет никаких случайностей, если кто-то из ваших поймет, что его освобождают?
– Не знаю. Поэтому я думал, а не лучше ли провести это дело тихо, без шума и лишней огласки.
– Я за это, Артур Иванович, но боюсь, что министр потребует наказания виновных в аресте русского.
– Я не обязан знать подоплеку каждого ареста…
– Это министр не обязан знать подоплеку каждого ареста, а вы, с его точки зрения, обязаны. Давайте говорить честно: зачем вы взяли это дело себе? Рассчитывали выйти на всю сеть, связанную с Исаевым? Разве нет? Вот и приходится теперь расплачиваться. Ладно… Кулаками, которыми машут после драки, стоит бить себя по голове… По-моему, тихо это дело не провести: вам придется столкнуться с Нолмаром.
Роман точно вел свою линию: освобождение Исаева наносило удар по всей сети Нолмара в Эстонии, которая была по-настоящему опасной. Сейчас Роман бил одновременно по двум мишеням, и это был тот случай, когда он имел реальную возможность обе мишени поразить.
– Личностью нельзя стать без риска, Артур Иванович. Вы вовлечены в сложный переплет, но не надо слишком-то уж осторожничать: бейте сплеча. После двух-трех объективных допросов Исаева вызывайте тех, кто готовил на него материалы, – а это люди Нолмара, – и требуйте немедленных доказательств. Те побегут к Нолмару, а ваша наружка – следом.
– В моей наружке есть люди Нолмара.
– Обратитесь к министру обороны: блок с вами ему выгоден, пусть поможет армейская контрразведка.
– Поезжайте отдыхать, – сказал он шоферу, – я немного пройдусь.
Он знал, что его сегодня будут ждать, и не ошибся: возле калитки стоял тот, седой.
Неуманн понял, что сегодня его будут ждать, еще утром, когда министр попросил дать справку по поводу арестованного Исаева. «Французы говорят, что это их друг и вполне милый человек, – пояснил Эйнбунд. – Поэтому я был обтекаем и никаких конкретных ответов не давал».
– Видите, как я предусмотрителен, – сказал Неуманн Роману, – играй я нечестно – вас можно было бы сейчас взять.
– Лучше завтра, – ответил Роман. – Ну, как?
– Вы спрашиваете, как работает ваша организация? Хорошо работает, силы, судя по всему, включены надежные. Вы тут прочно сидите? Легально?
– Вполне.
– За вами не ходят?
– Вам это лучше знать. Сигналов на меня пока еще не было?
– Пока нет.
– Что вы думаете отвечать Эйнбунду по поводу Исаева?
– Каковы ваши предложения?
– Вам его под удар подставил Нолмар?
– Допустим.
– «Допускать» в таком разборе негоже. Нолмар?
– Да.
– Вы связаны с ним деловыми обязательствами?
– Вы подразумеваете наши с вами отношения? Нет. У него много друзей в полиции – это понятно, немцы имеют здесь свои давние интересы. Он заверил меня – уже после того, как мои люди произвели арест, – что он передает мне глубоко законспирированного агента Коминтерна и ЧК.
– Какие он дал доказательства в подтверждение?
– Он видел Исаева вместе с Шороховым. Он соотнес это с теми организациями в Ревеле, коими интересовался Исаев, – и выход получился довольно весомый.
– Больше ничего?
– Он считал, что основные материалы придут ко мне сами собой, после ареста Исаева. Он был убежден, что за него начнется борьба. Он рассчитывал на ваше появление, – Неуманн усмехнулся, – но не в лесу.
– Хорошо думает…
– Нолмар – талантливый разведчик. Он сейчас страшит меня более всего.
– А что, если вы напишете министру свои соображения по этому делу?
– Какие именно?
– Вы потребуете свободы действий, ибо арест Исаева инспирирован немцами, которые и в будущем могут сталкивать вас с Францией, Англией или Россией. Вы назовете министру фамилии нескольких ваших сотрудников, работающих откровенно пронемецки.
– Какую выгоду я получу, начав антинемецкую кампанию?
– А зачем вы определяете эту кампанию как антинемецкую? Определите ее как проэстонскую.
– Вы понимаете, как трудно мне будет после этого?
– Понимаю. Но, уповая на статус-кво, вы больше рискуете. Вы же восстанете против иностранцев, которые хотят ссорить Эстонию с соседями.
– Выгоды?
– Много будет выгод… Только еще раз проанализируйте, на чем вас может поймать Нолмар.
– Если он увидит нас вместе и будет знать, кто вы, тогда поймает. И наглухо.
