Прозвенел звонок. Профессор тяжело поднялся и пошел в переднюю. Он не стал спрашивать, кто пришел. Он распахнул дверь и увидел тетю Машу, женщину, которая обычно убирала его квартиру. И еще он увидел парня, выходящего из лифта.
Парень был с чемоданчиком, который обычно носят слесари.
– Вы ко мне? – спросил профессор.
– Нет, – ответил парень, – к вам я попозже. Мне сначала надо в сороковую квартиру. – И начал спускаться вниз.
– Поскорее у меня убери, Машенька, – испросил профессор, – и иди домой.
Сударь, приникнув к двери, слышал эти слова. Он хрустнул пальцами и пошел вниз, сморщив лицо. Желание вспрыснуть поскорее наркотик становилось нестерпимым.
«Поеду к скрипачу, – решил он. – Какая разница, в конце концов, кто из них будет первым?»
– Братан ключа не оставил, – сказал он шоферу, – жмем к маме.
– К какой? – усмехнулся шофер.
– К той самой, – ответил Сударь. – Которая в Кисловском переулке.
Он сжимал и разжимал кулаки очень медленно, сдерживая себя, что есть силы сдерживая. Он уже знал: чтобы не сорваться на мелочи, надо сдерживаться и уговаривать себя: «Я не хочу марафета! Я не хочу марафета! Я не хочу марафета!» И сквозь это заклинание он стал постепенно вспоминать о Чите: «Где он? Хотя еще рано. Он должен быть здесь через час. Я бы подождал его в квартире. А сейчас? Сейчас я возьму у скрипача только его скрипку, и не буду брать больше ничего, и вернусь сюда. Он как раз будет здесь. Так? Так. Я не хочу наркотика, мне не нужен марафет, не нужен…»
Чита сдался
Скрипач и Сударь
Плохо с Ленькой
Администратор волнуется
В Тарасовке
Самый верхний
Парень был с чемоданчиком, который обычно носят слесари.
– Вы ко мне? – спросил профессор.
– Нет, – ответил парень, – к вам я попозже. Мне сначала надо в сороковую квартиру. – И начал спускаться вниз.
– Поскорее у меня убери, Машенька, – испросил профессор, – и иди домой.
Сударь, приникнув к двери, слышал эти слова. Он хрустнул пальцами и пошел вниз, сморщив лицо. Желание вспрыснуть поскорее наркотик становилось нестерпимым.
«Поеду к скрипачу, – решил он. – Какая разница, в конце концов, кто из них будет первым?»
– Братан ключа не оставил, – сказал он шоферу, – жмем к маме.
– К какой? – усмехнулся шофер.
– К той самой, – ответил Сударь. – Которая в Кисловском переулке.
Он сжимал и разжимал кулаки очень медленно, сдерживая себя, что есть силы сдерживая. Он уже знал: чтобы не сорваться на мелочи, надо сдерживаться и уговаривать себя: «Я не хочу марафета! Я не хочу марафета! Я не хочу марафета!» И сквозь это заклинание он стал постепенно вспоминать о Чите: «Где он? Хотя еще рано. Он должен быть здесь через час. Я бы подождал его в квартире. А сейчас? Сейчас я возьму у скрипача только его скрипку, и не буду брать больше ничего, и вернусь сюда. Он как раз будет здесь. Так? Так. Я не хочу наркотика, мне не нужен марафет, не нужен…»
Чита сдался
– Больше ничего не было, – сказал Чита и вытер со лба пот. – Это все.
– Все? – спросил Костенко. – А ты еще забыл о пистолете.
– Пистолет… Да, это я действительно забыл. Я купил его на Рязанском вокзале. Его продавал мальчишка в кепочке.
Сейчас Чита говорил четко, подобострастно глядя на оперативников, все время кивая головой. Каждой фразе он помогал руками. Они у него летали, будто у иллюзиониста. Он описывал ими полукруги, хватался за щеки, рассказывая, как он переживал случившееся, закрывал руками глаза, когда хотел показать всю глубину раскаяния. Паузы он использовал в оборонительных целях: придумывал главные ответы на те главные вопросы, которые еще предстоят.
Садчиков не мешал ему. Он делал маленькие карандашные пометки на большом листе бумаги, Костенко писал протокол, а Росляков сидел на подоконнике и болтал ногами.
Роли у них были распределены. Костенко просто пишет, Росляков наблюдает за Читой, рисует его психологический портрет, следит за каждым нюансом его голоса, за каждым его жестом. А Садчиков отмечает все те противоречия, которые незаметны лгущему человеку, причем лгущему не подготовленно, а экспромтом. Ими, этими противоречиями, завтра или послезавтра, предложив Чите рассказать все заново, он изобличит ложь. Только не надо торопиться или перебивать. Пусть говорит. Он сейчас «в форме», он верит тому, что говорит, он сейчас весь в своей «легенде», по которой ограбления скупки и кассы выглядят как печальные недоразумения, следствие мальчишеских шалостей, глупость, сущая глупость, а никак не преднамеренное и обдуманное преступление. С этим все кончено, они с Сударем не могли себе найти места от стыда и раскаяния, они даже думали прийти и покаяться, попросить, чтобы их простили и отправили на трудную работу, нужную родине. Что, разве они не понимают? Они все понимают и больше никаких преступлений не замышляли.
– Где Сударь? – спросил Садчиков. – Он ж-ждет тебя и волнуется? Г-где он?
Чита не успел ответить, потому что раздался телефонный звонок.
Садчиков снял трубку. Говорил дежурный по управлению.
– Вас интересовали шоферы по имени Виктор, товарищ майор?
– Оч-чень.
– Так вот, сейчас пожарники затушили очаг… Там обгоревший наполовину труп. Шофер Виктор Ганкин. Его на вскрытие сейчас увезут, вам посмотреть не надо?
– Н-надо. Благодарю вас. Подсылайте, пожалуйста, машину.
Садчиков задумчиво посмотрел на Читу и спросил его:
– Т-ты еще забыл нам рассказать про Витьку.
– Про какого Витьку?
– К-который катал вас.
– Нас никто не катал, что вы!..
– Так уж и никто?
– Конечно, никто.
– Ладно. Поедем, сейчас покажем тебе Витьку.
– Какого?
– Увидишь.
– Может быть, я его, конечно, и знаю, только…
– Ч-что «только»?
– Нет, ничего… Знаете, много всяких знакомых… Он меня, может, знает, а я его нет.
– Хватит лгать, – сказал Росляков. – Вам так труднее. Игра ваша проиграна, так уж нечего вертеться. Говорите все, вам же будет легче, мозгу отдых дадите. А вы вроде конферансье – мелете, мелете чепуху, а нам что, смеяться? Не смешно.
