Страница:
Он.– Я не помню.
Я.– Фамилия Иозеф Руа говорит вам о чем-либо?
Он.– Прошло столько времени...
Я.– Господин фон Шонс, объясните, как я смогу использовать вас в будущем, – а это вам куда более выгодно, чем мне, – если вы продолжаете лгать даже в том случае, когда ответ на вопрос не таит для вас никакой угрозы?!
Он.– Вспомнил! Мне кажется, я вспомнил! Совершенно верно, вы правы, на том пароме прибыл господин Иозеф Руа, он посетил посольство и попросил разрешения срочно связаться с Мюллером... Мне неизвестно, была ли ему разрешена связь, но со следующим же паромом он отплыл в рейх, это я свидетельствую со всей определенностью.
Я.– Но вам не было известно, что Иозеф Руа выполнял задания группенфюрера Мюллера по устранению неугодных ему людей – без занесения в какие бы то ни было документы РСХА?
Он.– Если бы я знал об этом, я бы отдал его в руки местного правосудия.
Я.– Похвально, господин фон Шонс. Скажите, вы отправили Кемпу свое сообщение по поводу Штирлица написанным на машинке? Или от руки?
Он.– От руки.
Я.– Пожалуйста, напишите обязательство консультировать меня и впредь по делам, связанным с поиском и разоблачением нацистских преступников. Здесь же укажите, что штурмбанфюрер СС Мерк представился вам Лорхом. И отметьте, что он, по его словам, представляет организацию немецких офицеров во главе с генералом-патриотом Вереном, участником покушения на фюрера... И еще: передайте мне, пожалуйста, копию вашего письма господину Кемпу... Только не вздумайте сказать, что у вас не осталось копии, это даст мне возможность заподозрить вас в нелегальной работе, а вы ведь утверждаете, что вполне легально работали ныне против секретного агента Штирлица, он же Бользен, не правда ли?
...После того, как работа по фон Шонсу была закончена, я смог получить информацию о том, что яд, которым были убиты как Фрайтаг, так и Рубенау, производился в Мюнхене в лаборатории биохимии начиная с 1939 года – по личному указанию рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.
Как мне удалось установить, именно этот яд был передан Гиммлером бригадефюреру СС Вальтеру Шелленбергу для убийства Отто Штрассера в Лиссабоне в сороковом году.
Я запросил у специальных служб Великобритании соответствующее подтверждение этому, поскольку Шелленберг содержится в английской тюрьме. Ответа я не получил и связался с Робертом Харрисом, которого вы представили мне в доме очаровательной дамы в Бургосе. Он сразу же ответил мне, пообещал навести справки по своим каналам. Пожалуйста, запишите его адрес, если у Вас его нет: Роберт Харрис, Нью-Бонд стрит, 12, Лондон, Великобритания. Я не смог скрыть от него, что интересующая меня информация связана с Вашей судьбой...»
«Господи, – подумал Штирлиц, – какая же умница Пол! Вот кто мне сейчас нужен! Роберт Харрис, как я мог исключить его из дела?! Уж если кого он и ненавидит, так это нацистов! А еще – как человек, связанный с корпорацией „Бэлл“, – он всегда отзывался об ИТТ как о гитлеровском гнезде, и говорил он это еще в конце тридцатых!
Да, мне необходим Харрис, а для этого я должен отправить телеграмму Клаудии. Кстати, уж если кто и может быть ей нужен до конца дней – прекрасной, зеленоглазой, доброй женщине – так это именно Роберт.
Стоп, – остановил себя Штирлиц, – не лги. Не надо. Нельзя. Ты же видел, как она относится к нему. Она жалеет его и совершенно к нему равнодушна. Не появись я в ее доме, кто знает, быть может, у них бы что-то и сложилось. «Память» – жуткое слово, но ведь именно оно породило понятие «забвение». Постепенно она бы забыла меня, он так добр к ней, так ласков и корректен...
А если я отправлю телеграмму ему одному? Да, но после того, как Роумэн связался с ним, наверняка он под колпаком. И дело будет обречено на проигрыш с той минуты, когда он получит мое сообщение. Он привезет на «хвосте» слежку, ясное дело. А Клаудиа – я молю бога, чтобы за ней не смотрела Пуэрта-дель-Соль – прилетит в Лондон и пригласит его ко мне, ей он не откажет.
Погоди, – Штирлиц снова остановил себя, – а вправе ли я так поступать? Вправе ли я обращаться к ней с такой просьбой?»
Он перевернул последнюю страницу письма; несколько ничего не значащих фраз, которыми обычно заканчивают послание, но лишь запятая и тире, поставленные там, где следовало бы поставить точку, заставили Штирлица опустить страницу в содовый раствор, а потом прогладить утюгом (у профессора в доме был лишь старинный, громадный агрегат, заправлявшийся углями; пришлось купить американский плоский, который довольно быстро нагревался на электроплите).
Роумэн, видимо, торопился, когда писал, потому что почерк его, обычно довольно разборчивый, округлый, в тайнописи был стремительным, буквы словно громоздились одна на другую.
Прочитав сообщение, Штирлиц понял, отчего так торопился Пол.
«Я воспользовался Вашим советом и достал довольно значительное количество фотографий людей СД и абвера. Мне удалось это сделать в Мюнхене – по пути в Скандинавию. Миссис Роумэн опознала человека, который жестоко и безнравственно допрашивал ее в то время, пока у меня сидел Гаузнер. Этого человека зовут Кирзнер, он из СД, работал в Риме, Вене, Будапеште и Бремене, штурмбанфюрер. А затем он был отправлен Шелленбергом в Италию для работы по тем группам мафиози, которые имели выходы на Сицилию и Неаполь, – уже после того, как туда вошли наши войска. Итальянский он знал в совершенстве, потому что – с санкции Шелленберга – сожительствовал со своей секретаршей по имени Беатриче. Я не рискую высылать Вам копию его фото, потому что намерен навеститьего в Мадриде. С помощью полковника Эронимо я надеюсь найти его. Видимо, он был в той же машине, что и Кемп, дожидаясь того момента, когда Гуарази прикончит Гаузнера. Это имя – Ваша лишняя карта в разговоре с теми, кто так или иначе знал Кемпа-Виккерса. Не говорит ли Вам что-либо фамилия Кирзнер? Если да – срочно сообщите по обговоренным адресам.
Судя по разговору с фон Шонсом, он отправил письмо о «злодеяниях» Штирлица в Мадрид Кемпу как раз накануне того дня, как там появился Гаузнер. Почему? Подумайте об этом. Копия его письма также хранится в нашем с Вами сейфе в Швейцарском банке.
