Семенов Юлиан Семенович. Дунечка и Никита

   - Нет, - ответил Степанов после долгой паузы, - интимных связей у меня не было.
   - Почему вы делаете такое многозначительное ударение на слове <интимные>?
   - Потому что я отвечаю на ваш вопрос по существу.
   - Ну, хорошо, а просто связи у вас были?
   - Это ведь к нашему вопросу отношения не имеет, насколько я мог понять из заявления, написанного моей женой. Это касается нас с женой, а вернее, это касается одного только меня.
   - Почему вы так думаете? Разрушая семью, вы наносите вред не только вам и вашим близким, но и обществу.
   - Что-то у Энгельса этого не было, - хмыкнул Степанов.
   - Вы что, шутки сюда пришли шутить? - спросила судья.
   - Кот, Кот! - крикнула режиссер в микрофон. - Больше экспрессии, не бойтесь мяукнуть так, чтобы детям стало страшно. Вы хищник, вы злодей. Ну-ка, снова.
   - Мяу! - заорал Никита. - Мя-а-ау!
   - Вот теперь хорошо! - обрадовалась режиссер.
   - Так коты не кричат, - сказала Дунечка громким шепотом. - Так никто не кричит вообще.
   Она сидела на стуле в углу комнаты, возле окна, и смотрела, как актеры репетировали сказку.
   - Тихо! - сказала режиссер. - Тише, девочка, ты мешаешь тетям и дядям. Снова!
   - Мяу! Мя-а-ау! - снова заорал Никита. - Ряба, сейчас я потаскаю всех твоих цыплят!
   - Цыпляточек! - крикнула режиссер. - Не цыплят, а цыпляточек! Мы пишем на детей!
   - Мы сюсюкаем на детей! - буркнул Никита под нос.
   - Продолжаем!
   - Мя-у! Я съем твоих цыпляточек! - проревел Никита.
   - Кот! - выкрикнула пожилая актриса, игравшая роль Воробья. - Все птицы просят тебя только об одном...
   - Стоп! - сказала режиссер. - Шумы! Приготовьте ветер! Нужно ощущение тревоги.
   Включили рев ветра. Это был страшный, пронзительный ветер - зимний, записанный где-то в лесу, потому что было слышно, как скрежетали стволы деревьев.
   - Дальше! Кот!
   - Я не хочу слышать ваших просьб! - взревел Никита.
   - Не верю! Не чувствую! Мало злобы! - крикнула режиссер и от волнения топнула каблуком.
   - А я больше радио слушать не буду, - сказала Дунечка тихо.
   - Что? Что? - спросила режиссер и, не дожидаясь ответа, крикнула: Никита, я подыграю вам за Лису. <Котик, а скажи-ка мне, где удобней пролезть в сарай!> Ну, Кот, отвечайте.
   - Молчи, Никита, - сказала Дунечка, - такие лисы не бывают. Уродина какая-то.
   Режиссер засмеялась деревянным смехом и сказала:
   - Непосредственность этого экспоната обворожительна.
   - Это не экспонат, - сказал Никита, - давайте мяукать дальше.
   - Почему такая нервозность?
   - Потому что мы делаем все не так.
   - Вы так считаете?
   - Иначе бы не говорил.
   - Садитесь на мое место и ставьте спектакль.
   - Радиоспектакль, - поправил Никита. - Мы мяукаем как крокодилы и лаем как львы. У нас все получается плохо, понимаете? Вон на нее посмотрите. Она должна сидеть с раскрытым ртом, а она смотрит в окно, когда мы мяукаем. Вы так же мяукали, когда мне было три года, это скучно, а искусство не может быть скучным.
   - Эту дискуссию мы продолжим после репетиции. Прошу вступать цыпленка.
   Старый лысый актер в парусиновой куртке крикнул:
   - Мамочка, мне страшно!
   Голос у него был тоненький, писклявый, и Дунечка засмеялась. И Никита, не выдержав, тоже засмеялся. Старый лысый актер вздохнул, достал из потертого дерматинового портфеля леденец и дал его Дунечке. Никита смутился и сказал:
   - Василий Васильевич, простите...
