Страница:
Понятно и то сложное чувство признательности и страха, которое должна была испытывать сама императрица по отношению к тем, кто возвел ее на престол. Как-то запившего гренадера собственной ее величества роты начальство имело неосторожность посадить под арест. На следующий день рота объявила императрице бойкот — ни один человек не явился во дворец. Елизавета поняла предупреждение. Она «немедленно и очень любезно приказала освободить арестованного и простила его». Как писал по поводу этого случая один из иностранных послов, «замечательное поведение гренадеров должно вызвать на размышление».
Нетрудно догадаться, какого рода были эти размышления, которым предавалась не только Елизавета, но и правители, последовавшие за ней. Предчувствуя в гвардейцах будущих своих убийц, Петр III называл их янычарами, повторяя, что они весьма опасны для правительства. Он попытался даже частично расформировать их. Но это только ускорило события.
Екатерина II, стоявшая за спиной этого переворота, всю жизнь сама опасалась его повторения. Но цикл замкнулся не на ней, а на ее сыне, Павле. Бледный, в длинной ночной рубашке, стоял он в спальне перед своими убийцами.
Гвардейцы — преображенцы, семеновцы, измайловцы — опора российских императоров или угроза их жизни?
Гвардейцы участвовали в дворцовых переворотах, свергали одних императоров и провозглашали других
Тем же тревогам и страхам был подвержен и последний российский император. По словам современника, «ни Семеновский полк, ни даже конвои царя не гарантировали ему полного покоя в Царском Селе. Пришлось Учредить из бывшего „сводногвардейского“ полка особый полк, чисто преторианского характера, который и несет теперь охрану царской семьи, одариваемый, задабриваемый, сделавшийся не только свидетелем великолепия и пышности царской жизни, но и ее изнанки… Еще больше, чем от внешней охраны, стала зависеть судьба Николая и его семьи от охраны тайной». Император, писал тот же автор, «чувствует свою зависимость от охранников и будет чувствовать ее до конца жизни».
Заигрывая со своими охранниками, которых, как и его предшественники, в глубине души он не мог не бояться, царь по всякому поводу одаривал их, ласково беседовал с нижними чинами и даже устраивал для них демократические чаепития с баранками и собственным участием.
А в то время, когда он совершал все эти действия, в его апартаментах глубоко под землей втайне сооружалось бронированное убежище. Это была мера на случай внезапного дворцового переворота. За стальными дверями и бетонированными стенами император надеялся укрыться от очередных убийц — кто знает, может быть, в мундирах своей же охраны.
Лишь до того дня и часа, пока охрана была верна ему, мог он рассчитывать на личную свою безопасность перед лицом событий, которые сотрясали страну. По свидетельству А. И. Гучкова, когда началась февральская революция, ни одно из сообщений не поразило царя так, как весть о переходе его личного конвоя на сторону восставших. Теперь он был открыт, обнажен и беззащитен перед лицом враждебного ему мира. Через несколько часов после этого известия Николай II подписал отречение. Так странно бывает видеть порой, как прошлое неслышной, крадущейся походкой приходит в настоящее. Оно приходит, не сняв украшенного галунами камзола, в котором могли расхаживать при дворе Карла Великого или Вильгельма Завоевателя. Почему швейцаров, тех, что стоят сегодня у входа в отели и рестораны, распахивая двери перед посетителями, называют так? Имеет ли их должность какое-либо отношение к Швейцарии? Оказывается, самое прямое.
Когда-то именно швейцарцы считались самыми стойкими, самыми надежными телохранителями. В 1527 году, когда в Рим вторглись войска Карла V, вся швейцарская стража Ватикана, до последнего солдата, погибла, прикрывая собой бегство папы Климента VII. Ценя их за верность, многие государи стремились набирать свою стражу именно из швейцарцев. Так слово «швейцарец», или «швейцар», стало синонимом «телохранителя», или «стражника», пока в конце концов не обрело того смысла, который мы знаем за ним сейчас.
По прошествии многих лет жестокая школа заговоров и покушений заставила телохранителей расстаться с мундирами и позументами. Облаченные в обычные костюмы и банальные шляпы, сегодня они стараются, наоборот, быть как можно незаметнее.
В качестве главной задачи американской секретной службы официально значится «охрана личности президента Соединенных Штатов и членов его семьи». Агенты охраны неотступно следуют за президентом повсюду, куда бы он ни направлялся. История секретной службы США знает случай, когда один из президентов, будучи намерен конфиденциально посетить свою возлюбленную, просил на это время снять охрану. Агентам пришлось пуститься на различные хитрости и уловки, чтобы не быть замеченными своим подопечным.
О том, к каким ухищрениям приходится прибегать порой американской секретной службе, говорит следующий малоизвестный эпизод. Однажды президент Эйзенхауэр решил поиграть в гольф. По пути от машины к площадке для игры его оберегали специальные люди, прятавшиеся в кустах, мимо которых он должен был проходить. Другие, одетые в костюмы для игры в гольф, прогуливались в это время по дорожке, держа в руках расстегнутые спортивные сумки. В сумках вместо клюшек лежали скорострельные винтовки, поставленные на боевой взвод. Еще одна группа агентов сидела в это время в стоявшей тут же машине, на заднем сиденье которой был установлен пулемет.
Кому верить? Боспорский царь Левкон I, «узнав, что многие из его друзей и граждан составили против него заговор, созвал всех иноземных купцов и попросил у них взаймы все деньги, сколько у кого было, говоря, что ему выдают врагов. Когда же купцы с полной готовностью одолжили деньги, он собрал их в свой дворец, открыл составленный гражданами заговор и попросил купцов быть его телохранителями, так как они получат свои деньги, только если спасут его. И действительно, купцы, желая спасти свои деньги, вооружились и сделались: одни — его телохранителями, другие — стражами дворца. Тогда Левкон при помощи их и наиболее преданных ему друзей схватил и перебил участников заговора, упрочил за собой власть и отдал купцам деньги».