– Т-ты боишься покойников, Ч-чита? – спросил Садчиков.
– А что? Почему вы меня спрашиваете про это? Зачем покойники?
– Ин-нтересуюсь…
– Не надо, – сказал Чита, – зачем вы говорите про это? Я никогда не убивал, мы никого не убивали…
– Ты за Суд-даря можешь поручиться?
– Да, да, только вы меня так не пугайте…
– Поехали, – сказал Садчиков.
– Куда? – побледнел Чита. – Куда вы меня увозите? Должен быть суд! Куда вы меня хотите увезти?! Скажите, куда?!
– Да т-ты истеричка, оказывается, – сказал Садчиков. – Вставай!
– Хорошо, х-хорошо, – быстро ответил Чита, – с-сейчас.
– Снов-ва дразнишься? – рассердился Садчиков. – С-смотри у меня!
– Я не дразнюсь.
Встать он не мог, потому что ослабли ноги.
«Труп. Какой труп? Почему они говорят про труп? Может быть, я труп? Ой! Убьют! Они везут меня убивать…»
– Я не поеду! – вдруг тонко завопил он. – Никуда не поеду!
Костенко запер протокол в сейф, шагнул к двери и сказал:
– Поедешь.
Первыми в комнату вошли Садчиков и Костенко. Чита в Росляков стояли в коридоре вместе с понятыми.
Садчиков увидел обгорелый труп, желтые пятки и ослепительно белые зубы на обугленном лице.
– Ч-что? – спросил Садчиков эксперта.
Тот сказал:
– Сейчас пошли копаться в мусоропроводе. Он был открыт, мусоропровод. Мне кажется, здесь убийство. С симуляцией несчастного случая.
– Почему вы так думаете? – спросил Костенко. – Напился до чертиков и сгорел.
– Нет. Ваши люди обыскали его машину, там путевой лист, он помечен тремя часами. А сгорел он в четыре. За час трудно напиться до такого состояния.
– Г-где наши люди?
– Они ходят по квартирам, ищут возможных свидетелей.
Садчиков обернулся к Костенко и сказал:
– Веди Читу.
Чита вошел, увидел обгорелый труп Виктора и привалился к косяку, чтобы не упасть. Потом он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Все в нем похолодело, оборвалось, завертелось что-то в голове, и зубы сцепились в дрожи.
– Ну, – сказал Садчиков, – ваша р-работа?
Чита помотал головой. Говорить он не мог.
– Алиби представишь?
– Да, – прошептал Чита.
– За себя?
– Да.
– А за Сударя? Ты же за обоих в-все время говорил. Ну, где он? Или это в-ваша общая работа?
– Нет.
«Зверь, – подумал Чита. – Это он. Это только он один мог сделать. И со мной тоже. С кем угодно. Зверь…»
– Скорее, – сказал Чита, – только скорее езжайте. Или на Грохольском, у профессора Гальяновского, или у скрипача, в Кисловском. Скорее. Только скорее.
– Когда у вас б-было в-все д-договорено?
– А сколько сейчас?
– Шесть.
– На пять. Мы условились на пять.
– Что ж-же ты молчал, с-сволочь?! – тихо сказал Садчиков. – Слава, Валя, – по адресам!
– А люди?
– Не успеете дождаться. Я в-вызову л-людей туда, прямо на места по телефону. Скорей, р-ребята, к-как можно скорей!
– Все? – спросил Костенко. – А ты еще забыл о пистолете.
– Пистолет… Да, это я действительно забыл. Я купил его на Рязанском вокзале. Его продавал мальчишка в кепочке.
Сейчас Чита говорил четко, подобострастно глядя на оперативников, все время кивая головой. Каждой фразе он помогал руками. Они у него летали, будто у иллюзиониста. Он описывал ими полукруги, хватался за щеки, рассказывая, как он переживал случившееся, закрывал руками глаза, когда хотел показать всю глубину раскаяния. Паузы он использовал в оборонительных целях: придумывал главные ответы на те главные вопросы, которые еще предстоят.
Садчиков не мешал ему. Он делал маленькие карандашные пометки на большом листе бумаги, Костенко писал протокол, а Росляков сидел на подоконнике и болтал ногами.
Роли у них были распределены. Костенко просто пишет, Росляков наблюдает за Читой, рисует его психологический портрет, следит за каждым нюансом его голоса, за каждым его жестом. А Садчиков отмечает все те противоречия, которые незаметны лгущему человеку, причем лгущему не подготовленно, а экспромтом. Ими, этими противоречиями, завтра или послезавтра, предложив Чите рассказать все заново, он изобличит ложь. Только не надо торопиться или перебивать. Пусть говорит. Он сейчас «в форме», он верит тому, что говорит, он сейчас весь в своей «легенде», по которой ограбления скупки и кассы выглядят как печальные недоразумения, следствие мальчишеских шалостей, глупость, сущая глупость, а никак не преднамеренное и обдуманное преступление. С этим все кончено, они с Сударем не могли себе найти места от стыда и раскаяния, они даже думали прийти и покаяться, попросить, чтобы их простили и отправили на трудную работу, нужную родине. Что, разве они не понимают? Они все понимают и больше никаких преступлений не замышляли.
– Где Сударь? – спросил Садчиков. – Он ж-ждет тебя и волнуется? Г-где он?
Чита не успел ответить, потому что раздался телефонный звонок.
Садчиков снял трубку. Говорил дежурный по управлению.
– Вас интересовали шоферы по имени Виктор, товарищ майор?
– Оч-чень.
– Так вот, сейчас пожарники затушили очаг… Там обгоревший наполовину труп. Шофер Виктор Ганкин. Его на вскрытие сейчас увезут, вам посмотреть не надо?
– Н-надо. Благодарю вас. Подсылайте, пожалуйста, машину.
Садчиков задумчиво посмотрел на Читу и спросил его:
– Т-ты еще забыл нам рассказать про Витьку.
– Про какого Витьку?
– К-который катал вас.
– Нас никто не катал, что вы!..
– Так уж и никто?
– Конечно, никто.
– Ладно. Поедем, сейчас покажем тебе Витьку.
– Какого?
– Увидишь.
– Может быть, я его, конечно, и знаю, только…
– Ч-что «только»?
– Нет, ничего… Знаете, много всяких знакомых… Он меня, может, знает, а я его нет.
– Хватит лгать, – сказал Росляков. – Вам так труднее. Игра ваша проиграна, так уж нечего вертеться. Говорите все, вам же будет легче, мозгу отдых дадите. А вы вроде конферансье – мелете, мелете чепуху, а нам что, смеяться? Не смешно.
