Семенов Юлиан Семенович. Петровка, 38

   – С удовольствием попробую.
   – Говорите ваш адрес.
   Валя купил бутылку коньяку и конфет. Алена жила рядом, и он сразу же нашел ее дом. Она открыла ему и сказала:
   – Входите.
   – Спасибо.
   – Я всегда боюсь встречать человека во второй раз…
   – Почему?
   – Разочароваться можно…
   – Вы что – одна здесь?
   – Одна. Знаете, как тоскливо жить одной в квартире!
   – Отдайте часть моему другу. У него неважно с жилплощадью.
   – Я – пожалуйста. Предки против. Они у меня из породы консерваторов.
   – А где предки?
   – У синего моря. Если вам жарко, снимайте пиджак.
   – А я и сниму.
   – Это, наверное, ужасно глупо, что я вас пригласила, да? Вы думаете обо мне черт знает что.
   – Точно.
   – А какая разница, в конце концов?
   – Тоже верно.
   – Сейчас я принесу штопор.
   – Не надо. Смотрите, это делается так, – сказал Валя и ладонью вышиб пробку.
   – А я умею полоскать горло коньяком.
   – Не может быть!
   – Честное слово. Смотрите.
   Она налила коньяк в рюмку, сделала глоток и, скосив глаза, начала полоскать горло. Нос у нее сморщился, как у человека, который принимает горькое лекарство, а глаза смотрели на Валю победно и выжидающе.
   – Здорово, – сказал Росляков. – Еще раз, пожалуйста.
   – Какой хитрый, – улыбнулась Алена, – я только раз могу.
   – Ну извините…
   – Что?
   – Ну, извините, говорю… Это такая присказка у моего товарища есть.
   – Только, пожалуйста, не начинайте мне рассказывать про своего товарища. Почему-то все всегда рассказывают про своих друзей и знакомых и никто не хочет говорить про себя.
   – Про себя – нескромно.
   – Это только так кажется. И потом, если себя хвалить, то, конечно, нескромно. Я вот себя ненавижу и поэтому всегда о себе говорю. Вы себя любите?
   – Люблю.
   – Вы счастливый. А что вы делаете?
   – Пью коньяк.
   – Нет, а вообще?
   – А вообще учусь.
   – Где?
   – В педагогическом.
   – Почему я вас там не видала?
   – Я на заочном.
   – На каком курсе?
   – На последнем.
   – Интересно?
   – Очень…
   – Счастливый человек… Вас как уменьшительно зовут?
   – Валя…
   – Среднее имя. Не мужское и не женское.
   – Ну все-таки мужское.
   – Вы обиделись?
   – Ужасно.
   – А почему вы ко мне пришли?
   – Потому что мне захотелось к вам прийти.
   – Пейте коньяк.
   – Я уже.
   – Пейте еще.
   – Хорошо.
   – Ну, так почему же вы пришли ко мне? Для того, чтобы говорить со мной, слушать музыку и смотреть альбомы?
   – Хотя бы.
   – Вы все врете.
   – Может быть. Но если я вру, тогда вы уже совсем пьяная.
   – Нет еще. Когда я стану пьяной, вы начнете раздевать меня.
   – Обязательно?
   – А зачем вы тогда приходили?
   – Что это вы злая такая?
   – Разозлили…
   – Кто?
   – Люди.
   – Я лучше уйду, наверное?
   – Почему?
   – Да так. Чтоб больше не злить.
   Он поднялся и пошел к двери. Отпер ее. Хотел выйти, но Алена взяла его за руку и сказала:
   – Я просто дрянь, не обращайте на меня внимания.
   – Ты дрянь? – улыбнулся он, обернувшись. – Ты просто дуреха…
   Она кивнула головой. А потом ткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее затряслись. Росляков стал гладить ее по плечам и по голове.
   – Ну, не надо, – говорил он, – не надо, дурачок. Это все ерунда, не надо так плакать, не стоит…
   – Стоит, – сказала она, – стоит, потому что я за все плачу. Сейчас, я скоро перестану, только ты не уходи.
