Семенов Юлиан Семенович. Дунечка и Никита

Семенов Юлиан Семенович
Дунечка и Никита

   Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
   ДУНЕЧКА И НИКИТА
   - Идиоты, - сказал Никита. - Пустите, спать хочу.
   Он лежал на кровати одетый. Он лег под утро, потому что всю ночь просидел над книжками по актерскому мастерству. Голову он накрыл подушкой, чтобы не слышать шума с улицы. Улица просыпалась рано. Дворник сонно переругивался с милиционером и громко шаркал метелкой по сухому тротуару. В доме напротив, на втором этаже, в третьем окне слева, мальчик в очках садился за рояль по утрам и наяривал гаммы. Никита часто разглядывал его в бинокль. У очкастого мальчика были короткие пальцы и веснушчатый нос. Никита его ненавидел.
   Степанов снова тронул Никиту за плечо.
   - Ну? - спросил Никита из-под подушки. - Чего?
   - Вставай.
   - Гады вы все. Мучаете человека.
   - Мы привели Дуню, - сказал Степанов.
   Никита сбросил подушку, сел на кровати и стал тереть лицо. Он тер лицо обстоятельно, разминая мышцы по системе йогов.
   - Все-таки да? - спросил он.
   - Что я могу поделать?
   - Когда?
   - Назначили на десять утра.
   - Кто судья?
   - Черт его знает. У тебя нет ничего выпить?
   - Нет, потому что пить нехорошо, если сражаешься или когда пишешь. Так, кажется, у Папы... А я сегодня сражаюсь. Ну-ка, стань. Колоссальный прием... Протяни левую. Захватываю у кисти, понял? Рывок на себя, ногу вперед с резким выбросом - и ты в партере.
   - Я, милый, на галерке.
   - Слушай, у меня сегодня зачет по драке, а может, еще консультация по мастерству. Что я стану делать с Дунькой?
   - Нам ее не с кем оставить.
   - А как ее будут делить?
   - Отстань, а?
   - В холодильнике есть прекрасный квас. Хочешь? Могу выдать.
   - Я хочу выпить.
   - У тебя, кстати, деньги есть?
   - Есть.
   - Одолжи десятку.
   - На.
   - До, ре, ми, фа, соль, ля, си, мне спасибо, вам мерси, - сказал Никита и пошел в ту комнату, где Надя сидела с Дунечкой.
   - Здорово, сестреночка, - бодро сказал Никита и поцеловал Надю. Племяшечка, привет.
   - А я сегодня весь день с тобой буду, - сказала Дуня.
   - Мешать станешь?
   - Конечно.
   - Выдеру.
   - Меня драть нельзя, я нервная.
   - Вы оба понимаете, что творите? - спросил Никита. - Может, отложите ваш бракоразводный про...
   - Никита! - Надя показала глазами на Дуню.
   - Ничего, говорите, я вас не буду слушать, - сказала Дунечка и приложила пальцы к ушам, - я вместо этого смотреть буду.
   - Пожалуйста, не отпускай ее ни на шаг, - сказала Надя, - нам просто не с кем ее оставить, понимаешь? Никого нет, кроме тебя.
   - Мама вернется послезавтра...
   - Я не виновата, что все это назначили на сегодня.
   Дунечка пошла в ту комнату, где у окна сидел Степанов. Она шла, подпрыгивая на носочках.
   - Смотри, - сказала она, остановившись возле двери. - Я умею на самых кончиках, как балерина.
   - Ах ты рыбонька моя, - сказала Надя и вышла на кухню.
   Никита пошел следом за ней.
   - Еще ж не поздно, - сказал он. - Ты ведь любишь его.
   - Я его ненавижу.
   - Он тебя любит.
   - Он негодяй, я его видеть не могу.
   - Ты без него повесишься через полгода.
   - Ну и пусть.
   - А как вы будете с Дунькой?
   - Она будет со мной.
   - Она будет без отца.
   - Она будет со мной, - повторила Надя, - ясно тебе? И вообще, не суй свой нос туда, куда не надо.
   - Как с Дунькой сидеть, так <Никиток>, а как говорю правду - так <не суй нос>. Ты - сумасшедшая.
   - Сам очень хороший.
   - Мне по долгу велено, я - артист. Артист обязан быть сумасшедшим, иначе он станет дерьмом.