   - Э, - махнул рукой старый лысый актер, - э, чего там.
   - Девочка, - сказала режиссер, - пожалуйста, сиди тихо и не мешай дядям и тетям.
   - А тут только один дядя, Никита. Больше нет.
   - Весь диалог с цыпленком, пожалуйста.
   - Мамочка, мне страшно, - снова пропищал лысый актер тонким голосом и обернулся к Никите.
   Никита колыхался на стуле от сдерживаемого смеха.
   - Мяу, - прохрипел он, - ты почему ушел из дому, а?
   - Я - Лиса! <Цып-цып-цып, - проиграла режиссер, - цыпленок, иди сюда>.
   - Не ходи, не ходи, - крикнула Дунечка, - это не лиса совсем даже.
   Режиссер поднялась со стула и сказала:
   - Товарищ Андреев, успокойте ребенка и объясните ему, как себя надо вести.
   Никита вывел Дунечку из комнаты и сказал:
   - Ты понимаешь, что такое десять рублей?
   - Нет. Кукла сколько стоит?
   - Кукла? Не знаю, сколько стоит кукла. А рубашка стоит семь рублей и пол-литра - три. Сиди и молчи, даже если смешно.
   - А ты почему смеешься?
   - Почему? По кочерыжке, вот почему.
   Дунечку очень рассмешило это Никитино <по кочерыжке>. Она долго смеялась, а потом вдруг грустно сказала:
   - Никит, а мне потанцевать захотелось.
   В первый раз у них случилась ссора уже после рождения Дунечки. Это была настоящая, обидная для обоих ссора. Он только что прилетел из командировки: он ходил с двумя геологами в маршрут по Сибири. Маршрут был трудный, через тайгу, по нехоженым местам. Они потеряли тропу и вместо недели проплутали полмесяца. Их чудом нашли охотники - они уже начали доходить без еды и огня. Отлежав пять дней в госпитале, он прилетел в Москву, но дома обо всем этом говорить не стал - зачем пугать? Вся его жизнь состояла из таких или почти таких командировок, а это безжалостно считал он, - если дома будут знать, как и где ему приходится мотаться. Поэтому он со своими товарищами по маршруту встретился на холостяцкой квартире - отметить возвращение домой. Она приревновала его, потому что вернулся он под утро; он был с друзьями и пил за нее там и говорил о ней мужчинам нежные, бессвязные слова; нет ничего обидней в любви, чем беспричинная ревность. Как правило, первую измену рождает беспричинная ревность. От женщины в семье зависит все - спокойствие, счастье, уверенность. Уже после Степанов пытался думать об этой первой вспышке яростной, слепой, беспричинной ревности - обидной и жестокой, неуважительной к нему. Он подумал тогда, что это, возможно, приходит с рождением ребенка, когда женщина - скорее даже инстинктивно - стремится оберегать от всего постороннего ту семью, которая создалась. Но увы, чем отчаянней женщина защищает семью, тем стремительней она разрушается. Любовь принимает все: боль и голод, бесстыдство и одержимость. Она не принимает только одно - тиранию.
   - Вы понимаете, - спросила судья Надю, - что, получив развод, вы поставите в трудное положение вашего ребенка? Отец только в том случае продолжает оставаться настоящим отцом, если он живет с ребенком под одной крышей. Вы отдаете себе в этом отчет?
   Повар на первой скамейке многозначительно кашлянул и переложил ногу на ногу. Из-под брюк вылезли сиреневые кальсоны.
   <Старики даже в летнюю жару носят кальсоны. Старость - это холод>, подумал Степанов.
   Секретарь суда обмакнула перо в ученическую чернильницу, ожидая Надиного ответа.
   <А может быть, такая отчаянная ревность идет от прекрасной поры молодости? Может быть, я еще не смог этого понять? - продолжал думать Степанов. - Может, я зря обижался? Может быть, женщина ревностью пытается возвратить те первые месяцы, когда ей говорят только о любви, о своей любви к ней. Или высшее проявление любви - это когда человека понимают, каков он есть? Любовь - это всепрощение? Или нет?>
   - Какой-то странный развод: ни тот, ни другой не говорят причин, побудивших их предпринять этот серьезный шаг, - сказала судья народному заседателю, сидевшему слева от нее.