   – А я и не собираюсь.
   Она посмотрела на него сквозь слезы и жалко, по-детски улыбнулась…

Только не двое

   Ночью Садчикова разбудил телефонный звонок.
   – Прости меня, – сказал комиссар, – тут один любопытный сигнал поступил.
   – Еду.
   – Погоди, разбежался… Такси сейчас не найдешь. Шофера пришлю.
   – Я спущусь. На улице подожду…
   – Дождь. Погоди, он подымется за тобой.
   – М-михайлыч?
   – Он самый…
   Садчиков положил трубку, оделся, стараясь не шуметь, и пошел на кухню. Зажег конфорку, поставил чайник и начал делать бутерброды – себе и Михайлычу. Масло в холодильнике было до того смерзшееся, что не резалось, а крошилось желтыми ажурными стружками.
   …Михайлыч всегда стучал в дверь. Он понимал, что звонок ночью переполошит всех в квартире, поэтому стучал условным, известным всем в управлении стуком – три раза быстро, а четвертый долго и гулко.
   – М-михайлыч? – тихо спросил Садчиков.
   – Михайлыч, – ответил тот.
   Садчиков отпер дверь и сказал:
   – З-заходи, старина.
   – Да ничего, – ответил Михайлыч, входя.
   – Пошли чайку попьем.
   – Да не стоит.
   – Л-ладно, ладно, будет кокетничать…
   – Хорошая из меня кокетка.
   – С с-сединой куда как л-лучше. Сейчас, говорят, с-седые мужчины в моду вошли.
   – Седина в голову, бес в ребро.
   – Р-ребра перебиты, какой там, к ч-черту, бес… Ешь б-бутерброды.
   – Да ничего…
   – Л-ладно, наваливайся, сам, наверное, только чаем и питался ночью.
   – Почему чаем? Сухарь грыз.
   – Пусть м-мышь сухарь грызет, ч-человеку сливочное масло надобно.
   – Это истина, это вы очень верно подметили.
   Садчиков засмеялся и стал наливать чай – дымный и пахучий – в большие красные чашки.
   Комиссар пригласил Садчикова садиться и, поглаживая себя по животу, сказал:
   – Мне сейчас анекдот смешной рассказали.
   – А вот интересно, кто анекдоты выдумывает? – спросил Садчиков.
   – Люди, – ответил комиссар, – кто ж еще?
   – Не иначе, как писатели.
   – Журналисты скорее, я думаю.
   – П-почему журналисты?
   – А у них времени больше. Писатели трудяги, спину гнут, а журналист – он просвет имеет. Да и потом парни они веселые и по бритве – вроде нас – ходят. А когда веселье, тогда и анекдоты рождаются.
   – П-похоже, – сказал Садчиков, – очень может быть. Или веселье, или злость. Похоже.
   – «Похоже», – передразнил комиссар. – Что я тебе, Алейников? Похоже на фотографии выходит, а я тебе мысль излагаю самостоятельную, ни на что не похожую, мил душа…
   – Ну-ну, извините, – сказал Садчиков по привычке и сразу же понял, как не к месту сказал он эту свою шутливую фразу.
   Комиссар внимательно посмотрел на него, хмыкнул и ответил:
   – Да нет, ничего…
   И оба они враз засмеялись, весело глядя друг на друга.
   – Слушай, – сказал комиссар, – ты думаешь, что с Сударем все?
   – Д-думаю, нет.
   – Почему?
   – Потому что вы м-меня про это спрашиваете.
   – Умный, черт.
   – А к-как же иначе?
   – Иначе нельзя.
   – В том-то и дело.
   – Ну шутки побоку. Парень к нам позвонил, футболист. Александр Пашков, с покойным Ганкиным в одном доме живет. Так он за полчаса перед убийством шофера там старичка видел какого-то. Старичок его заметил и отпрянул от окошка, а это значит – умный старичок. В электричке он ехал с футболистом, до Тарасовки, понимаешь, ехал… Вот штука какая… Проездной билет контролеру предъявлял. Как тебе это понравится?
