— Будьте вы все прокляты — сказал Петров и выпил водку медленными ликующими глотками.
Пьет, как Савинков, отметил Герасимов; с ним еще работать и работать страшно сказать, но я допускаю, что он сейчас играет спектакль, поставленный Борисом Викторовичем; поглядим, чья возьмет.
— Александр Иванович, милый, закусите.
Петров покачал головой:
— Сладость убьет. Я же хлебное изначалие водки ощущаю, ее крестьянство, не так страшно и подло жить…
— «Страшно и подло» — задумчиво повторил Герасимов. — Тогда я кое-что изложу пока мы с вами не опьянели.
— Валяйте, — согласился Петров, и это «валяйте», покоробив Герасимова тем не менее помогло ему найти до конца верную тональность разговора человек в полнейшем отчаянии потерял ориентиры обложен со всех сторон и действительно готов на все, жизнь ни в грош не ставит.
— Так вот Александр Иванович, запоминайте что я вам скажу. Вы вольны, но лишь после встречи с Карповым, он видимо завтра вас навестит, передать мои слова Бартольду выдав их за карповские. Пусть он решит следует ли ознакомить с этой информацией ЦК. Да, да, к моему ужасу во имя интересов России я генерал Герасимов, вынужден обратится за содействием к централь комитету социал— революционеров, по скольку за время вашего житья в Париже и моего лечения на водах в империи произошел государственный переворот.
— Это как? Сегодня.
— Не перебивайте! — Герасимов поднял голос. — И слушайте. То что я вам открываю известно всего десяти сановникам и конечно царю оттого что переворот совершен по его прямому указанию. Вы знаете что генерал Курлов говорит о Столыпине?
— Как ему о своем шефе говорить? С почтением как же еще.
— Нет, Александр Иванович Курлов потому и поставлен к Столыпину фискалом, чтобы следить за каждым его шагом ибо он считает его либералом, который намерен ослабить власть императора. На это вы можете возразить, что мол: «чем хуже тем лучше» пусть уберут Столыпина на смену ему придет какой-нибудь дурак из сановников известных царю — хорошего роду без каких-либо идеи в голове вознесшийся по карьерной лестнице потому лишь что никогда и ничего не делал — тогда то народ и поднимется на новую революцию. Ерунда это Александр Иванович, и вздор. Потому что при любом новом премьере Курлов сделается министром внутренних дел а вы знаете как он из пулеметов мирную демонстрацию расстреливал по сю пору в Минске его имя вслух не называют… Придет хам, для которого понятие «интеллигентность» отсутствует. И противостоят Курлову, как это ни странно, только два человека — Столыпин и я. Точнее даже, я и Столыпин. Вы спросите отчего "я" и «Столыпин». Отвечаю лично, премьер никогда делами тайной полиции не занимался. Все вел я, это вашим товарищам известно. Когда меня турнули, Столыпин остался без прикрытия. Он на мушке. На курловской мушке Александр Иванович. Я понимаю, соловья баснями не кормят. Поэтому перехожу к конкретному предложению если вы убираете Курлова, Виссарионова и Карпова, в империи вновь вводится военное положение я немедленно прихожу на пост заведывающего секретной полицией, если даже не товарища министра и первым моим шагом — во имя окончательного умиротворения страны — будет внесение законопроекта о праве социалистовреволюционеров на легализацию и допуск ее людей на выборы в новую Думу. Заранее ставлю условие с террором придется кончать. Политическая борьба — да. Полная амнистия Чернову, Савинкову, Зензинову, Доре Бриллиант, Карповичу словом всей боевой организации — да. Право критики правительства — да. Участие в кабинете если туда войдут Гучков и Милюков — да. Вот так. Я сказал то чего никогда никому и ни при каких условиях более не скажу. Если Бартольд сошлется в своем письме на меня и это письмо перехватит Курлов, я погиб, но и партия ваша погибла. Еще водки?
Герасимов ждал, что Петров поднимется, скажет, что такую информацию он должен донести до Бартольда немедленно, но тот подвинул ему свою рюмку.
— А ведь к такому уровню беседы я не готов, Александр Васильевич…
— С Бартольдом я встречаться не могу.
— Не он один со мною прибыл.
— Кто еще?
— Василий Луканов.
— У него виски седые? — спросил Герасимов, горделиво подивившись собственной памяти, кого из охраны выкинули, идиоты?!
— Он сейчас крашеный.
— Под англичанина работает, — убежденно сказал Герасимов, — весь в клетчатом и кепи с длинным козырьком.
В глазах у Петрова метнулся испуг — быстрый и неожиданный, как измена.
— Водите нас? За каждым шагом глядите?
— Лично за вами смотрит Доброскок. Бартольда с Луканновым не трогаем, меня они не интересуют. Да и за вами топают только для того лишь, чтоб курловские стервятники не подрезали ненароком, решив, что вы мой человек, а с ними играете…
— Объясните, какие филеры ваши, а какие курловские?
— Наши — старики…
— Я таких не замечал.
Герасимов пожал плечами:
— Мастера, оттого и не замечали.
— Значит, трое мордастых, которые не отстают ни на шаг, курловские?
— Не убежден. Скорее всего это филеры Карпова.
Вас отдали Карпову, но он будет ставить с вами курловский спектакль…
Петров снова хихикнул:
— Интересно, а Семигановский тоже меня вам отдал? Или вы меня приказной силой забрали?
— Что, начался русский комплекс? — рассердился Герасимов. — Слезы жалости о погубленной жизни, исступленное желание напиться, чтобы все забыть, а наутро в церкву, молить о спасении? А кто написал письмо Семигановскому с предложением о сотрудничестве? Вас никто ни к чему не неволил! А уж сейчас и подавно…
Петров сник, руки его бессильно повисли вдоль тела.
— Не сердитесь на меня, Александр Васильевич…
— Слушайте, вздохнул Герасимов с нескрываемой жалостью, уезжайте вы отсюда, а? Я дам вам денег, куплю билет на пароход в Америку, выступите там с лекциями, расскажете, как потеряли ногу во имя революции, откроете курсы или там лавочку какую, не знаю, но хоть жить будете по-человечески…
— В лавочке? — Петров посмотрел на Герасимова с неожиданной надменностью. — Что прикажете продавать? Бублики? Или фиксатор для усов? Уж не путаете ли вы меня с кем-то, Александр Васильевич?
— Смотрите. — Герасимов допил свою водку. — Я внес вам предложение как друг. Принять его никогда не поздно. А за лавочку простите, я не хотел вас обидеть…
— Когда я с вами, — заметил Петров, по-прежнему не закусывая, — все ясно, четко и логично. Но стоит мне остаться одному или, того хуже, попасть к тем, как голова начинает взрываться, рвань в глазах, отчаяние… Как мне поступать, Александр Васильевич? Давайте ставьте спектакль…
Герасимов покачал головой:
— Это уже не спектакль… Если бы не курловские мерзавцы, если б Долгов вовремя прибыл к вам в Париж вот тогда бы мы получили спектакль… А сейчас надо строить комбинацию. Это пострашнее, Александр Васильевич. Если она пройдет так, как мы задумаем, вы станете прижизненной легендой русского демократического движения, если погибнем, тоже войдем в историю…
— Бартольду ничего говорить нельзя, — думая о чем-то своем, медленно произнес Петров. — И Василю тоже. Они без Савинкова, без его утверждения, ничего делать не станут, а тем более менять план. Сказано: привести приговор против Герасимова — и все. Точка. Если излагать им вашу задумку, ждать ответа из Парижа, я сорвусь, не выдержу.