   Никита ушел в ванную, залез под душ и задернулся занавеской. Он плескался и повизгивал тонким голосом.
   - Надька, - крикнул он, - потри спину.
   Надя выключила газ, поставила медную кофейницу на стол и пошла в ванную.
   - Какой долдон вымахал, - сказала Надя, - а вроде вчера я тебя грудного купала.
   - Не подглядывай, - сказал Никита, - я тебя стесняюсь. Слышь, Надьк, а чего ты такая красивая перед разводом стала? Влюбилась? Или страдание делает женщину прекрасной?
   - Страдание. Нагнись ниже.
   - Больно дерешь!
   - Не кричи. У тебя спина грязная.
   - Спина - не душа, прожить и с такой можно. Слушай, а вот для вас имеет значение, какая у мужчины фигура?
   - Конечно.
   - У меня ноги тонкие.
   - Дурашка, - сказала Надя, - это красиво.
   Она села на край ванны и заплакала. Плакала она по-детски: у нее катилось по щекам много слез и сразу же краснел нос.
   - Идиоты, - сказал Никита, - вы идиоты. Выйди, я буду вытираться.
   Степанов сидел возле окна, а Дунечка танцевала посреди комнаты. Она любила танцевать.
   Степанов смотрел на дочь и вспоминал, как семь лет назад в такой же летний день Дунечку привезли из родильного дома.
   Есть разница в том, как относятся к новорожденному мать и отец. Надя подолгу просиживала возле Дунечки - сморщенной, коричневолицей, пищащей хриплым голосишком, - и смотрела на нее с умилением, и находила сходство: <Уши у нее твои, и брови твои, и подбородок твой>. А Степанов смотрел на этот пищащий комочек с осторожным любопытством, не видел никакого сходства, но соглашался с Надей и недоуменно хмыкал: <Моя дочь...>
   Люди - те же позвоночные, только высшая их форма. Волчица облизывает детеныша, подолгу глядит на него, положив длинную морду на толстые лапы, а волк гуляет себе по лесу, мимо слепых волчат проходит равнодушно - не придавить бы, - и только. Волк начинает брать детеныша с собой, когда тот делается постарше и когда мать уже не смотрит на него с такой нежностью, а порой даже прикусит за загривок, если что не так. У зверей младенчество принадлежит матери, зрелость - отцу. У людей - так же.
   - Папочка, - спросила Дуня, - а у вас когда начнется баракоразводный?
   - Что?
   - Так Никита сказал.
   - Не болтай, мать, ерунды...
   - Ну какая ж я тебе мать, - рассудительно сказала Дунечка, - я твоя дочка.
   - Дуньк, скажи <рыба>, - попросил Степанов, закрыв глаза.
   - Рыба.
   - Раньше ты говорила - лыба. Ну-ка, иди, я тебя поцелую.
   - Вы меня всегда целуете, когда ссоритесь.
   - Смотри, какой пух тополиный летает.
   - А зачем он летает?
   - Весна...
   - Пусть бы зимой летал, тогда падать не больно.
   Вошел Никита:
   - Она уже ушла.
   - Пока, Дунечка, Никиту слушаться безо всяких.
   - А со всякими?
   Никита и Степанов посмотрели друг на друга. Степанов поднялся, потянулся, захрустев пальцами, и пошел в суд - разводиться.
   - Дунька, порубать хочешь?
   - Знаешь, как папа говорит? Он говорит: <рубансон-гоглидзе> и <кирневич-валуа>.
   - А что такое <кирневич-валуа>?
   - Очень просто. Это когда в рюмку наливают водку.
   - Ясно. Яичню <рубансон-гоглидзе>?
   - Не хочется.
   - Мало ли что не хочется... Надо. Человек есть то, что он ест. Поняла?
   - Нет.
   - Что нет?
   - Как же он может быть тем, что ест? Ведь человек не еда.
   - Ты у меня Гегель.
   - Ну какой же я Гегель, Никит? - снова рассудительно ответила Дунечка. - Я девочка.
   - Ладно, девочка. Сиди, я пойду глазунью жарить.
   Дунечка осталась в комнате одна. Улыбка сошла с ее лица, и оно вдруг сделалось взрослым и скорбным. Она подошла к окну и стала разглядывать улицу, по которой с ревом проносились расплющенные машины, торопились люди - большеголовые и с коротенькими ножками. А когда к остановке подъехал рычащий автобус и пустил струю дыма, Дунечка сделала шаг от окна - так он был грозен, этот красный автобус, если глядеть сверху.