Мне осталось посетить еще два города, и тогда я буду располагать достаточной информацией для того, чтобы ударить по всей сетиВерена, которую я сумел обнаружить здесь, в Европе.
Подробно напишите, что сделано Вами. Это необходимо для разговора с теми, кто будет санкционировать мой удар».
«Нет, – подумал Штирлиц, аккуратно складывая письмо, – я не напишу тебе всего. Пол. Не сердись, пожалуйста, я очень испугался в Мадриде, когда услышал про то, с каким ликующим интересом всяческие маккарти внимали маниакальному бреду Рут Фишер, когда та обвиняла своих братьев в коммунистическом заговоре, а здесь я только что прочитал, как твои сограждане в Совете Безопасности выгораживают Франко; ты американец, тебе хочется верить в лучшее, это твое право, более того – обязанность; но я все-таки подожду, пока ты нанесешь свой удар по наци. Мне очень важно узнать, как тебе в этом помогут люди Макайра. Может быть, я дую на воду, но несчастный крохотный доктор Зуле прав: если бы в тридцать втором или даже в тридцать третьем году твоя страна стукнула кулаком по столу, Гитлера бы не было в рейхсканцелярии. А те, кто ему помогал туда прийти, вроде генерала Гофмана, кичились своей дружбою с Даллесом, директором американского филиала банка Шредера, который платил деньги Гиммлеру, возглавляя кружок его друзей. Я погожу. Пол, не взыщи...»
В это же время на другой части планеты в квартире Майкла Сэмэла, раздался телефонный звонок. «Странно, в эти часы звонить не принято, шокинг; что-то случилось; только бы не с мамочкой!»
– Я бы не посмел вас тревожить, – сказал человек, который передавал ему первые материалы на «Штиглица», – если бы не чрезвычайное обстоятельство. Увидимся, несмотря на поздний час? Или намерены ждать до завтра?
– Конечно, я бы предпочел увидеться утром.
– Ваше право... Но завтра вечером в Испании может появиться сенсационный материал об интересующих нас с вами преступниках... Вы начали эту тему, жаль, если ее перехватят... Речь идет о новом преступлении... Пауки в банке... Нацист убивает нациста... И за всем этим стоит герой вашего исследования, но в несколько ином качестве... Так мне, во всяком случае, кажется...
– Хорошо, я приеду в то кафе, где мы с вами встречались...
– Когда вас ждать?
– Через полчаса.
Операция, задуманная Макайром, вступала в завершающую стадию. Были задействованы лондонская и лиссабонская резидентуры; Мадрид включили в дело опосредованно, через директора испанского ИТТ Эрла Джекобса.
Необходимость завершения первой стадии комбинацииименно сейчас диктовалась тем, что наружное наблюдение, поймавшее, наконец, Роумэна, зафиксировало отправку им в аэропорту письма, которое, увы, не поддавалось перехвату.
...Сэмэл опоздал на четыре минуты, извинился: «Такси по-прежнему не хватает, бензина нет, что вы хотите, раны войны быстро не залечишь!» Заказал две чашки кофе, поинтересовался, не голоден ли его неизвестный друг («лорд Вестминстер» или «сэр Эдвард»), выслушал вежливый отказ и приготовился слушать.
Человек достал из кармана маленькую восковку, спросил, читает ли Сэмэл по-испански, и протянул ему сообщение ЭФА 50:
– Что не поймете, я прокомментирую.
– Боюсь, что я ничего не пойму. Я продираюсь сквозь их язык только со словарем. Переведите, пожалуйста.
– Извольте... «Пуэрта-дель-Соль сообщила сегодня, что в окрестностях Мадрида недавно был обнаружен полуразложившийся труп мужчины, не поддававшийся идентификации. Исследование костюма и обуви покойного, умершего от огнестрельных ран в области печени, позволило экспертам выдвинуть версию о немецком происхождении неизвестного. Эта версия подтверждалась также тем, что в подкладке пиджака убитого были найдены два документа. Один на английском, а другой на немецком языке. Пуэрто-дель-Соль обратилась в североамериканское посольство за содействием в идентификации трупа, а также попросила дать официально заверенный перевод английского документа, в котором упоминается имя советника Пола Роумэна. По первой позиции североамериканское посольство ответило Пуэрто-дель-Соль в том смысле, что ФБР согласилось обратиться к оккупационным властям в Германии за содействием, в то время как вторую позицию работник консульского отдела отказался прокомментировать. Следствие продолжается...»
– Любопытно... Так кто же был убит? Штиглиц?
– Нет. Штиглиц, он же Макс фон Штирлиц, он же Бользен, он же Брунн, исчез из Мадрида, как и некий Кемп, через несколько часов после того, как в городе на чьей-то квартире был убит Морсен, он же Гаузнер, в прошлом офицер абвера, возможно, перевербованный русскими.
– Черт, это невероятно интересно!
– Нет, это еще не интересно, мистер Сэмэл... Самое интересное – дальше... Дело в том, что немецкий текст, обнаруженный в пиджаке Морсена-Гаузнера, являет собой отчет, подготовленный для Штирлица, о работе, проделанной за последние месяцы шпионской группой по разложению изнутри некоей патриотической организации немецких офицеров – участников покушения на бесноватого.
– На кого, простите?
– На Гитлера, – поморщился человек, – неужели не ясно?! Так вот, Гаузнер-Морсен вез Штирлицу – псевдоним, под которым тот работал на русских, предположительно звучит как «Юстас», впрочем, это мы нашли в материалах гестапо, в этом еще следует разбираться, – рапорт о работе, которая вполне позволяет шельмовать немецких патриотов, обвинив их в прогитлеровских настроениях... Как вам известно, именно гестапо возглавляло аресты и проводило казни немецких генералов из антигитлеровской оппозиции... А русские были главными обвинителями германского генерального штаба в Нюрнберге... Их судья написал протест по поводу оправдания трибуналом германской армии, они знают, кого им следует бояться. Вы понимаете, какого рода смыканиевырисовывается во всем этом деле? Штирлиц, выполнявший самые кровавые задания гестапо – Мюллера по устранению госпожи Фрайтаг и господина Рубенау, которые, как выясняется, пытались спасти от Гитлера военных оппозиционеров рейха, был завербован русскими и работал на них!
– Это феноменально, – заметил Сэмэл. – Это надо отметить. Скотч?
– Нет. Благодарю вас. И вам не советую. Потому что вам предстоит всю ночь писать. А утром – в девять – быть в испанском посольстве и попросить прокомментировать вашу информацию... Попробуйте обратиться к мистеру Игнасио-Мариа Пухоль-и-Сараису, он один из немногих, кто мыслит широко и непредвзято, он незашоренный франкист, с ним можно говорить...