   – Очень м-мне это не нравится.
   – Мне тоже.
   – М-может, вызвать Читу? П-побеседуем с ним…
   – Неудобно. Поздно уже… Как у вас с ним дела?
   – Р-работаем…
   – Ясно, что не танцуете… В группе у тебя все в порядке?
   – Один мой сотрудник с-скоро с женой разведется.
   – Кто?
   – Костенко.
   – Дама – сволочь?
   – Н-нет, райжилотдел.
   – Испугал. Я с райжилотделом ни черта поделать не могу, это, мил душа, выше моих сил.
   – К-костенко с женой в разных квартирах ж-живет уже второй год…
   – Любить будет крепче.
   – Х-хорошо шутить.
   – Ты меня еще постыди, Садчиков.
   – Оп-пасно.
   – Опасно блох ловить, шума много будет и с кровати можно упасть… Звонил я уже в исполком. Обещают к зиме дать ему жилье.
   – Третью з-зиму обещают.
   – Хорошо, что не четвертую. Мне важней, чтоб сначала рабочему квартиру дали. Потерпит твой Костенко, потерпит.
   – К-костенко потерпит, товарищ комиссар, а дочка у него, Аришка, – ей про терпение не объяснишь.
   – А Чуковский зачем с Михалковым? Пусть они ей растолкуют. «Муха, Муха-цокотуха, сейчас с квартирой заваруха». Ничего стихи?
   – Г-гаврилиада.
   – Дерзкий ты стал, Садчиков, не иначе как меня подсиживаешь.
   – Товарищ ком-миссар…
   – Знаю я вас, молодых…
   – Да я уж с-седой…
   – Велика важность. Седой – не лысый. Зови Читу, черт с ним, пускай потом прокуроры стружку снимают за неурочный допрос – одной стружкой больше, одной меньше, все одно плохо. Да, кстати, Самсонова взяли?
   – Нет.
   – Почему?
   – Дома никого нет.
   – Где они?
   – Н-неизвестно.
   – Эмигрировали, что ль?
   – Вряд ли.
   – Сам ездил?
   – Костенко.
   – Завтра забери. Сам.
   – Завтра выходной день, товарищ комиссар…
   – Смотри, Садчиков…
   – Т-только этим и занимаюсь, товарищ комиссар. Вы в понедельник обещали быть у прокурора.
   – А если откажет?
   – Федерация есть.
   – Ну а и она?
   – Генеральный!
   – Он тоже?
   – Н-не может быть.
   – А если?
   – Н-не может быть, товарищ комиссар.
   – А не фетишист ли ты, майор?
   – Г-где уж нам уж выйти з-замуж!
   – Смотри, в понедельник изволь мой приказ выполнить – парня забери.
   – Ясно, будет сделано.
   – Шутник ты, Садчиков.
   – С-стараюсь.
   Комиссар поднял трубку, нажал белую кнопку селектора и попросил:
   – Из шестнадцатой ко мне Назаренко приведите.

Ночной разговор

   Заспанный Чита вошел в кабинет боком и остановился у двери.
   – Проходи, проходи, – сказал комиссар, – садись…
   – Не беспокойтесь…
   – Это ты беспокойся, хороший мой, мне беспокоиться нечего. – Комиссар неторопливо закурил, долго и лениво тушил спичку, а потом неожиданно спросил: – Где ваш дед, кстати, живет?
   – Какой дед?
   – Не играй, Чита, – сразу же включился Садчиков, – актер из тебя п-плохой, просвечиваешься сразу. Где старик?
   – Какой старик?
   – Который машину вам доставал…
   – Прохор?
   – Да.
   – Я его адреса не знаю.
   – Что ж ты, неполноправный какой?