   Дунечка еще немного поглядела в окно, потом ей это наскучило, и она решила порисовать. Она взяла красный карандаш и нарисовала на оборотной стороне синей тетрадки танцующую женщину с сумочкой в левой руке. Глаза танцовщицам Дунечка рисовала длинные и раскосые, волосы - распущенные, падающие на лоб. Она умела рисовать танцующих женщин: она чувствовала движение и, когда рисовала, делала ногами те самые движения, которые в рисунке повторяли танцовщицы с худыми длинными руками, с сумочками и в шляпках на распущенных волосах.
   Дунечка полюбовалась танцовщицей, немного потанцевала сама, а потом, вздохнув, принялась убирать Никитину кушетку. Движения ее были точны и повторяли движения матери, когда та по утрам убирала кровати.
   Дети точно повторяют движения. Но кто сказал, что они так же точно и цепко не повторяют те слова, которые слышат? Кто сказал, что они не понимают смысл этих слов - тех злых, обидных и горьких слов, без которых вряд ли обходится какая семья?
   <Ты еще маленькая>, <ты этого не понимаешь>. Какая глупость! Плохая память - бич людей. Родители забывают самих себя - семилетних. Вспомните себя в семь лет те, которым сейчас тридцать! Вспомните! Ведь вы все понимали в семь лет - особо остро, может быть, даже точней, чем понимаете сейчас, потому что тогда ваше сознание не было загромождено тем, что ханжи называют <богатым опытом>. Доброта человека должна проверяться его отношением к детям.
   - Дунька, иди сюда! - крикнул из кухни Никита. - Яичня готова.
   - Где у тебя веник?
   - Веник после, сначала калории.
   - А что это - калории?
   - Единицы тепла.
   - Какие единицы? - спросила Дунечка. - Длинные палочки?
   - Разные бывают.
   - Они вроде микробов?
   - Двоюродные братья.
   - Баба говорит, что у микробов есть руки и ноги.
   - А как про мозг? Баба на этот счет данных не имеет?
   - Дурачок ты даже совсем, - сказала Дунечка таким голосом, каким Надя говорила Степанову, когда радовалась чему-нибудь. - Глупенький совсем даже.
   - Ах ты моя душечка! - засмеялся Никита.
   - А знаешь, как мама говорила, когда они ссорились?
   - Знаю...
   - Я тебе сделала сюрприз на букву <у>, Никит...
   - Какой?
   - Уб...
   - Ну, давай, давай... - сказал Никита, глядя в газету.
   - Я так не буду. Ты не со мной говоришь.
   - Дуня, запомни раз и навсегда: газета - это самое массовое оружие.
   - Как сабля?
   - Почти.
   - Убра...
   - Не понимаю.
   - Убрала кровать, дурачок!
   - Ты давай без фамильярности. Я не дурачок, а твой дядька.
   - Ты не говори <дядька>, ты <дядя> говори.
   - Почему?
   - <Дядьки> в магазинах ходят, и <тетки> тоже.
   - Ешь яичню.
   - Не хочется.
   - А зря.
   - Я когда маленькая была, говорила <хочечя>, а не <хочется>.
   - А сейчас ты большая?
   - Конечно. Осенью в школу пойду.
   - Хочется в школу?
   - Что ты... Кому хочется учиться?
   - Евдокия, ты - враг прогресса, - сказал Никита. - Пошли в институт, я драться должен.
   Надя сидела в темном углу, на скамейке, отполированной до зеркального блеска тысячами людей. В судах много темных углов и отполированных скамеек. Степанов гулял в садике, где толпились люди, вызванные на судебные заседания. Люди говорили негромко, но очень оживленно, и все, как один, курили <гвоздики>.
   Один из заседателей задерживался на полчаса, и поэтому начало судебного разбирательства перенесли на одиннадцать. Возле Нади села женщина с грудным ребенком.