– Хорошо, а что было написано по-английски?
Человек сделал маленький, какой-то птичий глоток кофе, быстро запил водой из высокого стакана, словно пил горькое лекарство, и, пытливо взглянув на Сэмэла, ответил:
– Но это не для печати... Пока что – во всяком случае... Документ, написанный американским дипломатом, есть обязательство выполнять секретную службу...
– Чью? – Сэмэл даже подался вперед, не заметив, как пепел с его сигареты осыпался в кофе.
– Не английскую же, право...
– Фамилия?
– Дайте честное слово, что не напишете об этом, – вплоть до моего к вам звонка...
– Я даю вам слово.
– Это советник американского посольства в Мадриде мистер Пол Роумэн.
Сеньор Игнасио-Мариа Пухоль-и-Сараис выслушал Сэмэла с открытым доброжелательством, заметил, что пресса ее величества работает в лучших традициях английского детективного романа, категорически отказался комментировать сообщение по поводу документа, написанного на английском языке, порекомендовал («Я понимаю, что вы вправе поступать, как знаете, мистер Сэмэл, мы никак не посягаем на свободу прессы») повременить с публикацией, потому что пропавший сеньор Кемп, как представляется возможным считать, оказался жертвой группы Морсена – Штирлица, он был им чем-то опасен... «Следствие продолжается, будем ждать, я согласен с вами, все это в высшей мере интересно. Испанские газеты склонны получить исчерпывающую информацию от следственных органов. Их молчание не означает посягательства на свободу слова, которое гарантировано в Испании законом генералиссимуса Франко, так же как и во всех других демократических государствах».
(Пухоль-и-Сараис провел беседу так, как было оговорено на конспиративной встрече с представителем Макайра; повод для беседы был закамуфлирован вполне понятным беспокойством государственного департамента по поводу престижа его сотрудника Роумэна, имя которого шельмовалось в обнаруженном у Морсена документе: «Мы не можем поверить в случившееся, это чудовищно! Проверка и еще раз проверка. Мы живем в стране свободы, каждый имеет право на защиту. Конституция гарантирует честь и достоинство любого американца».)
Публикация Майкла Сэмэла – хотя ее и подрезали– была озаглавлена: «Кому же теперь служат нацисты? ГПУ?»
О Роумэне, понятно, не говорилось ни слова. Впрочем, редакция уведомляла читателей, что журналист намерен продолжить расследование, ибо он уже имеет материалы, неопровержимо подтверждающие вину Штирлица в устранении госпожи Фрайтаг, отправленной в Швецию немецкими офицерами, членами антигитлеровской оппозиции...
О сенсационном разоблачении английского журналиста в Аргентине напечатала лишь столичная «Кларин». Фамилия Штирлица была, как всегда переврана – «Эстиглиц»; зато имя «Кемп» было напечатано правильно.
Штирлиц (Кордова, январь сорок седьмого)
Я.– Фамилия Иозеф Руа говорит вам о чем-либо?
Он.– Прошло столько времени...
Я.– Господин фон Шонс, объясните, как я смогу использовать вас в будущем, – а это вам куда более выгодно, чем мне, – если вы продолжаете лгать даже в том случае, когда ответ на вопрос не таит для вас никакой угрозы?!
Он.– Вспомнил! Мне кажется, я вспомнил! Совершенно верно, вы правы, на том пароме прибыл господин Иозеф Руа, он посетил посольство и попросил разрешения срочно связаться с Мюллером... Мне неизвестно, была ли ему разрешена связь, но со следующим же паромом он отплыл в рейх, это я свидетельствую со всей определенностью.
Я.– Но вам не было известно, что Иозеф Руа выполнял задания группенфюрера Мюллера по устранению неугодных ему людей – без занесения в какие бы то ни было документы РСХА?
Он.– Если бы я знал об этом, я бы отдал его в руки местного правосудия.
Я.– Похвально, господин фон Шонс. Скажите, вы отправили Кемпу свое сообщение по поводу Штирлица написанным на машинке? Или от руки?
Он.– От руки.
Я.– Пожалуйста, напишите обязательство консультировать меня и впредь по делам, связанным с поиском и разоблачением нацистских преступников. Здесь же укажите, что штурмбанфюрер СС Мерк представился вам Лорхом. И отметьте, что он, по его словам, представляет организацию немецких офицеров во главе с генералом-патриотом Вереном, участником покушения на фюрера... И еще: передайте мне, пожалуйста, копию вашего письма господину Кемпу... Только не вздумайте сказать, что у вас не осталось копии, это даст мне возможность заподозрить вас в нелегальной работе, а вы ведь утверждаете, что вполне легально работали ныне против секретного агента Штирлица, он же Бользен, не правда ли?
...После того, как работа по фон Шонсу была закончена, я смог получить информацию о том, что яд, которым были убиты как Фрайтаг, так и Рубенау, производился в Мюнхене в лаборатории биохимии начиная с 1939 года – по личному указанию рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.
Как мне удалось установить, именно этот яд был передан Гиммлером бригадефюреру СС Вальтеру Шелленбергу для убийства Отто Штрассера в Лиссабоне в сороковом году.
Я запросил у специальных служб Великобритании соответствующее подтверждение этому, поскольку Шелленберг содержится в английской тюрьме. Ответа я не получил и связался с Робертом Харрисом, которого вы представили мне в доме очаровательной дамы в Бургосе. Он сразу же ответил мне, пообещал навести справки по своим каналам. Пожалуйста, запишите его адрес, если у Вас его нет: Роберт Харрис, Нью-Бонд стрит, 12, Лондон, Великобритания. Я не смог скрыть от него, что интересующая меня информация связана с Вашей судьбой...»
«Господи, – подумал Штирлиц, – какая же умница Пол! Вот кто мне сейчас нужен! Роберт Харрис, как я мог исключить его из дела?! Уж если кого он и ненавидит, так это нацистов! А еще – как человек, связанный с корпорацией „Бэлл“, – он всегда отзывался об ИТТ как о гитлеровском гнезде, и говорил он это еще в конце тридцатых!
Да, мне необходим Харрис, а для этого я должен отправить телеграмму Клаудии. Кстати, уж если кто и может быть ей нужен до конца дней – прекрасной, зеленоглазой, доброй женщине – так это именно Роберт.