– Кругом мои люди. На будущее устроим почтовый ящик и обговорим шифр.
– На этом все проваливались. Придумаем что-нибудь иное.
– Придумаем.
– Как мне искать вас завтра?
– Вот вам адрес: закажите, пожалуйста, костюм у этого мастера. Там увидимся от двух до трех.
– Хорошо.
– С Исаевым не будет никаких случайностей, если кто-то из ваших поймет, что его освобождают?
– Не знаю. Поэтому я думал, а не лучше ли провести это дело тихо, без шума и лишней огласки.
– Я за это, Артур Иванович, но боюсь, что министр потребует наказания виновных в аресте русского.
– Я не обязан знать подоплеку каждого ареста…
– Это министр не обязан знать подоплеку каждого ареста, а вы, с его точки зрения, обязаны. Давайте говорить честно: зачем вы взяли это дело себе? Рассчитывали выйти на всю сеть, связанную с Исаевым? Разве нет? Вот и приходится теперь расплачиваться. Ладно… Кулаками, которыми машут после драки, стоит бить себя по голове… По-моему, тихо это дело не провести: вам придется столкнуться с Нолмаром.
Роман точно вел свою линию: освобождение Исаева наносило удар по всей сети Нолмара в Эстонии, которая была по-настоящему опасной. Сейчас Роман бил одновременно по двум мишеням, и это был тот случай, когда он имел реальную возможность обе мишени поразить.
– Личностью нельзя стать без риска, Артур Иванович. Вы вовлечены в сложный переплет, но не надо слишком-то уж осторожничать: бейте сплеча. После двух-трех объективных допросов Исаева вызывайте тех, кто готовил на него материалы, – а это люди Нолмара, – и требуйте немедленных доказательств. Те побегут к Нолмару, а ваша наружка – следом.
– В моей наружке есть люди Нолмара.
– Обратитесь к министру обороны: блок с вами ему выгоден, пусть поможет армейская контрразведка.
23. В Москве
«Разрешить выезд арестованному Прохорову в сопровождении опергруппы во главе с В. Будниковым на Мерзляковский переулок для встречи с Газаряном.
Г. Бокий».
«Выйдя из Мерзляковского переулка, Газарян несколько раз проверялся, а после этого, убедившись, что нет ничего подозрительного, направился на Поварскую улицу, дом 4, квартира 9. В этой квартире проживают следующие граждане: Ивлиев – 1 звонок, Аникеевы – 2 звонка, Ловичев – 3 звонка, Шелехес – 4 звонка и Фирсанов – 5 звонков. Там он пробыл не более получаса (часы сломались, не мог определить точное время, а у помощников часов нет. Эфроимсон 28 из ХОЗУ до сих пор не выдал, хотя имеет предписание лично от Будникова). Выйдя оттуда, направился домой. По выходе его принял решение двум людям наблюдать за Газаряном, а остальных во главе с собой оставил для наблюдения за квартирой № 9 по Поварской № 4. Вскоре после Газаряна вышла старуха, которую мы довели до церкви Бориса и Глеба, где она, отслужив молебен, ни с кем в связь не входила и вернулась домой. Старуха нажала кнопку два раза, из чего можно сделать вывод, что она из семьи Аникеевых. После этого из квартиры выходил ребенок лет семи (женского пола). Ребенок играл в «дым-огонь» во дворе и никаких связей со взрослыми не имел. Третьим вышел лысый гражданин в хорошем костюме серого цвета, в башмаках на высокой шнуровке и небольшим свертком в руке. Мы довели гражданина до Кремля, где он взял в Боровицких воротах пропуск на имя Шелехеса Якова Савельевича. Эти данные я получил у Евсюкова Георгия (Юрия по-новому), который раньше работал на третьем подъезде в МЧК, а ныне стоит в бюро пропусков Кремля. Несмотря на товарищеские отношения, Евсюков отказал пропустить нас в Кремль для следования за лысым гражданином по служебным удостоверениям. Когда же он после нашего звонка в отдел получил указание пропустить нас, лысый обнаружен не был. Мы приняли его лишь через полчаса, когда он вышел из Кремля без свертка и направился в Скатертный, дом 2, квартира 6, где проживают две семьи: Шабаев и Пожамчи. Там он находится по настоящее время. Поскольку считаю нужным продолжать наблюдение и за лысым, и за Шабаевым с Пожамчи, а также за Газаряном, людей не хватает и прошу выделить еще группу в мое распоряжение.
Горьков».
– Почему я должен отдавать им мои камни? – пожал плечами Николай Макарович Пожамчи. Он долил Шелехесу заварки: – Не боитесь, если покрепче?