   Надя смотрела на спящего мальчика в синей вязаной шапочке и вспоминала, как они тогда жили в деревне. Это было шесть лет назад, когда Дунечке исполнилось полгода. Она часто болела, по ночам просыпалась и кричала - надрывно, на одной ноте. Степанов приезжал поздно, часов до трех сидел за работой на дощатой веранде, дымил, как паровоз, одну сигарету за другой и рисовал на полях синей полотняной бумаги одинаковых бородатых мужчин с капитанскими английскими трубками во рту. Засыпал он поздно, и Надя, чтобы не будить его, ходила с Дунечкой, прижав ее к себе, до тех пор, пока девочка не успокаивалась. Надя укладывала ее в кроватку, а сама садилась к раскрытому окну и смотрела, как желтая луна процарапывалась сквозь заросли кустарников. В одном и том же месте, точно в одно время начинал заходиться соловей. Он был неистов и нежен. Черные сосны разрезали голубое ночное небо, подсвеченное серебряным светом луны. Иногда, если налетал ветер, было слышно, как под горой шумела река на песчаных перекатах. Во всем этом - в Дуне, которая посапывала в своей плетеной кроватке, в том, как что-то бормотал во сне Степанов, в ночи, которая жила тихой, таинственной жизнью, - во всем этом было счастье, и Надя тихонько смеялась и чувствовала, как у нее от этого счастья холодеет кожа и делается шершавой, как бывает, если замерзнешь зимой.
   - У вас муж? - спросила Надю женщина, сидевшая с ребенком.
   - Что? - не поняла Надя.
   - Говорю - у вас муж?
   - У меня развод.
   - А... У меня-то муж тут. Судить будут. Пьяный стекла в магазине побил. Так он хороший у нас, а вот если выпьет - так обязательно разобьет чего-нибудь и куражится. Я ему, дураку, говорила: <Ты лучше меня шугани, и то позора будет меньше>.
   - Да, - сказала Надя, - конечно.
   - А теперь штраф сунут, а мы гардероб хотели. Сейчас хорошие появились... Полированные и с зеркалом, по девяносто семь. Судья-то, говорят, женщина. Это ничего, а если мужик - так тот без жалости. А мой-то - тихий, когда не пьет, ласковый.
   К скамейке подошел здоровенный парень в кепке. Кепка на его проволочных курчавых волосах держалась каким-то чудом, и Наде показалось, что она вот-вот упадет.
   - Пришел, ирод окаянный, - сказала женщина, - глаза б мои на тебя не смотрели, жирафа кучерявая!
   - Ладно... - сказал парень, сморщив лицо, - чего паникуешь...
   - Пускай тебя посадят, паразита, пускай!
   - Ладно, - повторил парень, - чего шумишь... Что в тюрьме, что с тобой - один ляд.
   - У вас спички нет? - спросил Степанова старик в толстых роговых очках.
   - Пожалуйста.
   - Благодарю вас. Вы по делу или слушать?
   - Это как?
   - Любопытствуете или у самого неприятности?
   - А вы?
   - Я, изволите ли видеть, укрепляю институт судебной гласности. Слушаю и реагирую. Судье важно видеть реакцию зала. У нас утеряна прелесть реакции зала на происходящее в судебном заседании.
   - На пенсии?
   - Да.
   - Бывают интересные дела?
   - Неинтересных дел нет. Каждое интересно, только если судья сумеет достигнуть подлеца, вывернуть его, вывернуть.
   Степанов достал блокнот и записал: <Важно суметь вывернуть подлеца>.
   - Не из <вечерки>, случаем?
   - Нет.
   - Скучны у нас судебные отчеты, как морковный пюрей.
   Степанов снова вытащил книжечку и записал: <Старая сволочь, говорит не <пюре>, а <пюрей>.
   - А по прежней профессии вы кто? - спросил Степанов.
   - Повар.
   - Повар?
   - Да, изволите ли видеть. Повар, с вашего позволения. Кормил прежних, а после ублажал вегетарианцев нарпита. Так вы с неприятностями?
   - Папаша, - сказал Степанов, - вам бы лучше на печке со старухой сидеть...
   Повар поднял пегие, торчащие вперед брови и тоскливо ответил:
   - Старуха-то померла. Вот и грущу. А молодую брать - опасно, жилплощадь высудит.
   Степанову стало мучительно стыдно: и за то, что он так грубо сказал старику, и за то, что в своей книжечке написал <старая сволочь>.
   <Скорее-то сволочь - я, - отметил он про себя, - и не старая. А это значительно хуже>.