   Здесь привыкли к тому, чтобы на бракоразводных процессах обвиняли друг друга, плакали, говорили грубости. Тогда, среди этой откровенной душевной расхлыстанности, три человека, сидящие в дубовых креслах, пытались найти правого и виноватого, тогда им легче было принимать решение. А сейчас, когда приходилось клещами тянуть слова то из Степанова, то из Нади, они раздражались, считая поведение супругов несерьезным и даже - неуважительным по отношению к составу суда.
   У председательствующей недавно разводился сын. Он узнал про какую-то связь жены. Была она или не была - точно выяснить ему не удалось, но полгода в доме судьи жили, как в погребе. Она считала развод поступком аморальным и пыталась доказать это сыну, но он сказал ей:
   - Мама, это тебе развод кажется аморальным, потому что ты живешь нравами уходящей эпохи.
   - О какой эпохе ты говоришь? - спросила судья. - Я не совсем тебя понимаю.
   Она, конечно, понимала его, понимала так, как ей казалось единственно возможным понимать его, двадцатитрехлетнего, танцующего твист и любящего на земле только одно - квантовую механику и ее философское обоснование.
   - Нет, мама, - сказал он и обнял ее, - ты не так меня поняла. Я не ту эпоху и не те нравы имею в виду. Стендаль в одном из писем сестре говорил, что на земле нравы меняются через каждые пятьдесят лет. Понимаешь? Так было всегда, я не хочу обидеть твою эпоху. Тем более что в ней еще надо очень серьезно разбираться, прежде чем мы сможем вывести единственно правильное отношение к ней.
   - Ты ужасно зарос и выглядишь неопрятно.
   - Это сейчас модно.
   - Когда ты пошел на мехмат, я так гордилась тобой, я думала, что тебя, математика, не будет касаться вся эта сегодняшняя грязь с дудочками, буги-вуги и прочей пошлостью.
   - Нравы меняются, мама. Буги-вуги стали пошлостью, потому что устарели. Танец современных интеллектуалов, которым надо размяться после работы, - твист. Ты не смейся, мама, не смейся. Математика древних вызывает у меня умиление, но в ней масса сентиментальной пошлятины. С этим ничего не поделаешь, как говорится: се ля ви...
   <О смерти, которая грядет, и о времени, которое быстролетно, думают великие философы или писатели с искрой божьей. Остальные, принимая решения или отдавая приказы, считают, что смерть далеко, а время прекрасно. Стареющий человек видит себя своим внутренним зрением и сам себе кажется милым, добрым и очень многоопытным. Его трагедия заключается в том, что он себя видит в пору своего расцвета. Поэтому он считает себя вправе, более того, он считает себя обязанным давать советы и быть арбитром во всех возникающих спорах. Одна беда: такой стареющий человек не отдает себе отчета в том, что решение, которое в подобной ситуации он принимал тридцать лет назад, в пору своей молодости, не может быть автоматически принято сейчас, потому что всех нас несет вперед время, которое следует осмысливать каждый день заново>, - успел записать Степанов в своей книжечке и засунул ее подальше в карман, чтобы не было искушения достать ее еще раз...
   Вспоминая сына и его жену, стараясь разобраться в том, где же правда, судья поэтому с особенной тщательностью относилась к бракоразводным процессам, и на те вопросы, на которые сын не отвечал ей, а смеялся или дерзил, она хотела получить ответы сейчас, здесь, в этом зале, где никто не имеет права засмеяться или дерзко ответить.
   - Таким образом, я не получила обстоятельного ответа, понимают ли супруги до конца то, в каком положении окажется их семилетняя дочь. Девочка придет в школу, и ее спросят: <А где твой папа?> Что она ответит на этот вопрос? Вы подумали о душе ребенка?
   - Послушайте, - сказала Надя, - ну послушайте же: не надо так говорить, это ведь безжалостно так говорить мне.