— И я так думаю, — согласился Герасимов. — Все дело надо провести как можно скорее… Завтра к вам придет Карпов. Или пришлет кого, не знаю, в деле его не видел… Связь станем поддерживать через Доброскока. Фамилию его забудьте, не надо вам ее помнить, разве что в случае уж самой крайней нужды… «Коля» — вот и все его имя. Чтобы гарантировать вашу безопасность после того, как Курлов, Виссарионов и Карпов будут устранены, «Коля» познакомит вас с людьми, которые обеспечат ваш отход… Ну, а теперь к делу… Его конструкция видится мне следующим образом…
…Карпов отвез Петрова в ресторан «Кюба», один из самых дорогих, накрыл роскошный стол.
Петров молил бога, чтобы не поддаться чарам, обволакивает: Герасимов предупреждал, словно в воду глядел: «когда один хвалит — это наплевать и забыть! До тех пор пока ваше имя не будет занесено на скрижали, не станет достоянием первых полос всех газет мира, не верьте, комбинируют, мнут, готовят для себя!»
— Ну, пора б и по рюмашке, — сказал Карпов, — кто из русских начинает серьезный разговор без тоста?
Чокнулись, махнули; Карпов сразу же принялся за угрей; Петров засмолил папироску.
— Почему не кушаете? — спросил Карпов. — Угри отменные, кишки сальцем обволочет, никакая водка не проймет.
Сытый физиологизм этой фразы показался Петрову отвратительным; пьянеть нельзя, сказал он себе, ночью напьюсь, у Герасимова, с тем можно, в глаза не льстит.
— За наше дружество, — провозгласил Карпов, налил по второй, — за то, чтоб работа у нас шла, как говорится, душа в душу. Я за своих жизнь готов отдать, Александр Иванович… Если деньги нужны, документы, что иное, сразу ко мне, без всяких там цирлих-манирлих…
Выпив, недоуменно поглядел на нетронутую рюмку Петрова:
— У нас так не полагается…
— Сергей Георгиевич, — ответил Петров, закурив новую папироску, — сначала давайте обговорим дело. Вы ж меня не просто так в этот номер пригласили… Вы ведь намерены узнать, с чем я вернулся из Парижа… Так?
— Так-то оно так, — ответил Карпов, — но мне хочется вас от всего сердца принять, чтобы по-нашему, по-русски, все было широко…
— Не уйдет, — сказал Петров, поняв, что игра пошла, он в форме, и этот спектакль с полковником ему угоден. — Свое возьмем, когда кончим дело… Так что давайте прервем трапезу, пока я вам не расскажу… Я ведь сегодня почти не спал, оттого что ночь провел у генерала Герасимова…
Карпов чуть не подавился угрем, отодвинул тарелку, нахмурился:
— Это когда же было?
— Когда ваш филер уснул в гостиной «Метрополя». Около часу ночи… Я тогда и выскользнул…
— И где же вы с ним встречались?
— Я город плохо знаю… Где-то на берегу реки, там его дом стоит…
— Значит, вы рассказали ему обо всем, что смогли вызнать в Париже о бомбистах?
— У нас об этом и разговора не было, Сергей Георгиевич… Меня Герасимов подбивал поставить акт против генерала Курлова…
— Ну, уж это вы мне бросьте! — Карпов не уследил за собою, рявкнул, так ошеломило его сообщение агента.
— Бросают гниду, если ее из волос вытащить, — чуть не по слогам произнес Петров. — А я чистоплотен, мне бросать нечего, ванну принимаю каждый день.
— Ну, не гневайтесь, Александр Иванович! Что ж вы так на слово обидчивы? Поймите мое состояние! Вы говорите совершенно невероятную вещь: чтоб жандармский генерал подбивал бом… подбивал…
Петров перебил его:
— Да вы договаривайте, Сергей Георгиевич, договаривайте: «подбивал бомбиста»… Вы ведь так хотели обо мне выразиться? — повторив ледяную интонацию Савинкова, заключил Петров, усмехнувшись.
— Он так прямо и назвал все вещи своими именами? — откашлявшись, чтобы хоть как— то выиграть время и собраться, спросил Карпов. — Предложил вам ставить акт против генерала Курлова?
— Именно так и предложил.
— Хорошо, а чем он это мотивировал?
— Говорил, что Курлов — после истории в Минске — позорит звание сотрудника секретной полиции…
— Слушайте, это совершенно невероятно! Нет, положительно я в это не могу поверить!
— Вы ладно, — усмехнулся Петров. — Вам сам Курлов не поверит, да и Виссарионов на смех поднимет…
Карпов изумленно посмотрел на Петрова: неужели какая-то дьявольская мистификация? Тот, словно бы заметив, как полковник растерялся, спросил с хорошо сыгранной яростью:
— Вы знаете, что Герасимов бросил меня в Париже?
— Конечно, знаю. Это так бесстыдно с его стороны…
— Хорошо, что вы поставили точку над "i", не придется объяснять, каково жить на чужбине без средств и связи, оставленным на произвол судьбы. Думаете, я это смогу простить? Да никогда! И отомстить я Герасимову могу лишь с вашей помощью…
— Как?
— Очень просто. Я соглашусь с его предложением убить Курлова и всех, кто будет с ним, ну, Виссарионова, Комиссарова, может, придет и…
— Но, но! — Карпов снова сорвался, перешел на грубый начальственный тон. — То есть как это согласитесь?! Без моей санкции вы ни на что не согласитесь!
В глазах у Петрова высверкнуло еще ярче, рот совсем сполз вниз; справившись с судорогой, он продолжил:
— Понятно, что без вашего указания я ничего делать не стану. Но ведь и вы ничего не сможете предпринять, покуда не убедитесь в правоте моих слов… А убедиться в этом можно, если вы и ваши начальники все услышат своими ушами… Снимите мне квартиру… Филеров своих уберете. Герасимов большого уровня мастер, он ваших соглядатаев за версту разглядит, я приглашу его на квартиру для решающего разговора… А за полчаса перед тем, как он туда прибудет, в соседней комнате — пусть только квартиру подберут с фанерной перегородочкой, чтоб все было слышно, — расположатся Курлов, Виссарионов и вы. И станете свидетелями нашего с Герасимовым разговора… Я ему ни «да», ни «нет» еще не сказал, он уговаривать меня будет… Ежели вас интересуют особые вопросы к Герасимову, могу их выучить заранее и поставить их во время нашей встречи…
Карпов испугался; понимая умом, что в руки идет грандиозное дело — таких еще в России не было, — тем не менее ощущал, как все сильнее и сильнее дрожат пальцы.
Научившись у Герасимова смелости, а у Савинкова многозначительности — уроки брал с ходу, — Петров снисходительно посоветовал:
— Попусту не волнуйтесь. Трапезу можно сей момент прервать, я вообще не едок, мне все это, — он презрительно кивнул на стол, уставленный яствами, — смешно, отправляйтесь к Курлову и сообщите о нашем разговоре… А я в «Метрополе» буду ждать от вас указаний. Если ваш высокий начальник признает дело не стоящим, выдадите мне оклад содержания — Герасимов положил семьдесят пять рублей золотом и оплата проезда по чугунке, — я и отчалю восвояси…
Через три часа за Петровым пришел мышонок, шепнул, что от «Георгия Сергеевича» (времени на придумывание псевдонима у Карпова не было, взял первый пришедший на ум, торопился к Курлову), и отвез на Астраханскую улицу.
Там в пустой квартире — три комнаты и кухня (перегородки фанерные, как и просил Петров, красиво задекорированы обоями) — стоял Карпов.
— Ваша взяла, Александр Иванович! Вот вам квартирка! В полном вашем распоряжении, обставляйтесь, денег не жалейте. — Он достал из кармана бумажник, набитый купюрами, и протянул его Петрову. — Начинаем дело, предложение принято!
…В три часа утра за ним пришел Доброскок, шепнул:
— Карпов снял филеров, едем…
— А ваши? Торчат или тоже сняли?
