"Что ж я наделал, дурила? - думал он. - Что?! Зачем мне надо было Налбандова подводить под выстрел? Почему я только благополучное для себя допускал? Теперь я замазан кровью, а раньше-то можно было "особо крупное" отбить, можно было халатность на себя взять... Нет, попадись им в руки Налбандов - никакая халатность не прошла бы. Вот чего я испугался".
Цепь его логических построений кончалась, когда он думал о возможном аресте. Он холодел, ярость сменяла страх, а может быть, дополняла его, делая его слепым, жилистым и сильным, очень сильным.
Позвонив в Пригорск, он затаенно мечтал услышать, что вохровец или убил Налбандова, или задержал его без выстрела. Тогда бы он мог не торопясь и без приливов яростного страха прикинуть линию поведения на случай возможного провала. Но, услыхав про ранение Налбандова и про то, что с ним беседовал Костенко, он понял, что с прежней жизнью покончено раз и навсегда - Налбандов все рассказал, и про имитацию ограбления тоже. Он понял это поначалу интуитивно, несколько даже отстраненно. Понадобилось время, чтобы он осознал всю безнадежность своего положения, а уже осознав это, выработал график жизни, подчинив ее только одной цели - затаившись, переждать. Однажды он спросил себя: "А что дальше?" Ответить он не смог и увидел в тот миг свое лицо в зеркале - землистое лицо, все в морщинах, и глаза пустые, льдистые от страха и тоски. Он тогда потянулся к бутылке, но пить не стал - заставил себя не пить. "Если начну пить - тогда каюк, тогда лучше голову под электричку. Один миг - и никакой боли. Нет, надо жить. Им надо меня искать, им надо доказывать и про Налбандова, и про "фирму", а мне надо закусить губу и жить! А там посмотрим. Только б выжить..."
3
Каждую субботу Садчиков уезжал за грибами и возвращался вечером в воскресенье. Он любил ночевать у костра, где-нибудь на берегу озера. Подстелив еловых лап, он укутывался в плащ-палатку и долго лежал возле костра. В те долгие ночные часы он не спал, а просто смотрел в огонь, ни о чем не думая, иногда шепотком затягивая фронтовые песни, но до конца допеть ни одну не мог: помнил он только первые куплеты.
Домой Садчиков норовил приехать с последней электричкой, тихонько раздеться в прихожей, отнести грибы на кухню, почистить их и замочить в соленой воде. Он ходил по квартире на цыпочках, но все равно умудрялся разбудить жену.
- Неужели нельзя аккуратней двигаться? - сердито кричала Галя из спальни и громко захлопывала дверь. - У меня завтра операция!
Сначала Садчиков обижался: "У меня тоже завтра операция". Однажды Галя сказала ему, что ассенизаторы и милиционеры - профессии, обреченные на умирание. "Научно-техническая революция освободит мир от целого ряда мезозойских профессий. Мы пристроим тебя, отец, сторожем на садовые участки - будешь воевать с сороками. Они неисправимые жулики".
Обычно Садчиков, возвратившись из леса, ложился спать на диване в столовой, просыпался в шесть часов и сразу же уходил. Сначала он говорил, что ходит по утрам в бассейн, а потом Галя привыкла к этому и вообще перестала спрашивать, куда это он так рано убегает. Садчиков бродил по пустынным улицам, завтракал в маленькой стеклянной закусочной в Скатертном и приходил к себе в восемь. До девяти он читал журналы - в библиотеке ему оставляли "Иностранную литературу" и "Науку и жизнь", а потом начинал допрашивать бандитов.
В ту субботу Садчиков пришел на совершенно безлюдную платформу в двенадцать: он заблудился в лесу и с трудом вышел к железной дороге, освещая фонариком еле заметную тропку. Две корзины были полны грибами, и он думал, как дотащить их до дома - на метро он явно опоздал, на такси денег нет, а топать через весь город с двумя тяжелыми корзинами - годы не те.
- Белые есть? - спросила кассирша, протягивая ему билет.
- Мало. Подберезовики все больше, а б-боровик уже сошел.
Почувствовав, что за спиной стоит человек, Садчиков отодвинулся от окошка кассы.