Так повествует об этом эпизоде римский историк Полиен в своих «Военных хитростях». Но почему описанную хитрость правителя он решил отнести к числу «военных»? Разве отношения между правителем и его подданными таковы, что в них следует видеть своего рода военные действия? Такая точка зрения имеет свою логику.
Враждебный и безжалостный мир окружает правителя. В мире этом нет ни проблеска, ни надежды. И тысячу раз прав был боспорский царь Левкон, призвавший на помощь иностранцев. Они были верны ему потому, что сами были одиноки в этой чужой для них стране. Только те, кто так же безысходно одинок, как и сам правитель, могут по-настоящему быть верны ему.
Не потому ли многие правители предпочитали, чтобы их охраняли иностранцы? Арабские халифы из династии Аббасидов покупали для этой цели юношей-тюрок. Так же действовали и египетские правители из династии Фатимидов. Их дворцовая стража состояла из десяти тысяч иностранных наемников. Византийский император Юстиниан I тоже не доверял соотечественникам охрану своей особы. Это делали специально завербованные для этой цели телохранители-армяне. А Александр Македонский больше верил персам, которых только что покорил, чем своим боевым соратникам. Именно персидская стража охраняла этого греческого завоевателя.
Может показаться странным, что правители готовы были скорее доверить свою жизнь вчерашним врагам, чем своим соотечественникам. Подобно Александру Македонскому, римский император Констанций II без малейших колебаний пополнил свою личную охрану пленными франками. А мнительного, подозревавшего всех Калигулу охраняла стража из батавов, одного из покоренных германских племен. И если Юлия Цезаря окружали испанские телохранители, то испанских королей в свою очередь охраняла стража из бургундцев и немцев. В то же время напрасно стали бы мы искать тех же бургундцев, подданных французского короля, в его страже. Мы увидели бы там иностранцев, навербованных за пределами Франции: немцев, швейцарцев и шотландцев. Кстати, известный роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» посвящен одному из таких шотландцев, состоявших в личной охране французского короля.
Не были исключением и российские правители. Из ливонцев набирал своих телохранителей Борис Годунов. Анна Ивановна, чувствуя, как шатается ее трон, поспешила сформировать особый полк, в котором офицерами были ливонцы и другие иностранцы, а личный состав набирался на Украине. Не доверяя соотечественникам, Петр III тоже искал спасения у иностранцев. Личную охрану императора составляли полторы тысячи голштинцев.
Вскоре после событий на Сенатской площади, в 1828 году, был сформирован специальный полуэскадрон «из высших представителей кавказских горцев» и крымских татар. Именно им Николай I доверил охрану своей резиденции. Характерно, что все они, за редким исключением, совершенно не знали русского языка. Возможно ли было найти стражников более надежных и настолько не связанных ни с кем и ни с чем в той среде, где они служили?! В силу самой своей этнической чуждости они должны были стоять вне всяких заговоров и интриг, быть неподвластны любой агитации или политическому влиянию. И хотя это было действительно так, те, кто создавал в свое время эту иноязычную охрану, все же обманулись в своих ожиданиях. По словам одного из историков, горцы «собственного его императорского величества конвоя» не всегда «оправдывали надежды своего начальства», а нередко проявляли даже «неблагодарность». Неблагодарность эта выражалась в том, что некоторые из них благополучному существованию в стенах царского дворца предпочитали полную опасностей и лишений жизнь на Кавказе, среди так называемых немирных горцев. Из Петербурга, от сладкой и сытой жизни, к товарищам по борьбе за свободу бежали кабардинский корнет Атажукин, корнет Кади-Чагаров, следом за ними корнет Койшероков-третий и другие. Взволнованный, встревоженный и растерянный шеф жандармов Бенкендорф обратился к горцам с речью, призывая их «смыть это пятно усугублением рвения своего к службе и непоколебимостью преданности его императорскому величеству».
Охрана русского царя не могла быть полностью доверена русским. Но зато русские охраняли китайского императора — ив этом была известная логика. «Охранный полк из русских, прославляющих верность», был сформирован под Пекином еще в 1330 году, за три века до того, как первый русский посол пересек границу Китая. Составляли его добровольцы, которых специально вербовали в русских землях эмиссары китайского императора.
В свой последний час. Традиция политических убийств восходит, надо думать, к самому отдаленному прошлому. К тому времени, когда убийство правителя представлялось вполне законным актом, знаменовавшим завершение срока, отведенного ему для царствования. Этнографы застали этот обычай и в нашем веке у некоторых из африканских племен.
У племен джукун, в Центральной Нигерии, вождь избирался на семь лет. Нового владыку торжественно купали в священном водоеме, заворачивали в накидку из шкурок белого кролика, сажали на белого коня и таким образом доставляли во дворец. Когда же истекало семь лет, жрец вместе со старейшинами, прищелкивая пальцами, ночью приходил к спящему вождю. Приходил, чтобы задушить его, а на следующий день начать избрание нового.
Известны модификации этого обычая. У другого африканского племени после избрания вождь участвовал в следующем ритуале: опустив руку в сосуд из сушеной тыквы, он должен был вынуть из него столько камешков, сколько может удержать в руке. Если он захватывал слишком много, он не мог вытащить руку — горлышко у сосуда узкое. Если же слишком мало, тем хуже для него: количеству вынутых камешков соответствовало число лет, которые он должен был находиться у власти. Когда срок этот истекал, подданные почтительно душили его, подобно тому как это делалось с бесчисленной вереницей его предшественников. И новый правитель, побледнев от волнения, засовывал руку в сухую тыкву, стараясь захватить как можно больше гладких черных камешков.
В Европе память о такой традиции была жива еще во времена Рима. Она сохранилась в форме жестокой игры, очень популярной среди легионеров. Внешне игра напоминала современную игру в кости. В зависимости от того, как падали кости, игроки передвигали свои фишки на доске, где было изображено «дерево жизни». Тот, кто выигрывал, на один день становился «царем» — его облачали в багряницу, ему оказывали все знаки почтения как царю, становились перед ним на колени, исполняли любое его желание. Но когда истекал последний отведенный ему час, его убивали.
