Семенов Юлиан Семенович. Дунечка и Никита

   Она сидела на палубе одна, и ветер обдувал ее, и он был упругим, и если вытянуть навстречу ему ладонь, то он сразу же послушно, по-песьи, принимал форму ладони, повторяя линию жизни, подушечки пальцев, рисунок ногтей.
   <У меня рука похожа на Тонину, - подумала Надя, опуская пальцы на колено. - Только у нее ногти еще короче обстрижены>.
   Тоня работала вместе с ней. Она часто говорила:
   - Надюша, дуреха, ну что ты качаешься на люстре?! Мужики все одинаковые. Они как козлы. Или волки - все в лес смотрят. Если их на короткой веревке держать - оборвут, и поминай как звали, а на длинной привязи - ходят себе всю жизнь - и счастливы! Свобода, брат, свобода, брат, свобода...
   - При чем здесь веревки? - сердилась Надя. - Вообще держать никого нельзя рядом - насильно. Но ведь есть же люди, которые все время рвутся домой, а он, наоборот, все время норовит улететь из дома.
   - <Улететь, улететь>, - передразнила ее Тоня, - мужья сейчас по небу не летают... А отцы - особенно... В этот жестокий век надо милосерднее быть, Надюха, добрее, что ли... Ты все идеального хочешь, а Дунька тебя потом спросит: <Отчего папа ушел?> Что ты ответишь ей? Он что - к другой бабе ушел?
   - Да не волнует меня это, - поморщилась Надя, - не в этом дело...
   - В этом, в этом, - жестко прервала ее Тоня. - Именно в этом, милая, и себе-то хоть не ври... Хотя ты из самоедок, таким - трудней.
   Пароходик проезжал мимо пляжа. Там было много людей, кто-то пронзительно играл на маленькой серебряной трубе. Надя не могла рассмотреть - кто, потому что трубача окружала большая толпа ребят и девушек.
   Надя закрыла глаза и увидела Степанова в красной рубашке с короткими рукавами, он что-то говорил и смеялся. И был такой же летний день, только воскресенье, на улицах было много народу - начался фестиваль молодежи, и все люди тоже смеялись, из автобусов вылезали негры с трубами и гитарами и пели песни, зазывая прохожих петь вместе с ними, и прохожие пели вместе с ними, а негр-трубач заходился, закатывая глаза. Степанов смеялся, говорил что-то Наде, обняв ее за шею, и было это прошлым летом, нет, не прошлым летом, а нынешней весной, нет, это было сегодня, когда они сидели в суде, и она смотрела на него сзади, когда он стоял перед судейским столом, и она видела его оттопыренные уши, затылок с двумя макушками и вихром, а ей казалось, что она видит его лицо и как он смеется, смотрит на поющих негров и говорит ей: <Прелесть какая, а? Какая прелесть...>
   Никита поехал с Дуней домой, но там никого не было, и он по рассеянности своей не понял, что быть здесь никого и не могло, потому что ключи были только у него одного.
   - Где твои предки, - спросил он Дуню, - как думаешь?
   - Не знаю, - тихо ответила Дунечка, - когда я была у Шурика, мне было хорошо-хорошо, я ни о чем не вспоминала, и мне страшно не было совсем даже.
   - А чего тебе бояться?
   - Не знаю.
   К Никите позвонили ребята с курса и сказали, что сегодня его очередь дежурить у Полины Терентьевны, преподавательницы пластики.
   Никита взял Дуню, и они пошли к Полине Терентьевне в Брюсовский переулок.
   - Ты не устала, Дунь?
   - Что ты... маленькие вообще не устают. Ты попробуй с мое каждый день повертись.
   Степанов зашел в уличное кафе под полосатым тентом. За двумя столиками возле окна сидели ребята лет по двадцать и играли в шахматы. На столиках у них стояло кофе, и ничего больше. Степанову было слышно, как они глубоко затягивались сигаретами.
   Было очень тихо, только шумела улица, видная через сквер, но шум ее был далеким, он не мешал тишине. Один из пареньков подозвал официантку высоким, резким голосом.