— Одного оставили — не ровен час…
— Снимите, — резко потребовал Петров. — Отныне дело беру на себя. Малейшая несуразность, и все полетит к чертям. Вы отделаетесь выговором, я — жизнью.
…Когда Доброскок и Петров уехали, в квартиру проскользнули Бартольд и Луканов, пробыли там всего минут пятнадцать — этого вполне хватило на то, чтобы укрепить под обеденным столом, только вечером привезенным из магазина, динамит с выведенными на кухню проводами, как подключить их к сети — чтобы комнату разнесло в пух, — Петров научился в Париже.
— Итак, — заключил Герасимов, — послезавтра, когда вы до конца приведете в порядок квартиру — груз Бартольд с Лукановым занесли, так что с этим все в порядке, — позвоните по моему телефонному аппарату и пригласите на новоселье, на три часа… Убежден, Карпов понудит вас звонить со своего номера, в присутствии кого-то третьего, пусть вас это не останавливает… Если мои люди увидят, что Курлов, Виссарионов и Карпов, — возможно, кто еще, из судебного ведомства, — войдут к вам за полчаса до моего визита, в дверь постучит мужчина, поинтересуется, сдана ли квартира; это мой человек, это будет для вас условный сигнал… Идите на кухню и подсоединяйте провода. И сразу же выбегайте из квартиры, вас увезут в безопасное место.
Проводив Петрова, отправился к Столыпину; когда докладывал (не впрямую, конечно, а с легкими намеками, чтоб не спугнуть), не мог оторвать глаз от пергаментного лица премьера, живой покойник, вот-вот упадет от разрыва сердца…
Выслушав Герасимова, премьер рассеянно поинтересовался:
— Хоть я и не верю в то, что генерал Курлов может быть втянут в заговор бомбистов, но выяснить все досконально, чтобы сохранить честь жандармского мундира, полагаю разумным…
— Петр Аркадьевич, — проскрипел Герасимов, пораженный уклончивым, прямо каким-то змеевидным ответом Столыпина, — поскольку операция рискованная, а Петров в прошлом был известным бомбистом, возможны любые случайности… Вполне может быть, что все это игра эсеров… Поэтому просил бы вас на случай непредвиденного подготовить рескрипт о введении чрезвычайного положения в столице.
Столыпин задумчиво покачал головой, ответил заранее подготовленной фразой:
— Надеюсь, вы с вашим опытом ничего из ряда вон непредвиденного не допустите…
— Я не отвечаю за операцию, — возразил Герасимов. — Ею руководит Курлов… И вас об этом в известность не ставят, готовят в строгой тайне… Поэтому я и напоминаю вам о возможности любого рода случайности… К ней надобно быть готовым загодя, потом будет поздно. Будет поздно, — повторил Герасимов и, прищурившись, заключил. — Такого рода шанс упускать нельзя, другого не будет.
— О чем вы? — холодно поинтересовался Столыпин, побледнев еще больше.
Герасимов поднялся, поражаясь своей дерзости, кивнул и, ничего не ответив, вышел…
…Ах, случай, случай!
За несколько часов до намеченного Герасимовым акта Карпов приехал к Петрову, на Астраханскую, чтобы посмотреть, как обустроилась квартира, — неудобно товарища министра и шефа отдельного корпуса жандармов вести в непотребное помещение.
— Ну как, Александр Иванович? — спросил Карпов, оглядывая квартиру. — По-моему, красиво. Денег хватило? Не считайте, не считайте, можете приобретать все, что душе угодно… Вот бы и скатерть надо свежую постелить…
Петров побледнел, когда полковник потянулся, чтобы стащить старую, закапанную скатерть; сразу бы увидал мину и провода, идущие от нее, — все, конец, петля!
— Не трогайте, — нашелся Петров. — Не надо! Вы же у меня в гостях! Я сам перестелю…
Он проскакал на протезе на кухню новых скатертей еще не привезли, — вот она, мелочь, сколько раз про это и Герасимов бубнил, и Савинков предупреждал!
— Ничего, — крикнул он с кухни, — попируем на старой, а новую завтра постелим!
— Нет уж, — ответил Карпов, — увольте! Я с грязного не ем! А тем более не пью…
Петров понял, что сейчас полковник сделает шаг к столу, сдернет эту чертову скатерть, увидит мину…
Что будет дальше, он не мог представить, в голове началась давешняя рвань, рот повело в сторону; не очень-то понимая, что делает, он сунул проводки в штепсель, и, оглушенный взрывом в столовой, полетел на пол, ощущая душный, угарный запах паленого…
Через три часа Виссарионов кончил допрашивать Петрова тот под диктовку, безвольно, постоянно чему-то посмеиваясь, написал, что Герасимов понуждал его организовать акт против Курлова и других чинов полиции, дабы обезглавить секретную службу империи.
Подписав, спросил:
— Но вы даете слово, что чистосердечное сознание обеспечит мне жизнь и побег с каторги?
— Конечно, — ответил Виссарионов, пряча протокол в портфель. — Не сомневайтесь.
…Кадеты внесли в Думу запрос по поводу взрыва на Астраханской, Столыпин ответил, что оппозиция получит все подробности из судебного отчета, гласный суд назовет тех, кто стоял за преступлением.
В тот же день Герасимов был откомандирован в Сибирь — приказом Курлова — для расследования «ссоры, возникшей между жандармерией и железнодорожной стражей».
Там, в Сибири, узнал из газет, что военный суд над Петровым был закрытым; ни одного человека в зал не допустили, повесили через семь часов после вынесения приговора.
Через девять часов после казни Курлов подписал приказ о предании Герасимова трибуналу, материалы подготовил Виссарионов; юридическое обоснование дал начальник особого отдела департамента Александр Михайлович Еремин, обвинение поддерживал генерал Климович, старый друг Курлова, Нил Петрович Зуев определенной точки зрения не высказывал, сетуя на то, что суд над Петровым был слишком скорым, такое к добру не приводит, будут толки, зачем лишний раз наводить тень на наше учреждение, и так каждый пальцем указывает. Прокурор Корсак Владимир Евстафиевич, обвинявший перед этим бывшего шефа полиции Лопухина и уговоривший его на каторжные работы, что вызвало к нему острую ненависть интеллигенции, так же мялся, зная к тому же расположение к Герасимову со стороны премьера; тем не менее Курлов победил, большинство проголосовало за предание Герасимова военному суду.
Прочитав проект приказа, подготовленный Виссарионовым, премьер поднял глаза на Курлова, который стоял перед столом, ибо сесть ему предложено не было.
— Какой ужас, — произнес Столыпин. — Не находите, Павел Григорьевич?
— Совершенно согласен с вами, Петр Аркадьевич, — кивнул тот.
— Чем это, — Столыпин кивнул на проект приказа о предании Герасимова военному суду, — грозит Герасимову?
— По меньшей мере каторгой.
Столыпин задумчиво повторил:
— «Каторгой по меньшей мере». Где он, кстати? Я его не вижу как неделю.
— В интересах расследования я посчитал возможным срочно откомандировать его в Сибирь…
— Ах, вот как, — кивнул Столыпин. — Меня, видимо, не хотели тревожить?
— Конечно, Петр Аркадьевич, конечно.
— Вы посоветовались с прокурорскими? Моя подпись есть последняя инстанция или это надо отправлять на доклад его величеству?
— Нет, нет, — ответил Курлов, — такого рода дела не входят в компетенцию государя, слишком гнусно и мелко…
Столыпин улыбнулся.
— Гнусное и мелкое входит в компетенцию одного лишь премьер-министра России, понимаю…
Курлов смешался, хотел что-то объяснить, но замер, потому что Столыпин начал писать резолюцию поперек проекта приказа.
Кончив писать, поднял глаза на Курлова.
— Хотите крови Герасимова, а?