– Т-ты боишься покойников, Ч-чита? – спросил Садчиков.
– А что? Почему вы меня спрашиваете про это? Зачем покойники?
– Ин-нтересуюсь…
– Не надо, – сказал Чита, – зачем вы говорите про это? Я никогда не убивал, мы никого не убивали…
– Ты за Суд-даря можешь поручиться?
– Да, да, только вы меня так не пугайте…
– Поехали, – сказал Садчиков.
– Куда? – побледнел Чита. – Куда вы меня увозите? Должен быть суд! Куда вы меня хотите увезти?! Скажите, куда?!
– Да т-ты истеричка, оказывается, – сказал Садчиков. – Вставай!
– Хорошо, х-хорошо, – быстро ответил Чита, – с-сейчас.
– Снов-ва дразнишься? – рассердился Садчиков. – С-смотри у меня!
– Я не дразнюсь.
Встать он не мог, потому что ослабли ноги.
«Труп. Какой труп? Почему они говорят про труп? Может быть, я труп? Ой! Убьют! Они везут меня убивать…»
– Я не поеду! – вдруг тонко завопил он. – Никуда не поеду!
Костенко запер протокол в сейф, шагнул к двери и сказал:
– Поедешь.
Первыми в комнату вошли Садчиков и Костенко. Чита в Росляков стояли в коридоре вместе с понятыми.
Садчиков увидел обгорелый труп, желтые пятки и ослепительно белые зубы на обугленном лице.
– Ч-что? – спросил Садчиков эксперта.
Тот сказал:
– Сейчас пошли копаться в мусоропроводе. Он был открыт, мусоропровод. Мне кажется, здесь убийство. С симуляцией несчастного случая.
– Почему вы так думаете? – спросил Костенко. – Напился до чертиков и сгорел.
– Нет. Ваши люди обыскали его машину, там путевой лист, он помечен тремя часами. А сгорел он в четыре. За час трудно напиться до такого состояния.
– Г-где наши люди?
– Они ходят по квартирам, ищут возможных свидетелей.
Садчиков обернулся к Костенко и сказал:
– Веди Читу.
Чита вошел, увидел обгорелый труп Виктора и привалился к косяку, чтобы не упасть. Потом он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Все в нем похолодело, оборвалось, завертелось что-то в голове, и зубы сцепились в дрожи.
– Ну, – сказал Садчиков, – ваша р-работа?
Чита помотал головой. Говорить он не мог.
– Алиби представишь?
– Да, – прошептал Чита.
– За себя?
– Да.
– А за Сударя? Ты же за обоих в-все время говорил. Ну, где он? Или это в-ваша общая работа?
– Нет.
«Зверь, – подумал Чита. – Это он. Это только он один мог сделать. И со мной тоже. С кем угодно. Зверь…»
– Скорее, – сказал Чита, – только скорее езжайте. Или на Грохольском, у профессора Гальяновского, или у скрипача, в Кисловском. Скорее. Только скорее.
– Когда у вас б-было в-все д-договорено?
– А сколько сейчас?
– Шесть.
– На пять. Мы условились на пять.
– Что ж-же ты молчал, с-сволочь?! – тихо сказал Садчиков. – Слава, Валя, – по адресам!
– А люди?
– Не успеете дождаться. Я в-вызову л-людей туда, прямо на места по телефону. Скорей, р-ребята, к-как можно скорей!
Скрипач и Сударь
Друзья звали скрипача странным именем Кока. Никто не знал, откуда это имя к нему пришло. И сам скрипач не знал этого, хотя пытался докопаться до самой сути – он был человеком аналитического склада ума и во всяком явлении силился распознать закономерность.
– Кока, – сказал администратор Арон Маркович, – и все-таки вам придется поехать в Томск.
– Боже мой, но ведь у меня уже почти начался отпуск!
– Тем не менее.
Кока сел в кресло и, закурив, принялся насвистывать песенку. Арон Маркович кружился вокруг него и пытался даже подсвистывать, хотя слухом его бог обидел.
– Когда брать билет, Кока?
– Я никуда не поеду.
– Это не объяснение для филармонии.
– У меня болят ноги.
– Для них это тоже не объяснение.
– Для «них» – это значит для вас, Арончик.
– Для меня! Какое я имею отношение к тем бандитам, какое?
– Непосредственное. Вы у них служите.
– Я нигде не служу. Я работаю.
– Помните у Ильфа и Петрова: «Я это сделал не в интересах правды, а в интересах истины»?
– Ах, Кока, перестаньте!
– Арон, хотите, я вам расскажу новый анекдот?
– Вы с ума сошли! – замахал руками администратор. Он еще со старых времен боялся анекдотов. – Какой еще анекдот? Я не знаю никаких анекдотов и знать не хочу! Когда вы летите – вот что я хочу знать.
– Никогда! – ответил Кока звенящим голосом. – Ни за что! Я завтра скажу моим ученикам, чтобы они бежали из консерватории. Бежали со всех ног. Артисты! Ах, жизнь артиста! Фраки, манишки, овации, медали, репортеры! Тьфу! Пропади все это пропадом! Хочу быть бухгалтером! Иметь свой, гарантированный законом отпуск, считать дивиденды и ни о чем больше не думать! Десять часов каждодневных репетиций, бесконечные поездки, жизнь бродячего циркача! Я больше не могу! Понимаете?! Я живу дома месяц в году, Арон!
– Хорошо, – сказал Арон Маркович, – я постараюсь устроить вас счетоводом.
– При чем здесь счетовод?
– Вы же сами хотели быть бухгалтером. Вы только что сказали мне об этом.
– Мало ли что я сказал! А что, если я попрошу у вас должность президента Боливии?
– Трудновато, но, может быть, выхлопочу.
– Вы прекрасный человек, Арон.
– Я знаю…
– Вы негодяй.
– Это я тоже знаю. Когда вы едете?
– Никогда.
– Поедете, Кока. Иначе ваша теория страдания слишком резко разойдется с практикой жизни.
Это было больное место Коки. Он считал, что главный стержень искусства – страдание. Радость вызывает смех, страдание – слезы. Радость и благоденствие порождают хорошее настроение, страдание создает Достоевского, Баха, Стендаля, Хемингуэя. К этой своей теории скрипач относился трепетно и отстаивал ее в жарких спорах до последней возможности.
– Кто-то звонит, – сказал Арон Маркович испуганно. Он с детских лет боялся звонков в дверь…
– Это из прачечной.
– Я открою.
– Спасибо.
Арон Маркович подошел к двери и спросил:
– Кто там?
– Слесарь.
– Слесарь! – крикнул Арон Маркович. – Вы просили слесаря, Кока?