   - Барышня, - сказал он, - что за безобразие, я уже три раза писал вам в книгу - когда будет боржоми? Я не могу пить нарзан, у меня кислотность пониженная.
   <Вот сволочь, - подумал Степанов. - Нарзан ему нельзя пить. Кислотность у него не та>.
   Он вспомнил, как в сорок втором кто-то сказал, что очень вкусное кошачье мясо, и они поймали кошку, у которой были котята на чердаке. Они ждали, пока котята чуть повзрослеют, а потом уж не могли дождаться толком от голода, поймали кошку и притащили ее в подвал.
   - А кто ее прибьет? - спросил Витька, по кличке Фантя.
   Все смотрели друг на друга и молчали. Фантя считался командиром. Он снял с себя ремень и обвязал его вокруг кошкиной шеи. Кошка лежала у него на коленях, и, когда он начал обвязывать ремнем горло, она стала мурлыкать и тереться об его острые колени. Было так же тихо, как и сейчас в этом кафе, только где-то медленно капала вода.
   - Ну, - сказал Фантя, - уходите.
   Ребята ушли и стали за дверью. Сначала было тихо, а потом кошка страшно и тягуче замяукала, а после она стала кричать, как человек. Когда ребята вошли в котельную, Фантя лежал на полу, - ему нечем было тошнить, кроме как горькой зеленой желчью. Он был исцарапан до крови, а рядом лежала кошка - сейчас она казалась маленькой, словно котенок.
   - Жрите, - сказал Фантя глухо, - я не буду.
   <А впрочем, - продолжал думать Степанов, разглядывая паренька за столиком, - зря я сейчас про него так подумал... Как старая брюзга... Его отец голодал - у сына плохо с пузом, за что же я на него озлился? Степанов, Степанов, ты становишься злым, мелочным - а значит, старым... И это очень плохо...>
   Парализованная балерина Полина Терентьевна, преподавательница Никиты, долго смеялась, когда Дунечка рассказывала ей про то, как рисовать балерин.
   - А ты мне потанцевать не хочешь? - спросила она.
   - Хочу, - сказала Дунечка, - а вы смеяться не будете?
   - Не буду.
   Побледнев от волнения, Дуня вышла на середину большой темной комнаты, подняла кверху руки и стала танцевать свой извечный испанский танец. Никита сел к роялю и стал тихонько подыгрывать ей. Дунечка прыгала, кружилась; маленькое тельце ее было пластичным; лицо ее замерло и сделалось торжественным и отрешенным.
   Никита кончил играть, Дунечка остановилась и сделала низкий поклон.
   - Ты молодец, Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - ты хорошо танцуешь.
   - Мы с ней твист наяриваем, Пол Тере, - сказал Никита.
   - Боже, какая прелесть, я ведь ни разу не видела этого танца.
   - Это не танец, а загнивание мировой буржуазии, - сказал Никита, но, между прочим, если это загнивание, то загнивать приятно. Кричат, что это плохо. Пошляк может и падеграс станцевать так, что вырвет.
   - Никита, здесь девочка, думай, когда говоришь.
   - А я все равно знаю, - сказала Дунечка.
   - Маленькие дети - добровольные шпионы, - засмеялся Никита и крикнул: - А вот твист! Твист! Твист!
   Они танцевали твист до того слаженно и умилительно, что Полина Терентьевна стала им подпевать:
   - А вот твист! Твист! Твист!
   - Поем твист! Твист! Твист! - выкрикивал Никита, приседая почти до пола.
   - Твист! Твист! Твист! - пела Дуня.
   Никита посмотрел на Полину Терентьевну и поразился. Она - недвижная, укрытая по горло пледом - показалась ему сейчас танцующей вместе с ними. Сначала он не понял, в чем дело, а потом сообразил - это все от ее глаз. Глаза старухи - громадные, иссиня-черные - танцевали сейчас вместе с Никитой и Дунечкой. Они были так выразительны, что в них сосредоточилось все - и стремительная музыка, и движение, и молодость, и та грация, которая делала имя Полины Терентьевны известным всему миру.
   - Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - пусть дядя шалопай почаще приводит тебя ко мне, и я тебе поставлю несколько танцев.