Наблюдая судьбу правителей, иногда можно подумать, что каждый из них участвовал когда-то в этой страшной игре. Только забыл или боится вспоминать о своем сроке и вот суетится, пугается сам и пугает других, не ведая, что отсчитаны последние из отведенных ему секунд.
Можно с уверенностью утверждать, что едва ли был в истории крупный правитель, которому было бы неведомо ожидание насильственной смерти.
…Завершив свой обычный день, султан Осман II удалился в гарем. Он шел по крытой галерее дворца, сопровождаемый всевозможными знаками повиновения и покорности. Ничто не могло подсказать ему, что не позже чем через час он совершит обратный путь окровавленный и избитый, подгоняемый остриями сабель своих янычар. И тщетно будет он взывать к их милосердию и называть отцами тех, кто годился ему в дети:
— Простите меня, — твердил он, поворачивая в разные стороны свое окровавленное лицо, — простите меня, если я обижал вас! Я был падишахом, а теперь я ничто!
Так причитал он и заламывал руки, пока это не надоело кому-то из янычар и бывший султан не захлебнулся в темной крови и собственном крике.
И таким же последним криком сквозь века отозвались ему другие правители — зарезанные, отравленные, задушенные в постелях.
«…Когда Калигула оглянулся, — пишет Светоний, — он ударом разрубил ему челюсть. Когда он упал и, корчась, стал кричать, что он еще жив, остальные заговорщики покончили с ним тридцатью ударами».
Этот слепой ужас последних минут, когда правитель успевает осознать неотвратимость того, что должно произойти, и почувствовать свое бессилие под руками убийц!
«Когда Цезарь сел, заговорщики, как бы оказывая ему внимание, окружили его толпой… — так описывает его последние минуты римский историк, — и в то же мгновение он получил рану сзади, несколько ниже глотки, от одного из Каск. Схватив руку Каска, Цезарь пронзил ее стальным грифелем и хотел было вскочить, но второй удар остановил его; тут, видя отовсюду направленные на себя кинжалы, он окутал голову тогой. Так был он пронзен двадцатью тремя ударами и только при первом издал стон…» Этот кровавый свиток испещрен именами правителей и их убийц. Среди последних чаще всего — имена ближайших друзей, сыновей или возлюбленных. Когда император Домициан мирно беседовал с посетителем, тот вдруг нанес ему удар кинжалом. Домициан метнулся, чтобы схватить заблаговременно спрятанный кинжал, но в руке у него оказались только пустые ножны. Он бросился к дверям, минуту назад открытым, но все они были заперты. Он стал звать стражу, но ни один человек не явился на его крик. Безоружный, какое-то время он боролся на полу со своим убийцей, пытаясь отнять у него кинжал и хватаясь руками за лезвие. Потом израненными, непослушными уже пальцами стал было вырывать ему глаза, но тут подоспели остальные заговорщики, и семью кинжалами он был 1 пригвожден к полу.
Редкостью было, когда кто-нибудь из римских императоров умирал своей смертью. От рук убийц пали Юлий Цезарь, Калигула, убиты были Домициан и Нерон. Ворота в императорский дворец были преддверием склепа.
Была ли в Риме профессия более опасная, чем «профессия» императора. Убедительнее, чем любые сентенции, на вопрос этот может ответить список императоров, сменявших друг друга на протяжении менее чем ста лет.
193 год — император Пертинакс убит своей охраной. Насадив его голову на пику, убийцы торжественно прошли по Риму
193 год — император Юлиан казнен
212 год — император Гета убит своим братом
217 год — император Каракалла умерщвлен наемным убийцей
218 год — император Макрин убит
222 год — император Элагабал убит своей охраной
235 год — император Александр Север убит во время сна своими телохранителями
238 год — император Максимин убит вместе со своим сыном
238 год — император Бальбин убит
244 год — император Гордиан III отравлен
249 год — император Филипп Араб убит
253 год — император Требониан Галл убит
253 год — император Эмилиан убит
268 год — император Галлией убит стрелой одним из своих приближенных. Во время его правления 19 человек провозглашали себя императорами в различных частях империи. Все они были убиты
275 год — император Аврелиан убит заговорщиками
276 год — император Тацит убит — по некоторым сообщениям, солдатами
282 год — император Проб зарублен своими же солдатами; он имел неосторожность сказать после одержанной победы, что установление всеобщего мира избавит его от необходимости содержать постоянную армию
284 год — император Нумериан тайно убит
285 год — император Карин убит одним из своих офицеров.
Сколь же велика, сколь неодолима должна была быть жажда власти, побуждавшая каждого из них стремиться к этой гибельной вершине и карабкаться на нее! И все только для того, чтобы через год, полгода или даже месяц оказаться убитым, отравленным или задушенным во время сна. Кто из них, памятуя участь своих предшественников, мог надеяться избежать этой общей судьбы? То недолгое время, которое каждому удавалось продержаться на вершине, не было ни временем торжества, ни временем радости. При всей внешней помпезности это была жизнь на краю пропасти. Под пурпурной тогой или горностаевой мантией билось сердце затравленного, загнанного зверя. Отчаяние и ужас травимого заключались в том, что он не мог знать, когда и откуда последует удар. Лицо убийцы открывалось ему только в самое последнее мгновение.
Восемь покушений было совершено на французского короля Генриха IV, прежде чем очередному убийце удалось на узкой улочке вскочить на подножку королевского экипажа и дважды погрузить стилет в грудь короля. Смерть освободила короля от страха, который многие годы неотступно преследовал его. Годы, когда в каждом человеке, приближавшемся к нему, он мог ожидать убийцу, а в каждом блюде, поданном на стол, найти яд.
В отличие от Генриха IV другой французский король, Луи Филипп, совершенно точно знал дату намеченного покушения на него. Им было получено несколько анонимных писем, которые называли этот день — 28 июля. А в отеле «Савой» под той же датой оказалось записано его имя с мрачной пометкой — «почил с миром». Луи Филипп был достаточно искушен в политике и наслышан о политических убийствах, чтобы понимать, насколько это серьезно.