   В институте было полно студентов. На первом этаже метались <режиссеры> - сегодня они сдавали мастеру этюды. На втором этаже в комнате номер 13 сидел Немировский - преподаватель по классу фехтования и сценического боя. По коридору, мимо комнаты 13, ходили актеры второго курса и зубрили диамат.
   - Сиди здесь, - сказал Никита Дунечке, - вот на этом стуле, и никуда не уходи.
   - Нет, - ответила Дунечка, - мне страшно одной. Они вон какие волосатые.
   - Это студенты. Перед экзаменами не стригутся, поняла? Сиди тут и не рыпайся.
   Никита пошел к двери. Дунечка, побледнев от волнения, пошла за ним следом.
   - Дуня, - сказал Никита, - я что сказал?
   - Я тогда с тобой играть никогда не буду, - сказала Дунечка дрожащим голосом. Она так всех пугала дома. Если ее наказывал отец или зазря ругала мать, она начинала дышать носом, раздувала свои круглые ноздряшки и говорила: <Ну ладно, я тебе больше никогда ничего не нарисую>.
   Зачем вы стареете, люди? Зачем вы делаетесь разумными, взрослыми? Зачем вы не пугаете друг друга тем, что <больше никогда ничего не нарисуете>?
   Никита вошел в тринадцатую комнату и сказал:
   - Здравствуйте, Аркадий Борисович.
   Напротив Немировского, высокого, тонкого, чертовски элегантного и седого, стоял напарник Никиты Коля Курчаев.
   - Здравствуй, друг мой. Ну, готов? - спросил он блестяще поставленным голосом. - Что будем показывать?
   - С-сцену драки, - сказал Коля. Он всегда заикался перед тем, как начинал <работать> этюд.
   - Я понимаю, что не объяснение в любви; нежность не по моей части.
   Немировский уже тридцать лет ставил драки и фехтовальные бои во всех московских театрах.
   Никита повесил на спинку стула куртку и отошел к стене, туда, где был разостлан серый продырявившийся мат. На нем дрались двадцать поколений артистов. На этом мате дрались все - заслуженные и народные, лауреаты, <звезды> и те, которые так и состарились на роли <кушать подано>.
   - Давай, - шепнул Никита.
   Коля кивнул и сделал шаг к Никите. В это время открылась дверь, и в комнату вошла Дунечка.
   - Никита, - сказала она драматическим шепотом, - поди-ка.
   - В чем дело? - спросил Немировский. Он обернулся, увидел Дунечку и спросил: - А это кто к нам пришел?
   - Это племянница, - сказал Никита. - Что тебе, Дуня?
   - Пи-пи хочется, - прошептала Дунечка.
   - Привет! А ка-ка кет?
   - Пока нет.
   - Что хочет младенец? - спросил Немировский. - Что вы шепчетесь?
   - Потерпи, - сказал Никита шепотом, - видишь, я занят.
   - Мама мне не велит терпеть.
   - Аркадий Борисович, на минуту, - сказал Никита, - возникла проблема <пи-пи>.
   Они вышли из тринадцатой комнаты, и Никита повел Дунечку в уборную.
   - Зачем ты сказал им про <пи-пи>? - обиженно спросила Дунечка. - Как только не стыдно. Я ведь шепотом тебе сказала...
   - Поворчи мне, поворчи. Да, а в какую тебя вести? Привет! Не в дамскую же.
   - А в какую же еще? Я ведь девочка.
   - А я мальчик.
   - Ну и что? Ты ведь со мной идешь.
   - Быть тебе Гегелем, - сказал Никита.
   Он подошел к мужской уборной и, открыв дверь, крикнул:
   - Есть тут кто?
   - Конечно, - ответили ему.
   - На выход! И постой у двери, я с племянницей иду.
   - С кем?
   Из уборной выскочил актер с четвертого курса, Романов.
   - И чья это маленькая девочка, крошечка девочка?! - засюсюкал он.
   - Не ваша, - ответила Дуня и пошла в открытую дверь первой.
   - Ну, - спросил Немировский Никиту, - проблема изжила себя?
   - Да, извините.
   - Н-начали, - заикнулся Коля Курчаев.
   Никита бросился на Колю. Коля увернулся, чуть коснувшись Никиты бедром, ухватил его за кисть левой руки и перебросил через себя. Никита упал. Коля бросился на него, но Никита выставил ноги, и Коля полетел через Никиту. Мгновение они лежали неподвижно.