- Тоже грибник? - спросила кассирша. - Чего вы сегодня все так поздно?
- Кто по грибы, а кто по рыбу, - ответил человек и дребезжаще, по-стариковски добро рассмеялся.
- Есть рыба-то?
- Да есть маненько. Мне билетик, гражданочка.
- Куда?
Садчиков поднял корзину и обернулся, чтобы идти на платформу, желтый глаз электрички уже светился в ночи. Он только одно мгновение видел рыбака и сразу же узнал Пименова. Сейчас Пименов был совсем другим маленьким, уютным, добрым, усатым дедушкой.
Стоя на платформе и наблюдая за тем, как Пименов, поправив спиннинг, вскинул на спину рюкзак, Садчиков думал: "Милиции-то здесь нет. Впрочем, зачем мне милиция? Уж кого-кого, а этого я сам прихвачу".
Он подошел к Пименову, взял его под руку и сказал:
- Вик-ктор Петрович, а м-мы вас обыскались... Уху п-придется в т-тюрьме варить.
Пименов удивленно обернулся к Садчикову.
- Вы о чем, гражданин? - спросил он, и Садчиков увидел, как в острых его глазах, освещенных сильным прожектором приближающейся электрички, взметнулось что-то быстрое и яркое. - Вы чего?
Садчиков не успел ответить: он ощутил сильный удар в шею и полетел под колеса электрички. Он услышал пронзительный скрип тормозов, потом услышал свой крик, и потом все кончилось тишиной.
4
Костенко никак не мог надеть туфли: его трясло, как в детстве, когда он болел малярией.
Его продолжало трясти и когда он приехал на Быковский аэродром. Инспектора уголовного розыска, допросившие кассиршу, сообщили, что "рыбак", как ей помнится, брал билет до Быкова.
Работники аэродрома, вместе с которыми Костенко просматривал рейсовые ведомости с заполненными фамилиями, сидели тихие и удивленно переглядывались. Землистое лицо полковника плясало и дергалось, а кончики пальцев были неестественно белыми.
- Палетов, - с трудом сказал он, ткнув пальцем в фамилию, - который в Пермь улетел... Кто оформлял ему билет?
- Я, - испуганно ответила молоденькая девушка.
- Старик с усами?
- Я не помню. Нет, погодите. Это военный. Он еще конфетами меня угостил.
- Старый?
- Молодой, - еще более испуганно ответила девушка.
Костенко долго доставал из кармана фотографию Пименова. Он разложил на столе портреты Пименова - с пририсованными усами; бритого наголо; без усов.
- Т-такой человек у вас был? - спросил Костенко. - Смотрите внимательно.
- У меня вот этот купил билет до Свердловска, - сказала пожилая кассирша с высокой белой прической и тронула мизинцем портрет, на котором Пименов был с усами. - Тушеров по фамилии.
- Когда ушел самолет?
- Два часа назад.
- Когда он прибудет в Свердловск?
- Через полтора часа.
Костенко вдруг испуганно поднялся.
- Самолет нигде посадки не делает?
- Нет, это прямой рейс.
Когда в пять утра пришло сообщение, что бригада свердловского угрозыска задержала Пименова в аэропорту, Костенко, по-прежнему чувствуя сильный озноб, вышел из министерства на улицу Огарева. Он остановил такси и сказал:
- Продай бутылку, шеф...
Таксист испуганно посмотрел на большое здание МВД, казавшееся в рассветных сумерках серым и тяжелым.
- Откуда у меня? Нету у меня бутылки.
- Поехали на вокзалы.
Около Казанского, на стоянке, Костенко купил четвертинку, выпил из горлышка и почувствовал, как проходит противная дрожь. Его охватила вдруг ватная усталость, словно бы он сбросил со спины громадную, тяжелую поклажу, которую долго-долго нес. Он вошел в большое, просыпающееся помещение вокзала и сел на скамейку возле женщины, укачивающей мальчика.
Костенко вдруг вспомнил маслята, которые валялись на платформе, и большую плетеную корзину, и бесформенное, кровавое месиво, укрытое брезентом, а потом перед ним возникло лицо Садчикова, и он заплакал, раскачиваясь из стороны в сторону.