   – Да нет. Сударь тоже не знает.
   – Уж и так…
   – Точно.
   – На, пей чай. С сахаром, – предложил комиссар. – В камере небось так густо не кладут?
   – Что вы…
   – Вон печенье. У меня от ужина осталось. Домашнее, на сливочном масле. Бери парочку.
   – Благодарю вас.
   – Воспитанный ты, парень, – усмехнулся комиссар, – дипломат просто-напросто… Ну а как ты думаешь, где он может жить?
   – Он вообще-то за городом, мне кажется. А можно еще печеньице?
   – Что, оголодал?
   – Да, несколько…
   Комиссар снова хмыкнул и покачал головой.
   – Прямо дивлюсь на такого деликатного вора. Приятно говорить – видно воспитанного человека.
   – Я не вор.
   – А кто же ты? Священник? Или, может, врач-общественник?
   – Я советский гражданин, товарищ комиссар, я глубоко ошибся и за это несу сейчас раскаяние.
   – Нести куль можно, раскаяние – не уцепишь, это тебе не мешок с опилками.
   – Нет, товарищи, – вздохнул Чита, – я ощутимо чувствую, как тяжело раскаяние.
   Комиссар поморщился и сказал:
   – Знаешь что, Чита? Иди-ка ты напрочь со своим раскаянием. Я вашего брата тридцать пять лет ловлю, и все одну пластинку крутят, когда ко мне попадают. Брось. Скучно, я не верю. В тюрьме посидишь, баланду пожрешь – вот тогда раскаяние к тебе придет. Вот тогда ты головой о нары биться начнешь. Выть воем будешь: «Чего мне, дураку, не хватало? Квартира была, костюм был, заработок был. Девки любили!» Ан нет, все побольше грабануть хочется. Вот тебе и отольется. Это я так говорю, если на тебе милиционер не висит. Если Копытов на тебе – вышку получишь, не иначе.
   У Читы сразу же затряслись руки.
   – Я не знаю никакого Копытова, я не убивал милиционера, я вообще никого не могу убить.
   – Чем ты д-докажешь свое алиби? – спросил Садчиков. – Где ты был в ночь убийства?
   Чита стал ломать свои длинные пальцы, поднеся их к подбородку.
   – Сейчас, сейчас я вспомню. Только погодите одну минуточку. Сейчас. Ну да, конечно, я в ту ночь был у Наденьки…
   – В какую? Откуда ты з-знаешь, в какую ночь был убит Копытов?
   – Я не знаю…
   – Врешь. Отвечай быстро! Смотри в глаза!
   – Только не бейте меня!
   Садчиков засмеялся.
   – Д-да кто об тебя р-руки станет марать? Наслушался глупостей о нас и пошел истерику выкручивать. Т-ты лучше мне ответь на вопрос.
   – Вы не спрашивайте так строго. Я не могу, когда строго.
   – Чита, тебе Сударь говорил про убийство? Отвечай правду.
   – Клянусь жизнью – нет! Он мне только дал пистолет.
   – А какой из себя Прохор, Чита? Опиши-ка нам его…
   – Обыкновенный. Старичок. С палкой ходит и говорит вроде как блаженненький. Он мне и дал…
   Чита осекся, потому что понял: скажи он слово – и полетит к чертям версия о пистолете, купленном на вокзале. Садчиков, как показалось Чите, ничего не заметил, а комиссар что-то писал на листке бумаги и, казалось, вообще в разговоре не участвовал.
   – Ч-чита, скажи-ка мне вот что… Старик Прохор с какого вокзала приезжал?
   – Вроде бы с Курского. Он там нам встречу назначил.
   – Это-то за день перед задуманным грабежом профессора и скрипача?
   – Да.
   Комиссар оторвался от своих бумаг и спросил:
   – Именно там, у Курского, Прохор и дал тебе пистолет?
   – Какой пистолет?
   – Смотри в глаза!
   – Я… смотрю…
   – Ну!