– Нет.
– А что вам надо, слесарь? – спросил Арон Маркович, все еще не открывая двери.
– Проверка. Если вы заняты, я попозже зайду.
– Он зайдет попозже, Кока.
– Откройте же дверь, Арон, это неудобно, там человек стоит.
– А что вы будете проверять, слесарь?
– Трубы…
Арон Маркович открыл дверь. На пороге стоял Сударь. Он осторожно переступил порог, судорожно вздохнул и сказал:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Мне бы кухню посмотреть. Только если вы заняты, я могу попозже.
Кока крикнул из комнаты:
– Вы надолго?
– Минут десять.
– Тогда пожалуйста.
Арон Маркович неотступно следовал за Сударем.
Кока достал из футляра скрипку и стал играть Брамса, расхаживая по комнате. Слесарь начал стучать чем-то металлическим, и Кока поморщился, потому что металлические звуки ложились на Брамса и делали музыку страшной – словно из фильма кошмаров. Кока перестал играть и крикнул:
– Арон, где вы?
– Мы на кухне.
– Идите сюда!
Администратор вошел в комнату.
– Поезжайте и заказывайте билет на завтра, – сказал Кока, – и одновременно закажите на Симферополь, я из Томска улечу работать в деревню. К морю.
– Я же знал. Вы добрая и обязательная умница.
– Когда вы вернетесь?
– Через час.
– Хорошо. Я пока поработаю.
Арон Маркович улыбнулся, посмотрел на Коку своими близорукими глазами, тронул Коку за плечо и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Кока снова начал играть Брамса. Дверь хлопнула, Арон Маркович ушел. В квартире остались два человека: скрипач и убийца.
– Кока, – сказал администратор Арон Маркович, – и все-таки вам придется поехать в Томск.
– Боже мой, но ведь у меня уже почти начался отпуск!
– Тем не менее.
Кока сел в кресло и, закурив, принялся насвистывать песенку. Арон Маркович кружился вокруг него и пытался даже подсвистывать, хотя слухом его бог обидел.
– Когда брать билет, Кока?
– Я никуда не поеду.
– Это не объяснение для филармонии.
– У меня болят ноги.
– Для них это тоже не объяснение.
– Для «них» – это значит для вас, Арончик.
– Для меня! Какое я имею отношение к тем бандитам, какое?
– Непосредственное. Вы у них служите.
– Я нигде не служу. Я работаю.
– Помните у Ильфа и Петрова: «Я это сделал не в интересах правды, а в интересах истины»?
– Ах, Кока, перестаньте!
– Арон, хотите, я вам расскажу новый анекдот?
– Вы с ума сошли! – замахал руками администратор. Он еще со старых времен боялся анекдотов. – Какой еще анекдот? Я не знаю никаких анекдотов и знать не хочу! Когда вы летите – вот что я хочу знать.
– Никогда! – ответил Кока звенящим голосом. – Ни за что! Я завтра скажу моим ученикам, чтобы они бежали из консерватории. Бежали со всех ног. Артисты! Ах, жизнь артиста! Фраки, манишки, овации, медали, репортеры! Тьфу! Пропади все это пропадом! Хочу быть бухгалтером! Иметь свой, гарантированный законом отпуск, считать дивиденды и ни о чем больше не думать! Десять часов каждодневных репетиций, бесконечные поездки, жизнь бродячего циркача! Я больше не могу! Понимаете?! Я живу дома месяц в году, Арон!
– Хорошо, – сказал Арон Маркович, – я постараюсь устроить вас счетоводом.
– При чем здесь счетовод?
– Вы же сами хотели быть бухгалтером. Вы только что сказали мне об этом.
– Мало ли что я сказал! А что, если я попрошу у вас должность президента Боливии?
– Трудновато, но, может быть, выхлопочу.
– Вы прекрасный человек, Арон.
– Я знаю…
– Вы негодяй.
– Это я тоже знаю. Когда вы едете?
– Никогда.
– Поедете, Кока. Иначе ваша теория страдания слишком резко разойдется с практикой жизни.
Это было больное место Коки. Он считал, что главный стержень искусства – страдание. Радость вызывает смех, страдание – слезы. Радость и благоденствие порождают хорошее настроение, страдание создает Достоевского, Баха, Стендаля, Хемингуэя. К этой своей теории скрипач относился трепетно и отстаивал ее в жарких спорах до последней возможности.
– Кто-то звонит, – сказал Арон Маркович испуганно. Он с детских лет боялся звонков в дверь…
– Это из прачечной.
– Я открою.
– Спасибо.
Арон Маркович подошел к двери и спросил:
– Кто там?
– Слесарь.
– Слесарь! – крикнул Арон Маркович. – Вы просили слесаря, Кока?
– Нет.
– А что вам надо, слесарь? – спросил Арон Маркович, все еще не открывая двери.
– Проверка. Если вы заняты, я попозже зайду.
– Он зайдет попозже, Кока.
– Откройте же дверь, Арон, это неудобно, там человек стоит.
– А что вы будете проверять, слесарь?
– Трубы…
Арон Маркович открыл дверь. На пороге стоял Сударь. Он осторожно переступил порог, судорожно вздохнул и сказал:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Мне бы кухню посмотреть. Только если вы заняты, я могу попозже.
Кока крикнул из комнаты:
– Вы надолго?
– Минут десять.
– Тогда пожалуйста.
Арон Маркович неотступно следовал за Сударем.
Кока достал из футляра скрипку и стал играть Брамса, расхаживая по комнате. Слесарь начал стучать чем-то металлическим, и Кока поморщился, потому что металлические звуки ложились на Брамса и делали музыку страшной – словно из фильма кошмаров. Кока перестал играть и крикнул:
– Арон, где вы?
– Мы на кухне.
– Идите сюда!
Администратор вошел в комнату.
– Поезжайте и заказывайте билет на завтра, – сказал Кока, – и одновременно закажите на Симферополь, я из Томска улечу работать в деревню. К морю.
– Я же знал. Вы добрая и обязательная умница.
– Когда вы вернетесь?
– Через час.
– Хорошо. Я пока поработаю.
Арон Маркович улыбнулся, посмотрел на Коку своими близорукими глазами, тронул Коку за плечо и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Кока снова начал играть Брамса. Дверь хлопнула, Арон Маркович ушел. В квартире остались два человека: скрипач и убийца.
Плохо с Ленькой
К оперативному дежурному по управлению позвонил следователь из прокуратуры.
– Послушайте, – сказал он, – я второй день ищу Садчикова или кого-нибудь из его группы.
– Они все на происшествии.
– Я понимаю. С делом я ознакомился, я ж к их делу подключен.