– Но я один тоже не могу дать ему все, – раздраженно сказал Шелехес. – Лейте, я не боюсь крепкого чая. Почему это должен делать один я? В конце концов, в Газаряне вы заинтересованы не меньше!
– Не сердитесь, Яков Савельевич. История вся глупая. Почему мы должны покрывать этого болвана из золотого отдела? Он провалился – пусть Газарян отдает свое золото…
– Человек, от которого зависит дело, требует камни. Там тоже поумнели: золото килограммы весит, а камни невесомы и безобъемны. И потом Газарян прикрывает нас. Если начнется скандал, вряд ли это будет нам на руку.
– Кто прижал Газаряна?
– Отец Белова. Старик из торговцев, его реквизнули. Ему терять нечего. А мальчишка снабжал Газаряна золотом в пребольших количествах. Ну, папаша и поставил условие: жизнь сына – или донос в милицию. Поэтому Газарян и суетится.
– Слушайте, – задумчиво предложил Пожамчи, – если так, то на кой ляд нам с вами играть роль добрых меценатов? Баш на баш: пусть волочет нам золото, а мы ему выдадим бриллиантовых сколков – розочек… Что они понимают: настоящий бриллиант или розочка? Им важно числом поболе…
– Резонно. Я вас сведу с Газаряном.
– Зачем? Тут надо соблюдать дистанцию. Скажите, что, мол, жадюга Пожамчи требует золота. Валите на меня, все равно ему Пожамчи не укусить – зубы коротки…
– Говорят: руки коротки, – поправил его Шелехес. – Какое золото у него просить? В чем удобнее?
– Просите в хороших габаритах: кольца, монеты, портсигары…
Они говорили сейчас осторожно, прислушиваясь друг к другу. Основания для этого были достаточные: Пожамчи вызывали в Наркомвнешторг и фотографировали для иностранного паспорта. Более того, ему было сказано, чтобы он в ближайшее время был готов к выезду за границу. «За неделю перед поездкой познакомим с теми товарищами, которые будут вас сопровождать, а пока составьте реестр драгоценностей, которые, по вашему мнению, можно будет легко реализовать на международном рынке», – сказали ему.
В свою очередь Шелехес, поняв, что провал Белова – первая ласточка в цепи возможных провалов, только что передал Козловской, которая жила в Кремле, маленький сверточек.
– Здесь, – сказал ей Шелехес, готовясь вскрыть пакет, – сувенир для кузена: две деревянные матрешки «а-ля Хохлома». Кузен присылает питание, а мне ответить нечем… Вот, извольте взглянуть, товарищ Козловская…
Женщина остановила его:
– Яков Савельевич, будет вам, я ведь не таможенник, а ваш товарищ по службе. Адрес написали?
– А вот здесь, в конверте, письмецо и телефон. Ваша сестра позвонит Огюсту, восемьдесят четыре двадцать три…
В деревянных куклах были выдолблены пустоты, и Шелехес спрятал туда двадцать бриллиантов, самых редких, общей стоимостью на два миллиона золотых рублей.
Дальнейший план Шелехеса разнился от того, что задумал Пожамчи. Яков Савельевич рассчитывал получить разрешение на отдых в одном из прибалтийских государств. Для этого он уже несколько раз обращался в больницы с жалобами на боли в сердце. Он справедливо полагал, что память о его погибшем брате, секретаре Курского губкома, положение двух других его братьев позволит ему получить разрешение на выезд. Жену свою Пожамчи терпеть не мог, и поэтому для него не стоял вопрос, как быть с семьей. А для Якова Савельевича главным было, как вывезти с собой семью. Для этого он рассчитывал в Ревеле, куда отправится один, заполучить верного врача и послать телеграмму в Москву с требованием немедленного выезда родственников из-за опасного состояния больного. Более того, он рассчитывал получить справку о смерти, а затем попросту исчезнуть. Был Яков Шелехес – умер Яков Шелехес. А уж если его жена и дочь решили остаться в Ревеле охранять могилку, то это никак не может бросить тень на братьев, служащих диктатуре пролетариата. Он додумал и самые, казалось бы, мелочи. Он решил найти в Ревеле человека, который бы вступил в фиктивный брак с его дочерью, это бы также явилось весомым оправданием для братьев, в том, конечно, случае, если бы кто заинтересовался судьбой семьи их «покойного» брата.
Шелехес, кончив помешивать ложечкой сахар в стакане, глянул на Пожамчи, и они вдруг рассмеялись – одновременно, как сговорились, словно прочитав тайные мысли друг друга.
– Когда надо начинать опасаться? – спросил Пожамчи. – Предупредите заранее?