   - Ритм, ритм! - крикнул Немировский. - Долго! Тянете!
   Никита бросился на поднимавшегося Колю и обхватил его за шею.
   - Стоп! - крикнул Немировский. - Драка! Пьяная драка! Снова!
   Дунечка вошла в комнату незамеченной и замерла у двери.
   Никита выбросил вперед правую руку; Коля поймал ее и снова швырнул Никиту через себя. Дунечка сорвалась с места и стала молотить Колю кулачками.
   - Противный, противный! - закричала она.
   Немировский сказал:
   - Девочка, дяди шутят.
   - Мы так играем, Дуня, - сказал Никита.
   - Р-ребенок все испортил, - заикнулся Коля, - сейчас вышло бы хорошо, я ч-чувствовал.
   - Дуня, - сказал Никита, - Аркадий Борисович влепит нам по двойке, и мы останемся без стипендии, поняла? Можешь ты посидеть одна спокойно или нет?
   - Нет, - ответила Дуня, - там ко мне пристают хулиганы.
   - А где родители? - спросил Немировский.
   - Выясняют отношения.
   - Пойдем, - сказала Дунечка и потянула Никиту за палец.
   - Ладно, - сказал Немировский. - Кто там следующие, пусть войдут.
   Он поставил Никите зачет и подмигнул Дунечке.
   - А вы разными глазами умеете? - спросила Дуня. - Сначала одним, потом другим? Я умею.
   - Ну-ка.
   Дуня заморгала глазами:
   - Вот так. Понимаете?
   - Понимаю.
   - Это меня мама научила.
   - А не рано?
   - Что?
   - Моргать научила не рано?
   - Ну что вы... - улыбнулась Дунечка, - надо всему учиться, пока маленькая. Так моя бабушка говорит.
   Немировский захохотал, откинув седую красивую голову.
   - У вас занятная племянница, - сказал он, - идите развлекайтесь, Никита.
   - Против состава суда возражений нет? - спросила женщина в черном костюме с серебряным ромбом на лацкане.
   - Нет, - ответил Степанов.
   - А у вас? Гражданка Степанова, у вас нет возражений против состава суда?
   - Ну что вы...
   - Дело возбуждает Степанова?
   - Да.
   - Изложите причины.
   - А можно без причин? - спросила Надя. - Просто можно развестить? Причины касаются только нас двоих.
   - Развод разрешаем мы, гражданка Степанова. Или не разрешаем. Ясно? Давайте по существу вопроса.
   В зале никого не было. Только судья, два заседателя и секретарь восемнадцатилетняя девушка в красных чулках, с ярко подведенными глазами. Она внимательно - снизу вверх - рассматривала Надю. Потом, почистив кончиком деревянной ручки длинные ногти, стала так же внимательно, но в то же время безразлично разглядывать Степанова. Сзади скрипнула дверь. Степанов обернулся и увидел того старика повара. Повар сел на первую скамью и, положив ногу на ногу, молча раскланялся с составом суда.
   - Подать на развод, - допытывалась судья, - вас побудила его связь с другой женщиной?
   Надя молчала.
   - Отвечайте суду, - сказала председательствующая. - Что же вы молчите?
   - Мне кажется, что все это очень личное, - тихо ответила Надя и обернулась к Степанову, словно ища у него помощи; так бывало всегда - если ей становилось плохо и не он был в этом виноват, она смотрела на него, ожидая помощи. Но Степанов молчал и рассматривал паркет, выкрашенный в красный цвет. Почувствовав на себе ее взгляд, он поднял голову, долго глядел на нее, а потом усмехнулся.
   Никита сказал:
   - Дуня, сейчас я пойду на халтуру, поняла?
   - Поняла.
   - И не вздумай мне мешать.
   - А что такое <халтура>?
   - Это великая союзница актера в решении денежной проблемы. Ясно?
   В бюро пропусков Дома звукозаписи долго не хотели записывать Дуню в пропуск, заказанный для Никиты. Никита был занят в радиоспектакле для детей. Он играл Кота.
   - Если ты будешь сидеть тихо, - сказал он, - я тебе устрою сюрприз.
   - На какую букву?
   - На букву <и>.
   - Ириска? - быстро спросила Дунечка.