- Тише ты, - зло сказала женщина, - ребенка разбудишь...
Апрель 1972 г.
Цепь его логических построений кончалась, когда он думал о возможном аресте. Он холодел, ярость сменяла страх, а может быть, дополняла его, делая его слепым, жилистым и сильным, очень сильным.
Позвонив в Пригорск, он затаенно мечтал услышать, что вохровец или убил Налбандова, или задержал его без выстрела. Тогда бы он мог не торопясь и без приливов яростного страха прикинуть линию поведения на случай возможного провала. Но, услыхав про ранение Налбандова и про то, что с ним беседовал Костенко, он понял, что с прежней жизнью покончено раз и навсегда - Налбандов все рассказал, и про имитацию ограбления тоже. Он понял это поначалу интуитивно, несколько даже отстраненно. Понадобилось время, чтобы он осознал всю безнадежность своего положения, а уже осознав это, выработал график жизни, подчинив ее только одной цели - затаившись, переждать. Однажды он спросил себя: "А что дальше?" Ответить он не смог и увидел в тот миг свое лицо в зеркале - землистое лицо, все в морщинах, и глаза пустые, льдистые от страха и тоски. Он тогда потянулся к бутылке, но пить не стал - заставил себя не пить. "Если начну пить - тогда каюк, тогда лучше голову под электричку. Один миг - и никакой боли. Нет, надо жить. Им надо меня искать, им надо доказывать и про Налбандова, и про "фирму", а мне надо закусить губу и жить! А там посмотрим. Только б выжить..."
3
Каждую субботу Садчиков уезжал за грибами и возвращался вечером в воскресенье. Он любил ночевать у костра, где-нибудь на берегу озера. Подстелив еловых лап, он укутывался в плащ-палатку и долго лежал возле костра. В те долгие ночные часы он не спал, а просто смотрел в огонь, ни о чем не думая, иногда шепотком затягивая фронтовые песни, но до конца допеть ни одну не мог: помнил он только первые куплеты.
Домой Садчиков норовил приехать с последней электричкой, тихонько раздеться в прихожей, отнести грибы на кухню, почистить их и замочить в соленой воде. Он ходил по квартире на цыпочках, но все равно умудрялся разбудить жену.
- Неужели нельзя аккуратней двигаться? - сердито кричала Галя из спальни и громко захлопывала дверь. - У меня завтра операция!
Сначала Садчиков обижался: "У меня тоже завтра операция". Однажды Галя сказала ему, что ассенизаторы и милиционеры - профессии, обреченные на умирание. "Научно-техническая революция освободит мир от целого ряда мезозойских профессий. Мы пристроим тебя, отец, сторожем на садовые участки - будешь воевать с сороками. Они неисправимые жулики".
Обычно Садчиков, возвратившись из леса, ложился спать на диване в столовой, просыпался в шесть часов и сразу же уходил. Сначала он говорил, что ходит по утрам в бассейн, а потом Галя привыкла к этому и вообще перестала спрашивать, куда это он так рано убегает. Садчиков бродил по пустынным улицам, завтракал в маленькой стеклянной закусочной в Скатертном и приходил к себе в восемь. До девяти он читал журналы - в библиотеке ему оставляли "Иностранную литературу" и "Науку и жизнь", а потом начинал допрашивать бандитов.
В ту субботу Садчиков пришел на совершенно безлюдную платформу в двенадцать: он заблудился в лесу и с трудом вышел к железной дороге, освещая фонариком еле заметную тропку. Две корзины были полны грибами, и он думал, как дотащить их до дома - на метро он явно опоздал, на такси денег нет, а топать через весь город с двумя тяжелыми корзинами - годы не те.
- Белые есть? - спросила кассирша, протягивая ему билет.
- Мало. Подберезовики все больше, а б-боровик уже сошел.
Почувствовав, что за спиной стоит человек, Садчиков отодвинулся от окошка кассы.
- Тоже грибник? - спросила кассирша. - Чего вы сегодня все так поздно?
- Кто по грибы, а кто по рыбу, - ответил человек и дребезжаще, по-стариковски добро рассмеялся.