— Нет, ваше высокопревосходительство. Я сострадаю ему, как это ни покажется странным… Именно поэтому хочу одного лишь — справедливости.
— Что ж, получайте, — ответил Столыпин и протянул ему бумагу.
Резолюция была краткой:
Вот почему революция неминуема! (X)
Пьет, как Савинков, отметил Герасимов; с ним еще работать и работать страшно сказать, но я допускаю, что он сейчас играет спектакль, поставленный Борисом Викторовичем; поглядим, чья возьмет.
— Александр Иванович, милый, закусите.
Петров покачал головой:
— Сладость убьет. Я же хлебное изначалие водки ощущаю, ее крестьянство, не так страшно и подло жить…
— «Страшно и подло» — задумчиво повторил Герасимов. — Тогда я кое-что изложу пока мы с вами не опьянели.
— Валяйте, — согласился Петров, и это «валяйте», покоробив Герасимова тем не менее помогло ему найти до конца верную тональность разговора человек в полнейшем отчаянии потерял ориентиры обложен со всех сторон и действительно готов на все, жизнь ни в грош не ставит.
— Так вот Александр Иванович, запоминайте что я вам скажу. Вы вольны, но лишь после встречи с Карповым, он видимо завтра вас навестит, передать мои слова Бартольду выдав их за карповские. Пусть он решит следует ли ознакомить с этой информацией ЦК. Да, да, к моему ужасу во имя интересов России я генерал Герасимов, вынужден обратится за содействием к централь комитету социал— революционеров, по скольку за время вашего житья в Париже и моего лечения на водах в империи произошел государственный переворот.
— Это как? Сегодня.
— Не перебивайте! — Герасимов поднял голос. — И слушайте. То что я вам открываю известно всего десяти сановникам и конечно царю оттого что переворот совершен по его прямому указанию. Вы знаете что генерал Курлов говорит о Столыпине?
— Как ему о своем шефе говорить? С почтением как же еще.
— Нет, Александр Иванович Курлов потому и поставлен к Столыпину фискалом, чтобы следить за каждым его шагом ибо он считает его либералом, который намерен ослабить власть императора. На это вы можете возразить, что мол: «чем хуже тем лучше» пусть уберут Столыпина на смену ему придет какой-нибудь дурак из сановников известных царю — хорошего роду без каких-либо идеи в голове вознесшийся по карьерной лестнице потому лишь что никогда и ничего не делал — тогда то народ и поднимется на новую революцию. Ерунда это Александр Иванович, и вздор. Потому что при любом новом премьере Курлов сделается министром внутренних дел а вы знаете как он из пулеметов мирную демонстрацию расстреливал по сю пору в Минске его имя вслух не называют… Придет хам, для которого понятие «интеллигентность» отсутствует. И противостоят Курлову, как это ни странно, только два человека — Столыпин и я. Точнее даже, я и Столыпин. Вы спросите отчего "я" и «Столыпин». Отвечаю лично, премьер никогда делами тайной полиции не занимался. Все вел я, это вашим товарищам известно. Когда меня турнули, Столыпин остался без прикрытия. Он на мушке. На курловской мушке Александр Иванович. Я понимаю, соловья баснями не кормят. Поэтому перехожу к конкретному предложению если вы убираете Курлова, Виссарионова и Карпова, в империи вновь вводится военное положение я немедленно прихожу на пост заведывающего секретной полицией, если даже не товарища министра и первым моим шагом — во имя окончательного умиротворения страны — будет внесение законопроекта о праве социалистовреволюционеров на легализацию и допуск ее людей на выборы в новую Думу. Заранее ставлю условие с террором придется кончать. Политическая борьба — да. Полная амнистия Чернову, Савинкову, Зензинову, Доре Бриллиант, Карповичу словом всей боевой организации — да. Право критики правительства — да. Участие в кабинете если туда войдут Гучков и Милюков — да. Вот так. Я сказал то чего никогда никому и ни при каких условиях более не скажу. Если Бартольд сошлется в своем письме на меня и это письмо перехватит Курлов, я погиб, но и партия ваша погибла. Еще водки?
Герасимов ждал, что Петров поднимется, скажет, что такую информацию он должен донести до Бартольда немедленно, но тот подвинул ему свою рюмку.
— А ведь к такому уровню беседы я не готов, Александр Васильевич…
— С Бартольдом я встречаться не могу.
— Не он один со мною прибыл.
— Кто еще?
— Василий Луканов.
— У него виски седые? — спросил Герасимов, горделиво подивившись собственной памяти, кого из охраны выкинули, идиоты?!
— Он сейчас крашеный.
— Под англичанина работает, — убежденно сказал Герасимов, — весь в клетчатом и кепи с длинным козырьком.
В глазах у Петрова метнулся испуг — быстрый и неожиданный, как измена.
— Водите нас? За каждым шагом глядите?
— Лично за вами смотрит Доброскок. Бартольда с Луканновым не трогаем, меня они не интересуют. Да и за вами топают только для того лишь, чтоб курловские стервятники не подрезали ненароком, решив, что вы мой человек, а с ними играете…
— Объясните, какие филеры ваши, а какие курловские?
— Наши — старики…
— Я таких не замечал.
Герасимов пожал плечами:
— Мастера, оттого и не замечали.
— Значит, трое мордастых, которые не отстают ни на шаг, курловские?
— Не убежден. Скорее всего это филеры Карпова.
Вас отдали Карпову, но он будет ставить с вами курловский спектакль…
Петров снова хихикнул:
— Интересно, а Семигановский тоже меня вам отдал? Или вы меня приказной силой забрали?
— Что, начался русский комплекс? — рассердился Герасимов. — Слезы жалости о погубленной жизни, исступленное желание напиться, чтобы все забыть, а наутро в церкву, молить о спасении? А кто написал письмо Семигановскому с предложением о сотрудничестве? Вас никто ни к чему не неволил! А уж сейчас и подавно…
Петров сник, руки его бессильно повисли вдоль тела.
— Не сердитесь на меня, Александр Васильевич…
— Слушайте, вздохнул Герасимов с нескрываемой жалостью, уезжайте вы отсюда, а? Я дам вам денег, куплю билет на пароход в Америку, выступите там с лекциями, расскажете, как потеряли ногу во имя революции, откроете курсы или там лавочку какую, не знаю, но хоть жить будете по-человечески…
— В лавочке? — Петров посмотрел на Герасимова с неожиданной надменностью. — Что прикажете продавать? Бублики? Или фиксатор для усов? Уж не путаете ли вы меня с кем-то, Александр Васильевич?
— Смотрите. — Герасимов допил свою водку. — Я внес вам предложение как друг. Принять его никогда не поздно. А за лавочку простите, я не хотел вас обидеть…
— Когда я с вами, — заметил Петров, по-прежнему не закусывая, — все ясно, четко и логично. Но стоит мне остаться одному или, того хуже, попасть к тем, как голова начинает взрываться, рвань в глазах, отчаяние… Как мне поступать, Александр Васильевич? Давайте ставьте спектакль…
Герасимов покачал головой:
— Это уже не спектакль… Если бы не курловские мерзавцы, если б Долгов вовремя прибыл к вам в Париж вот тогда бы мы получили спектакль… А сейчас надо строить комбинацию. Это пострашнее, Александр Васильевич. Если она пройдет так, как мы задумаем, вы станете прижизненной легендой русского демократического движения, если погибнем, тоже войдем в историю…
— Бартольду ничего говорить нельзя, — думая о чем-то своем, медленно произнес Петров. — И Василю тоже. Они без Савинкова, без его утверждения, ничего делать не станут, а тем более менять план. Сказано: привести приговор против Герасимова — и все. Точка. Если излагать им вашу задумку, ждать ответа из Парижа, я сорвусь, не выдержу.