   - Угадала.
   Они вошли в лифт и поехали на пятый этаж.
   Режиссер, большая женщина в туго обтягивавшем ее платье, сказала:
   - Вы заставляете себя ждать, Никита.
   - Больше не буду, - ответил Никита, улыбаясь своей улыбкой номер один. - А где Лиса?
   - Лиса беременна - у нее прием к врачу, - ответила режиссер.
   - А что такое <Лиса беременна>? - спросила Дуня.
   - Боже мой, кто это, Никита? - спросила режиссер.
   - Племянница.
   - Какая прелесть! Дивные глаза.
   - <Дивно пахнет резеда>, - пропел Никита дурным голосом слова из песенки. - <Дивные глаза>, - повторил он. - Слышишь, племянница?
   - А как тебя зовут, душечка маленькая?
   - Дуня.
   - Как? Муня?
   - Дуня.
   - Какое дивное имя! А сколько тебе годиков, кисонька?
   - Мне шесть лет. И восемь с половиной месяцев.
   - Сейчас мы возьмем с собой Дуню и она будет смотреть, как мы работаем.
   - Поблагодари тетю, - сказал Никита.
   - Спасибо.
   - Какая дивная девчушка, обожаю детей. Дуня, а ты любишь слушать радио?
   - Люблю.
   - И детские передачи любишь? - допытывалась режиссер, пока они шли по коридорам к студии, где должна была проходить запись сказки на пленку.
   - Очень.
   - А братик у тебя есть?
   - Они все обещали, обещали... Нет у меня братика. Только двоюродный.
   - Ты с ним дружишь?
   - Дружу, но он сумасшедший.
   Режиссер зашлась смехом.
   - Почему сумасшедший? - спросила она.
   - А потому что он спит на корточках.
   - Боже, какой ребенок! - сказала режиссер. - Она прелестна.
   - А далеко еще до халтуры? - спросила Дунечка Никиту.
   - Что? - не поняла режиссер. - Что ты спросила, маленькая душенька?
   Никита сжал руку племянницы, и Дуня вскрикнула:
   - Больно!
   - А вон там за дверью живет лев, - сказал Никита, - он поедает болтушек, поняла?
   - А дверь заперта?
   - Пока заперта, но если будешь болтать, открою.
   - А меня он съест?
   - А что - чикаться, что ли, с тобой? Ам - и с приветом!
   - А я у него живот саблей разрежу и убегу.
   - А у тебя сабли нет.
   - А я куплю.
   - А у тебя денег нет.
   - А я сначала куплю деньги, а потом на них куплю саблю.
   - А где ты купишь деньги? - заинтересовался Никита.
   - Как где? - удивилась Дунечка. - У папы.
   - Сейчас мы вас догоним, - сказал Никита режиссеру, - у Дунечки ботинок расшнуровался.
   - Что ты, Никиток, - сказала Дунечка, - совсем даже не расшнуровался.
   - Это ты не чувствуешь. Ну-ка, стой.
   Режиссер медленно пошла вперед, а Никита, опустившись перед Дунечкой на колени, прошипел:
   - Молчи о халтуре, поняла?!
   - Почему?
   - По кочану. Много будешь знать - рано состаришься.
   - А почему говорят <по кочану>, а не <по кочерыжке>?
   - Евдокия, хватит! Поняла? У меня голова стала распухать. Пошли.
   Никита сделал вид, что завязал Дуне новый узел на ботинке, и они побежали следом за режиссером.
   - У вас были связи? - судья обратилась к Степанову.
   - Какие?
   - Интимные.
   - Что вы понимаете под словом <интимные>?
   - Вы не ребенок. Отвечайте, пожалуйста, по существу.
   Если художник сразу добьется успеха, то он до конца жизни своей остается ребенком - во всех проявлениях, и его будет принимать именно таким та женщина, которая его полюбит. Настоящий художник останется и в зрелости одержим чувствами неистовыми и моментальными.
   Если же путь к большому признанию был труден и сложен, тогда женщина, которая прошла с художником этот путь, привыкает к тому, что он делается постепенно многоопытным и мудрым, и не хочет ничего прощать, и перестает видеть в нем ребенка. И тогда, в какой-то напряженный миг неудачных поисков отчаянье захлестывает его, ищет себе выхода - яростного, бессмысленного и неразборчивого...