   - А я и так стою, - зачем же меня ставить?
   - Сообразительность у тебя мамина, - сказал Никита. - Поставить танец - значит показать его.
   - А как же Полина Терентьевна мне покажет? У нее ведь нет рук.
   - Дуня, ты дурочка, поняла?!
   - Совсем она не дурочка, Никиток. Она сказала правду, почему же дурочка? Это ничего, Дунечка, это ничего, что нет рук. Ну-ка стань к станку. Вон, у стены, видишь палки? Это станок. Иди. Только разденься, я посмотрю, какая ты голенькая.
   Дунечка разделась и сказала:
   - Видите, у меня трусики, как у взрослой женщины.
   - Да, прекрасные трусики... Ну-ка, возьмись левой рукой за станок. Ногу в сторону, и - раз! Носочек тяни! Хорошо! Приседай! Ниже! И - раз! Да, из нее можно будет что-то сделать. Еще раз! Носок тянуть! Сесть ниже!
   - Вас покормить, Пол Тере?
   - Да, пожалуйста.
   - А где хлеб ваш насущный?
   - На подоконнике.
   - Дуня, принеси тарелку.
   Дунечка принесла тарелку с гречневой кашей, и Никита стал кормить Полину Терентьевну с ложки.
   - Вы как маленькая, - сказала Дунечка, - только послушная. А меня просят: <За маму ложку, за папу ложку>.
   - Пол Тере, а я вроде влип...
   - Это прекрасно.
   - Ничего прекрасного. Там все непонятно. Дитя. И отсутствие фатера.
   Дунечка сказала:
   - Фатер - это папа по-немецки.
   - При чем здесь все это, если влип? - удивилась Полина Терентьевна.
   - Ну все-таки...
   - Значит, ничего не произошло, если ты здраво соображаешь. Нет ослепления. Это пустое, если все видишь. Любовь не для зрячих.
   - А зрячие это какие? - спросила Дуня.
   - Знаешь что? Иди-ка потанцуй нам, - сказал Никита. - Кому говорю?
   Дунечка вышла на середину комнаты и стала танцевать.
   - А мне без музыки скучно.
   - Никиток, включи радио, - сказала Полина Терентьевна.
   Никита включил радио. Первая станция передавала беседу о китобоях, вторая станция рассказывала о новом открытии в физике, за которое наши ученые получили Нобелевскую премию, третья станция транслировала концерт для балалайки с оркестром.
   - Черт, - сказал Никита, - дитю танцевать не подо что.
   - Поставь на <Маяк>, они передают музыку.
   Никита нашел <Маяк>. Там передавали песни.
   - Это называется <Лирическая о Москве> Бабаджаняна, - сказал Никита, - чтобы не называть <Московский твист>.
   - Это не важно, как называется. Все названия рано или поздно слезают, как старая краска с заборов. Остается суть.
   - Влюбиться хочу, Пол Тере, спасу нет.
   - Это очень плохо, Никиток. Если все идет оттого, что ты хочешь влюбиться, тогда лучше побыть час с нелюбимой женщиной. Любовь - это страдательный залог, и это прекрасно...
   Степанов шел по вечерней улице Горького.
   <Какие красивые теперь лица у молодых людей! - думал он. - Они все родились после сорок пятого, они не знали того, что знали мы. Счастливые люди. Говорят, страдание возвышает. Это глупость. Страдание унижает человека, делает его трусливым и жалким>.
   - Старик! - крикнул кто-то за спиной у Степанова.
   - Левонушка! - обрадовался Степанов. - Рад тебя видеть, черта седого. Ну, как ты?
   - Воюю с критикой.
   - Зачем? Воевать надо с врагами. Критики при всем при том наши друзья.
   - Уж не принял ли ты обет всепрощения? Они раздраконили меня ни за что ни про что.