– Ясно.
– Вам ясно, а мне не совсем. Вы знакомы со всеми обстоятельствами?
– Знаком.
– У меня тут один щекотливый вопрос. То вы нам покоя не даете, требуете постановление на арест, а то – в данном случае – преступник разгуливает на свободе и даже, видите ли, экзамены сдает.
– Это вы о ком?
– О Самсонове.
– Так он же мальчишка.
– Семнадцать лет – мальчишка? Я в семнадцать лет руководил раскулачиванием, дорогой товарищ… Очень это все мне странно. Папашу ответственного боитесь, что ли? Брать его надо, этого сыночка. Барчук, зажрался, на уголовщину потянуло, нервы пощекотать… Не понимаю я вас, товарищи дорогие, не понимаю…
– Это что, Садчикову передать?
– Да уж, конечно, не скрывайте.
– Ладно. Передам. У вас все?
– Вообще-то да. Вот только, может быть, у вас там парочка билетов на завтрашний «Спартак» осталась? Я тут с ног сбился…
– Присылайте кого-нибудь, у нас еще есть.
– Ну спасибо большое. Счастливо вам. Сейчас пришлю. Пока.
– Пока.
Дежурный вздохнул и полез за папиросами.
«Жаль мальчишку, – подумал, закуривая. – Кто в камере ночь посидел, у того седина на год раньше появится. Эх, глупость людская!»
– Послушайте, – сказал он, – я второй день ищу Садчикова или кого-нибудь из его группы.
– Они все на происшествии.
– Я понимаю. С делом я ознакомился, я ж к их делу подключен.
– Ясно.
– Вам ясно, а мне не совсем. Вы знакомы со всеми обстоятельствами?
– Знаком.
– У меня тут один щекотливый вопрос. То вы нам покоя не даете, требуете постановление на арест, а то – в данном случае – преступник разгуливает на свободе и даже, видите ли, экзамены сдает.
– Это вы о ком?
– О Самсонове.
– Так он же мальчишка.
– Семнадцать лет – мальчишка? Я в семнадцать лет руководил раскулачиванием, дорогой товарищ… Очень это все мне странно. Папашу ответственного боитесь, что ли? Брать его надо, этого сыночка. Барчук, зажрался, на уголовщину потянуло, нервы пощекотать… Не понимаю я вас, товарищи дорогие, не понимаю…
– Это что, Садчикову передать?
– Да уж, конечно, не скрывайте.
– Ладно. Передам. У вас все?
– Вообще-то да. Вот только, может быть, у вас там парочка билетов на завтрашний «Спартак» осталась? Я тут с ног сбился…
– Присылайте кого-нибудь, у нас еще есть.
– Ну спасибо большое. Счастливо вам. Сейчас пришлю. Пока.
– Пока.
Дежурный вздохнул и полез за папиросами.
«Жаль мальчишку, – подумал, закуривая. – Кто в камере ночь посидел, у того седина на год раньше появится. Эх, глупость людская!»
Администратор волнуется
Арон Маркович стоял на троллейбусной остановке и чувствовал, как в нем росла непонятная тревога. Он не мог понять, отчего это происходило. Сев в пятый троллейбус, который шел к центру, он подумал: «Это, верно, к сердечной спазме. Погода меняется».
Устроившись у окна, Арон Маркович откинулся на спинку жесткого сиденья и положил ногу на ногу. Закрыл глаза и потер веки. И вдруг с поразительной четкостью, словно на линогравюре, увидел лицо человека. Оно было зеленым из-за того, что он тер веки. Зеленым, четким и жутким.
«Кто это?! – ужаснулся Арон Маркович. – Какой ужас, боже мой!»
Он открыл глаза и сразу же вспомнил, что лицо это принадлежало слесарю, который пришел к Коке.
– Остановите троллейбус! – крикнул Арон Маркович и побежал к выходу, расталкивая пассажиров острыми локтями. – Товарищ водитель, остановите машину, товарищ водитель!
– Вы что, гражданин, – сказал водитель, не оборачиваясь. – Как же я остановлю троллейбус, если остановки нет?
– Послушайте, меня надо выпустить, мне надо немедленно вернуться!
– Да не кричите вы! – рассердился водитель. – Будет остановка – и выйдете. Нечего панику пороть. Не на пожар!
– Какой вы черствый человек, – сказал Арон Маркович, – а там за это время может случиться ужас!
«А может быть, это я оттого, что меняется погода? – снова подумал Арон Маркович. – Может быть, я сам себя пугаю?»
Но он все время видел лицо слесаря, его пустые, совершенно белые глаза без зрачков и длинные руки, чуть не до колен.
Когда троллейбус остановился, Арон Маркович выскочил на тротуар и побежал к стоянке такси. Там была очередь.
– Товарищи! – взмолился он. – Я умоляю вас, дайте мне такси!
– А пряника хотите? – спросил парень в спортивном свитере.
– Как вам не совестно, как?! – сказал Арон Маркович. – Люди, скажите, чтобы он пустил меня в машину! Может произойти преступление, если я не вернусь к нему!
– Куда? К кому? – посыпалось со всех сторон.
– К Коке!
Парень в свитере засмеялся:
– Ничего с вашим Кокой не будет.
Остановилось такси. Парень открыл переднюю дверь и сел рядом с шофером. Тогда Арон Маркович сел на заднее сиденье и сказал:
– Я из такси не уйду.
– Гражданин, – попросил шофер, – выйдите по-хорошему.
– Нет.
– Папаша, ты что, белены объелся? – спросил парень.
– Я из машины не выйду.
Люди в очереди стали говорить:
– Смотрите, он весь белый, этот старик.
– Ему плохо!
– Пустите его, молодой человек!
– Как вам не совестно, юноша!
Парень обернулся и спросил:
– Куда вам?
– Здесь рядом, на площади.
– Подвезите его, – сказал парень, – а то он трехнутый какой-то.
Устроившись у окна, Арон Маркович откинулся на спинку жесткого сиденья и положил ногу на ногу. Закрыл глаза и потер веки. И вдруг с поразительной четкостью, словно на линогравюре, увидел лицо человека. Оно было зеленым из-за того, что он тер веки. Зеленым, четким и жутким.
«Кто это?! – ужаснулся Арон Маркович. – Какой ужас, боже мой!»
Он открыл глаза и сразу же вспомнил, что лицо это принадлежало слесарю, который пришел к Коке.
– Остановите троллейбус! – крикнул Арон Маркович и побежал к выходу, расталкивая пассажиров острыми локтями. – Товарищ водитель, остановите машину, товарищ водитель!
– Вы что, гражданин, – сказал водитель, не оборачиваясь. – Как же я остановлю троллейбус, если остановки нет?