Накануне рокового дня, откладывая решение некоторых государственных вопросов на 29-е, он заметил:
— Я займусь этим тогда. Если, конечно, не буду убит завтра.
Было ли это проявлением храбрости или веры в судьбу, но он не стал ни прятаться, ни скрываться от тех, кто собирался убить его. Возможно, впрочем, он понимал бесполезность этого.
В день, назначенный для его убийства, в половине одиннадцатого утра, окруженный своими маршалами и высшими сановниками, Луи Филипп с небывалой пышностью выехал из ворот своего дворца навстречу судьбе. Он следовал верхом, открыто, во главе торжественной кавалькады, которая каждую секунду могла превратиться в траурное шествие. Почти все сопровождавшие короля знали об ожидаемом покушении. Страшное напряжение нарастало, пока не разрядилось оглушительным грохотом.
Судьба или случай спасли короля. Он остался жив, возвышаясь среди поверженных и окровавленных тел. Подняв голову, король смотрел на окутанное дымом окно, откуда секунду назад глянула на него смерть. Она имела облик 25 винтовочных стволов, соединенных вместе и нацеленных прямо на него.
Если рассмотреть историю политических заговоров и попыток убийства государственных деятелей, можно заметить одно странное обстоятельство. Это какое-то глухое сопротивление, необъяснимое сцепление случайностей, словно оберегающих жизнь людей, облеченных высшей властью. Можно подумать, история не желала расставаться с ними раньше ей одной известного срока.
Это и уже упоминавшийся Луи Филипп — единственный оставшийся невредимым среди четырех десятков раненых и убитых, поверженных вокруг него.
Это и Наполеон Бонапарт. Для его убийства была изобретена адская машина — кошмар, преследовавший всех последующих правителей. Если бы она не взорвалась в руках своего создателя, парижского рабочего Шевалье, и первый консул Наполеон Бонапарт был бы убит, история никогда не знала бы императора, носившего это имя.
И еще один взрыв, который должен был унести жизнь будущего императора. 24 декабря 1800 года повозка, набитая порохом, гранатами и бомбами, поджидала карету первого консула на углу улицы Ришелье по пути его следования из дворца в Оперу. Время взрыва было рассчитано до секунды. И снова случай простер свою охраняющую руку. Нужно же было случиться, чтобы именно в тот день кучер Наполеона выпил за обедом несколько больше обычного, хлыст его чаще взлетал над спинами рысаков и карета проскочила перекресток чуть быстрее, чем всегда. Правда, взрыв, последовавший через мгновение, едва не перевернул ее. Шестьдесят прохожих было убито и ранено, окрестные дома и лавки сильно разрушены. Но сам Наполеон снова остался цел и невредим.
Так же невредим остался он, когда однажды во время военного смотра к нему приблизился студент, вооруженный кинжалом, с твердым намерением убить императора. Или еще раньше, когда в театре четверо убийц, вооруженных кинжалами, пробрались почти к самой ложе, где в то время находился он.
Сын императора, Наполеон II, тоже пережил попытки убить его, и столь же тщетные. Когда он въезжал во двор Оперы, в него были брошены одна за другой две бомбы. Сто шестьдесят человек оказались раненными или убитыми на месте. Сам же он отделался пробитой шляпой.
В обстановке беспрерывных покушений жил и российский император Александр II, и точно так же не раз смерть, казалось, обходила его.
Первый выстрел прозвучал в апреле 1866 года, в четвертом часу пополудни, когда, выйдя из Летнего сада, царь садился в коляску. Стрелял двадцатишестилетний Дмитрий Каракозов. И снова между стрелявшими и тем, в кого стреляли, встал случай. На этот раз он принял облик мещанина Комиссарова. В последнюю секунду тот толкнул стрелявшего под локоть, и пуля, предназначенная царю, пролетела мимо.
«Гулял с Марусей и Колей в Летнем саду… — записал Александр II в тот день в своем дневнике, — выстрелили из пистолета, мимо… Убийцу схватили… Общее участие. Я домой — в Казанский собор. Ура — вся гвардия в белом зале — имя Осип Комиссаров».
Второй выстрел раздался в Париже, в Булонском лесу, когда Александр проезжал через него вместе с французским императором. Хотя пуля снова прошла мимо, царь был так удручен происшедшим, что собирался прервать свой визит и немедленно вернуться в Россию. С большим трудом его удалось отговорить от столь поспешного бегства. Характерно, что на этот раз уже не было ни официальных восторгов, ни «ура» по поводу чудесного спасения. Восторги отступили на второй план. На первом плане во весь рост вставал страх.
В своем непрочном и мучительном существовании русский царь не был одинок. Выстрелы цареубийц беспрестанно раздавались в разных столицах Европы. Рабочий Гедель, а следом за ним доктор Нобилинг стреляли в германского императора. Газеты писали об испанском рабочем Оливе Монкаси, совершившем покушение на Альфонса XII, о поваре Пассанате, который бросился с ножом на итальянского короля. «Тяжелое время переживают государи всех стран, — писал современник, — с властью трудно расстаться, с неограниченной еще труднее».
Как-то апрельским утром, совершая обычную прогулку по площади у гвардейского штаба, Александр почему-то обратил внимание на господина высокого роста в чиновничьей фуражке. Он шел навстречу царю уверенно и спокойно, но царь почувствовал вдруг, что эти спокойствие и уверенность — ложны. Чутьем зверя, за которым охотятся, он ощутил опасность. Хотел позвать на помощь, но на какую-то долю секунды это показалось стыдно. Да и поздно было. Продолжая идти на него, человек каким-то механическим жестом вскинул руку. Раздался выстрел. И тогда император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, сделал то, что сделал бы на его месте всякий безоружный человек, — повернулся и побежал по панели, чувствуя, как сзади, казалось, прямо в спину, грохочут выстрелы. Запутавшись в шинели, он упал. Внезапно стало тихо. Когда император решился оглянуться назад, высокий человек в фуражке тоже лежал на панели, а вокруг него быстро собиралась толпа.