   - Я говорю это не только вам, я также говорю это и супругу...
   - Гражданин судья, - сказал Степанов, - а не кажется ли вам, что бестактно говорить об этом людям, которые ребенка родили, вынянчили и вырастили? Как бы вы отнеслись к тому, если бы я стал поучать вас и корректировать ваши отношения с детьми?!
   - Не забывайтесь! Вы находитесь в суде!
   - Я помню об этом и не забываюсь. Если уж надо приходить в суд, чтобы расторгать любовь, то не следует все же быть жестокой, ей-богу...
   Никита шел с Дунечкой по Садовому кольцу. Он вдрызг разругался с радиорежиссером и ушел с репетиции. В кармане у него были только те деньги, которые он одолжил у Степанова. А вечером он договорился увидеться с Аней и вместе пойти куда-нибудь посидеть.
   - Давай позвоним - может, пришли твои родители, - сказал Никита, - а то ты мне уж порядком поднадоела.
   - А ты мне совеем не надоел.
   Они зашли в автомат, и Никита набрал номер. Он долго прислушивался к длинным безразличным гудкам, а потом повесил трубку, легонько стукнул по зеленому ящику телефона и получил назад две копейки.
   - Копейка, - сказал он поучительно, - рубль бережет.
   - Как часовой?
   - Да.
   - А у копейки есть ружье?
   - Бомба. Теперь едем на Разгуляй.
   Дуня долго смеялась, повторяя: <Разгуляй, разгуляй, сиди дома, не гуляй!>
   - Вот дуреха, - сказал Никита. - Разгуляй - это улица, понимаешь? А на этой улице - институт. А в институте - Гранатиков.
   - Вовка?
   - Да.
   - Который танцует?
   - Да.
   - А зачем ему учиться, если он умеет танцевать?
   - Жизнь диктует свои жестокие законы. Едем.
   Гранатиков завалил два экзамена, и его сняли со стипендии.
   Гранатикова надо было выручать. Выручать его взялся, как всегда, Никита. В два часа Никиту должен был ждать на Разгуляе Гранатиков, набитый шпаргалками, и Леха - с тремя фотоаппаратами.
   Дуня с Никитой опоздали на четверть часа. Гранатиков ходил возле института с пылающими ушами и растерянным лицом.
   - Ну, - сказал Никита, - что грустишь, строитель? И засуху победим, только спокойней. Леха, побудь с Дунькой.
   - Здорово, - сказал Леха Дунечке, - как дела, старуха?
   - Хорошо, - ответила Дунечка, смутившись. Она была уже давно влюблена в Леху. Среди Никитиных друзей он казался ей самым красивым.
   Никита сказал:
   - Дуня, от Лехи ни на шаг - поняла?
   - Поняла.
   - Леха, смотри за ней.
   - Давай, давай, - лениво сказал Леха, зевнув, - топайте, там профессор икру мечет.
   Когда Никита и Гранатиков ушли, Леха спросил:
   - Мороженого небось хочешь, старуха?
   Дунечка сделала Лехе глазки и неопределенно засмеялась.
   Гранатиков сидел за последним столом. Уши у него были синего цвета. Глаза округлились, а губы сделались белыми. Профессор расхаживал по аудитории злой как черт. Ему надоели эти пересдачи, они отрывали его от работы над учебником. Поэтому он, как правило, ставил всем тройки.
   Отворилась дверь, и в аудиторию вошел Никита, увешанный фотоаппаратами.
   - Что вам? - спросил профессор. - В каком вы виде? Вам здесь не парк культуры.
   - Я из газеты, - сказал Никита, - семь тысяч извинений.
   И он показал издали красную книжку, в которой значилось, что Леха является лаборантом в фотоцехе редакции.
   Профессор кашлянул и пошел навстречу Никите.
   - Здравствуйте, - сказал он, - простите, я не сразу понял. У нас такие горячие дни.
   - Я делаю репортаж о студенческих экзаменах, - сказал Никита, лихо прилаживая объектив, с которым он не умел обращаться. - Посоветовали познакомиться с вашим курсом, говорят, хорошие ребята.