– Я убежден, что вы меня упредите недельки за три…
Пожамчи брал фору: если его отъезд состоится через две недели, он предупредит об этом Шелехеса дня за три-четыре. Шелехес рассчитывал в свою очередь предупредить Пожамчи о своем отъезде за неделю.
– А что нам делать с газаряновским золотом? – допив чай, спросил Шелехес. – Мне золото держать не с руки.
– Мне тоже. Можно реализовать через старика Кропотова.
– Он предложит марки или франки. И то и другое шатается.
– Попросим доллары.
– Кропотов не дурак, – вздохнул Шелехес.
– У него сейчас мало работы, согласится. Обманет, правда, тысчонок на двадцать…
– Переживем, Николай Макарович… Ну, кланяюсь вам…
– Кланяюсь, Яков Савельевич… Поклон супруге и дочери.
«Выйдя из квартиры, где проживают Пожамчи и Шабаев, лысый направился в дом Кропотова; там он провел двадцать семь минут (часы оказались у вновь присланного сотрудника, время теперь даю точное) и вернулся домой. Кропотов через сорок минут вышел из дома и направился на Театральную площадь, где имел встречу с Газаряном, который передал ему чемоданчик.
Горьков».
– Главный вопрос, который меня мучает, Глеб Иванович, – докладывал Будников Глебу Бокию, – это куда делся Шелехесов пакетик? В Кремле пакетик-то остался, Глеб Иванович.
Бокий поднялся из-за стола, потерся спиной об угол большого сейфа – позвоночник немел все чаще, левая нога делалась неживой, тяжелой. Спросил:
– Кто ему пропуск заказывал?
– Не отмечено.
– Голову за это надо снимать. Сообщите коменданту: пусть дежурного отдадут под трибунал за ротозейство…
– Брать надо всех, Глеб Иванович. Цепь замкнулась: Белов – Прохоров – Газарян – Шелехес – Пожамчи – Кропотов.
– А дальше? Куда поведет нас Кропотов? Кого навещал в Кремле Шелехес? Где его посылочка? Нет, рано еще, Володя. Сейчас надобно смотреть в оба и не переторопить события.
Дзержинский слушал Бокия очень внимательно. Потом он отошел к большому итальянскому окну и долго смотрел на площадь, всю в трамвайном перезвоне, криках извозчиков и звонких голосах мальчишек – продавцов газет.
– Зря отчаиваетесь, Глеб, – сказал он, выслушав Бокия. – В том, что вы для себя открыли, нет ничего противоестественного. Старайтесь всегда прослеживать генезис, развитие. Я просил Мессинга подготовить справку на всех участников. Картина получается любопытная. Родители Шелехеса имели крохотный извоз на Волыни. Черта оседлости, еврейская нищета – страшнее не придумаешь… Отец Пожамчи – дворник, у бар на празднике получал целковый и ручку им целовал, и сына тому учил Кропотов. Сын раба. То бишь, крепостного. Ему сейчас семьдесят, значит, и его самого барин порол на конюшне, и отца мог пороть на его глазах, и мать. Так-то вот. Газарян – сын тифлисского извозчика. Отец Прохорова начинал с лакея: «Подай, прими, пшел вон!» И Прохоров ему помогал до тринадцати лет. Впрочем, Прохоров – особая статья, мы еще к нему вернемся. Люди помнят нищету – причем особо обостренно ее помнят люди, лишенные общественной идеи, то есть люди среднего уровня, выбившиеся трудом и ловкостью в относительный достаток. Мне один литератор как-то сказал: «Вы не можете себе представить, что значит таскать на базар подушки!» Эта фраза – ключ к пониманию многих человеческих аномалий, Глеб. До тех пор, пока будет нищета, люди, выбившиеся из нее, станут делать все, что только в их силах, дабы стать богаче, чтобы гарантировать себя и детей от того ужаса, который они так страшно помнят сызмальства. Поворошите память: самые четкие воспоминания у вас остались с времен детства?
– Нет, – возразил Бокий. – Каторга.
– Ничего подобного, – досадливо поморщился Дзержинский. – Что вам дороже: лицо отца; луг, который вы увидели первый раз в жизни; ряженые на святках; горе вашей мамы, когда вас нечем было кормить, или жандармская рожа в камере следователя? Вот видите… Спорщик этакий… Капитулируете?
– Нет. Соглашаюсь, – улыбнулся Бокий.
– Тогда извольте следовать далее… Страх перед возможной нищетой способен подвигнуть человека и на высокие и на мерзостные деяния. Вот вам ответ на наши страхи.