— И я так думаю, — согласился Герасимов. — Все дело надо провести как можно скорее… Завтра к вам придет Карпов. Или пришлет кого, не знаю, в деле его не видел… Связь станем поддерживать через Доброскока. Фамилию его забудьте, не надо вам ее помнить, разве что в случае уж самой крайней нужды… «Коля» — вот и все его имя. Чтобы гарантировать вашу безопасность после того, как Курлов, Виссарионов и Карпов будут устранены, «Коля» познакомит вас с людьми, которые обеспечат ваш отход… Ну, а теперь к делу… Его конструкция видится мне следующим образом…
…Карпов отвез Петрова в ресторан «Кюба», один из самых дорогих, накрыл роскошный стол.
Петров молил бога, чтобы не поддаться чарам, обволакивает: Герасимов предупреждал, словно в воду глядел: «когда один хвалит — это наплевать и забыть! До тех пор пока ваше имя не будет занесено на скрижали, не станет достоянием первых полос всех газет мира, не верьте, комбинируют, мнут, готовят для себя!»
— Ну, пора б и по рюмашке, — сказал Карпов, — кто из русских начинает серьезный разговор без тоста?
Чокнулись, махнули; Карпов сразу же принялся за угрей; Петров засмолил папироску.
— Почему не кушаете? — спросил Карпов. — Угри отменные, кишки сальцем обволочет, никакая водка не проймет.
Сытый физиологизм этой фразы показался Петрову отвратительным; пьянеть нельзя, сказал он себе, ночью напьюсь, у Герасимова, с тем можно, в глаза не льстит.
— За наше дружество, — провозгласил Карпов, налил по второй, — за то, чтоб работа у нас шла, как говорится, душа в душу. Я за своих жизнь готов отдать, Александр Иванович… Если деньги нужны, документы, что иное, сразу ко мне, без всяких там цирлих-манирлих…
Выпив, недоуменно поглядел на нетронутую рюмку Петрова:
— У нас так не полагается…
— Сергей Георгиевич, — ответил Петров, закурив новую папироску, — сначала давайте обговорим дело. Вы ж меня не просто так в этот номер пригласили… Вы ведь намерены узнать, с чем я вернулся из Парижа… Так?
— Так-то оно так, — ответил Карпов, — но мне хочется вас от всего сердца принять, чтобы по-нашему, по-русски, все было широко…
— Не уйдет, — сказал Петров, поняв, что игра пошла, он в форме, и этот спектакль с полковником ему угоден. — Свое возьмем, когда кончим дело… Так что давайте прервем трапезу, пока я вам не расскажу… Я ведь сегодня почти не спал, оттого что ночь провел у генерала Герасимова…
Карпов чуть не подавился угрем, отодвинул тарелку, нахмурился:
— Это когда же было?
— Когда ваш филер уснул в гостиной «Метрополя». Около часу ночи… Я тогда и выскользнул…
— И где же вы с ним встречались?
— Я город плохо знаю… Где-то на берегу реки, там его дом стоит…
— Значит, вы рассказали ему обо всем, что смогли вызнать в Париже о бомбистах?
— У нас об этом и разговора не было, Сергей Георгиевич… Меня Герасимов подбивал поставить акт против генерала Курлова…
— Ну, уж это вы мне бросьте! — Карпов не уследил за собою, рявкнул, так ошеломило его сообщение агента.
— Бросают гниду, если ее из волос вытащить, — чуть не по слогам произнес Петров. — А я чистоплотен, мне бросать нечего, ванну принимаю каждый день.
— Ну, не гневайтесь, Александр Иванович! Что ж вы так на слово обидчивы? Поймите мое состояние! Вы говорите совершенно невероятную вещь: чтоб жандармский генерал подбивал бом… подбивал…
Петров перебил его:
— Да вы договаривайте, Сергей Георгиевич, договаривайте: «подбивал бомбиста»… Вы ведь так хотели обо мне выразиться? — повторив ледяную интонацию Савинкова, заключил Петров, усмехнувшись.
— Он так прямо и назвал все вещи своими именами? — откашлявшись, чтобы хоть как— то выиграть время и собраться, спросил Карпов. — Предложил вам ставить акт против генерала Курлова?
— Именно так и предложил.
— Хорошо, а чем он это мотивировал?
— Говорил, что Курлов — после истории в Минске — позорит звание сотрудника секретной полиции…
— Слушайте, это совершенно невероятно! Нет, положительно я в это не могу поверить!
— Вы ладно, — усмехнулся Петров. — Вам сам Курлов не поверит, да и Виссарионов на смех поднимет…
Карпов изумленно посмотрел на Петрова: неужели какая-то дьявольская мистификация? Тот, словно бы заметив, как полковник растерялся, спросил с хорошо сыгранной яростью:
— Вы знаете, что Герасимов бросил меня в Париже?
— Конечно, знаю. Это так бесстыдно с его стороны…
— Хорошо, что вы поставили точку над "i", не придется объяснять, каково жить на чужбине без средств и связи, оставленным на произвол судьбы. Думаете, я это смогу простить? Да никогда! И отомстить я Герасимову могу лишь с вашей помощью…
— Как?
— Очень просто. Я соглашусь с его предложением убить Курлова и всех, кто будет с ним, ну, Виссарионова, Комиссарова, может, придет и…
— Но, но! — Карпов снова сорвался, перешел на грубый начальственный тон. — То есть как это согласитесь?! Без моей санкции вы ни на что не согласитесь!
В глазах у Петрова высверкнуло еще ярче, рот совсем сполз вниз; справившись с судорогой, он продолжил:
— Понятно, что без вашего указания я ничего делать не стану. Но ведь и вы ничего не сможете предпринять, покуда не убедитесь в правоте моих слов… А убедиться в этом можно, если вы и ваши начальники все услышат своими ушами… Снимите мне квартиру… Филеров своих уберете. Герасимов большого уровня мастер, он ваших соглядатаев за версту разглядит, я приглашу его на квартиру для решающего разговора… А за полчаса перед тем, как он туда прибудет, в соседней комнате — пусть только квартиру подберут с фанерной перегородочкой, чтоб все было слышно, — расположатся Курлов, Виссарионов и вы. И станете свидетелями нашего с Герасимовым разговора… Я ему ни «да», ни «нет» еще не сказал, он уговаривать меня будет… Ежели вас интересуют особые вопросы к Герасимову, могу их выучить заранее и поставить их во время нашей встречи…
Карпов испугался; понимая умом, что в руки идет грандиозное дело — таких еще в России не было, — тем не менее ощущал, как все сильнее и сильнее дрожат пальцы.
Научившись у Герасимова смелости, а у Савинкова многозначительности — уроки брал с ходу, — Петров снисходительно посоветовал:
— Попусту не волнуйтесь. Трапезу можно сей момент прервать, я вообще не едок, мне все это, — он презрительно кивнул на стол, уставленный яствами, — смешно, отправляйтесь к Курлову и сообщите о нашем разговоре… А я в «Метрополе» буду ждать от вас указаний. Если ваш высокий начальник признает дело не стоящим, выдадите мне оклад содержания — Герасимов положил семьдесят пять рублей золотом и оплата проезда по чугунке, — я и отчалю восвояси…
Через три часа за Петровым пришел мышонок, шепнул, что от «Георгия Сергеевича» (времени на придумывание псевдонима у Карпова не было, взял первый пришедший на ум, торопился к Курлову), и отвез на Астраханскую улицу.
Там в пустой квартире — три комнаты и кухня (перегородки фанерные, как и просил Петров, красиво задекорированы обоями) — стоял Карпов.
— Ваша взяла, Александр Иванович! Вот вам квартирка! В полном вашем распоряжении, обставляйтесь, денег не жалейте. — Он достал из кармана бумажник, набитый купюрами, и протянул его Петрову. — Начинаем дело, предложение принято!