Стоп, – остановил себя Штирлиц, – не лги. Не надо. Нельзя. Ты же видел, как она относится к нему. Она жалеет его и совершенно к нему равнодушна. Не появись я в ее доме, кто знает, быть может, у них бы что-то и сложилось. «Память» – жуткое слово, но ведь именно оно породило понятие «забвение». Постепенно она бы забыла меня, он так добр к ней, так ласков и корректен...
А если я отправлю телеграмму ему одному? Да, но после того, как Роумэн связался с ним, наверняка он под колпаком. И дело будет обречено на проигрыш с той минуты, когда он получит мое сообщение. Он привезет на «хвосте» слежку, ясное дело. А Клаудиа – я молю бога, чтобы за ней не смотрела Пуэрта-дель-Соль – прилетит в Лондон и пригласит его ко мне, ей он не откажет.
Погоди, – Штирлиц снова остановил себя, – а вправе ли я так поступать? Вправе ли я обращаться к ней с такой просьбой?»
Он перевернул последнюю страницу письма; несколько ничего не значащих фраз, которыми обычно заканчивают послание, но лишь запятая и тире, поставленные там, где следовало бы поставить точку, заставили Штирлица опустить страницу в содовый раствор, а потом прогладить утюгом (у профессора в доме был лишь старинный, громадный агрегат, заправлявшийся углями; пришлось купить американский плоский, который довольно быстро нагревался на электроплите).
Роумэн, видимо, торопился, когда писал, потому что почерк его, обычно довольно разборчивый, округлый, в тайнописи был стремительным, буквы словно громоздились одна на другую.
Прочитав сообщение, Штирлиц понял, отчего так торопился Пол.
«Я воспользовался Вашим советом и достал довольно значительное количество фотографий людей СД и абвера. Мне удалось это сделать в Мюнхене – по пути в Скандинавию. Миссис Роумэн опознала человека, который жестоко и безнравственно допрашивал ее в то время, пока у меня сидел Гаузнер. Этого человека зовут Кирзнер, он из СД, работал в Риме, Вене, Будапеште и Бремене, штурмбанфюрер. А затем он был отправлен Шелленбергом в Италию для работы по тем группам мафиози, которые имели выходы на Сицилию и Неаполь, – уже после того, как туда вошли наши войска. Итальянский он знал в совершенстве, потому что – с санкции Шелленберга – сожительствовал со своей секретаршей по имени Беатриче. Я не рискую высылать Вам копию его фото, потому что намерен навеститьего в Мадриде. С помощью полковника Эронимо я надеюсь найти его. Видимо, он был в той же машине, что и Кемп, дожидаясь того момента, когда Гуарази прикончит Гаузнера. Это имя – Ваша лишняя карта в разговоре с теми, кто так или иначе знал Кемпа-Виккерса. Не говорит ли Вам что-либо фамилия Кирзнер? Если да – срочно сообщите по обговоренным адресам.
Судя по разговору с фон Шонсом, он отправил письмо о «злодеяниях» Штирлица в Мадрид Кемпу как раз накануне того дня, как там появился Гаузнер. Почему? Подумайте об этом. Копия его письма также хранится в нашем с Вами сейфе в Швейцарском банке.
Мне осталось посетить еще два города, и тогда я буду располагать достаточной информацией для того, чтобы ударить по всей сетиВерена, которую я сумел обнаружить здесь, в Европе.
Подробно напишите, что сделано Вами. Это необходимо для разговора с теми, кто будет санкционировать мой удар».
«Нет, – подумал Штирлиц, аккуратно складывая письмо, – я не напишу тебе всего. Пол. Не сердись, пожалуйста, я очень испугался в Мадриде, когда услышал про то, с каким ликующим интересом всяческие маккарти внимали маниакальному бреду Рут Фишер, когда та обвиняла своих братьев в коммунистическом заговоре, а здесь я только что прочитал, как твои сограждане в Совете Безопасности выгораживают Франко; ты американец, тебе хочется верить в лучшее, это твое право, более того – обязанность; но я все-таки подожду, пока ты нанесешь свой удар по наци. Мне очень важно узнать, как тебе в этом помогут люди Макайра. Может быть, я дую на воду, но несчастный крохотный доктор Зуле прав: если бы в тридцать втором или даже в тридцать третьем году твоя страна стукнула кулаком по столу, Гитлера бы не было в рейхсканцелярии. А те, кто ему помогал туда прийти, вроде генерала Гофмана, кичились своей дружбою с Даллесом, директором американского филиала банка Шредера, который платил деньги Гиммлеру, возглавляя кружок его друзей. Я погожу. Пол, не взыщи...»
В это же время на другой части планеты в квартире Майкла Сэмэла, раздался телефонный звонок. «Странно, в эти часы звонить не принято, шокинг; что-то случилось; только бы не с мамочкой!»
– Я бы не посмел вас тревожить, – сказал человек, который передавал ему первые материалы на «Штиглица», – если бы не чрезвычайное обстоятельство. Увидимся, несмотря на поздний час? Или намерены ждать до завтра?
– Конечно, я бы предпочел увидеться утром.
– Ваше право... Но завтра вечером в Испании может появиться сенсационный материал об интересующих нас с вами преступниках... Вы начали эту тему, жаль, если ее перехватят... Речь идет о новом преступлении... Пауки в банке... Нацист убивает нациста... И за всем этим стоит герой вашего исследования, но в несколько ином качестве... Так мне, во всяком случае, кажется...
– Хорошо, я приеду в то кафе, где мы с вами встречались...
– Когда вас ждать?
– Через полчаса.
Операция, задуманная Макайром, вступала в завершающую стадию. Были задействованы лондонская и лиссабонская резидентуры; Мадрид включили в дело опосредованно, через директора испанского ИТТ Эрла Джекобса.
Необходимость завершения первой стадии комбинацииименно сейчас диктовалась тем, что наружное наблюдение, поймавшее, наконец, Роумэна, зафиксировало отправку им в аэропорту письма, которое, увы, не поддавалось перехвату.
...Сэмэл опоздал на четыре минуты, извинился: «Такси по-прежнему не хватает, бензина нет, что вы хотите, раны войны быстро не залечишь!» Заказал две чашки кофе, поинтересовался, не голоден ли его неизвестный друг («лорд Вестминстер» или «сэр Эдвард»), выслушал вежливый отказ и приготовился слушать.
Человек достал из кармана маленькую восковку, спросил, читает ли Сэмэл по-испански, и протянул ему сообщение ЭФА 50:
– Что не поймете, я прокомментирую.
– Боюсь, что я ничего не пойму. Я продираюсь сквозь их язык только со словарем. Переведите, пожалуйста.