   - Ты чудак. Критик, как правило, несостоявшийся творец, понимаешь? Отсюда его нервозность, придирчивость, неуравновешенность, полярность мнений и смена симпатий - все как у женщины. Мода, как у женщины, слухи, как у женщины. Или как у меня - сейчас. Вот и получается, что они, в общем-то все понимая, ничего с собой поделать не могут. Они неврастеничны и злятся, что никто не бранит зло именно так, как его следовало бы бранить. Вроде меня, старик, вроде меня... Они нашпигованы идеалами и не могут их выразить в образах, оттого нападают на тебя. Но чем больше они нападают зазря или хвалят вслепую, тем сильнее накаляется атмосфера. И в этой ограниченной атмосфере вокруг нас скапливается огромное количество полярных суждений. Это как собирается грозовая туча. Разные заряды. А потом чем выше концентрация нервной полярности, тем скорее сверкает молния. Значит, чем они яростнее психуют, тем больше пользы приносят главному - нашему творческому процессу.
   - Гениальный ты парень, как погляжу: ахинею несешь. Бред. Только гениям в наше время позволено нести ахинею.
   - Знаешь, что такое гений?
   - Что-то вроде одного процента таланта и девяноста девяти процентов задницы? В смысле усидчивости.
   - Это хрестоматийно, - усмехнулся Степанов. - Гениальность следствие неправильного обмена веществ. Люди с нормальным обменом веществ не в состоянии этого понять.
   - У тебя как со щитовидкой?
   - Увы... Я абсолютно здоров и обмен веществ проверял: как в аптеке. Так что, старик, помирать нам в рубрике <и др.>.
   Левон остановился, достал сигарету, закурил и, поправив свои седые жесткие волосы, спросил:
   - Старик, ты чувствуешь, как мы все стареем, а?
   Кажется, совсем недавно они ходили втроем по улице Горького: Левон, Фелька Ласик и Степанов. Они шли обнявшись - рыжий Фелька, черный Левон и бритоголовый Степанов, - шли и пели привязавшуюся песню про молодого солдата: <Парень девушку обнял нежно левою рукой...>
   А потом они ехали танцевать в <Спорт> на Ленинградском проспекте. Там их ждали Батон и Мишаня.
   Батон погиб при постройке тоннеля в Сибири, а Мишаня год назад умер, проводя опыты в своем институте. Его хоронили на Новодевичьем, и несли на красных подушечках ордена, и солдаты стреляли холостыми зарядами в низкое, осеннее небо.
   - Нет, - сказал Степанов, - мы не стареем, Левонушка. Просто мы живем.
   - В этой фразе есть какой-то сволочизм: <просто живем>...
   - Почему? Смотря как относиться к жизни. По-моему, жизнь должна быть как в Первомай или на троицын день. Как праздник, который мы носим в себе. Тогда мы не заметим старости...
   - Хреновина и прагматизм. Ты прагматик и экзистенциалист. Не стыдно тебе быть прагматиком? - усмехнулся Левон. - Мне - стыдно.
   - Дунька, - сказал Никита, - где же твои сумасшедшие родичи?
   - Они не сумасшедшие.
   Никита только что звонил им домой, и там никого не было, а уже пробило девять часов, и они шли с Дунечкой в молодежное кафе, где Никиту ждала Аня.
   - Ты устала, Дуньк?
   - Нет, совсем не устала, что ты, Никиток.
   - Хочешь на ручки?
   - Хочу.
   Никита взял Дунечку на руки, и она обняла его за шею.
   - Дуня, - тихо сказал Никита, - а тебе Наташа понравилась?
   - Она же красивая.
   - Возьму на ней и женюсь.
   - Женись, только она ведь тебя не любит.
   - А кого же она любит?
   - Что ты, глупенький даже совсем, да? Шурикиного папу.
   - Откуда ты знаешь?
   - Так моя ж мама любит моего папу, правда? Они все так, разве не знаешь?
   Аня заняла место за столиком рядом с джазом. Ее многие узнавали, потому что недавно она снялась в фильме. Она погладила Дунечку по голове и сказала:
   - Я вас полчаса жду. Еще немного - и отдала бы место другим.
   - Чего ж не отдавала? - спросил Никита. - Могла б отдать...
   - Что с тобой?
   - Со мной ничего. Что с тобой?
   К Ане подошли две девушки и попросили автограф на фотокарточке. Аня расписалась - подпись у нее была неустоявшаяся, и на двух портретах она расписалась по-разному.