   - Да, есть способные люди.
   - Пожалуйста, сядьте к столу, - попросил Никита, - хорошо бы вам в руки логарифмическую линеечку. Ну, ничего. Возьмите перо. Хорошо. Только повернитесь, пожалуйста, к окну - там больше света. Левее. Нет, правей! Голову выше.
   Профессор повернулся к окну. Никита искоса поглядел на Гранатикова. Тот кивнул и положил перед собой шпаргалку.
   Никита сделал несколько снимков на пустую кассету.
   - Четко, - сказал он. - Теперь позвольте мне сделать несколько снимков студентов.
   - Да, да, прошу, - сказал профессор, подумав: <Забелин с кафедры сопромата взъярится, увидев меня в газете. Он болезненно честолюбив. А у меня, по-моему, воротничок мятый>.
   Профессор потрогал свой воротничок, поправил галстук и сказал ласковым голосом:
   - Ну, друзья мои, кто решится на подвиг первым?
   Студенты молчали.
   Никита попросил профессора:
   - Позвольте поработать во-он над тем типажем. Он фотогеничен и производит впечатление думающего человека.
   - Гранатиков? - ужаснулся профессор.
   - Я не знаю, - ответил Никита. - Гранатиков или Пулеметиков. Вон тот, с ушами.
   - Ну... Пожалуйста... Если он кажется вам фотогеничным.
   - Идите к доске, - сказал Никита Гранатикову.
   - Я еще не совсем...
   - Идите, идите, - сказал Никита. - Быстренько!
   Гранатиков подошел к доске и начал отвечать сдавленным голосом. Никита попросил профессора стать рядом со студентом и защелкал камерой.
   - Так... Хорошо. Теперь ставьте ему оценку, - сказал Никита, - а то я не успею в номер газеты. За стол садитесь, за стол.
   - Да, но он еще не ответил...
   - Потом доспросите, - сказал Никита, - потом...
   Профессор поставил Гранатикову <хорошо>, Никита достал блокнот и записал фамилию профессора и Гранатикова.
   - Значит, пойдет подтекстовочка: <Студент третьего курса Гранатиков сдал на <хорошо> экзамен профессору Пинчуку. Фото Бальтерманца>.
   - Вы тот самый Бальтерманц? - удивился профессор. - Я помню довоенные фотографии Бальтерманца. Вы... э... э...
   Никита на мгновенье похолодел, потому что фамилию Бальтерманца выпалил экспромтом, не продумав заранее.
   - Нет, - сказал он, - я не тот Бальтерманц, собственно, я тот Бальтерманц, но только сын. Ну, всего хорошего, простите, что помешал.
   Гранатиков тоже поднялся, схватил свою зачетку и, что-то пробормотав, выскочил из аудитории первым.
   - Какой-то странный, - сказал Никита. - Что с ним?
   Профессор проводил Никиту до двери и улыбнулся:
   - Вы невольно помогли этому лоботрясу, но пусть это будет нашим секретом. Фотогеничность в вашем деле прежде всего. Когда выйдет номер?
   - Завтра, - сказал Никита, - покупайте в киоске.
   Судья продолжала допрашивать Надю, а Степанов видел то утро в Каирском аэропорту, и красный песчаный буран, когда ветер срывал серебристые дюралевые жалюзи с окон, и прижатые к земле пальмы с растрепанными, жалкими иглами - будто простоволосые бабы в своем неутешном бабьем горе.