…В три часа утра за ним пришел Доброскок, шепнул:
— Карпов снял филеров, едем…
— А ваши? Торчат или тоже сняли?
— Одного оставили — не ровен час…
— Снимите, — резко потребовал Петров. — Отныне дело беру на себя. Малейшая несуразность, и все полетит к чертям. Вы отделаетесь выговором, я — жизнью.
…Когда Доброскок и Петров уехали, в квартиру проскользнули Бартольд и Луканов, пробыли там всего минут пятнадцать — этого вполне хватило на то, чтобы укрепить под обеденным столом, только вечером привезенным из магазина, динамит с выведенными на кухню проводами, как подключить их к сети — чтобы комнату разнесло в пух, — Петров научился в Париже.
— Итак, — заключил Герасимов, — послезавтра, когда вы до конца приведете в порядок квартиру — груз Бартольд с Лукановым занесли, так что с этим все в порядке, — позвоните по моему телефонному аппарату и пригласите на новоселье, на три часа… Убежден, Карпов понудит вас звонить со своего номера, в присутствии кого-то третьего, пусть вас это не останавливает… Если мои люди увидят, что Курлов, Виссарионов и Карпов, — возможно, кто еще, из судебного ведомства, — войдут к вам за полчаса до моего визита, в дверь постучит мужчина, поинтересуется, сдана ли квартира; это мой человек, это будет для вас условный сигнал… Идите на кухню и подсоединяйте провода. И сразу же выбегайте из квартиры, вас увезут в безопасное место.
Проводив Петрова, отправился к Столыпину; когда докладывал (не впрямую, конечно, а с легкими намеками, чтоб не спугнуть), не мог оторвать глаз от пергаментного лица премьера, живой покойник, вот-вот упадет от разрыва сердца…
Выслушав Герасимова, премьер рассеянно поинтересовался:
— Хоть я и не верю в то, что генерал Курлов может быть втянут в заговор бомбистов, но выяснить все досконально, чтобы сохранить честь жандармского мундира, полагаю разумным…
— Петр Аркадьевич, — проскрипел Герасимов, пораженный уклончивым, прямо каким-то змеевидным ответом Столыпина, — поскольку операция рискованная, а Петров в прошлом был известным бомбистом, возможны любые случайности… Вполне может быть, что все это игра эсеров… Поэтому просил бы вас на случай непредвиденного подготовить рескрипт о введении чрезвычайного положения в столице.
Столыпин задумчиво покачал головой, ответил заранее подготовленной фразой:
— Надеюсь, вы с вашим опытом ничего из ряда вон непредвиденного не допустите…
— Я не отвечаю за операцию, — возразил Герасимов. — Ею руководит Курлов… И вас об этом в известность не ставят, готовят в строгой тайне… Поэтому я и напоминаю вам о возможности любого рода случайности… К ней надобно быть готовым загодя, потом будет поздно. Будет поздно, — повторил Герасимов и, прищурившись, заключил. — Такого рода шанс упускать нельзя, другого не будет.
— О чем вы? — холодно поинтересовался Столыпин, побледнев еще больше.
Герасимов поднялся, поражаясь своей дерзости, кивнул и, ничего не ответив, вышел…
…Ах, случай, случай!
За несколько часов до намеченного Герасимовым акта Карпов приехал к Петрову, на Астраханскую, чтобы посмотреть, как обустроилась квартира, — неудобно товарища министра и шефа отдельного корпуса жандармов вести в непотребное помещение.
— Ну как, Александр Иванович? — спросил Карпов, оглядывая квартиру. — По-моему, красиво. Денег хватило? Не считайте, не считайте, можете приобретать все, что душе угодно… Вот бы и скатерть надо свежую постелить…
Петров побледнел, когда полковник потянулся, чтобы стащить старую, закапанную скатерть; сразу бы увидал мину и провода, идущие от нее, — все, конец, петля!
— Не трогайте, — нашелся Петров. — Не надо! Вы же у меня в гостях! Я сам перестелю…
Он проскакал на протезе на кухню новых скатертей еще не привезли, — вот она, мелочь, сколько раз про это и Герасимов бубнил, и Савинков предупреждал!
— Ничего, — крикнул он с кухни, — попируем на старой, а новую завтра постелим!
— Нет уж, — ответил Карпов, — увольте! Я с грязного не ем! А тем более не пью…
Петров понял, что сейчас полковник сделает шаг к столу, сдернет эту чертову скатерть, увидит мину…
Что будет дальше, он не мог представить, в голове началась давешняя рвань, рот повело в сторону; не очень-то понимая, что делает, он сунул проводки в штепсель, и, оглушенный взрывом в столовой, полетел на пол, ощущая душный, угарный запах паленого…
Через три часа Виссарионов кончил допрашивать Петрова тот под диктовку, безвольно, постоянно чему-то посмеиваясь, написал, что Герасимов понуждал его организовать акт против Курлова и других чинов полиции, дабы обезглавить секретную службу империи.
Подписав, спросил:
— Но вы даете слово, что чистосердечное сознание обеспечит мне жизнь и побег с каторги?
— Конечно, — ответил Виссарионов, пряча протокол в портфель. — Не сомневайтесь.
…Кадеты внесли в Думу запрос по поводу взрыва на Астраханской, Столыпин ответил, что оппозиция получит все подробности из судебного отчета, гласный суд назовет тех, кто стоял за преступлением.
В тот же день Герасимов был откомандирован в Сибирь — приказом Курлова — для расследования «ссоры, возникшей между жандармерией и железнодорожной стражей».
Там, в Сибири, узнал из газет, что военный суд над Петровым был закрытым; ни одного человека в зал не допустили, повесили через семь часов после вынесения приговора.
Через девять часов после казни Курлов подписал приказ о предании Герасимова трибуналу, материалы подготовил Виссарионов; юридическое обоснование дал начальник особого отдела департамента Александр Михайлович Еремин, обвинение поддерживал генерал Климович, старый друг Курлова, Нил Петрович Зуев определенной точки зрения не высказывал, сетуя на то, что суд над Петровым был слишком скорым, такое к добру не приводит, будут толки, зачем лишний раз наводить тень на наше учреждение, и так каждый пальцем указывает. Прокурор Корсак Владимир Евстафиевич, обвинявший перед этим бывшего шефа полиции Лопухина и уговоривший его на каторжные работы, что вызвало к нему острую ненависть интеллигенции, так же мялся, зная к тому же расположение к Герасимову со стороны премьера; тем не менее Курлов победил, большинство проголосовало за предание Герасимова военному суду.
Прочитав проект приказа, подготовленный Виссарионовым, премьер поднял глаза на Курлова, который стоял перед столом, ибо сесть ему предложено не было.
— Какой ужас, — произнес Столыпин. — Не находите, Павел Григорьевич?
— Совершенно согласен с вами, Петр Аркадьевич, — кивнул тот.
— Чем это, — Столыпин кивнул на проект приказа о предании Герасимова военному суду, — грозит Герасимову?
— По меньшей мере каторгой.
Столыпин задумчиво повторил:
— «Каторгой по меньшей мере». Где он, кстати? Я его не вижу как неделю.
— В интересах расследования я посчитал возможным срочно откомандировать его в Сибирь…
— Ах, вот как, — кивнул Столыпин. — Меня, видимо, не хотели тревожить?
— Конечно, Петр Аркадьевич, конечно.
— Вы посоветовались с прокурорскими? Моя подпись есть последняя инстанция или это надо отправлять на доклад его величеству?
— Нет, нет, — ответил Курлов, — такого рода дела не входят в компетенцию государя, слишком гнусно и мелко…
Столыпин улыбнулся.
— Гнусное и мелкое входит в компетенцию одного лишь премьер-министра России, понимаю…
Курлов смешался, хотел что-то объяснить, но замер, потому что Столыпин начал писать резолюцию поперек проекта приказа.