– Послушайте, меня надо выпустить, мне надо немедленно вернуться!
– Да не кричите вы! – рассердился водитель. – Будет остановка – и выйдете. Нечего панику пороть. Не на пожар!
– Какой вы черствый человек, – сказал Арон Маркович, – а там за это время может случиться ужас!
«А может быть, это я оттого, что меняется погода? – снова подумал Арон Маркович. – Может быть, я сам себя пугаю?»
Но он все время видел лицо слесаря, его пустые, совершенно белые глаза без зрачков и длинные руки, чуть не до колен.
Когда троллейбус остановился, Арон Маркович выскочил на тротуар и побежал к стоянке такси. Там была очередь.
– Товарищи! – взмолился он. – Я умоляю вас, дайте мне такси!
– А пряника хотите? – спросил парень в спортивном свитере.
– Как вам не совестно, как?! – сказал Арон Маркович. – Люди, скажите, чтобы он пустил меня в машину! Может произойти преступление, если я не вернусь к нему!
– Куда? К кому? – посыпалось со всех сторон.
– К Коке!
Парень в свитере засмеялся:
– Ничего с вашим Кокой не будет.
Остановилось такси. Парень открыл переднюю дверь и сел рядом с шофером. Тогда Арон Маркович сел на заднее сиденье и сказал:
– Я из такси не уйду.
– Гражданин, – попросил шофер, – выйдите по-хорошему.
– Нет.
– Папаша, ты что, белены объелся? – спросил парень.
– Я из машины не выйду.
Люди в очереди стали говорить:
– Смотрите, он весь белый, этот старик.
– Ему плохо!
– Пустите его, молодой человек!
– Как вам не совестно, юноша!
Парень обернулся и спросил:
– Куда вам?
– Здесь рядом, на площади.
– Подвезите его, – сказал парень, – а то он трехнутый какой-то.
В Тарасовке
Футболист Алик кончил шнуровать свои новые чешские бутсы и, встав с лавки, принялся неторопливо и сосредоточенно разминаться. В минуты, предшествовавшие матчу, он отключался от всего его окружающего и думал только об одном – о том, как через пятнадцать минут на поле начнется игра.
В коридоре что-то кричали. Доносились слова: «Ганкин Витька сгорел! Сгорел! Ганкин! Витька!», «Да что ты говоришь?»
Алик сначала не хотел думать об этих словах, ему сейчас важно было как следует размяться, чтобы выйти на поле подтянутым, чтобы тело было послушным его воле, чтобы дыхание установилось заранее – четкое и ритмичное.
«Витька сгорел! Ганкин-то сгорел!»
Алик подумал: «Наверное, Любка вернулась и его с кем-нибудь застукала. Любка – девка с норовом, значит, он сгорел крупно. Ну и дурак. Если уж шустрить, так надо умело…»
– Лицо черное, говорят, бензином облился и поджег себя! – кричал кто-то быстро, глотая слова. – Только ноги и не сгорели…
Алик перестал прыгать через скакалочку и вышел в коридор.
– Это как?
– Бензином облился и сгорел.
– Ты ерунду не мели. Я его перед отъездом видел, два часа назад.
– Что, я шучу? Сам видел, милиция туда понаехала, пожарники…
– Не может быть… Там у него дед был. Он еще со мной вместе сюда ехал на электричке.
– Какой дед?
– Старичок у него сидел, ему Витька бензин тащил брюки чистить.
– Нет у Витьки никакого деда.
– Да он не его дед. Он просто дед. Старый, понимаешь? А Витька в больнице?
– Да он мертвый, зачем его в больницу везти…
– Иди ты…
– Точно.
– Что, совсем?
– Нет, наполовину… Говорю – умер…
– А Любка у него ребеночка ждет…
– Да, ужас…
– Слушай, Коль, может, мне в милицию позвонить? Про деда сказать, а?
– Очень им твой дед нужен.
– А ты откуда знаешь?
– Чего он знает-то, дед? Сам говоришь – старый.
– Раз старый – значит, глупый, что ли?
– А что он может сказать, если с тобой в электричке ехал…
– Так он у него еще оставался…
– Откуда ты знаешь? Эх, Витька, Витька, прямо не верится…
Вошел тренер и закричал:
– Вы что, с ума все здесь посходили? На поле разминка началась! А ну, быстро!
– Витька сгорел, – сказал Алик.
Тренер ничего не понял и поэтому рассердился:
– Сейчас мы сгорим! Быстро, тебя команда ждет…
Сударь вошел в кабинет скрипача, зажав в правой руке молоток.
– У вас лесенки нет? – спросил он тихо. – Мне бы лесенку…
Кока перестал играть, вопросительно посмотрел на него и переспросил:
– Лесенки? А зачем, собственно?
– Трубы посмотреть хочу.
– Ах, трубы… Хорошо… Вы взгляните в ванной комнате, там, кажется, есть некоторое подобие лестницы. Кстати, вы хотите покушать? В холодильнике есть пирожки и бульон, подогрейте себе.
– Что?
– Я говорю, что в холодильнике есть пирожки и бульон. Если вы хотите перекусить – милости прошу. Пирожки с мясом.
– Потом.
– Пожалуйста.
– Вы мне покажите в ванной, где она, лесенка эта самая…
– Да вы увидите сами.
– Неудобно без хозяина.
– Что за глупость, боже мой! Вы же рабочий человек, а не древняя бабушка.
– Нет, вы лучше сами.
– Ну, пойдем…
Кока положил скрипку на стол, рядом с ней положил смычок и пошел в ванную комнату. Следом за ним Сударь. И в тот момент, когда скрипач нагнулся, чтобы вытащить из-под раковины металлическую складную лесенку, а Сударь медленно поднял руку, чтобы разбить молотком голову нагнувшегося человека, в прихожей заверещал звонок.
Сударь весь обмяк, на лбу выступила испарина, пальцы разжались, и молоток упал на пол, глухо брякнув. Разбилась кафельная плитка. Скрипач поднял голову и попросил:
– Откройте дверь, будьте любезны.
– А кто там?
– Молочница. Она всегда приходит в это время.
Сударь подошел к двери и спросил:
– Кто?
– Это я, Арон Маркович.
– Кто, кто?
– Это Арон, – крикнул скрипач, – откройте ему!..
Сударь отпер дверь. Администратор увидел его, отступил на шаг и прошептал:
– Где Кока?
– Вас зовут! – обернулся Сударь, чувствуя, как у него прыгает лицо, и руки трясутся, и нога выбивает быстрый, судорожный такт.
Кока вышел из ванной, держа лесенку на вытянутых руках.