– Извольте... «Пуэрта-дель-Соль сообщила сегодня, что в окрестностях Мадрида недавно был обнаружен полуразложившийся труп мужчины, не поддававшийся идентификации. Исследование костюма и обуви покойного, умершего от огнестрельных ран в области печени, позволило экспертам выдвинуть версию о немецком происхождении неизвестного. Эта версия подтверждалась также тем, что в подкладке пиджака убитого были найдены два документа. Один на английском, а другой на немецком языке. Пуэрто-дель-Соль обратилась в североамериканское посольство за содействием в идентификации трупа, а также попросила дать официально заверенный перевод английского документа, в котором упоминается имя советника Пола Роумэна. По первой позиции североамериканское посольство ответило Пуэрто-дель-Соль в том смысле, что ФБР согласилось обратиться к оккупационным властям в Германии за содействием, в то время как вторую позицию работник консульского отдела отказался прокомментировать. Следствие продолжается...»
– Любопытно... Так кто же был убит? Штиглиц?
– Нет. Штиглиц, он же Макс фон Штирлиц, он же Бользен, он же Брунн, исчез из Мадрида, как и некий Кемп, через несколько часов после того, как в городе на чьей-то квартире был убит Морсен, он же Гаузнер, в прошлом офицер абвера, возможно, перевербованный русскими.
– Черт, это невероятно интересно!
– Нет, это еще не интересно, мистер Сэмэл... Самое интересное – дальше... Дело в том, что немецкий текст, обнаруженный в пиджаке Морсена-Гаузнера, являет собой отчет, подготовленный для Штирлица, о работе, проделанной за последние месяцы шпионской группой по разложению изнутри некоей патриотической организации немецких офицеров – участников покушения на бесноватого.
– На кого, простите?
– На Гитлера, – поморщился человек, – неужели не ясно?! Так вот, Гаузнер-Морсен вез Штирлицу – псевдоним, под которым тот работал на русских, предположительно звучит как «Юстас», впрочем, это мы нашли в материалах гестапо, в этом еще следует разбираться, – рапорт о работе, которая вполне позволяет шельмовать немецких патриотов, обвинив их в прогитлеровских настроениях... Как вам известно, именно гестапо возглавляло аресты и проводило казни немецких генералов из антигитлеровской оппозиции... А русские были главными обвинителями германского генерального штаба в Нюрнберге... Их судья написал протест по поводу оправдания трибуналом германской армии, они знают, кого им следует бояться. Вы понимаете, какого рода смыканиевырисовывается во всем этом деле? Штирлиц, выполнявший самые кровавые задания гестапо – Мюллера по устранению госпожи Фрайтаг и господина Рубенау, которые, как выясняется, пытались спасти от Гитлера военных оппозиционеров рейха, был завербован русскими и работал на них!
– Это феноменально, – заметил Сэмэл. – Это надо отметить. Скотч?
– Нет. Благодарю вас. И вам не советую. Потому что вам предстоит всю ночь писать. А утром – в девять – быть в испанском посольстве и попросить прокомментировать вашу информацию... Попробуйте обратиться к мистеру Игнасио-Мариа Пухоль-и-Сараису, он один из немногих, кто мыслит широко и непредвзято, он незашоренный франкист, с ним можно говорить...
– Хорошо, а что было написано по-английски?
Человек сделал маленький, какой-то птичий глоток кофе, быстро запил водой из высокого стакана, словно пил горькое лекарство, и, пытливо взглянув на Сэмэла, ответил:
– Но это не для печати... Пока что – во всяком случае... Документ, написанный американским дипломатом, есть обязательство выполнять секретную службу...
– Чью? – Сэмэл даже подался вперед, не заметив, как пепел с его сигареты осыпался в кофе.
– Не английскую же, право...
– Фамилия?
– Дайте честное слово, что не напишете об этом, – вплоть до моего к вам звонка...
– Я даю вам слово.
– Это советник американского посольства в Мадриде мистер Пол Роумэн.
Сеньор Игнасио-Мариа Пухоль-и-Сараис выслушал Сэмэла с открытым доброжелательством, заметил, что пресса ее величества работает в лучших традициях английского детективного романа, категорически отказался комментировать сообщение по поводу документа, написанного на английском языке, порекомендовал («Я понимаю, что вы вправе поступать, как знаете, мистер Сэмэл, мы никак не посягаем на свободу прессы») повременить с публикацией, потому что пропавший сеньор Кемп, как представляется возможным считать, оказался жертвой группы Морсена – Штирлица, он был им чем-то опасен... «Следствие продолжается, будем ждать, я согласен с вами, все это в высшей мере интересно. Испанские газеты склонны получить исчерпывающую информацию от следственных органов. Их молчание не означает посягательства на свободу слова, которое гарантировано в Испании законом генералиссимуса Франко, так же как и во всех других демократических государствах».
(Пухоль-и-Сараис провел беседу так, как было оговорено на конспиративной встрече с представителем Макайра; повод для беседы был закамуфлирован вполне понятным беспокойством государственного департамента по поводу престижа его сотрудника Роумэна, имя которого шельмовалось в обнаруженном у Морсена документе: «Мы не можем поверить в случившееся, это чудовищно! Проверка и еще раз проверка. Мы живем в стране свободы, каждый имеет право на защиту. Конституция гарантирует честь и достоинство любого американца».)
Публикация Майкла Сэмэла – хотя ее и подрезали– была озаглавлена: «Кому же теперь служат нацисты? ГПУ?»
О Роумэне, понятно, не говорилось ни слова. Впрочем, редакция уведомляла читателей, что журналист намерен продолжить расследование, ибо он уже имеет материалы, неопровержимо подтверждающие вину Штирлица в устранении госпожи Фрайтаг, отправленной в Швецию немецкими офицерами, членами антигитлеровской оппозиции...
О сенсационном разоблачении английского журналиста в Аргентине напечатала лишь столичная «Кларин». Фамилия Штирлица была, как всегда переврана – «Эстиглиц»; зато имя «Кемп» было напечатано правильно.
Штирлиц (Кордова, январь сорок седьмого)
Он теперь знал расписание Кемпа по минутам: в восемь тридцать тот выходил из дома на калле Санта Анна («Почему здесь калле произносят „кажже“? Наверное, скоро провозгласят „аргентинский“ язык, за Пероном не станет»), шел пешком на завод, охранявшийся вооруженной гвардией; в двенадцать тридцать заходил в ресторан «Ла Чарча», как правило – один, проводил там не менее часа и возвращался на завод; после окончания работы домой шел не сразу, порой уезжал в центр, заходил в кинотеатр, чаще всего в тот, где демонстрировались немецкие картины, снятые еще во времена рейха; более всего любил музыкальные комедии; «Девушку моей мечты» с Марикой Рокк в главной роли смотрел пять раз; после этого ужинал в одном из небольших ресторанчиков и отправлялся домой.