Кончив писать, поднял глаза на Курлова.
— Хотите крови Герасимова, а?
— Нет, ваше высокопревосходительство. Я сострадаю ему, как это ни покажется странным… Именно поэтому хочу одного лишь — справедливости.
— Что ж, получайте, — ответил Столыпин и протянул ему бумагу.
Резолюция была краткой:
«Дело о генерале Герасимове, обвиненном сумасшедшим бомбистом Петровым, агентом покойного Карпова, раз и навсегда прекратить»
Вот почему революция неминуема! (X)
Дзержинский проснулся оттого, что острый луч солнца, найдя маленькую щелочку в шторах, задернутых Горьким ночью, уперся своим мягким теплом в глаза.
Он не сразу понял, где находится, вспомнил комнатушку в Замоскворечье, Николая, его рыжие кудряшки, прекрасные глаза, в которых была трагическая растерянность «Неужели все погибло, Юзеф? Нас осталось всего сто пятьдесят человек! Остальные отошли», близко увидел лицо Розы: «Феликс, жизнь развивается по законам подъемов и спадов, все сейчас зависит от нас, если выдержим мы, выстоит и наше дело; езжай на Капри, отдохни, краху надо противуположить работу, а работать могут только здоровые люди»; вспомнил, как ночью шел по крошечному Капри, освещенному газовыми фонарями, отыскивая дом Горького; тогда ему всюду слышалась музыка, затаенная и очень мелодичная, мандолина и быстрая гитара, даже кашлять было как— то неловко, сдерживался, зажимал рот платком.
Дзержинский распахнул штору, небо, одно небо и ощущение моря под тобой.
Словно бы дождавшись звука раздвигаемых штор, в дверь постучал Горький; заглянул, улыбаясь, высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках, белой рубашке и сандалиях на босу ногу:
— У меня гости, особенно вашего толка, что из бегов, отсыпаются первые дни. Вы ранняя птица, приятно… Пишете ночью? Или с солнцем?
— С солнцем, — ответил Дзержинский, ощутив давно забытое чувство дома — со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть как лет, жил на земле странником, квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и государства.
— «Побег» ваш понравился мне, — сказал Горький, приглашая Дзержинского к столу. — Добротный рассказ… Мне его Вацлав переводил, Боровский, тогда я впервые услыхал о вас Собственно, не о вас, — улыбнулся он в усы, — а о некоем «Юзефе»…Это только много позже Каутский открыл, — со слов розы, — кто вы такой… Жаль, что с тех пор не публиковались более.
Дзержинский пожал плечами:
— Я же не профессионал, Алексей Максимович… «Побег» — это не проза, а дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того, как я сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно, писать об ужасе — нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась, обреченность и пустота.
Горький хмыкнул:
— Жалуетесь? Мне, знаете ли, тут приходится выслушивать множество жалоб. Люди приезжают постоянно, и все как один жалуются. Что же касается вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо определенно: необходимо.
Поднявшись, он поманил за собою Дзержинского, отворил дверь маленькой комнаты — на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело крепкое, загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков, Горький долго любовался спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув:
— Ради них необходимо…
Взяв Дзержинского за худую руку, спросил:
— Рыбу удить любите?
— В Сибири я все больше по медведям специализировался. Состязание равных у него — сила и скорость, у меня — два патрона.
— Это от безнадежности у вас было, — убежденно сказал Горький. — От необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке… А ужение рыбы — Аксаков в этом прав — предполагает успокоенное мечтательство, необходимое при подведении жизненных итогов… Идемте-ка, Феликс Эдмундович, надышитесь морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться… Я, знаете ли, приехал сюда в состоянии полнейшего отчаяния…
…Горький удовлетворенно оглядел удилища, легко, по-морски, поднялся, не страшась раскачать лодку, перескочил через сиденье и сказал:
— Давайте-ка на корму, снимайте куртку, загорайте, я погребу чуток.
— Но я не устал.
— А лицо белое. Погодите, молоком отопьетесь, ухой вас раскормлю — вот тогда гребите себе на здоровье, а сейчас отдохнуть надо, революции балласт не нужен, более того — тяготит, сиречь вреден.
Дзержинский послушно поднялся и так же легко, устойчиво перебрался на корму.
…Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков двадцать, можно рыбалить.
— Ну те-с, здесь, пожалуй, начнем дергать… Так, без наживы, на один лишь блеск крючка, пробовали?
— Пробовал. На Енисее… Особенно когда мелочь идет косяками, все самодурят, прекрасная копчушка получается.
— Мечтаю побродить по Сибири, край, видимо, совершенно самобытный…
— Да, он еще ждет своего часа… Пожалуй, ни одна часть мировой суши не была так пронизана идеями революции, как Сибирь, ссылать самых умных и честных сынов в один из прекраснейших уголков страны!
Горький бросил леску с грузилом в зелено-голубую воду; кисть его расслабилась, рука стала как у пианиста, кончившего играть гамму.
— Оп! — радостно воскликнул Горький. — Поклев!
Дзержинский почувствовал, как леска, намотанная на указательный палец, дрогнула, поползла вниз.
— Клюет, клюет! — прошептал Горький. — Тяните!
Дзержинский покачал головой; почувствовал второй удар, видимо, косяк. Только не торопиться! Всегда помнил совет Дмитрия Викторовича, лесника из-под Вятки. После того, как леска ударила третий раз, Дзержинский начал выбирать снасть; снял с крючков шесть рыб, целая гирлянда; Горький несколько обиженно заметил:
— Каждый, кто впервые приходит на ипподром или начинает ловить рыбу, прикасается к удаче, закона игры… Я, как здешний старожил, ловлю не торопясь, зато без рыбы никогда не возвращаюсь.
Дзержинский рассмеялся:
— Завидуете?
Горький потянулся за папиросой, кивнул:
— Не без этого… Почувствовали сугубо верно. Между прочим, Ленин тоже невероятно везуч в рыбалке… Я — по здешней науке, как Джузеппе учил, а он, изволите ли видеть, по-нашему, по-волжски, приладился и каждый день меня так облавливал, что я прямо-таки диву давался… Вообще же, видимо, талантливый человек во всем талантлив, а потому удачлив… Знакомы с Владимиром Ильичом?
— Да. Мы вместе работали в Стокгольме и Париже… Ну и, конечно, в Питере, в шестом году.
— Я, знаете ли, с огромным интересом приглядываюсь к Георгию Валентиновичу, к Льву Давыдовичу и к нему, к Ленину… Что поразительно, я в Лондон, на съезд, вместе с ним приехал, город он знает, как Петербург, масса знакомых, говорит без акцента. Так вот он, для которого понятие дисциплины есть некий абсолют, бился с Плехановым и Троцким за то, чтобы мне был определен статут участника, а не гостя, как настаивали эти товарищи… Я спросил его, отчего он делает для меня исключение, ведь вопрос о членстве в партии был главным поводом его раздора с ближайшим другом — Юлием Цедербаумом-Мартовым, а он ответил, что, мол, вы, Алексей Максимович, больше многих других партиец, в истинном смысле этого слова, так сказать, в рабочем… Вы трудитесь, а у наших трибунов сплошь и рядом трепетная страсть к вулканной болтовне… Членство в партии должно определяться полезностью работы, производимой человеком ко всеобщему благу трудящихся… Как ведь точно слова расставил, а? Экий прекрасный лад фразы! И еще — те в первый же день пригласили меня принять участие в дискуссии, а Ленин потащил за рукав — сначала давайте-ка поменяем ваш отель, мне показалось что в номере сыро, раскашляетесь, а уж потом почешем языки, бытие, знаете ли, определяет сознание.
— На выборах ЦК были? — спросил Дзержинский.