Нетрудно догадаться, какого рода были эти размышления, которым предавалась не только Елизавета, но и правители, последовавшие за ней. Предчувствуя в гвардейцах будущих своих убийц, Петр III называл их янычарами, повторяя, что они весьма опасны для правительства. Он попытался даже частично расформировать их. Но это только ускорило события.
Екатерина II, стоявшая за спиной этого переворота, всю жизнь сама опасалась его повторения. Но цикл замкнулся не на ней, а на ее сыне, Павле. Бледный, в длинной ночной рубашке, стоял он в спальне перед своими убийцами.
Гвардейцы участвовали в дворцовых переворотах, свергали одних императоров и провозглашали других
Тем же тревогам и страхам был подвержен и последний российский император. По словам современника, «ни Семеновский полк, ни даже конвои царя не гарантировали ему полного покоя в Царском Селе. Пришлось Учредить из бывшего „сводногвардейского“ полка особый полк, чисто преторианского характера, который и несет теперь охрану царской семьи, одариваемый, задабриваемый, сделавшийся не только свидетелем великолепия и пышности царской жизни, но и ее изнанки… Еще больше, чем от внешней охраны, стала зависеть судьба Николая и его семьи от охраны тайной». Император, писал тот же автор, «чувствует свою зависимость от охранников и будет чувствовать ее до конца жизни».
Заигрывая со своими охранниками, которых, как и его предшественники, в глубине души он не мог не бояться, царь по всякому поводу одаривал их, ласково беседовал с нижними чинами и даже устраивал для них демократические чаепития с баранками и собственным участием.
А в то время, когда он совершал все эти действия, в его апартаментах глубоко под землей втайне сооружалось бронированное убежище. Это была мера на случай внезапного дворцового переворота. За стальными дверями и бетонированными стенами император надеялся укрыться от очередных убийц — кто знает, может быть, в мундирах своей же охраны.
Лишь до того дня и часа, пока охрана была верна ему, мог он рассчитывать на личную свою безопасность перед лицом событий, которые сотрясали страну. По свидетельству А. И. Гучкова, когда началась февральская революция, ни одно из сообщений не поразило царя так, как весть о переходе его личного конвоя на сторону восставших. Теперь он был открыт, обнажен и беззащитен перед лицом враждебного ему мира. Через несколько часов после этого известия Николай II подписал отречение. Так странно бывает видеть порой, как прошлое неслышной, крадущейся походкой приходит в настоящее. Оно приходит, не сняв украшенного галунами камзола, в котором могли расхаживать при дворе Карла Великого или Вильгельма Завоевателя. Почему швейцаров, тех, что стоят сегодня у входа в отели и рестораны, распахивая двери перед посетителями, называют так? Имеет ли их должность какое-либо отношение к Швейцарии? Оказывается, самое прямое.
Когда-то именно швейцарцы считались самыми стойкими, самыми надежными телохранителями. В 1527 году, когда в Рим вторглись войска Карла V, вся швейцарская стража Ватикана, до последнего солдата, погибла, прикрывая собой бегство папы Климента VII. Ценя их за верность, многие государи стремились набирать свою стражу именно из швейцарцев. Так слово «швейцарец», или «швейцар», стало синонимом «телохранителя», или «стражника», пока в конце концов не обрело того смысла, который мы знаем за ним сейчас.
По прошествии многих лет жестокая школа заговоров и покушений заставила телохранителей расстаться с мундирами и позументами. Облаченные в обычные костюмы и банальные шляпы, сегодня они стараются, наоборот, быть как можно незаметнее.
В качестве главной задачи американской секретной службы официально значится «охрана личности президента Соединенных Штатов и членов его семьи». Агенты охраны неотступно следуют за президентом повсюду, куда бы он ни направлялся. История секретной службы США знает случай, когда один из президентов, будучи намерен конфиденциально посетить свою возлюбленную, просил на это время снять охрану. Агентам пришлось пуститься на различные хитрости и уловки, чтобы не быть замеченными своим подопечным.
О том, к каким ухищрениям приходится прибегать порой американской секретной службе, говорит следующий малоизвестный эпизод. Однажды президент Эйзенхауэр решил поиграть в гольф. По пути от машины к площадке для игры его оберегали специальные люди, прятавшиеся в кустах, мимо которых он должен был проходить. Другие, одетые в костюмы для игры в гольф, прогуливались в это время по дорожке, держа в руках расстегнутые спортивные сумки. В сумках вместо клюшек лежали скорострельные винтовки, поставленные на боевой взвод. Еще одна группа агентов сидела в это время в стоявшей тут же машине, на заднем сиденье которой был установлен пулемет.
Я не верю никому, я верю только в то, что все люди — мерзавцы.
Александр I
Кому верить? Боспорский царь Левкон I, «узнав, что многие из его друзей и граждан составили против него заговор, созвал всех иноземных купцов и попросил у них взаймы все деньги, сколько у кого было, говоря, что ему выдают врагов. Когда же купцы с полной готовностью одолжили деньги, он собрал их в свой дворец, открыл составленный гражданами заговор и попросил купцов быть его телохранителями, так как они получат свои деньги, только если спасут его. И действительно, купцы, желая спасти свои деньги, вооружились и сделались: одни — его телохранителями, другие — стражами дворца. Тогда Левкон при помощи их и наиболее преданных ему друзей схватил и перебил участников заговора, упрочил за собой власть и отдал купцам деньги».
Так повествует об этом эпизоде римский историк Полиен в своих «Военных хитростях». Но почему описанную хитрость правителя он решил отнести к числу «военных»? Разве отношения между правителем и его подданными таковы, что в них следует видеть своего рода военные действия? Такая точка зрения имеет свою логику.