В субботу посещал «дом танго», здесь собиралось множество людей, причем не только молодежь; в Аргентине танго танцуют и поют все – от мала до велика, «домов танго» масса, в каждом районе свой. Кемп предпочитал тот, что был расположен на окраине. Проституции в Аргентине нет, народ чистый, к любви относятся достойно, не по-мещански: понравились друг другу, приладились в танце, – отчего бы не провести вместе время, в порядке вещей, живые люди.
Штирлиц дождался, пока Кемп вышел из «дома танго» с немолодой уже женщиной, довольно крупной, с низким, но в то же время невыразимо мягким голосом; тесно прижимаясь друг к другу, они пошли по направлению к Санта Анне.
«Валяй, голубь, – подумал Штирлиц, – воркуй, пока можешь. Ты здорово облегчил мне задачу, уговорив эту толстуху, ты же поволок ее к себе без санкции, а ты ничего не имеешь права делать без санкции, потому что живешь нелегально и состоишь на службе у бандитов, которые не любят, если их человек входит в контакт с неизвестной, да тем более неарийского происхождения.
Бедный профессор Хосе удивится, отчего я не пришел ночевать. Как он смешно бранил молодежь, которая обжимается в храмах; вообще-то это действительно ужасно. Он только один раз горестно вздохнул за все то время, пока я живу у него, когда сказал, что я моложе его почти на тридцать лет; все восполнимо, кроме старости. Чтобы не дразнить старика попусту, придется сочинить, что я встретил друга. Хотя откуда в Кордове мой друг? Иностранцев – кроме нацистов – мало, их сюда не очень-то любят пускать; мне здесь опасно засиживаться, завод штандартенфюрера Танка не игрушки делает, а по Танку в Нюрнберге плачет скамья подсудимых. Уеду, – сказал себе Штирлиц, – но сейчас я должен ждать, пока Кемп выключит свет в квартире, а потом звонить в дверь. Он мне откроет, испуганный приходом ночного гостя; такова уж их психология, не сможет не открыть; он убежден, что пришел кто-то из своих, он спрячет толстуху и отворит дверь. Если же он будет держать в руке пистолет, я теперь набрался сил для того, чтобы выбить оружие у него из рук».
Он закурил, снова вспомнив самого себя, когда полтора года назад в Линце не советовал штурмбанфюреру СС Хеттлю курить на улице. «То же самое, кстати, мне говорил Джонсон на авениде Хенералиссимо всего два месяца назад. Господи, а ведь кажется прошла вечность... Но почему Кемп никак не прореагировал на статью этого самого „Мигеля Сэмэла“ в „Кларине“? Он не мог не прочитать ее, подали весьма броско, хотя, видимо, смягчили высказывания по поводу нацистских преступников; зато как расписали русских шпионов, просто чуть подредактированная версия старой кампании о „руке Москвы“... Или Кемп так убежден в своих документах и в поддержке Танка, который дружен с Пероном, что ему вообще ничего не страшно? Убежден, что не выдадут? А если нажать? Если весь мир узнает, что Перон укрывает у себя преступника? Если нажметне кто-нибудь, а Вашингтон? Ну, и как ты намерен это организовать, – спросил себя Штирлиц. – Напишешь письмо президенту Трумэну? Обратишься к Аллену Даллесу или, того пуще, к его брату Джону Фостеру? Но почему же отдали на заклание Кемпа? Он ведь одна из ключевых фигур. Мной играют; видимо, играют по-крупному, но эта их игра гроша ломаного не стоит после того, как Роумэн собрал доказательства, что я не убивал ни Фрайтаг, ни Рубенау. А кто? Иозеф Руа? Другие? Пусть ищут. Это их забота. Главное заключается в том, что я не могэтого сделать. Кому же тогда выгодно на меня вешать это? Погоди, – сказал он себе, – оставь эти вопросы для Кемпа. Не надо заранее строить схему, может войти в противоречие с тем, как пойдет с ним разговор. Если пойдет, – поправил себя Штирлиц, – не замахивайся на неизвестное тебе будущее; «если пойдет» – так надо думать, только тогда желаемое сбудется...»
Штирлиц дождался, когда свет в окнах погас, и сразу же вошел в подъезд дома. «В аргентинских подъездах – испанские запахи, – отметил он машинально, поднимаясь по деревянным ступеням винтовой лестницы, – оливковое масло, кофе и жареные чулос 51, очень аппетитно».
Остановившись возле двери Кемпа, он отчего-то потрогал костяшку, которую повязала ему на руку Канксерихе, прислушался к тишине, царившей в квартире, усмехнулся, подумав, какие слова говорит сейчас этой несчастной толстухе Кемп, укладывая ее в кровать, и нажал на кнопку звонка.
«Он может не открыть цепочку, – подумал Штирлиц, – с него станется». Прикоснувшись ладонями к двери, он ощутил тепло старого дерева; жара все эти дни стояла по-настоящему летняя, январская. «Ничего, – сказал он себе, – если он не откроет даже после того, что я ему скажу, я высажу дверь, сил теперь хватит, индианка собрала меня, спасибо, индианка, ты добрая волшебница, я вновь ощущаю продольные мышцы спины, так было раньше, когда я выходил на корт, чтобы выиграть». Он отчего-то вспомнил подвал гестапо, куда его привел Мюллер, разложенные на столике шприцы и щипцы – орудия пытки должны быть примитивными и понятными, только тогда это пугает, – и того молодого эсэсовца, который был дежурным по коридору. За два года до этого он играл с ним против группенфюрера СС Поля, начальника хозяйственного управления РСХА. Молодой эсэсовец слишком уж подхалимски подыгрывал высокому начальнику, тот разгневался, Штирлиц с большим трудом спас его от разжалования, и отец эсэсовца привез в подарок цветы и ветчину, сказав, что семья всегда будет благодарна господину фон Штирлицу. А когда Мюллер посадил Штирлица в подвал, тот молодой эсэсовец перебросил в камеру записку с просьбой съесть ее по прочтении: «Если вы на допросе не будете говорить, что мой папа присылал вам подарки, я стану бить вас вполсилы»...
– Кто? – голос Кемпа был глухим, и в нем явно чувствовался испуг.
– От сеньора Каверича, – ответил Штирлиц; он знал, что этот усташ возглавлял одно из подразделений безопасности в особо секретном конструкторском бюро профессора Танка. – По срочному делу.