   - Плохо меня сняли, да, Никит?
   - Ничего, - ответил Никита, - сходство есть.
   За соседним столиком сидели студенты-физики.
   - Парни! - говорил худенький юноша в голубой, плохо выглаженной рубашке. - Мы становимся удобрением прогресса. Физика уступает место биологии. Если они поженятся, то биофизика объяснит мир. Я готов ответить на вопрос о структуре и принципе электрона, но я ставлю вам всем второй вопрос: что направляет миграцию рыб? Кто светит маяками гусям во время перелетов? Что есть царство муравьев? Отчего вас гложет предчувствие? Каким образом вы за несколько дней до счастья уже ощущаете, что оно грядет? Кто объяснит мне сложнейшую структуру пчелиного мозга? Вопросы примитивны, но объясните мне примитивное.
   - Мы обязаны уйти в микромир, тогда придет переворот в понимании всего мира вообще, - сказала девушка с сигаретой в плоских пальцах. - Мы замучены догмами девятнадцатого века. Неудовлетворенность обязана быть религией ученого.
   - Во дают, - сказал Никита, - хотя ничего излагают, собаки.
   - У тебя какие-нибудь неприятности? - спросила Аня.
   - Да.
   - Какие?
   - Мои.
   - Дунечка, что с твоим дядей?
   - Ничего. Он просто хочет жениться на Наташе, а у нее ребеночек, ответила Дунечка, растягивая слова.
   Аня отпила немного кофе, и было видно, как у нее чуть дрогнула рука.
   - Это правда?.. Никит?
   Джаз неистовствовал. Несколько человек на площадке возле джаза молча и сосредоточенно танцевали.
   - Это верно, Никит?
   - Ты ее слушай больше, она ж маленькая.
   - Разве я сказала неправду, Никит? Ты ж мне сам говорил.
   За спиной физики снова начали кричать:
   - Физика сделала свое дело, ее гений поставил мир на грань гибели! Теперь пришла пора биологам объяснить психологию позвоночных! Степень их отличия от муравьев! Теперь биология обязана объяснить человеку человека!
   - Физики, - попросил Никита, - можно потише, а?
   - Ты лирик, по-видимому? - спросил Никиту парень в голубой рубахе.
   - Лирик.
   - Тогда сиди и помалкивай. Вы, лирики, еще лепетать не можете, вы живете на карачках.
   Девушка с плоскими пальцами лениво сказала:
   - Все-таки, есть Феллини, не будь таким строгим.
   - Феллини занимается человечеством, он биолог! А наши киношники чем занимаются? Плохим директором и хорошим председателем!
   - Ты дурак, длинный, - сказал Никита. - Дурак, понимаешь? Дай нам разобраться сначала в плохих директорах и хороших председателях. Не гони картину. Высшая революционность искусства заключена в его эволюции. От Тредиаковского - к Пушкину, от Радищева - к Толстому. От Лермонтова - к Маяковскому. Вот так. От Эйзенштейна - к Феллини. Не надо считать себя человеком с голой задницей.
   - А он мыслит, - усмехнулась девушка с плоскими пальцами.
   И физики снова начали тихо спорить - теперь они говорили о константе кривых линий, и о том, что прямых линий тоже нет, и о том, что все прямое обязано складываться и складывается из ломаных кривых - вроде кардиограмм сердца.
   - Дунечка, хочешь ко мне на колени? - спросила Аня.
   Дунечка села к Ане на колени, и Аня стала гладить ее по голове, хмуря свои черные брови и сосредоточенно рассматривая скатерть, по которой расплылось кофейное пятно.
   Никита отошел к буфету купить сигарет. Дунечка сказала:
   - Ты не расстраивайся, Анечка, он же у нас шалолопай.
   - Он у нас не шалопай, - тихо сказала Аня, - он у нас Никитка.
   К Ане подошел молоденький офицер-медик и сказал:
   - Завтра улетаю на Чукотку, потанцуйте со мной, я буду вас два года вспоминать.
   - Простите, только я не буду, - ответила Аня, улыбнувшись, - я с Дунечкой.