- Есть рыба-то?
- Да есть маненько. Мне билетик, гражданочка.
- Куда?
Садчиков поднял корзину и обернулся, чтобы идти на платформу, желтый глаз электрички уже светился в ночи. Он только одно мгновение видел рыбака и сразу же узнал Пименова. Сейчас Пименов был совсем другим маленьким, уютным, добрым, усатым дедушкой.
Стоя на платформе и наблюдая за тем, как Пименов, поправив спиннинг, вскинул на спину рюкзак, Садчиков думал: "Милиции-то здесь нет. Впрочем, зачем мне милиция? Уж кого-кого, а этого я сам прихвачу".
Он подошел к Пименову, взял его под руку и сказал:
- Вик-ктор Петрович, а м-мы вас обыскались... Уху п-придется в т-тюрьме варить.
Пименов удивленно обернулся к Садчикову.
- Вы о чем, гражданин? - спросил он, и Садчиков увидел, как в острых его глазах, освещенных сильным прожектором приближающейся электрички, взметнулось что-то быстрое и яркое. - Вы чего?
Садчиков не успел ответить: он ощутил сильный удар в шею и полетел под колеса электрички. Он услышал пронзительный скрип тормозов, потом услышал свой крик, и потом все кончилось тишиной.
4
Костенко никак не мог надеть туфли: его трясло, как в детстве, когда он болел малярией.
Его продолжало трясти и когда он приехал на Быковский аэродром. Инспектора уголовного розыска, допросившие кассиршу, сообщили, что "рыбак", как ей помнится, брал билет до Быкова.
Работники аэродрома, вместе с которыми Костенко просматривал рейсовые ведомости с заполненными фамилиями, сидели тихие и удивленно переглядывались. Землистое лицо полковника плясало и дергалось, а кончики пальцев были неестественно белыми.
- Палетов, - с трудом сказал он, ткнув пальцем в фамилию, - который в Пермь улетел... Кто оформлял ему билет?
- Я, - испуганно ответила молоденькая девушка.
- Старик с усами?
- Я не помню. Нет, погодите. Это военный. Он еще конфетами меня угостил.
- Старый?
- Молодой, - еще более испуганно ответила девушка.
Костенко долго доставал из кармана фотографию Пименова. Он разложил на столе портреты Пименова - с пририсованными усами; бритого наголо; без усов.
- Т-такой человек у вас был? - спросил Костенко. - Смотрите внимательно.
- У меня вот этот купил билет до Свердловска, - сказала пожилая кассирша с высокой белой прической и тронула мизинцем портрет, на котором Пименов был с усами. - Тушеров по фамилии.
- Когда ушел самолет?
- Два часа назад.
- Когда он прибудет в Свердловск?
- Через полтора часа.
Костенко вдруг испуганно поднялся.
- Самолет нигде посадки не делает?
- Нет, это прямой рейс.
Когда в пять утра пришло сообщение, что бригада свердловского угрозыска задержала Пименова в аэропорту, Костенко, по-прежнему чувствуя сильный озноб, вышел из министерства на улицу Огарева. Он остановил такси и сказал:
- Продай бутылку, шеф...
Таксист испуганно посмотрел на большое здание МВД, казавшееся в рассветных сумерках серым и тяжелым.
- Откуда у меня? Нету у меня бутылки.
- Поехали на вокзалы.
Около Казанского, на стоянке, Костенко купил четвертинку, выпил из горлышка и почувствовал, как проходит противная дрожь. Его охватила вдруг ватная усталость, словно бы он сбросил со спины громадную, тяжелую поклажу, которую долго-долго нес. Он вошел в большое, просыпающееся помещение вокзала и сел на скамейку возле женщины, укачивающей мальчика.
Костенко вдруг вспомнил маслята, которые валялись на платформе, и большую плетеную корзину, и бесформенное, кровавое месиво, укрытое брезентом, а потом перед ним возникло лицо Садчикова, и он заплакал, раскачиваясь из стороны в сторону.
- Тише ты, - зло сказала женщина, - ребенка разбудишь...
Апрель 1972 г.