Штирлиц не очень-то изменил голос, просто говорил, покашливая, с аргентинским акцентом, который сразу же отличим от настоящего испанского.
Лязгнула цепочка, дверь приоткрылась. Кемп, машинально протянув руку за пакетом, хотел было что-то сказать, но, увидев Штирлица, не смог скрыть ужаса.
Штирлиц легко распахнул дверь, вошел в темную прихожую и тихо спросил:
– Надеюсь, вы один?
– Нет, – так же тихо, чуть не шепотом, ответил Кемп, – у меня друзья... Три человека... Они укладываются спать... Сейчас я их позову, я приглашу их сюда...
– Я пришел к вам без зла, – усмехнулся Штирлиц. – Не тревожьте друзей, давайте пройдем куда-нибудь, где можно пошептаться...
– Нет, нет, приходите завтра, Брунн. Сегодня я не могу...
– Полноте, Виккерс, вы что так испугались? Есть основания бояться меня?
Кемп метнулся взглядом в зрачки Штирлица, когда тот произнес его настоящую фамилию; обернувшись, странно-заискивающе крикнул в темноту:
– Я сейчас вернусь, через пять минут!
– Ну-ну, – Штирлиц усмехнулся. – Страхуетесь?
Кемп снова впился кроличьим взглядом в его зрачки, а потом как-то по-звериному, выбросив перед собой руку, бросился на Штирлица, успев -за мгновение – ощупать его карманы: оружия не было. Глаза Кемпа сразу же обрели нормальное выражение, в них не было уже испуганной, чисто животной затравленности.
– Идите вперед, – сказал Кемп. – Вас не будет шокировать, если мы поговорим на кухне?
– Отнюдь. Тем более, если вы уже успели ее оборудовать так же, как в Мадриде, на немецкий манер.
– Не успел, – ответил Кемп и включил свет; изразцовый пол (белое с голубым, цвета Андалусии), разностильный гарнитур, старая плита с потрескавшейся эмалью – полное ощущение временностибыта. – Я сейчас вернусь, присаживайтесь.
– Повторяю, я к вам не со злом, Виккерс. Не надо ходить за пистолетом, нет смысла... Впрочем, если вам так удобнее, – валяйте, я подожду.
– Да, мне так удобнее, – ответил Кемп и вышел.
«Только бы он не сбежал, – подумал Штирлиц. – Задушит толстую дуреху, запрет меня с ней на ключ, вот и прыгай из окна, очень весело. А что, вполне может, страх подвигает человека на непросчитываемые поступки».
Кемп, однако, вернулся. В кармане его легкого шлафрока явственно топырилсяпистолет.
– Ну, пожалуйста, – сказал он, сунув руку в тот карман, где лежало оружие. – Я весь внимание.
– Послушайте, Виккерс, – усмехнулся Штирлиц, – поскольку вы в Аргентине недавно, запомните: люди здесь сугубо отличимы от испанцев, Перон их еще не успел сломать... Женщина, которая лежит у вас в спальне, не станет лжесвидетельствовать, а убивать сразу двоих – ее и меня – слишком рискованно. Мерк вам этого не простит.
При упоминании фамилии Мерка лицо Кемпа вновь обрело выражение испуганной загнанности. Штирлицу показалось, что у него от волнения краснеют глаза, маленькие сосудики наливаются кровью, сообщая лицу нечто заячье, когда косой чувствует, что его вот-вот настигнет свора и надежды на спасение нет.
В субботу посещал «дом танго», здесь собиралось множество людей, причем не только молодежь; в Аргентине танго танцуют и поют все – от мала до велика, «домов танго» масса, в каждом районе свой. Кемп предпочитал тот, что был расположен на окраине. Проституции в Аргентине нет, народ чистый, к любви относятся достойно, не по-мещански: понравились друг другу, приладились в танце, – отчего бы не провести вместе время, в порядке вещей, живые люди.
Штирлиц дождался, пока Кемп вышел из «дома танго» с немолодой уже женщиной, довольно крупной, с низким, но в то же время невыразимо мягким голосом; тесно прижимаясь друг к другу, они пошли по направлению к Санта Анне.
«Валяй, голубь, – подумал Штирлиц, – воркуй, пока можешь. Ты здорово облегчил мне задачу, уговорив эту толстуху, ты же поволок ее к себе без санкции, а ты ничего не имеешь права делать без санкции, потому что живешь нелегально и состоишь на службе у бандитов, которые не любят, если их человек входит в контакт с неизвестной, да тем более неарийского происхождения.
Бедный профессор Хосе удивится, отчего я не пришел ночевать. Как он смешно бранил молодежь, которая обжимается в храмах; вообще-то это действительно ужасно. Он только один раз горестно вздохнул за все то время, пока я живу у него, когда сказал, что я моложе его почти на тридцать лет; все восполнимо, кроме старости. Чтобы не дразнить старика попусту, придется сочинить, что я встретил друга. Хотя откуда в Кордове мой друг? Иностранцев – кроме нацистов – мало, их сюда не очень-то любят пускать; мне здесь опасно засиживаться, завод штандартенфюрера Танка не игрушки делает, а по Танку в Нюрнберге плачет скамья подсудимых. Уеду, – сказал себе Штирлиц, – но сейчас я должен ждать, пока Кемп выключит свет в квартире, а потом звонить в дверь. Он мне откроет, испуганный приходом ночного гостя; такова уж их психология, не сможет не открыть; он убежден, что пришел кто-то из своих, он спрячет толстуху и отворит дверь. Если же он будет держать в руке пистолет, я теперь набрался сил для того, чтобы выбить оружие у него из рук».
Он закурил, снова вспомнив самого себя, когда полтора года назад в Линце не советовал штурмбанфюреру СС Хеттлю курить на улице. «То же самое, кстати, мне говорил Джонсон на авениде Хенералиссимо всего два месяца назад. Господи, а ведь кажется прошла вечность... Но почему Кемп никак не прореагировал на статью этого самого „Мигеля Сэмэла“ в „Кларине“? Он не мог не прочитать ее, подали весьма броско, хотя, видимо, смягчили высказывания по поводу нацистских преступников; зато как расписали русских шпионов, просто чуть подредактированная версия старой кампании о „руке Москвы“... Или Кемп так убежден в своих документах и в поддержке Танка, который дружен с Пероном, что ему вообще ничего не страшно? Убежден, что не выдадут? А если нажать? Если весь мир узнает, что Перон укрывает у себя преступника? Если нажметне кто-нибудь, а Вашингтон? Ну, и как ты намерен это организовать, – спросил себя Штирлиц. – Напишешь письмо президенту Трумэну? Обратишься к Аллену Даллесу или, того пуще, к его брату Джону Фостеру? Но почему же отдали на заклание Кемпа? Он ведь одна из ключевых фигур. Мной играют; видимо, играют по-крупному, но эта их игра гроша ломаного не стоит после того, как Роумэн собрал доказательства, что я не убивал ни Фрайтаг, ни Рубенау. А кто? Иозеф Руа? Другие? Пусть ищут. Это их забота. Главное заключается в том, что я не могэтого сделать. Кому же тогда выгодно на меня вешать это? Погоди, – сказал он себе, – оставь эти вопросы для Кемпа. Не надо заранее строить схему, может войти в противоречие с тем, как пойдет с ним разговор. Если пойдет, – поправил себя Штирлиц, – не замахивайся на неизвестное тебе будущее; «если пойдет» – так надо думать, только тогда желаемое сбудется...»