   – Ой, не надо так смотреть на меня…
   – Отвечай!
   – Я не знаю…
   – Да или нет?
   – Нет…
   – Врешь! На рукоятке есть следы пальцев Прохора!
   – Этого не может быть! Он в перчатках…
   – Вот это другой разговор, – улыбнулся комиссар, – а то «нет, нет»!
   – Дурак! – закричал Чита и стукнул себя кулаком по голове. – Осел!
   – Верно, – согласился комиссар. – Давай еще себя побей, только не до синяков, а то с меня голову снимут.
   – Что мне теперь будет? Расстрел? Скажите мне правду, я умоляю вас! Только скажите мне правду! Спасите меня, я буду во всем вам помогать! Я буду все рассказывать обо всех, только защитите меня!
   – Заслуженный артист, – сказал комиссар, – тебе только Смердякова в театре играть. Не кривляйся! Если на тебе нет крови милиционера, если твои доводы подтвердятся, ты будешь жить.
   – Вы правду говорите?
   – А какой резон мне врать, сам посуди?
   Чита улыбнулся белой, вымученной улыбкой и перестал ломать пальцы.
   – Да, да, – сказал он, – какой вам резон…
   – Ч-чита, – спросил Садчиков, – ты сможешь узнать Прохора по фотографии?
   – Конечно.
   – Он по ф-фене ботает?
   – Нет, он как поп изъясняется.
   – Матом ругается?
   – Нет, я не слыхал ни разу.
   – Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?
   – Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете – он же зверь, железо, а не человек.
   – З-заговорит, – пообещал Садчиков, – и н-никакая он не железка. Он ржа по-одзаборная. Завтра у т-тебя с ним очная ставка будет.
   – Не надо.
   – Б-боишься?
   – Нет, не боюсь, но все-таки не надо…
   – Надо, милый, надо, – сказал комиссар, – так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?
   – Усек, товарищ комиссар.
   – Ну тогда молодец. И запомни – гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.
   – Простите, гражданин комиссар.

А Сударь-то наглец

   Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.
   Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара и на Садчикова.
   – Здравствуй, – сказал комиссар, – садись.
   Сударь, подвинув к себе стул, сел.
   – Благодарить надо.
   – Спасибо.
   – Что, не спится?
   – Почему… Спится.
   – Физиономия у тебя больно бодрая.
   – От характера.
   – Ш-шутник.
   – А это от положения. В моем положении только и шутить.
   – В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.
   – Москва слезам не верит.
   – Это тоже правильно. Все на себя берешь?
   – Что именно?
   – Все.
   – Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по-человечески, прикажите, чтобы марафету дали.
   – А еще чего хочешь?
   – Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.
   – Ч-человек, человек, – успокоил его Садчиков, – самый настоящий ч-человек.
   – Что касается настоящего, – поправил комиссар, – то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?
   – Тяжело.
   – Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?
   – И еще Дом обуви, – усмехнулся Сударь, – там калоши понравились.
   – Ах, калоши… Черненькие?
   – Ага.
   – С рубчиком?
   – С ним.
   – И с красным войлоком?
   – Это внутри.
   – Наблюдательный ты парень.
   – А как же. Врожденные способности надо развивать.
   – И память у тебя хорошая?
   – Хорошая у меня память, ничего не забываю.
   – Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?
   – Валите и Ганкина.
   – Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.
   – Кого, кого?
   – Прохора.
   – Ах, Прохорова…
   – Ну какой же ты молодец, Сударь! – сказал комиссар одобрительно. – Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять – слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.
   – В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.
   – Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.
   – К-как знаешь. А заговорить – заговоришь. Все скажешь…
   – Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете – тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.
   – Вот сукин сын, – удивленно сказал комиссар. – Ну и мерзавец.
   – У вас сила, вы можете надо мной издеваться.
   – У нас сила, это точно. А издеваться – так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется – по большому счету – издеваться.
   – А по малому?
   – А т-ты наглец, парень, – сказал Садчиков. – Б-большой наглец.