   Степанов шел через буран к самолету - это был первый, пробный рейс, и ветер рвал его пиджак, песок застревал в волосах, скрипел во рту. В самолете было пусто, это был пробный рейс без промежуточной посадки в Тиране, поэтому Степанов сел в первый салон. Там никого не было. Когда заревели турбины ИЛа, из кабины пилотов вышел бортинженер-наставник и сел на самое первое кресло, перед Степановым. Самолет стал разбегаться по взлетной полосе. Он очень долго разбегался, все в салоне стало подзенькивать мелко-мелко. Он разбегался, но никак не мог оторваться от земли, а вокруг был красный песчаный туман. Степанов заметил, как на виске сидевшего впереди него наставника из пор кожи, как в кино, стали появляться капли пота. Сначала мелкие, потом они сливались одна с другой и медленно катились по виску. Пилоты прибавили обороты, рев двигателей сделался невозможным, душераздирающим. Наставник взялся пальцами за ручку сиденья, и Степанов заметил, как он выставил вперед ногу и стал упираться ею в стену пилотской кабины, а сам подался назад, словно желая вдавиться в кресло. Степанов вспомнил шведского летчика. Неделю назад он летел с ним в Багдад. Швед рассказывал, как была записана на пленку катастрофа на <боинге>. Связь с гибнущим самолетом поддерживали до последней секунды, до тугого взрыва и темной тишины потом. Пока самолет падал, летчики передавали, что происходит с крыльями, фюзеляжем, и было слышно, как иногда, если самолет переворачивало в воздухе и распахивались двери в салон, - было слышно, как истошно кричали люди - дети, женщины, мужчины. Самолет падал с высоты девяти километров пять минут. И все эти пять минут смогли записать на пленку, это был верх удачи; потом эксперты проигрывали эту пленку по нескольку десятков раз, словно любители джаза, стараясь понять причину катастрофы.
   Степанов ничего не видел тогда. Он тоже вцепился холодными пальцами в ручку кресла, и по его лицу так же текли капли холодного пота. А после, как в кино, понеслись, запрыгали перед глазами кадры: Надя и Дунечка, Дунечка и Надя, Надя, Дунечка, Дунечка, Надя...
   Надя как-то говорила ему:
   - Самое страшное, если мужчина продолжает жить с нелюбимой женщиной из чувства долга. Это оскорбительно для обоих, а дети все равно будут рождаться плохими, а потом станут несчастными.
   Только много дней спустя, уже прилетев в Москву, уже после того, как он успел в суматохе дел забыть тот миг, когда моторы замолчали (или он оглох), и самолет стал уходить в небо, и летел над островом Крит - куском коричневой скалистой земли в сиреневом море, - уже после всего этого Степанов вспомнил, что ему <показывали> в те доли секунды.
   <Все ерунда, - сказал он себе, неожиданно вспомнив эти Надины слова. - Долг и любовь неотделимы. Не может быть долга без любви, как и любви без долга>.
   Но он тогда не сказал этого Наде. Он пробовал писать. Но тогда не получилось. Видимо, еще не наболело. Получается, если только наболело. Иначе: грамматические упражнения и описательство. Оно никому не нужно, это описательство. Кого сейчас волнует описание серебристого елового леса в заснеженном Подмосковье? Сейчас волнует не описание поступка, но его анализ. Как сказано у Межирова: <Пробуждение совести - тема для романа>.
   А судья все продолжала допрашивать Надю про то, как Степанов обеспечивал семью, не пил ли и как у него а роду с наследственностью...
   - Хочешь, пойдем в зоопарк? - сказал Никита.
   Дунечка запрыгала на одной ножке. Глаза ее засветились и стали, как у Нади, круглыми.
   - А потом? - спросила Дунечка.
   - А потом суп с котом.
   - С тобой?
   - Почему со мной?
   - Ты же кот. Цып-цып, - передразнила Дунечка лысого актера, мамочка, меня котик хочет съесть.
   - Дуньк, ты Аню помнишь?
   - Такая волосатая?
   - Сама ты волосатая.
   - Помню. Она со мной играла в дочки-матери.
   - Как она тебе?
   - Красивая. Я люблю женщин на каблучках.
   В зоопарке они пошли сначала в обезьянник. Дунечка долго молча рассматривала громадных самцов орангутангов, а потом спросила, смущенно отвернувшись:
   - Никита, а что это у них там, а?
   Никита сел на пол. Служитель сказал:
   - Гражданин, ведите себя прилично, звери волнуются.
   - Никит, ну, правда, - повторила Дунечка.
   - Дуня, - сказал Никита, - вот пойдешь в школу и все узнаешь, а теперь пойдем смотреть тигров.