   - Иди, иди, - сказала Дуня, - иди.
   И поцеловала Аню в щеку. Аня покачала головой и снова улыбнулась офицеру-медику. Он отошел, а потом вернулся и сказал:
   - А когда вернется ваш спутник - можно?
   Аня снова покачала головой, но подошел Никита с сигаретами. Дунечка спрыгнула с коленей девушки и сказала:
   - Ну, не воображай, иди.
   И Аня пошла танцевать с офицером. Она была тоненькая, сзади похожая на мальчишку - в джемпере из толстой шерсти и в джинсах.
   - А она красивей Наташи, - сказала Дуня.
   Официантка принесла бутылку вина. Никита налил себе красного вина в большой фужер и залпом выпил. Закурил, подышал носом, налил себе еще и снова выпил.
   - Дай мне языком попробовать, - сказала Дунечка.
   - Фига.
   - Папа давал.
   - Ну на, только чуть-чуть.
   Дуня лизнула и зажмурилась.
   - Ане оставь, - попросила она, - а то ты все можешь кирневич-валуа.
   - Чего ты такая заботливая стала? Сама говорила - волосатая.
   - Мало ли что сказать можно, - ответила Дунечка, вздохнув.
   - Ничего я не понимаю, Дунька, - вздохнул Никита. - Ничего.
   - Эх ты, глупенький, горе мне с тобой, - сказала Дунечка фразу, которую говорила ей Надя, - дурачок совсем даже необразованный...
   Степанов заехал в редакцию. Народу было мало, многие уехали отдыхать, другие разлетелись по командировкам. Степанов зашел в секретариат и спросил:
   - Ничего не слышно, как там моя командировка в Монголию?
   - Пока не слышно ничего, - ответил замсекретаря. - Ты же летишь в Арктику.
   - Я рассчитываю вернуться оттуда через месяц.
   - К тому времени что-нибудь прояснится. Ты свой материал, кстати, вычитал? Если из ЦСУ ничего не придет - может быть, поставим тебя.
   Степанов пошел в отдел, к секретарше с таинственным именем Флорина, взял у нее гранки, которые лежали в серой папке набранных материалов, и заперся в пустом кабинете - это был очерк из его последней командировки.
   В клинике уже знали, что Надя только что развелась с мужем. Как и кто узнает об этом первым - сказать невозможно. Тоня, конечно, никому ничего не говорила. Бог с ними, пускай...
   Огромная бабища - Надя забыла ее фамилию, она все время мечтала заменить свой золотой мост на фарфоровый, - усаживаясь в кресле, смотрела на Надю скорбными глазами, а потом не выдержала.
   - Бедная вы, бедная, - сказала она, - какое коварство и низость... Инженер человеческих душ к тому же...
   - Откройте рот, - попросила Надя.
   Женщина широко открыла свой непропорционально маленький, аккуратный ротик и продолжала, мешая Наде работать:
   - Я бы на вашем месте, - говорила она, но из-за того, что рот ее был широко раскрыт, выходило: я ы а ашем есте... в партком... Или как это у них называется - ит... онд...
   Надя улыбнулась и переспросила:
   - Куда, куда?
   - В Литфонд, - ответила пациентка, почувствовав, что сможет закрыть рот и поговорить хоть минуту.
   Надя сделала ей укол.
   - Больно...
   - Ничего. Посидите десять минут, пока подействует новокаин.
   - Я вас очень уважаю, - продолжала говорить бабища, тяжело поднимаясь с кресла, - но порой вы меня поражаете... Вы какая-то безвольная. Я бы своего сгноила в Сибири... А никакой не развод! У Потапчук ушел муж, так она его - нашатырем, нашатырем! И ничего - вернулся, и прекрасно живут. Надо бороться за свое счастье, Надежда Евгеньевна. А так - дай им только свободу! Им ведь что надо - талию сорок два и бюст - конусом...
   Надя бросила шприц в тазик и быстро вышла в соседнюю комнату.
   - Тонечка, - попросила она, - сделай этому животному еще один укол, чтобы оно окончательно заморозилось...