   – Дайте марафета, я тогда отойду, гражданин начальник.
   – Хорошо, – сказал комиссар, – вопросов больше не будет. За два убийства и вооруженное ограбление полагается расстрел. Это ты знаешь. Чита, конечно, вместе с тобой не убивал – у него кишка тонка. Значит, убивал ты один. Вещественные доказательства у нас есть. Все. Иди. Иди, иди, – повторил комиссар, – конвой в той комнате. Иди. И помни: наше законодательство дает тебе возможность защищаться. И самому и с помощью адвоката. Помни: суд всегда учитывает, кто бил, а кто стоял рядом. Мы тоже к этому прислушиваемся. Если у тебя есть хоть малейший намек на алиби – выкладывай, мы будем этот твой малейший намек анализировать.
   Сударь продолжал улыбаться, но было видно, как сильно он побледнел.

Прохор обдумывает

   Прохор лежал и курил. Он курил спокойно, глубоко, с хрипом заглатывая дым; внимательно следил за тем, как вспыхивал красный тлеющий огонек и постепенно становился пепельно-черным.
   Он все понял, Прохор. Когда он два раза позвонил Сударю и оба раза к телефону подошел один и тот же мужчина, Прохору все стало ясно: мальчики провалились, в остроге мальчики…
   «Чита меня видел раз, видел с палкой, видел старым. Сударь ничего обо мне не знает. Девять миллионов – Москва с пригородами – иди ищи. Но найдут. Это точно. Они мильтона не простят. Доигрался, доигрался, старик. Раньше надо было дело с профессором решать. Раньше. А связей-то у меня не было, а что без них сделаешь, без проклятых? Поди держи картины-то в сарае – сгоришь, как ракета, они на это дело ЧК бросят, а в ЧК материал обо мне имеется, ох, имеется, спаси, господи, сохрани и помилуй… Чита им все выложит сразу же – нервы у обезьяны не сильные. Сударь выложит, но попозже, недельки через две. Когда они со всех сторон зажмут, тогда он и стукнет про меня. Что он знает? Во-первых, он знает про то, что у меня водится наркотик. Это для милиции козырь – они по этой цепке пойдут. Работать им придется долго, месяца три-четыре, это уж определенно. Да и то неизвестно, выйдут ли они на меня. Они могут на Фридке споткнуться – она ведь наркотик из аптеки мне перебросила. И опять-таки через третье лицо. Нет, тут, пожалуй, бояться нечего: у Фридки срок, им придется ее тягать из колонии, а это волокита, месяц пройдет, не меньше. Ладно. Это, пожалуй, отпадает. Ну, а что про меня Сударь знает во-вторых? Да вроде бы нечего. Милиционер? Тут экспертиза меня спасет, нет во мне силы, чтоб рукой человека повалить… Здоровьишко нынче уж не то… Если он развалится, что мы вместе мильтона били, – так и пусть разваливается, я-то в сознанку не пойду… Грабеж? А – Витьки нет, сгорел Витенька. Так что все верно – вроде бы выскочил я».
   Прохор затушил папиросу, прислушался. Голосили петухи у соседки. Что-то бормотали во сне хозяйкины дети – Федька и Колька. На чердаке, в теплом бревенчатом подкрышье, пел сверчок.