Штирлиц дождался, когда свет в окнах погас, и сразу же вошел в подъезд дома. «В аргентинских подъездах – испанские запахи, – отметил он машинально, поднимаясь по деревянным ступеням винтовой лестницы, – оливковое масло, кофе и жареные чулос 51, очень аппетитно».
Остановившись возле двери Кемпа, он отчего-то потрогал костяшку, которую повязала ему на руку Канксерихе, прислушался к тишине, царившей в квартире, усмехнулся, подумав, какие слова говорит сейчас этой несчастной толстухе Кемп, укладывая ее в кровать, и нажал на кнопку звонка.
«Он может не открыть цепочку, – подумал Штирлиц, – с него станется». Прикоснувшись ладонями к двери, он ощутил тепло старого дерева; жара все эти дни стояла по-настоящему летняя, январская. «Ничего, – сказал он себе, – если он не откроет даже после того, что я ему скажу, я высажу дверь, сил теперь хватит, индианка собрала меня, спасибо, индианка, ты добрая волшебница, я вновь ощущаю продольные мышцы спины, так было раньше, когда я выходил на корт, чтобы выиграть». Он отчего-то вспомнил подвал гестапо, куда его привел Мюллер, разложенные на столике шприцы и щипцы – орудия пытки должны быть примитивными и понятными, только тогда это пугает, – и того молодого эсэсовца, который был дежурным по коридору. За два года до этого он играл с ним против группенфюрера СС Поля, начальника хозяйственного управления РСХА. Молодой эсэсовец слишком уж подхалимски подыгрывал высокому начальнику, тот разгневался, Штирлиц с большим трудом спас его от разжалования, и отец эсэсовца привез в подарок цветы и ветчину, сказав, что семья всегда будет благодарна господину фон Штирлицу. А когда Мюллер посадил Штирлица в подвал, тот молодой эсэсовец перебросил в камеру записку с просьбой съесть ее по прочтении: «Если вы на допросе не будете говорить, что мой папа присылал вам подарки, я стану бить вас вполсилы»...
– Кто? – голос Кемпа был глухим, и в нем явно чувствовался испуг.
– От сеньора Каверича, – ответил Штирлиц; он знал, что этот усташ возглавлял одно из подразделений безопасности в особо секретном конструкторском бюро профессора Танка. – По срочному делу.
Штирлиц не очень-то изменил голос, просто говорил, покашливая, с аргентинским акцентом, который сразу же отличим от настоящего испанского.
Лязгнула цепочка, дверь приоткрылась. Кемп, машинально протянув руку за пакетом, хотел было что-то сказать, но, увидев Штирлица, не смог скрыть ужаса.
Штирлиц легко распахнул дверь, вошел в темную прихожую и тихо спросил:
– Надеюсь, вы один?
– Нет, – так же тихо, чуть не шепотом, ответил Кемп, – у меня друзья... Три человека... Они укладываются спать... Сейчас я их позову, я приглашу их сюда...
– Я пришел к вам без зла, – усмехнулся Штирлиц. – Не тревожьте друзей, давайте пройдем куда-нибудь, где можно пошептаться...
– Нет, нет, приходите завтра, Брунн. Сегодня я не могу...
– Полноте, Виккерс, вы что так испугались? Есть основания бояться меня?
Кемп метнулся взглядом в зрачки Штирлица, когда тот произнес его настоящую фамилию; обернувшись, странно-заискивающе крикнул в темноту:
– Я сейчас вернусь, через пять минут!
– Ну-ну, – Штирлиц усмехнулся. – Страхуетесь?
Кемп снова впился кроличьим взглядом в его зрачки, а потом как-то по-звериному, выбросив перед собой руку, бросился на Штирлица, успев -за мгновение – ощупать его карманы: оружия не было. Глаза Кемпа сразу же обрели нормальное выражение, в них не было уже испуганной, чисто животной затравленности.
– Идите вперед, – сказал Кемп. – Вас не будет шокировать, если мы поговорим на кухне?
– Отнюдь. Тем более, если вы уже успели ее оборудовать так же, как в Мадриде, на немецкий манер.
– Не успел, – ответил Кемп и включил свет; изразцовый пол (белое с голубым, цвета Андалусии), разностильный гарнитур, старая плита с потрескавшейся эмалью – полное ощущение временностибыта. – Я сейчас вернусь, присаживайтесь.
– Повторяю, я к вам не со злом, Виккерс. Не надо ходить за пистолетом, нет смысла... Впрочем, если вам так удобнее, – валяйте, я подожду.
– Да, мне так удобнее, – ответил Кемп и вышел.
«Только бы он не сбежал, – подумал Штирлиц. – Задушит толстую дуреху, запрет меня с ней на ключ, вот и прыгай из окна, очень весело. А что, вполне может, страх подвигает человека на непросчитываемые поступки».
Кемп, однако, вернулся. В кармане его легкого шлафрока явственно топырилсяпистолет.
– Ну, пожалуйста, – сказал он, сунув руку в тот карман, где лежало оружие. – Я весь внимание.
– Послушайте, Виккерс, – усмехнулся Штирлиц, – поскольку вы в Аргентине недавно, запомните: люди здесь сугубо отличимы от испанцев, Перон их еще не успел сломать... Женщина, которая лежит у вас в спальне, не станет лжесвидетельствовать, а убивать сразу двоих – ее и меня – слишком рискованно. Мерк вам этого не простит.
При упоминании фамилии Мерка лицо Кемпа вновь обрело выражение испуганной загнанности. Штирлицу показалось, что у него от волнения краснеют глаза, маленькие сосудики наливаются кровью, сообщая лицу нечто заячье, когда косой чувствует, что его вот-вот настигнет свора и надежды на спасение нет.