   Сняв трубку, Надя набрала номер телефона: у Никиты никто не отвечал. Она позвонила домой: там тоже никого не было...
   Степанов стоял возле запертой двери и колотил в нее кулаком. Соседка из квартиры напротив испуганно приоткрыла дверь на цепочке и сказала:
   - Его нет, что вы стучите?
   - Может, спят...
   - Да нет же, я видела, как они уходили.
   - Утром?
   - Почему утром? Вечером.
   Степанов спустился вниз и позвонил из автомата домой. Слушая длинные гудки, он вспомнил, как летом они жили у моря. Рано утром он садился работать, а Надя с Дунечкой отправлялись на пляж, под навес. Они всегда садились где-нибудь с краешку, чтобы быть одним.
   Когда Степанов прибегал, чтобы ополоснуться, он всегда подолгу стоял в сторане и смотрел, как Дунька играла с Надей. Сильное и красивое тело жены и маленький вьюн рядом - Дунечка. Они о чем-то шептались, тихонько смеялись, собирали камушки, а потом шли в море. Дунечка каждый раз боялась входить в море, и Надя вносила ее на руках. Дунечка так и плавала, лежа на руках у Нади, шлепала ногами и руками по воде, поднимая синие брызги, и кричала:
   - Я рыбка!
   А еще он вспомнил, как они ждали его, когда он возвращался откуда-нибудь, и как Надя что-то готовила на кухне, а Дунечка сервировала стол, и потом они обе - такие похожие два самых дорогих существа - сидели напротив него и молча смотрели, подперев одинаковые головы одинаковыми ладонями, как он ест.
   А еще он вспомнил, как к нему по утрам приходила Дунечка в длинных полосатых брючках и в теплой кофточке, забиралась к нему на грудь и просила:
   - Побеседуй со мной, пожалуйста, а я тебе расскажу, что мне во сне показывали.
   <Неужели этого никогда не будет? - подумал Степанов. - Никогда, никогда? Наверное, я должен был не давать развода и постараться еще раз объяснить все про себя, но ведь нет ничего обиднее, когда приходится выскребывать себя тому человеку, которого считал самым близким, который все понимал и обязан был понимать>.
   Он поднялся наверх и остановился возле Никитиной квартиры.
   Соседка отворила дверь и сказала:
   - Что ж вы на площадке-то? Заходите, у нас подождете.
   - Спасибо.
   - Заходите, заходите.
   Степанов вошел в квартиру. Его провели в длинную комнату, где мужчина и мальчик смотрели телевизор. В смежной комнате стояли подряд три кровати, и на них спали дети - два мальчика и маленькая девочка. Они все были укрыты одинаковыми одеялами, и головы у них были одинаково подстрижены под горшок. На полу, в изголовье у девочки, - она была самой маленькой, лежала кукла с оторванной ногой.
   Степанов спросил:
   - Самая любимая?
   Мужчина, сидевший у телевизора, и мальчик враз обернулись и недоуменно посмотрели на Степанова.
   - Это я про куклу с оторванной ногой, - пояснил Степанов, - она, верно, самая любимая у девочки.
   Но его снова не поняли, и Степанов сказал:
   - Это я так, ничего. Не беспокойтесь, пожалуйста.
   Мужчина и мальчик снова обернулись к телевизору. Шла передача <Здоровье>, и круглолицый врач с бритой головой обстоятельно рассказывал про то, как надо сохранять вечную молодость.
   Женщина стояла за спиной у Степанова, сосредоточенно слушала передачу и гладила детские рубашки.
   <Вот так, - подумал Степанов. - У меня на сердце страх, тревога и смятение. А у них спокойно, вот и телевизор их не раздражает, и рядом спят трое карапузов, а четвертый сидит возле отца и слушает белиберду про то, как надо сохранять вечную молодость>.
   - Позвольте, я посмотрю, не вернулся ли он, - сказал Степанов.
   - Тут слышно. Мы б услышали.
   - Да?
   - Конечно. Между прочим, я давно хотела с вами о племянничке поговорить. Хороший он мальчик, только домой так поздно приходит, так поздно... А еще как соберутся, так песни орут, так орут, так орут...