   «Если все так, как я думаю, – продолжал рассуждать Прохор, закурив новую сигарету, – то надо сматываться через день-два. За это время мне надо найти одного верного человека и с ним взять профессора – за полчаса перед отъездом из Москвы. За десять минут до отхода поезда – деньги на бочку. Потом – в Сибирь, там человек – иголка. Погодим, посмотрим, может, и выждем чего. Хотя, говоря откровенно, навряд ли. Кто сможет пойти со мной к профессору? Вроде бы никто. Искать нет смысла, я Сударя год искал да год обхаживал. Сейчас не успею – времени мало. Хотя профессора они, возможно, под колпаком держат. Надо завтра посмотреть, нет ли поста у его дома. Вряд ли, конечно. Им надо меня знать, чтоб там пост оставить, а они меня не знают. По-видимому, не знают. Не должны бы. А может, сразу поднаточить когти? Сегодня? В ночь? Сел на поезд – и айда? Сто граммов наркотика у меня есть – это капитал, куда мне больше-то? Хватит пока, там видно будет. Нет. Нельзя. Годков на двадцать меня еще будет, счеты надо кой с кем свести. Профессор скоро загнется, иконы с Рубенсом к большевикам уйдут, ищи потом другого. А что, если Сударику в тюрьму передачку? С цианистым калием в колбаске? МУР не ЧК – могут пропустить. Кто у него из родных есть? Мамаша в Батуми. Плохо. Без паспорта не возьмут. А может, мне на чужачка проскочить? Паспорта у меня еще есть. Ромин – чем не Ромин? Дядя его, а? Тогда милиционер зависнет навсегда. Витька уже навсегда завис. Может, так и поступить? Может, переиграю их всех? А послезавтра вечерком на экспресс – и в Сибирь…»

ПЯТЫЕ СУТКИ

Снова в Тарасовке

   В воскресенье рано утром около отделения милиции поселка Тарасовка остановилась серая «Волга». Из машины вышли Костенко и Росляков. Сделав несколько взмахов руками, что должно было, по-видимому, означать утреннюю зарядку, Росляков сказал:
   – Слава, ты чувствуешь, какой здесь воздух?
   – Дымный, – сказал Костенко, – не будь идеалистом. Такой же, как в столице.
   – Ты черствый человек, старина.
   – А ты сегодня что-то слишком, как я погляжу, радостный.
   – В самый корень смотришь.
   – Ну извини…
   – Да нет, ничего.
   – Как я понимаю, проблема личной жизни тебе сейчас не кажется такой унылой, как позавчера?
   – Зоркий ты человек, Костенко… Беркут… Насквозь видишь…
   Они вошли в отделение, и Костенко ворчливо заметил:
   – Прямо как из рая в ад. Слушай, ну почему в наших помещениях такая тоска? Я раз в «Известия» попал. Вот это да: светло, красиво, модерново! Я б, если там работал, и ночевать оставался – так у них здорово. А тут штукатурка сыплется…
   – Так мы ж не газеты… И даже не детский санаторий… Мы – карательные органы.
   – А полы в карательных органах подметать надо?
   Дежурный по отделению мельком взглянул на них и продолжал отчитывать здоровенного детину.
   – А мне не важно, что ты испытываешь, молодой отец. Напился? Напился. Песни ночью орал? Орал. Достаточно. Тебя прости, потом другого прости, а где порядок? Указ знаешь? Ну и все. Вот отсидишь, поумнеешь, тогда и поговорим.
   – Да ведь с радости я. Сыночек родился, ну и выпил. Я песни хорошие пел. Ну а узнает она, что меня на пятнадцать суток посадили? Товарищ лейтенант, я какое угодно наказание приму, только не пишите на работу… Лучше уж штраф.
   Костенко подошел к дежурному и спросил:
   – Что этот гражданин сделал?
   – Что сделал, то и сделал, а ваше какое дело?
   – Интересуюсь.
   – Дома интересуйтесь. А дела нет, так очистите помещение. Защитнички пришли…
   – Верно, – сказал Росляков, – вот мое удостоверение.
   Дежурный посмотрел удостоверение, сразу же поднялся, поправил гимнастерку и откозырял по форме. Лицо у него стало улыбчивым и мягким.
   – Что этот товарищ сделал? – снова спросил Костенко. – Доложите.
   – Напился.
   – Хулиганил?
   – Да.
   – В чем это выражалось? Дрался?
   – Нет, песни пел…
   – И все?
   – Очень громко пел. Всех соседей разбудил.
   – Почему напился?
   – Говорит, что ребенок вчера родился.