— Непременно. А что?
— Он, Ленин, назвал мою кандидатуру…
— Под псевдонимом, ясно?
— Конечно. «Доманский». Я тогда был в тюрьме…
Горький рассмеялся:
— Вот бы о чем писать… Кабинет будущей России формировался в Лондоне, причем известная часть будущих министров не была приведена к присяге, поскольку сидела в карцерах…
Он не сразу понял, где находится, вспомнил комнатушку в Замоскворечье, Николая, его рыжие кудряшки, прекрасные глаза, в которых была трагическая растерянность «Неужели все погибло, Юзеф? Нас осталось всего сто пятьдесят человек! Остальные отошли», близко увидел лицо Розы: «Феликс, жизнь развивается по законам подъемов и спадов, все сейчас зависит от нас, если выдержим мы, выстоит и наше дело; езжай на Капри, отдохни, краху надо противуположить работу, а работать могут только здоровые люди»; вспомнил, как ночью шел по крошечному Капри, освещенному газовыми фонарями, отыскивая дом Горького; тогда ему всюду слышалась музыка, затаенная и очень мелодичная, мандолина и быстрая гитара, даже кашлять было как— то неловко, сдерживался, зажимал рот платком.
Дзержинский распахнул штору, небо, одно небо и ощущение моря под тобой.
Словно бы дождавшись звука раздвигаемых штор, в дверь постучал Горький; заглянул, улыбаясь, высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках, белой рубашке и сандалиях на босу ногу:
— У меня гости, особенно вашего толка, что из бегов, отсыпаются первые дни. Вы ранняя птица, приятно… Пишете ночью? Или с солнцем?
— С солнцем, — ответил Дзержинский, ощутив давно забытое чувство дома — со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть как лет, жил на земле странником, квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и государства.
— «Побег» ваш понравился мне, — сказал Горький, приглашая Дзержинского к столу. — Добротный рассказ… Мне его Вацлав переводил, Боровский, тогда я впервые услыхал о вас Собственно, не о вас, — улыбнулся он в усы, — а о некоем «Юзефе»…Это только много позже Каутский открыл, — со слов розы, — кто вы такой… Жаль, что с тех пор не публиковались более.
Дзержинский пожал плечами:
— Я же не профессионал, Алексей Максимович… «Побег» — это не проза, а дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того, как я сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно, писать об ужасе — нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась, обреченность и пустота.
Горький хмыкнул:
— Жалуетесь? Мне, знаете ли, тут приходится выслушивать множество жалоб. Люди приезжают постоянно, и все как один жалуются. Что же касается вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо определенно: необходимо.
Поднявшись, он поманил за собою Дзержинского, отворил дверь маленькой комнаты — на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело крепкое, загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков, Горький долго любовался спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув:
— Ради них необходимо…
Взяв Дзержинского за худую руку, спросил:
— Рыбу удить любите?
— В Сибири я все больше по медведям специализировался. Состязание равных у него — сила и скорость, у меня — два патрона.
— Это от безнадежности у вас было, — убежденно сказал Горький. — От необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке… А ужение рыбы — Аксаков в этом прав — предполагает успокоенное мечтательство, необходимое при подведении жизненных итогов… Идемте-ка, Феликс Эдмундович, надышитесь морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться… Я, знаете ли, приехал сюда в состоянии полнейшего отчаяния…
…Горький удовлетворенно оглядел удилища, легко, по-морски, поднялся, не страшась раскачать лодку, перескочил через сиденье и сказал:
— Давайте-ка на корму, снимайте куртку, загорайте, я погребу чуток.
— Но я не устал.
— А лицо белое. Погодите, молоком отопьетесь, ухой вас раскормлю — вот тогда гребите себе на здоровье, а сейчас отдохнуть надо, революции балласт не нужен, более того — тяготит, сиречь вреден.
Дзержинский послушно поднялся и так же легко, устойчиво перебрался на корму.
…Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков двадцать, можно рыбалить.
— Ну те-с, здесь, пожалуй, начнем дергать… Так, без наживы, на один лишь блеск крючка, пробовали?
— Пробовал. На Енисее… Особенно когда мелочь идет косяками, все самодурят, прекрасная копчушка получается.
— Мечтаю побродить по Сибири, край, видимо, совершенно самобытный…
— Да, он еще ждет своего часа… Пожалуй, ни одна часть мировой суши не была так пронизана идеями революции, как Сибирь, ссылать самых умных и честных сынов в один из прекраснейших уголков страны!
Горький бросил леску с грузилом в зелено-голубую воду; кисть его расслабилась, рука стала как у пианиста, кончившего играть гамму.
— Оп! — радостно воскликнул Горький. — Поклев!
Дзержинский почувствовал, как леска, намотанная на указательный палец, дрогнула, поползла вниз.
— Клюет, клюет! — прошептал Горький. — Тяните!
Дзержинский покачал головой; почувствовал второй удар, видимо, косяк. Только не торопиться! Всегда помнил совет Дмитрия Викторовича, лесника из-под Вятки. После того, как леска ударила третий раз, Дзержинский начал выбирать снасть; снял с крючков шесть рыб, целая гирлянда; Горький несколько обиженно заметил:
— Каждый, кто впервые приходит на ипподром или начинает ловить рыбу, прикасается к удаче, закона игры… Я, как здешний старожил, ловлю не торопясь, зато без рыбы никогда не возвращаюсь.
Дзержинский рассмеялся:
— Завидуете?
Горький потянулся за папиросой, кивнул:
— Не без этого… Почувствовали сугубо верно. Между прочим, Ленин тоже невероятно везуч в рыбалке… Я — по здешней науке, как Джузеппе учил, а он, изволите ли видеть, по-нашему, по-волжски, приладился и каждый день меня так облавливал, что я прямо-таки диву давался… Вообще же, видимо, талантливый человек во всем талантлив, а потому удачлив… Знакомы с Владимиром Ильичом?
— Да. Мы вместе работали в Стокгольме и Париже… Ну и, конечно, в Питере, в шестом году.
— Я, знаете ли, с огромным интересом приглядываюсь к Георгию Валентиновичу, к Льву Давыдовичу и к нему, к Ленину… Что поразительно, я в Лондон, на съезд, вместе с ним приехал, город он знает, как Петербург, масса знакомых, говорит без акцента. Так вот он, для которого понятие дисциплины есть некий абсолют, бился с Плехановым и Троцким за то, чтобы мне был определен статут участника, а не гостя, как настаивали эти товарищи… Я спросил его, отчего он делает для меня исключение, ведь вопрос о членстве в партии был главным поводом его раздора с ближайшим другом — Юлием Цедербаумом-Мартовым, а он ответил, что, мол, вы, Алексей Максимович, больше многих других партиец, в истинном смысле этого слова, так сказать, в рабочем… Вы трудитесь, а у наших трибунов сплошь и рядом трепетная страсть к вулканной болтовне… Членство в партии должно определяться полезностью работы, производимой человеком ко всеобщему благу трудящихся… Как ведь точно слова расставил, а? Экий прекрасный лад фразы! И еще — те в первый же день пригласили меня принять участие в дискуссии, а Ленин потащил за рукав — сначала давайте-ка поменяем ваш отель, мне показалось что в номере сыро, раскашляетесь, а уж потом почешем языки, бытие, знаете ли, определяет сознание.
— На выборах ЦК были? — спросил Дзержинский.
— Непременно. А что?
— Он, Ленин, назвал мою кандидатуру…
— Под псевдонимом, ясно?
— Конечно. «Доманский». Я тогда был в тюрьме…
Горький рассмеялся:
— Вот бы о чем писать… Кабинет будущей России формировался в Лондоне, причем известная часть будущих министров не была приведена к присяге, поскольку сидела в карцерах…