   Они долго смотрели тигров, а после Дуня каталась на пони.
   - Ну, понравилось? - спросил Никита.
   - Очень. А папа с мамой все ругаются. Лучше бы на пони катались.
   Никита посмотрел на часы. Было половина четвертого.
   - Рубансон-гоглидзе хочешь?
   - Хочу кирневич-валуа.
   Они пили газированную воду, а вокруг них с визгом носились дети. Потом они присели на скамейку возле девушки, которая читала книгу. Она была какая-то насквозь чистая, в белом платьице и в белых тапочках на упругих, спортивных ногах.
   Никита несколько раз взглянул на девушку, а потом, кашлянув, спросил, подмигнув Дуне:
   - Простите, мы вам не помешаем?
   - Нет, пожалуйста.
   - Интересная книга?
   - Очень.
   - Что-нибудь эпохальное?
   - Да. Сказки Даля.
   Никита засмеялся, и девушка поглядела на Никиту. Он снова кашлянул и сказал:
   - А не пришла ли пора познакомиться? Меня зовут Никита.
   - Очень приятно.
   - Мне тоже. А вас?
   - Меня зовут Наташа.
   - Тоскуете?
   Наташа закрыла книгу, посмотрела на Никиту и ответила:
   - Временами.
   - Сейчас тоже?
   - Нет. Сейчас я не тоскую, сейчас я гуляю с сыном.
   - <Белка>, <Белка>, я - <Свисток>: вас понял, перехожу на прием, быстро ответил Никита. - А где дитя? Моя дочь может с ним поиграть.
   - Саня! - крикнула Наташа. - Маленький!
   Подбежал мальчик с длинными льняными волосами и, отдуваясь, стал возле матери, исподлобья разглядывая Дуню.
   - Дуня, дай мальчику руку, - сказал Никита.
   Дунечка послушно слезла со скамейки, подошла к мальчику и протянула ему руку лодочкой.
   - Здравствуй, - сказала она, - меня зовут Дуня.
   - Догони, - сказал мальчик, - кто быстрей.
   - Погоди, какой ты быстрый, - рассудительно сказала Дуня, - а сколько тебе лет?
   Никита и Наташа засмеялись.
   - Кстати, вам сколько? - спросил Никита.
   - Я старуха. Мне двадцать пять, - ответила Наташа. - А вам?
   - Я мальчик. Мне семьдесят семь.
   - Саша, - строго сказала Дунечка, - дай мне ручку, и пойдем гулять.
   - Только пусть вас не съедят крокодилы, - попросил Никита.
   - Я ему горло прокушу, - пообещал Саша, и они пошли по дорожке: Дуня - длинненькая, в полосатых штанишках и маленький пузатый Саша - в белом костюмчике.
   - Ну? - сказал Никита и подвинулся к Наташе. - Итак?
   - Сейчас вы спросите: не поколотит ли вас муж?
   - Это серьезный вопрос, он меня тревожит.
   - Что еще вас тревожит?
   - Американский империализм и клика Чан Кай-ши.
   - Давайте я все облегчу - у меня нет мужа, так что можете начинать осаду.
   - А что у вас глаза сиреневые?
   - Потому что крашусь.
   - С вами трудно говорить.
   - Отчего?
   - Вы не интригуете.
   - А надо?
   - Конечно.
   - Это нетрудно. Только надо следить за нашим кинематографом, там даются готовые, идеологически выдержанные рецепты.
   - А почему вы со мной так говорите?
   - Наверное, потому, что мне приятно говорить с вами.
   - Да?
   - Да.
   - Черт возьми!
   - Черта нет. И бога нет, никого нет. Саша! Саня! Дуня!
   - Вы запомнили, как зовут мою пл... дочку?
   - Пл-дочку? Конечно, я сразу запоминаю имена детей.
   - Вы понимаете, что такое брак? - строго спросила судья Степанова.
   - Брак - это затянувшаяся беседа. В идеале, конечно.
   - Что?!
   - Так говорил один парень, который рано умер.
   - Брак - это не беседа, а союз любящих сердец, - сказала судья, - и вы его своим поведением разрушили.