Враждебный и безжалостный мир окружает правителя. В мире этом нет ни проблеска, ни надежды. И тысячу раз прав был боспорский царь Левкон, призвавший на помощь иностранцев. Они были верны ему потому, что сами были одиноки в этой чужой для них стране. Только те, кто так же безысходно одинок, как и сам правитель, могут по-настоящему быть верны ему.
Не потому ли многие правители предпочитали, чтобы их охраняли иностранцы? Арабские халифы из династии Аббасидов покупали для этой цели юношей-тюрок. Так же действовали и египетские правители из династии Фатимидов. Их дворцовая стража состояла из десяти тысяч иностранных наемников. Византийский император Юстиниан I тоже не доверял соотечественникам охрану своей особы. Это делали специально завербованные для этой цели телохранители-армяне. А Александр Македонский больше верил персам, которых только что покорил, чем своим боевым соратникам. Именно персидская стража охраняла этого греческого завоевателя.
Может показаться странным, что правители готовы были скорее доверить свою жизнь вчерашним врагам, чем своим соотечественникам. Подобно Александру Македонскому, римский император Констанций II без малейших колебаний пополнил свою личную охрану пленными франками. А мнительного, подозревавшего всех Калигулу охраняла стража из батавов, одного из покоренных германских племен. И если Юлия Цезаря окружали испанские телохранители, то испанских королей в свою очередь охраняла стража из бургундцев и немцев. В то же время напрасно стали бы мы искать тех же бургундцев, подданных французского короля, в его страже. Мы увидели бы там иностранцев, навербованных за пределами Франции: немцев, швейцарцев и шотландцев. Кстати, известный роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» посвящен одному из таких шотландцев, состоявших в личной охране французского короля.
Не были исключением и российские правители. Из ливонцев набирал своих телохранителей Борис Годунов. Анна Ивановна, чувствуя, как шатается ее трон, поспешила сформировать особый полк, в котором офицерами были ливонцы и другие иностранцы, а личный состав набирался на Украине. Не доверяя соотечественникам, Петр III тоже искал спасения у иностранцев. Личную охрану императора составляли полторы тысячи голштинцев.
Вскоре после событий на Сенатской площади, в 1828 году, был сформирован специальный полуэскадрон «из высших представителей кавказских горцев» и крымских татар. Именно им Николай I доверил охрану своей резиденции. Характерно, что все они, за редким исключением, совершенно не знали русского языка. Возможно ли было найти стражников более надежных и настолько не связанных ни с кем и ни с чем в той среде, где они служили?! В силу самой своей этнической чуждости они должны были стоять вне всяких заговоров и интриг, быть неподвластны любой агитации или политическому влиянию. И хотя это было действительно так, те, кто создавал в свое время эту иноязычную охрану, все же обманулись в своих ожиданиях. По словам одного из историков, горцы «собственного его императорского величества конвоя» не всегда «оправдывали надежды своего начальства», а нередко проявляли даже «неблагодарность». Неблагодарность эта выражалась в том, что некоторые из них благополучному существованию в стенах царского дворца предпочитали полную опасностей и лишений жизнь на Кавказе, среди так называемых немирных горцев. Из Петербурга, от сладкой и сытой жизни, к товарищам по борьбе за свободу бежали кабардинский корнет Атажукин, корнет Кади-Чагаров, следом за ними корнет Койшероков-третий и другие. Взволнованный, встревоженный и растерянный шеф жандармов Бенкендорф обратился к горцам с речью, призывая их «смыть это пятно усугублением рвения своего к службе и непоколебимостью преданности его императорскому величеству».
Охрана русского царя не могла быть полностью доверена русским. Но зато русские охраняли китайского императора — ив этом была известная логика. «Охранный полк из русских, прославляющих верность», был сформирован под Пекином еще в 1330 году, за три века до того, как первый русский посол пересек границу Китая. Составляли его добровольцы, которых специально вербовали в русских землях эмиссары китайского императора.
Кто убьет тирана или вождя олигархии или тот, кто ниспровергнет олигархию, получит от города талант серебра в тот же день или на следующий, а народ должен поставить ему бронзовую статую…
Закон против тирании. Илион, 270 г. до н. э.
В свой последний час. Традиция политических убийств восходит, надо думать, к самому отдаленному прошлому. К тому времени, когда убийство правителя представлялось вполне законным актом, знаменовавшим завершение срока, отведенного ему для царствования. Этнографы застали этот обычай и в нашем веке у некоторых из африканских племен.
У племен джукун, в Центральной Нигерии, вождь избирался на семь лет. Нового владыку торжественно купали в священном водоеме, заворачивали в накидку из шкурок белого кролика, сажали на белого коня и таким образом доставляли во дворец. Когда же истекало семь лет, жрец вместе со старейшинами, прищелкивая пальцами, ночью приходил к спящему вождю. Приходил, чтобы задушить его, а на следующий день начать избрание нового.
Известны модификации этого обычая. У другого африканского племени после избрания вождь участвовал в следующем ритуале: опустив руку в сосуд из сушеной тыквы, он должен был вынуть из него столько камешков, сколько может удержать в руке. Если он захватывал слишком много, он не мог вытащить руку — горлышко у сосуда узкое. Если же слишком мало, тем хуже для него: количеству вынутых камешков соответствовало число лет, которые он должен был находиться у власти. Когда срок этот истекал, подданные почтительно душили его, подобно тому как это делалось с бесчисленной вереницей его предшественников. И новый правитель, побледнев от волнения, засовывал руку в сухую тыкву, стараясь захватить как можно больше гладких черных камешков.
В Европе память о такой традиции была жива еще во времена Рима. Она сохранилась в форме жестокой игры, очень популярной среди легионеров. Внешне игра напоминала современную игру в кости. В зависимости от того, как падали кости, игроки передвигали свои фишки на доске, где было изображено «дерево жизни». Тот, кто выигрывал, на один день становился «царем» — его облачали в багряницу, ему оказывали все знаки почтения как царю, становились перед ним на колени, исполняли любое его желание. Но когда истекал последний отведенный ему час, его убивали.