– Она пыльная, – сказал он, – сейчас мы найдем тряпку! Почему вы так стремительно вернулись, Арончик?
– Я?
– Нет, вы, – улыбнулся Кока.
– Заболело сердце, Кокочка, простите бога ради старика. И вы меня, товарищ слесарь, простите…
Арон Маркович близко заглянул в лицо Сударя, и тот увидел ужас, спрятанный где-то в самой глубине стариковских маленьких глаз.
– Я сейчас, – сказал Сударь, – я вернусь через полчаса, мне в контору надо.
– Перекусите, – снова предложил скрипач.
– После, когда вернусь.
– Хорошо. Я еще побуду дома с часок.
Сударь нажал кнопку вызова лифта, но не смог дождаться, пока придет кабина, потому что все в нем дрожало от нетерпения. Он бросился вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Таксист, стоявший у подъезда, ходил около машины, свирепый и молчаливый. Он с силой захлопнул дверь и сказал:
– Снова без чемоданов? Теперь мамы нет?
– Что, денег тебе мало? – спросил Сударь. – Мы еще только на трешницу наездили, а ты от меня пятерку получил. Давай обратно, там, где были.
– Что я, помню, где мы были?
– Гони, я напомню…
Росляков позвонил в дверь. Арон Маркович спросил:
– Кто там?
– Из домоуправления.
– У нас только что были из домоуправления.
– Откройте, – сказал Росляков тихо, – хотя бы на цепочке.
Арон Маркович открыл дверь. Валя уперся в нее коленом, чтобы тот не захлопнул, и показал свое удостоверение.
– Я из угрозыска. Скажите, у вас сейчас никто не был?
– Только что ушел слесарь, – шепотом ответил Арон Маркович.
– Откройте, пожалуйста, дверь, – попросил Росляков. – Не бойтесь же…
– Откройте же дверь! – крикнул Кока. – Старый конспиратор, Арон! Вы боитесь собственной тени.
Росляков вошел в квартиру и спросил:
– Он высокий, этот слесарь?
– Да.
– Черный?
– Да.
– В босоножках и в красной тенниске?
– Да.
– И чемоданчик у него был серый?
– Был.
– Можно позвонить?
– Конечно.
Росляков снял трубку, набрал номер ближайшей милиции и попросил:
– Это из спецгруппы Садчикова. Наши люди должны выехать из управления. Ваше отделение рядом. Подошлите сюда срочно оперативников. Да. Это Росляков. Да. Он уже здесь был.
Арон Маркович спросил:
– Кто «он»? Слесарь?
– Какой он, к черту, слесарь! Убийца.
Арон Маркович сел на табурет, жалко улыбнулся и сказал:
– Кока, налейте мне валокордина. Я же говорил… А мне никто не верил…
– Что вы говорили?
– Ах, это не вам… Это я говорил юноше в такси, а он так издевался надо мной, так издевался…
В коридоре что-то кричали. Доносились слова: «Ганкин Витька сгорел! Сгорел! Ганкин! Витька!», «Да что ты говоришь?»
Алик сначала не хотел думать об этих словах, ему сейчас важно было как следует размяться, чтобы выйти на поле подтянутым, чтобы тело было послушным его воле, чтобы дыхание установилось заранее – четкое и ритмичное.
«Витька сгорел! Ганкин-то сгорел!»
Алик подумал: «Наверное, Любка вернулась и его с кем-нибудь застукала. Любка – девка с норовом, значит, он сгорел крупно. Ну и дурак. Если уж шустрить, так надо умело…»
– Лицо черное, говорят, бензином облился и поджег себя! – кричал кто-то быстро, глотая слова. – Только ноги и не сгорели…
Алик перестал прыгать через скакалочку и вышел в коридор.
– Это как?
– Бензином облился и сгорел.
– Ты ерунду не мели. Я его перед отъездом видел, два часа назад.
– Что, я шучу? Сам видел, милиция туда понаехала, пожарники…
– Не может быть… Там у него дед был. Он еще со мной вместе сюда ехал на электричке.
– Какой дед?
– Старичок у него сидел, ему Витька бензин тащил брюки чистить.
– Нет у Витьки никакого деда.
– Да он не его дед. Он просто дед. Старый, понимаешь? А Витька в больнице?
– Да он мертвый, зачем его в больницу везти…
– Иди ты…
– Точно.
– Что, совсем?
– Нет, наполовину… Говорю – умер…
– А Любка у него ребеночка ждет…
– Да, ужас…
– Слушай, Коль, может, мне в милицию позвонить? Про деда сказать, а?
– Очень им твой дед нужен.
– А ты откуда знаешь?
– Чего он знает-то, дед? Сам говоришь – старый.
– Раз старый – значит, глупый, что ли?
– А что он может сказать, если с тобой в электричке ехал…
– Так он у него еще оставался…
– Откуда ты знаешь? Эх, Витька, Витька, прямо не верится…
Вошел тренер и закричал:
– Вы что, с ума все здесь посходили? На поле разминка началась! А ну, быстро!
– Витька сгорел, – сказал Алик.
Тренер ничего не понял и поэтому рассердился:
– Сейчас мы сгорим! Быстро, тебя команда ждет…
Сударь вошел в кабинет скрипача, зажав в правой руке молоток.
– У вас лесенки нет? – спросил он тихо. – Мне бы лесенку…
Кока перестал играть, вопросительно посмотрел на него и переспросил:
– Лесенки? А зачем, собственно?
– Трубы посмотреть хочу.
– Ах, трубы… Хорошо… Вы взгляните в ванной комнате, там, кажется, есть некоторое подобие лестницы. Кстати, вы хотите покушать? В холодильнике есть пирожки и бульон, подогрейте себе.
– Что?
– Я говорю, что в холодильнике есть пирожки и бульон. Если вы хотите перекусить – милости прошу. Пирожки с мясом.
– Потом.
– Пожалуйста.
– Вы мне покажите в ванной, где она, лесенка эта самая…
– Да вы увидите сами.
– Неудобно без хозяина.
– Что за глупость, боже мой! Вы же рабочий человек, а не древняя бабушка.
– Нет, вы лучше сами.
– Ну, пойдем…
Кока положил скрипку на стол, рядом с ней положил смычок и пошел в ванную комнату. Следом за ним Сударь. И в тот момент, когда скрипач нагнулся, чтобы вытащить из-под раковины металлическую складную лесенку, а Сударь медленно поднял руку, чтобы разбить молотком голову нагнувшегося человека, в прихожей заверещал звонок.
Сударь весь обмяк, на лбу выступила испарина, пальцы разжались, и молоток упал на пол, глухо брякнув. Разбилась кафельная плитка. Скрипач поднял голову и попросил:
– Откройте дверь, будьте любезны.