Наблюдая судьбу правителей, иногда можно подумать, что каждый из них участвовал когда-то в этой страшной игре. Только забыл или боится вспоминать о своем сроке и вот суетится, пугается сам и пугает других, не ведая, что отсчитаны последние из отведенных ему секунд.
Можно с уверенностью утверждать, что едва ли был в истории крупный правитель, которому было бы неведомо ожидание насильственной смерти.
…Завершив свой обычный день, султан Осман II удалился в гарем. Он шел по крытой галерее дворца, сопровождаемый всевозможными знаками повиновения и покорности. Ничто не могло подсказать ему, что не позже чем через час он совершит обратный путь окровавленный и избитый, подгоняемый остриями сабель своих янычар. И тщетно будет он взывать к их милосердию и называть отцами тех, кто годился ему в дети:
— Простите меня, — твердил он, поворачивая в разные стороны свое окровавленное лицо, — простите меня, если я обижал вас! Я был падишахом, а теперь я ничто!
Так причитал он и заламывал руки, пока это не надоело кому-то из янычар и бывший султан не захлебнулся в темной крови и собственном крике.
И таким же последним криком сквозь века отозвались ему другие правители — зарезанные, отравленные, задушенные в постелях.
«…Когда Калигула оглянулся, — пишет Светоний, — он ударом разрубил ему челюсть. Когда он упал и, корчась, стал кричать, что он еще жив, остальные заговорщики покончили с ним тридцатью ударами».
Этот слепой ужас последних минут, когда правитель успевает осознать неотвратимость того, что должно произойти, и почувствовать свое бессилие под руками убийц!
«Когда Цезарь сел, заговорщики, как бы оказывая ему внимание, окружили его толпой… — так описывает его последние минуты римский историк, — и в то же мгновение он получил рану сзади, несколько ниже глотки, от одного из Каск. Схватив руку Каска, Цезарь пронзил ее стальным грифелем и хотел было вскочить, но второй удар остановил его; тут, видя отовсюду направленные на себя кинжалы, он окутал голову тогой. Так был он пронзен двадцатью тремя ударами и только при первом издал стон…» Этот кровавый свиток испещрен именами правителей и их убийц. Среди последних чаще всего — имена ближайших друзей, сыновей или возлюбленных. Когда император Домициан мирно беседовал с посетителем, тот вдруг нанес ему удар кинжалом. Домициан метнулся, чтобы схватить заблаговременно спрятанный кинжал, но в руке у него оказались только пустые ножны. Он бросился к дверям, минуту назад открытым, но все они были заперты. Он стал звать стражу, но ни один человек не явился на его крик. Безоружный, какое-то время он боролся на полу со своим убийцей, пытаясь отнять у него кинжал и хватаясь руками за лезвие. Потом израненными, непослушными уже пальцами стал было вырывать ему глаза, но тут подоспели остальные заговорщики, и семью кинжалами он был 1 пригвожден к полу.
Редкостью было, когда кто-нибудь из римских императоров умирал своей смертью. От рук убийц пали Юлий Цезарь, Калигула, убиты были Домициан и Нерон. Ворота в императорский дворец были преддверием склепа.
Была ли в Риме профессия более опасная, чем «профессия» императора. Убедительнее, чем любые сентенции, на вопрос этот может ответить список императоров, сменявших друг друга на протяжении менее чем ста лет.
193 год — император Пертинакс убит своей охраной. Насадив его голову на пику, убийцы торжественно прошли по Риму
193 год — император Юлиан казнен
212 год — император Гета убит своим братом
217 год — император Каракалла умерщвлен наемным убийцей
218 год — император Макрин убит
222 год — император Элагабал убит своей охраной
235 год — император Александр Север убит во время сна своими телохранителями
238 год — император Максимин убит вместе со своим сыном
238 год — император Бальбин убит
244 год — император Гордиан III отравлен
249 год — император Филипп Араб убит
253 год — император Требониан Галл убит
253 год — император Эмилиан убит
268 год — император Галлией убит стрелой одним из своих приближенных. Во время его правления 19 человек провозглашали себя императорами в различных частях империи. Все они были убиты
275 год — император Аврелиан убит заговорщиками
276 год — император Тацит убит — по некоторым сообщениям, солдатами
282 год — император Проб зарублен своими же солдатами; он имел неосторожность сказать после одержанной победы, что установление всеобщего мира избавит его от необходимости содержать постоянную армию
284 год — император Нумериан тайно убит
285 год — император Карин убит одним из своих офицеров.
Сколь же велика, сколь неодолима должна была быть жажда власти, побуждавшая каждого из них стремиться к этой гибельной вершине и карабкаться на нее! И все только для того, чтобы через год, полгода или даже месяц оказаться убитым, отравленным или задушенным во время сна. Кто из них, памятуя участь своих предшественников, мог надеяться избежать этой общей судьбы? То недолгое время, которое каждому удавалось продержаться на вершине, не было ни временем торжества, ни временем радости. При всей внешней помпезности это была жизнь на краю пропасти. Под пурпурной тогой или горностаевой мантией билось сердце затравленного, загнанного зверя. Отчаяние и ужас травимого заключались в том, что он не мог знать, когда и откуда последует удар. Лицо убийцы открывалось ему только в самое последнее мгновение.
Восемь покушений было совершено на французского короля Генриха IV, прежде чем очередному убийце удалось на узкой улочке вскочить на подножку королевского экипажа и дважды погрузить стилет в грудь короля. Смерть освободила короля от страха, который многие годы неотступно преследовал его. Годы, когда в каждом человеке, приближавшемся к нему, он мог ожидать убийцу, а в каждом блюде, поданном на стол, найти яд.
В отличие от Генриха IV другой французский король, Луи Филипп, совершенно точно знал дату намеченного покушения на него. Им было получено несколько анонимных писем, которые называли этот день — 28 июля. А в отеле «Савой» под той же датой оказалось записано его имя с мрачной пометкой — «почил с миром». Луи Филипп был достаточно искушен в политике и наслышан о политических убийствах, чтобы понимать, насколько это серьезно.
Накануне рокового дня, откладывая решение некоторых государственных вопросов на 29-е, он заметил:
— Я займусь этим тогда. Если, конечно, не буду убит завтра.
Было ли это проявлением храбрости или веры в судьбу, но он не стал ни прятаться, ни скрываться от тех, кто собирался убить его. Возможно, впрочем, он понимал бесполезность этого.
В день, назначенный для его убийства, в половине одиннадцатого утра, окруженный своими маршалами и высшими сановниками, Луи Филипп с небывалой пышностью выехал из ворот своего дворца навстречу судьбе. Он следовал верхом, открыто, во главе торжественной кавалькады, которая каждую секунду могла превратиться в траурное шествие. Почти все сопровождавшие короля знали об ожидаемом покушении. Страшное напряжение нарастало, пока не разрядилось оглушительным грохотом.
Судьба или случай спасли короля. Он остался жив, возвышаясь среди поверженных и окровавленных тел. Подняв голову, король смотрел на окутанное дымом окно, откуда секунду назад глянула на него смерть. Она имела облик 25 винтовочных стволов, соединенных вместе и нацеленных прямо на него.
Если рассмотреть историю политических заговоров и попыток убийства государственных деятелей, можно заметить одно странное обстоятельство. Это какое-то глухое сопротивление, необъяснимое сцепление случайностей, словно оберегающих жизнь людей, облеченных высшей властью. Можно подумать, история не желала расставаться с ними раньше ей одной известного срока.
Это и уже упоминавшийся Луи Филипп — единственный оставшийся невредимым среди четырех десятков раненых и убитых, поверженных вокруг него.
Это и Наполеон Бонапарт. Для его убийства была изобретена адская машина — кошмар, преследовавший всех последующих правителей. Если бы она не взорвалась в руках своего создателя, парижского рабочего Шевалье, и первый консул Наполеон Бонапарт был бы убит, история никогда не знала бы императора, носившего это имя.
И еще один взрыв, который должен был унести жизнь будущего императора. 24 декабря 1800 года повозка, набитая порохом, гранатами и бомбами, поджидала карету первого консула на углу улицы Ришелье по пути его следования из дворца в Оперу. Время взрыва было рассчитано до секунды. И снова случай простер свою охраняющую руку. Нужно же было случиться, чтобы именно в тот день кучер Наполеона выпил за обедом несколько больше обычного, хлыст его чаще взлетал над спинами рысаков и карета проскочила перекресток чуть быстрее, чем всегда. Правда, взрыв, последовавший через мгновение, едва не перевернул ее. Шестьдесят прохожих было убито и ранено, окрестные дома и лавки сильно разрушены. Но сам Наполеон снова остался цел и невредим.
Так же невредим остался он, когда однажды во время военного смотра к нему приблизился студент, вооруженный кинжалом, с твердым намерением убить императора. Или еще раньше, когда в театре четверо убийц, вооруженных кинжалами, пробрались почти к самой ложе, где в то время находился он.
Сын императора, Наполеон II, тоже пережил попытки убить его, и столь же тщетные. Когда он въезжал во двор Оперы, в него были брошены одна за другой две бомбы. Сто шестьдесят человек оказались раненными или убитыми на месте. Сам же он отделался пробитой шляпой.
В обстановке беспрерывных покушений жил и российский император Александр II, и точно так же не раз смерть, казалось, обходила его.
Первый выстрел прозвучал в апреле 1866 года, в четвертом часу пополудни, когда, выйдя из Летнего сада, царь садился в коляску. Стрелял двадцатишестилетний Дмитрий Каракозов. И снова между стрелявшими и тем, в кого стреляли, встал случай. На этот раз он принял облик мещанина Комиссарова. В последнюю секунду тот толкнул стрелявшего под локоть, и пуля, предназначенная царю, пролетела мимо.
«Гулял с Марусей и Колей в Летнем саду… — записал Александр II в тот день в своем дневнике, — выстрелили из пистолета, мимо… Убийцу схватили… Общее участие. Я домой — в Казанский собор. Ура — вся гвардия в белом зале — имя Осип Комиссаров».
Второй выстрел раздался в Париже, в Булонском лесу, когда Александр проезжал через него вместе с французским императором. Хотя пуля снова прошла мимо, царь был так удручен происшедшим, что собирался прервать свой визит и немедленно вернуться в Россию. С большим трудом его удалось отговорить от столь поспешного бегства. Характерно, что на этот раз уже не было ни официальных восторгов, ни «ура» по поводу чудесного спасения. Восторги отступили на второй план. На первом плане во весь рост вставал страх.
В своем непрочном и мучительном существовании русский царь не был одинок. Выстрелы цареубийц беспрестанно раздавались в разных столицах Европы. Рабочий Гедель, а следом за ним доктор Нобилинг стреляли в германского императора. Газеты писали об испанском рабочем Оливе Монкаси, совершившем покушение на Альфонса XII, о поваре Пассанате, который бросился с ножом на итальянского короля. «Тяжелое время переживают государи всех стран, — писал современник, — с властью трудно расстаться, с неограниченной еще труднее».
Как-то апрельским утром, совершая обычную прогулку по площади у гвардейского штаба, Александр почему-то обратил внимание на господина высокого роста в чиновничьей фуражке. Он шел навстречу царю уверенно и спокойно, но царь почувствовал вдруг, что эти спокойствие и уверенность — ложны. Чутьем зверя, за которым охотятся, он ощутил опасность. Хотел позвать на помощь, но на какую-то долю секунды это показалось стыдно. Да и поздно было. Продолжая идти на него, человек каким-то механическим жестом вскинул руку. Раздался выстрел. И тогда император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, сделал то, что сделал бы на его месте всякий безоружный человек, — повернулся и побежал по панели, чувствуя, как сзади, казалось, прямо в спину, грохочут выстрелы. Запутавшись в шинели, он упал. Внезапно стало тихо. Когда император решился оглянуться назад, высокий человек в фуражке тоже лежал на панели, а вокруг него быстро собиралась толпа.