– А кто там?
– Молочница. Она всегда приходит в это время.
Сударь подошел к двери и спросил:
– Кто?
– Это я, Арон Маркович.
– Кто, кто?
– Это Арон, – крикнул скрипач, – откройте ему!..
Сударь отпер дверь. Администратор увидел его, отступил на шаг и прошептал:
– Где Кока?
– Вас зовут! – обернулся Сударь, чувствуя, как у него прыгает лицо, и руки трясутся, и нога выбивает быстрый, судорожный такт.
Кока вышел из ванной, держа лесенку на вытянутых руках.
– Она пыльная, – сказал он, – сейчас мы найдем тряпку! Почему вы так стремительно вернулись, Арончик?
– Я?
– Нет, вы, – улыбнулся Кока.
– Заболело сердце, Кокочка, простите бога ради старика. И вы меня, товарищ слесарь, простите…
Арон Маркович близко заглянул в лицо Сударя, и тот увидел ужас, спрятанный где-то в самой глубине стариковских маленьких глаз.
– Я сейчас, – сказал Сударь, – я вернусь через полчаса, мне в контору надо.
– Перекусите, – снова предложил скрипач.
– После, когда вернусь.
– Хорошо. Я еще побуду дома с часок.
Сударь нажал кнопку вызова лифта, но не смог дождаться, пока придет кабина, потому что все в нем дрожало от нетерпения. Он бросился вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Таксист, стоявший у подъезда, ходил около машины, свирепый и молчаливый. Он с силой захлопнул дверь и сказал:
– Снова без чемоданов? Теперь мамы нет?
– Что, денег тебе мало? – спросил Сударь. – Мы еще только на трешницу наездили, а ты от меня пятерку получил. Давай обратно, там, где были.
– Что я, помню, где мы были?
– Гони, я напомню…
Росляков позвонил в дверь. Арон Маркович спросил:
– Кто там?
– Из домоуправления.
– У нас только что были из домоуправления.
– Откройте, – сказал Росляков тихо, – хотя бы на цепочке.
Арон Маркович открыл дверь. Валя уперся в нее коленом, чтобы тот не захлопнул, и показал свое удостоверение.
– Я из угрозыска. Скажите, у вас сейчас никто не был?
– Только что ушел слесарь, – шепотом ответил Арон Маркович.
– Откройте, пожалуйста, дверь, – попросил Росляков. – Не бойтесь же…
– Откройте же дверь! – крикнул Кока. – Старый конспиратор, Арон! Вы боитесь собственной тени.
Росляков вошел в квартиру и спросил:
– Он высокий, этот слесарь?
– Да.
– Черный?
– Да.
– В босоножках и в красной тенниске?
– Да.
– И чемоданчик у него был серый?
– Был.
– Можно позвонить?
– Конечно.
Росляков снял трубку, набрал номер ближайшей милиции и попросил:
– Это из спецгруппы Садчикова. Наши люди должны выехать из управления. Ваше отделение рядом. Подошлите сюда срочно оперативников. Да. Это Росляков. Да. Он уже здесь был.
Арон Маркович спросил:
– Кто «он»? Слесарь?
– Какой он, к черту, слесарь! Убийца.
Арон Маркович сел на табурет, жалко улыбнулся и сказал:
– Кока, налейте мне валокордина. Я же говорил… А мне никто не верил…
– Что вы говорили?
– Ах, это не вам… Это я говорил юноше в такси, а он так издевался надо мной, так издевался…
Самый верхний
Костенко подходил к подъезду, в котором жил профессор Гальяновский. Он даже не подходил, а, правильнее сказать, подбегал, потому что такси найти не смог, а если бы и нашел, то вряд ли уговорил бы шофера везти его в долг, без денег. Костенко думал, что Сударь должен быть где-нибудь рядом с домом, ожидая Читу. Но около дома никого не было, он это видел совершенно ясно, потому что шел по другой стороне улицы, чтобы был больший обзор. Когда он начал переходить улицу около подъезда, в десяти шагах перед ним заскрипела тормозами «Волга» с синими шашечками на дверцах. Из машины вышел Сударь. Костенко пошел следом за ним к лифту.
– Погодите, товарищ, – сказал он, – мне тоже наверх.
Сударь пропустил его вперед и спросил:
– Вам какой?
– Самый верхний.
Сударь закрыл дверь и нажал кнопку пятого этажа. Лифт медленно пополз вверх. Солнце то заливало кабину ослепительным желтым светом, то наступала темнота, когда начинался пролет. Пять раз солнце врывалось в кабину, и пять раз наступал тюремный сумрак.
На пятом этаже кабина остановилась, и Костенко увидел на площадке дверь. Она была прямо перед дверью лифта. На двери – медная пластинка: «Академик Гальяновский».
Сударь вышел из кабины лифта и, не оглядываясь, захлопнул за собой дверь. Костенко неслышно отпер ее и, быстро достав пистолет, тронул им Сударя.
– Тихо, – сказал он. – Руки в гору.
Сударь обернулся, будто взвинченный штопором, и полез в задний карман брюк. Костенко понял – пистолет. Тогда, быстро размахнувшись, он ударил Сударя рукояткой своего «Макарова». Ударил так, чтобы оглушить. Сударь прислонился к стене, и руки у него обвисли. Костенко достал из заднего кармана его брюк пистолет, сунул себе за пояс и сказал:
– Погодите, товарищ, – сказал он, – мне тоже наверх.
Сударь пропустил его вперед и спросил:
– Вам какой?
– Самый верхний.
Сударь закрыл дверь и нажал кнопку пятого этажа. Лифт медленно пополз вверх. Солнце то заливало кабину ослепительным желтым светом, то наступала темнота, когда начинался пролет. Пять раз солнце врывалось в кабину, и пять раз наступал тюремный сумрак.
На пятом этаже кабина остановилась, и Костенко увидел на площадке дверь. Она была прямо перед дверью лифта. На двери – медная пластинка: «Академик Гальяновский».
Сударь вышел из кабины лифта и, не оглядываясь, захлопнул за собой дверь. Костенко неслышно отпер ее и, быстро достав пистолет, тронул им Сударя.
– Тихо, – сказал он. – Руки в гору.
Сударь обернулся, будто взвинченный штопором, и полез в задний карман брюк. Костенко понял – пистолет. Тогда, быстро размахнувшись, он ударил Сударя рукояткой своего «Макарова». Ударил так, чтобы оглушить. Сударь прислонился к стене, и руки у него обвисли. Костенко достал из заднего кармана его брюк пистолет, сунул себе за пояс и сказал: