Торопливо носят ложками из ротного котла, жгутся, а каждый спешит, чтоб не отстать от других. Во рту все сварилось, тряпки на языки и с неба свесились, и горло обожжено, больно глотать, и спешит, торопливо ныряя в дымящийся котел. Да вдруг цап с ложки - мясо поймал и в карман, после съест, и опять торопливо ныряет под завистливые искоса взгляды ныряющих ложками солдат.
14
Даже в темноте чувствовалось - шли толпой, буйной, шумной, и смутно белели. И говор шел с ними, возбужденный, не то обветренных, не то похмельных голосов, пересыпаемый неимоверно завертывающейся руганью. Те, что носили ложками из котелков, на минуту повернули головы.
- Матросня.
- Угомону на них нэма.
Подошли, и разом отборно посыпалось:
- Расперетак вас!.. Сидите тут - кашу жрете, а что революция гинет, вам начхать... Сволочи!.. Буржуи!..
- Та вы що лаетесь!.. брехуны!..
На них косо глядят, но они с ног до головы обвешены револьверами, пулеметными лентами, бомбами.
- Куды вас ведет Кожух?!. подумали?.. Мы революцию подымали... Вон весь флот ко дну пустили, не посмотрели на Москву. Большевики там шуры-муры с Вильгельмом завели, а мы никогда не потерпим предательства интересов народных. Ежели интересы народа пренебрег - на месте! Кто такой Кожух? Офицер. А вы - бараны. Идете, уткнув лбами. Эх, безрогие!..
Из-за костра, на котором чернел ротный котел, голос:
- Та вы со шкурами до нас присталы. Цилый бардак везетэ!
- А вам чево?! Завидно?.. Не суй носа в чужую дверь: оттяпают. Мы свою жизнь заслужили. Кто подымал революцию? Матросы. Кого царь расстреливал, топил, привязывал к канатам? Матросов. Кто с заграницы привозил литературу? Матросы. Кто бил буржуев и попов? Матросы. Вы глаза только продираете, а матросы кровь свою лили в борьбе. А как мы свою революционную кровь лили, вы же нас пороли царскими штыками. Сволочи! Куда вы годитесь, туды вас растуды!
Несколько солдат отложили деревянные ложки, взяли винтовки, поднялись, и темнота разом налилась, а костры куда-то провалились:
- Хлопцы, бери их!..
Винтовки легли на изготовку.
Матросы вынули револьверы, другой рукой торопливо отстегивали бомбы.
Седоусый украинец, проведший всю империалистическую войну на западном фронте, бесстрашием и хладнокровием заслуживший унтера, в начале революции перебивший в своей роте офицеров, забрал губами горячую кашу, постучал ложкой, отряхая, о край котелка, вытер усы.
- Як петухи: ко-ко-ко-ко! Що ж вы не кукарекаете?
Кругом засмеялись.
- Та що ж воны глумляются! - сердито повернулись к седоусому хлопцы.
Сразу стали видны далеко уходящие костры.
Матросы засовывали револьверы в кобуры, пристегивали бомбы.
- Да нам начхать на вас, так вас растак!..
И пошли такой же шумной, взбудораженной ватагой, смутно белея в темноте, потом потонули, и уходила цепочка огней.
Ушли, но что-то от них осталось.
- Бачонкив с вином у них дуже богато.
- У козаков награбилы.
- Як, награбилы? За усэ платилы.
- Та у них грошей - хочь купайся.
- Вси корабли обобралы.
- Та що ж пропадать грошам треба, як корабли потопли? Кому от того прибыль?
- К нам у станицу як прийшлы, зараз буржуазов всих дочиста пид самый пид корень тай бедноти распределилы, а буржуазов разогналы, ково пристрелилы, ково на дерево вздернулы.
- У нас поп, - торопливо, чтобы не перебили, отозвался веселый голос, тильки вин с паперти, а воны его трах! - и свалывся поп. Довго лежав коло церкви, аж смердить зачав, - нихто не убирае.
И веселый голос весело и поспешно засмеялся, точно и тут боялся, чтоб не перебили. И все засмеялись.
- О, бачь - звезда покатылась.
Все прислушались: оттуда, где никого не было, где была ночная неизмеримая пустыня, принесся звук, или всплеск, или далекий неведомый голос, принесся с невидимого моря.
Подержалось молчание.
- Та воны правду говорить, матросы. Ось хочь бы мы: чого мы блукаем? Жилы соби, у кажного було и хлиб и скотина, а теперь...
- Та правду ж и я говорю: пийшлы за ахвицером неположенного шукаты...
- Який вин ахвицер? Такий же, як и мы с тобою.
- А почему совитска власть подмоги ниякой не дае? Сидять соби у Москви, грають, а нам хлебать, що воны заварылы.
Далеко где-то у слабо горевших костров слышались ослабленные расстоянием голоса, шум - матросы бушевали, - так и шли от костра к костру, от части к части.
15
Ночь начала одолевать. В разных местах стали гаснуть костры, пока совсем не пропала золотая цепочка - всюду черный бархат да тишина. Нет голосов. Только одно наполняет темноту - звучно жуют лошади.
Кто-то, темный, торопливо пробирается среди черных неподвижных повозок, а где возможно, бежит с боку шоссе, перепрыгивая через спящие фигуры. За ним с трудом поспевает другой, такой же неузнаваемо-черный, припадая на одну ногу. Возле повозок кто-нибудь проснется, подымет голову, проводит в темноте быстро удаляющиеся фигуры.
- Чого им туточка треба? Хто такие? Або шпиены...
Надо бы встать, задержать, да уж очень сон долит, и опускается голова.
Все та же черная ночь, тишина, а те двое бегут и бегут, перепрыгивая, продираясь, когда тесно, и лошади, сторожко поводя ушами, перестают жевать, прислушиваются.
Далеко впереди и справа, должно быть, под чернеющими горами, выстрел. Одиноко и ненужно, в виду этого покоя, мирного звука жующих лошадей, в виду пустынности, отпечатался в темноте, и уже опять тишина, а этот неслышный отпечаток все еще чудится, не растаял. Двое побежали еще быстрей.
Раз, раз, раз!.. Все там же, справа под горами. Даже среди темноты различишь, как густо чернеет разинутая пасть ущелья. Да вдруг пулемет, сам за собою не поспевая: та-та-та!.. и еще немного, договаривая недосказанное: та... та!
Подымается, чернея, одна голова, другая. Кто-то сел. Один торопливо встал и, не попадая, стал нащупывать в составленных пирамидой винтовках свою. Да так и не нащупал.
- Эй, Грицько, слышь!.. та слышь ты!
- Отчепысь!
- Та слышь ты, - козаки!
- Фу-у, бисова душа... а то в зубы дам!.. ей-бо, дам...
Тот покрутил головой, поскреб поясницу, зад, потом подошел к разостланной по земле шинели, лег, подвигал плечами, чтоб ладнее лежать.
...та-та-та...
...раз!.. раз!.. раз!..
Тоненькие, как булавочные уколы, рождаются на мгновение огоньки в разинутой темноте ущелья.
- А матть их суку! спокою нэма. Тильки люди прийшлы с устатку, а они на! як собаки. Нехай же вам у животи такое скорежится! Анахвемы! Ну, бейся, як умиешь - до упаду, со злом, аж зубами грызи, а як на спокой люды полягалы, не трожь, все одно - ничего не зробите, так тильки патроны потратите, и квит! - а людям отдыху нэма.
Через минуту в звучное мерное лошадиное жевание вплетается звук еще одного сонного человеческого дыхания.
16
Тот, что бежал впереди, переводя дух, сказал:
- Та дэ ж воны?
А другой тоже на бегу:
- Туточки. Аккурат дерево, а воны на шаше, - и закричал: - Ба-бо Горпино-о!
А из темноты:
- Що?
- Чи вы тут?
- Та тут.
- Дэ повозка?
- Та тут же, дэ стоите, вправо через канаву.
И сейчас же в темноте голос воркующей горлинки, вдруг зазвеневший слезами:
- Степане!.. Степане! Его вже нэма...
Она протянула, покорно отдавая. Он взял завернутый, странно холодный, подвижной, как студень, комочек, от которого, поражая, шел тяжелый дух. Она прижала голову к его груди, и темнота вдруг засветилась звенящими, хватающими слезами, невозвратными слезами.
- Его вже нэма, Степане...
А бабы тут как тут, - на них ни устали, ни сна. Мутно проступают вокруг повозки, крестятся, вздыхают, подают советы.
- Перший раз заплакала.
- Легше буде.
- Треба молоко отсосаты, а то у голову вдарить.
Бабы наперебой щупают набрякшие груди.
- Як камень.
Потом, крестясь, шепча молитвы, прижимаются губами к ее соскам, сосут, молитвенно сплевывают на три стороны, закрещивая.
Рыли во тьме среди цепких низкоросло-колючих кустов держи-дерева, в темноте бросали лопатами землю. Потом что-то завернутое положили, потом заровняли.
- Его вже нэма, Степане...
Смутно видно, как чернеющий в темноте человек обхватил обеими руками колючее дерево, засопел носом, сдавленно, не то икая, не то гыгыкая, как мальчишки, когда давят друг из друга масло. А горлинка обвила шею руками.
- Степане!.. Степане!.. Степане!..
И опять засветились звенящие в темноте слезы:
- Нэма его... нэма, нэма, Степане!..
17
Ночь одолела. Ни огонька, ни говора. Лишь звук жующих лошадей. А потом и лошади перестали. Некоторые легли; заря скоро.
Вдоль молчаливых черных гор немо чернеет бесконечно протянувшийся лагерь.
Только в одном месте сеявшая неодолимую предутреннюю дремоту ночная темнота не могла одолеть: сквозь деревья спящего сада виднеется огонек кто-то не спит за всех.
В громадной столовой, отделанной под дуб, с проткнутыми и разорванными по стенам дорогими картинами, в слабом озарении приклеенной восковой свечи видны наваленные по углам седла, составленные пирамиды винтовок, солдаты в мертвых странных позах крапят на разостланных по полу дорогих, с окон, занавесях и портьерах, и стоит тяжелый потный человечий и лошадиный дух.
Узко и черно смотрит в дверях пулемет.
Нагнувшись над великолепным дубовым резным столом, длинной громадой протянувшимся посреди столовой, Кожух вцепился маленькими глазками, от которых не вывернешься, в разостланную на столе карту. Мерцает церковный огарок, капая стынущим воском, и живые тени торопливо шевелятся по полу, по стенам, по лицам.
Над синим морем, над хребтами, похожими на лохматых сороконожек, наклоняется адъютант, вглядываясь.
Стоит в ожидании ординарец с подсумком, с винтовкой за спиной, с шашкой сбоку, и на нем все шевелится от шевелящихся теней.
Огарок на минутку замирает, и тогда все неподвижно.
- Вот, - тычет адъютант в сороконожку, - с этого ущелья еще могут насесть.
- Сюда не прорвутся - хребет стал высокий, непроходимый, и им с той стороны до нас не добраться.
Адъютант капнул себе на руку горячим воском.
- Только бы дойти нам до этого поворота, там уж не долезут. Иттить треба з усией силы.
- Жрать нечего.
- Все одно, стоять - хлеба не родим. Ходу - одно спасение. За командирами послано?
- Зараз вси придуть, - шевельнулся ординарец, и лицо его, шея быстро заиграли мерцающими тенями.
Только в громадных окнах неподвижно чернела ночная чернота.
Та-та-та-та... где-то далеко перекликнется в чернеющих ущельях, и опять ночь наливается угрозой.
Тяжелые шаги, по ступеням, по веранде, потом в столовой, казалось, несут эту угрозу или известие о ней. Даже скудно мерцающий огарок озарил, как густо запылены вошедшие командиры, и от усталости, от жары, от непрерывного похода все на лицах у них высовывалось углами"
- Що там? - спросил Кожух.
- Прогнали.
В громадной, едва озаренной столовой было смутно, неясно.
- Да им взяться нечем, - сказал другой заветренным, сиповатым голосом. - Кабы орудия имели, а то один пулемет вьюком.
Кожух окаменел, надвинул на глаза ровный обрез лба, и все поняли - не в нападении казаков дело.
Сгрудились около стола, кто курил, кто жевал корку, кто, не вникая, устало глядел на карту, так же смутно и неясно расстилавшуюся на столе.
Кожух процедил сквозь зубы:
- Приказы не сполняете.
Разом зашевелились мигающие тени по усталым лицам, по запыленным шеям; столовая наполнилась резкими, привыкшими к приказаниям на открытом воздухе голосами:
- Загнали солдат...
- Та у меня часть, не подымешь ее теперь...
- А у меня, как пришли, завалились и костров не разводили, как мертвые.
- Разве мыслимо идти такими переходами, - этак и армию погубить невдолге...
- Плевое дело...
Лицо Кожуха неподвижно. Из-под насунутого черепа маленькие глаза не глядели, а ждали, прислушиваясь. В громадно распахнутых окнах неподвижная чернота, а за ней ночь, полная усталости, задремавшего тревожного напряжения. Выстрелов со стороны ущелья не слышно. Чувствовалось, что там темнота еще гуще.
- Я, во всяком случае, не намерен рисковать своей частью! - гаркнул полковник, как будто скомандовал. - На мне моральная ответственность за жизнь, здоровье, судьбу вверенных мне людей.
- Совершенно верно, - сказал бригадный, выделяясь своей фигурой, уверенностью, привычкой отдавать приказания.
Он был офицер армии и теперь чувствовал - настал, наконец, момент проявить всю силу, все заложенное в нем дарование, которое так неразумно, нерасчетливо держали под спудом заправилы царской армии...
- ...совершенно верно. К тому же план похода совершенно не разработан. Расположение частей должно быть совсем иное, - нас каждую минуту могут перерезать.
- Да приведись до меня, - запальчиво подхватил стройно и тонко перетянутый в черкеске, с серебряным кинжалом наискосок у пояса, в лихо заломленной папахе командир кубанской сотни, - приведись до меня, будь я от козаков, зараз налетел бы з ущелья, черк! - и орудия нэма, поминай как звали.
- Наконец, ни диспозиций, ни приказов, - что же мы - орда или банда?
Кожух медленно сказал:
- Чи я командующий, чи вы?
И это нестираемо отпечаталось в громадной комнате, - маленькие тонко-колючие глазки Кожуха ждали, - только нет, не ответа ждали.
И опять зашевелились тени, меняя лица, выражения.
И опять заветренные, излишне громкие в комнате, голоса:
- На нас, командирах, тоже лежит ответственность - и не меньшая.
- Даже в царское время с офицерами совещались в трудные моменты, а теперь революция.
А за словами стояло:
"Ты прост, приземист, нескладно скроен, земляной человек, не понимаешь, да и не можешь понять всей сложности положения. Дослужился до чина на фронте. А на фронте, за убылью настоящих офицеров, хоть мерина произведут. Массы поставили тебя, но массы ведь слепы..."
Так говорили глазами, выражением лица, всей своей фигурой бывшие офицеры армии. А командиры - бондари, столяры, лудильщики, парикмахеры говорили:
"Ты из нашего же брата, а чем ты лучше нас? Почему ты, а не мы? Мы еще лучше тебя управимся с делом..."
Кожух слушал и тот и другой разговор, и словами и за словами, и все так же сощуренными глазками прислушивался к темноте за окнами - ждал.
И дождался.
Среди ночи где-то далеко родился слабый глухой звук. Больше и больше, яснее и яснее; медленно, все нарастая, глухо, тяжело и неуклюже наполнилась ночь отдававшимся шагом шедших во мраке. Вот шаги докатились до ступеней, на минуту потеряли ритм, расстроились и стали вразбивку, как попало, подыматься на веранду, залили ее, и в смутно озаренную столовую через широко распахнутые, черно глядевшие двери непрерывным потоком полились солдаты. Они все больше и больше наполняли столовую, пока не залили ее всю. Их с трудом можно было разглядеть, чувствовалось только было их много и все одинаковы. Командиры сгрудились у того конца стола, где разостлана карта. С трудом мерцает огарок.
Солдаты в полумгле откашливаются, сморкаются, сплевывают на пол, затирают ногой, курят цигарки, вонючий дым невидимо расползается над смутной толпой.
- Товарищи!..
Громадная комната, полная людей и полутьмы, налилась тишиной.
- Товарищи!..
Кожух с усилием протискивал сквозь зубы слова:
- Вы, товарищи представители рот, и вы, товарищи командиры, щоб вы знали, в яком мы положении. Сзади город и порт заняты козаками. Красных солдат там оставалось раненых и больных двадцать тысяч, и все двадцать тысяч истреблены козаками по приказанию офицеров; то же готовят и нам. Козаки наседают на наш арьергард в третьей колонне. С правой стороны у нас море, с левой - горы. Промежду ними - дира, мы в дире. Козаки бегут за горами, в ущельях прорываются до нас, а нам отбиваться кажную минуту. Так и будут наседать, пока не уйдем до того миста, где хребет поворачивает от моря, - там горы высоко и широко разляглысь, козакам до нас не добраться. Так дойтить нам коло моря до Туапсе, от сего миста триста верст. Там через горы проведено шоссе, по нем и перевалим опять на Кубань, а там - наши главные силы, наше спасение. Надо иттить з усией силы. Провианту у нас тильки на пять дней, вси подохнем с голоду. Иттить, иттить, иттить, бежать, бегом бежать, ни спаты, ни питы, ни исты, тильки бежать з усией силы - в этом спасение, и пробивать дорогу, колы хтось загородить!..
Он замолчал, не обращая ни на кого внимания.
Стояла тишина в комнате, наполненной людьми и последними тенями догорающего огарка; стояла такая же тишина в громаде ночи за черными окнами и над громадой невидимого и неслышимого моря.
Сотня глаз невидимым, но чувствуемым блеском освещала Кожуха. И опять сквозь стиснутые зубы белела у него слегка пузырившаяся слюна.
- Хлеба и фуража по дороге нэмае, треба бигты бегом до выхода на равнину.
Он опять замолчал, опустив глаза, потом сказал, протискивая:
- Выбирайте соби другого командующего, я слагаю командование.
Огарок догорел, и покрыла ровная темь. Осталась только неподвижная тишина.
- Нету, что ли, больше свечки?
- Есть, - сказал адъютант, чиркая спички, которые то вспыхивали, и тогда выступала сотня глаз, так же неподвижно, не отрываясь, смотревших на Кожуха, то гасли - и все мгновенно тонуло. Наконец, тоненькая восковая свечка затеплилась, и это как будто развязало: заговорили, задвигались, опять стали откашливаться, сморкаться, харкать, растирать ногой, оглядываясь друг на друга.
- Товарищ Кожух, - заговорил бригадный голосом, которым как будто никогда не командовал, - мы все понимаем, какие трудности, огромные препятствия у нас на пути. Сзади - гибель, но и спереди гибель, если мы задержимся. Необходимо идти с наивозможной быстротой. И только вы вашей энергией и находчивостью сможете вывести армию. Это, надеюсь, и мнение всех моих товарищей.
- Верно!.. правильно!.. просим!.. - поспешно откликнулись все командиры.
Сотня блестящих в полутьме солдатских глаз так же упорно смотрела на Кожуха.
- Як же ж вам отказуваться, - сказал командир конного отряда, убедительно сдвигая папаху на самый затылок, так что она почти сваливалась, - як вас выбрала громада.
Блестящими глазами, молча, смотрели солдаты.
Кожух глянул непримиримо из-под все так же насунутого черепа.
- Добре, товарищи. Ставлю одно непременное условие, подпишитесь: хочь трошки неисполнение приказания - расстрел. Подпишитесь.
- Так что ж, мы...
- Да зачем?..
- Да отчего не подписаться...
- Мы и так всегда... - на разные голоса замялись командиры.
- Хлопцы! - железно стискивая челюсти, сказал Кожух. - Хлопцы, як вы мозгуете?
- Смерть! - грянула сотня голосов и не поместилась в столовой, гаркнуло за распахнутыми черными окнами, только никто там не слыхал.
- К расстрелу!.. Мать его так... Хиба ж ему у зубы смотреть, як вин не сполняе приказания... Бей их!
Солдаты, точно обруч расскочился, опять зашевелились, поворачиваясь друг к другу, размахивая руками, сморкаясь, толкая один другого, торопливо докуривая и задавливая ногами цигарки.
Кожух, сжимая челюсти, сказал, втискивая в мозги:
- Кажный, хтось нарушит дисциплину, хочь командир, хочь рядовой, подлежит расстрелу.
- К расстрелу!.. расстрелять сукиных сынов, хочь командир, хочь солдат, однаково!.. - опять с азартом гаркнула громадная столовая, и опять тесно, - не поместились голоса и вырвались в темноту.
- Добре. Товарищ Иванько, пишите бумажку, нехай подписуются командиры: за самое малое неисполнение приказа али за рассуждение - к расстрелу без суда.
Адъютант достал из кармана обрывок бумажки и, примостившись у самого огарка, стал писать.
- А вы, товарищи, по местам. Объявите в ротах о постановлении: дисциплина - железная, пощады никому...
Солдаты, толпясь, толкаясь и приканчивая цигарки, стали вываливаться на веранду, потом в сад, и голосами их все дальше и дальше оживала темнота.
Над морем стало белеть.
Командиры вдруг почувствовали - с них свалилась тяжесть, все определилось, стало простым, ясным и точным; перекидывались шутками, смеялись, по очереди подходили, подписывались под смертным приговором.
Кожух, с все так же ровно надвинутым на глаза черепом, коротко отдавал приказания, как будто то, что сейчас происходило, не имело никакого отношения к тому важному и большому, что он призван делать.
- Товарищ Востротин, возьмите роту и...
Послышался топот скачущей лошади и прервался у веранды. Слышно, как лошадь - должно быть, ее привязывали - фыркала и громко встряхивалась, звеня стременами.
В смутной мерцающей полумгле показался кубанец в папахе.
- Товарищ Кожух, - проговорил он, - вторая и третья колонны остановились на ночлег в десяти верстах сзади. Командующий приказывает, щоб вы дожидались, як их колонны пидтянутся до вас, щоб вмистях иттить...
Кожух глядел на него неподвижно-каменными чертами.
- Ще?
- Матросы ходють кучками по солдатам, по обозам, горлопанят, сбивають, щоб не слухали командиров, щоб сами солдаты командували; кажуть, треба убить Кожуха...
- Ще?
- Козаки выбиты из ущелья. Наши стрелки пиднялись по ущелью, погналы их на ту сторону, теперь тихо. Наших трое ранены, один убитый.
Кожух помолчал.
- Добре. Иды.
А уж в столовой стали яснее и лица и стены. В раме картины тронулось синевой чудесно сотворенное кистью море; в раме окна чуть тронулось чудесное засиневшее живое море.
- Товарищи командиры, через час выступить всем частям. Иттить найскорише. Останавливаться тильки щоб людям напиться и лошадей напоить. В кажном ущелье выставлять цепь стрелков с пулеметом. Не давать частям отрываться одна от другой. Наистрого следить, щоб жителей не обиждали. Доносить мне наичаще верховыми о состоянии частей!..
- Слушаем! - загудели командиры.
- Вы, товарищ Востротин, выведите вашу роту в тыл, отрежьте матросов и не допускайте иттить с нами, нехай с тими колоннами идуть.
- Слухаю.
- Захватите пулеметы, и колы що - строчите по них.
- Слухаю.
Командиры гурьбой пошли к выходу.
Кожух стал диктовать адъютанту, кого из них совсем отставить от командования, кого переместить, кому дать высшее назначение.
Потом адъютант сложил карту и вышел вместе с Кожухом.
В громадной опустелой комнате с заплеванным, в окурках, полом забыто мигал, краснея, огарок и стояла тишина и тяжелый после людей дух, и дерево под светильней начинало чернеть и коробиться и легонько дымиться. Ни винтовок, ни седел уже не было.
В громадно распахнутых дверях тонко курилось предутренним синеватым куревом море.
Вдоль берега, вдоль гор, далеко впереди и назади, как горох, сыпались барабаны, будя. Где-то заиграли трубы, точно странное гоготание стаи медных лебедей, и медь отозвалась под горами, и в ущельях, и у берега и умерла на море, потому что оно открылось безбрежно. Над только что брошенной чудесной виллой подымался громадный столб дыма, - забытый огарок не зевал.
18
Вторая и третья колонны, шедшие за колонной Кожуха, далеко отстали. Никто не хотел напрягаться - жара, усталость. Рано становились на ночлег, поздно выступали утром. Пусто белевший простор по шоссе между головной и задними колоннами становился все больше и больше.
Когда останавливались на ночлег, лагерь точно так же протягивался на много верст вдоль шоссе между горами и берегом. Точно так же запыленные, усталые, заморенные зноем люди, как только дорывались до отдыха, весело раскладывали костры; слышался смех, шутки, говор, гармоника; разливались милые украинские песни, то ласковые, задушевные, то грозные и гневные, как история этого народа.
Точно так же между кострами ходили увешанные бомбами, револьверами, прогнанные из первой колонны матросы, площадно ругаясь, говорили:
- Бараны вы, ай кто? За кем идете? За золотопогонщиком царской службы. Кто такой Кожух? Царю служил? Служил, а теперь в большевики переделался. А вы знаете, кто такие большевики? Из Германии в запломбированных их привезли на разведку, а в России дураков нашлось, лезут за ними, как из квашни опара. А вы знаете, у них тайное соглашение с Вильгельмом? А-а, то-то, бараны стоеросовые! Россию губите, народ губите. Нет, мы, социалисты-революционеры, ни на что не посмотрели: нам большевистское правительство из Москвы распоряжение - выдать немцам флот. А мы его потопили на-кось, выкуси! Ишь чего захотели... Вы вот, шпана, стадо, ничего не знаете, идете, нагнув голову. А у них тайное соглашение. Большевики продали Вильгельму Россию со всей требухой; цельный поезд золота из Германии получили. Сволочь вы шелудивая, так вас разэтак!
- Так вы чого лаетесь, як псы! Подите вы вон пид такую мать...
Солдаты ругались, но когда матросы уходили, начинали по их следам:
- Та що ж, що правда, то правда... Матросня хочь брехливый народ, а правду говорять. Чого ж балшевики нам не помогають? Козаки навалились, чого ж з Москвы подмоги не шлють - об себе тильки думають.
Из чернеющего даже среди темноты ущелья точно так же послышались выстрелы, и в разных местах на секунду вспыхивали и гасли огоньки, немножко потрещал пулемет, и лагерь медленно и громадно стал погружаться в тишину и покой.
И точно так же в пустой даче, выходившей верандой на невидимое море, собрался командный состав обеих колонн. Не открывали собрания, пока верховой во весь опор не прискакал и не подал стеариновых свечей, добытых на поселке. Так же на обеденном столе разостлана карта, паркетный пол в окурках, на стенах сиротливо и разорванно дорогие картины.
Смолокуров, громадный, чернобородый, добродушный, не знающий, куда девать физическую силу, сидит в белой матроске, расставив ноги, прихлебывает чай. Командиры частей кругом.
14
Даже в темноте чувствовалось - шли толпой, буйной, шумной, и смутно белели. И говор шел с ними, возбужденный, не то обветренных, не то похмельных голосов, пересыпаемый неимоверно завертывающейся руганью. Те, что носили ложками из котелков, на минуту повернули головы.
- Матросня.
- Угомону на них нэма.
Подошли, и разом отборно посыпалось:
- Расперетак вас!.. Сидите тут - кашу жрете, а что революция гинет, вам начхать... Сволочи!.. Буржуи!..
- Та вы що лаетесь!.. брехуны!..
На них косо глядят, но они с ног до головы обвешены револьверами, пулеметными лентами, бомбами.
- Куды вас ведет Кожух?!. подумали?.. Мы революцию подымали... Вон весь флот ко дну пустили, не посмотрели на Москву. Большевики там шуры-муры с Вильгельмом завели, а мы никогда не потерпим предательства интересов народных. Ежели интересы народа пренебрег - на месте! Кто такой Кожух? Офицер. А вы - бараны. Идете, уткнув лбами. Эх, безрогие!..
Из-за костра, на котором чернел ротный котел, голос:
- Та вы со шкурами до нас присталы. Цилый бардак везетэ!
- А вам чево?! Завидно?.. Не суй носа в чужую дверь: оттяпают. Мы свою жизнь заслужили. Кто подымал революцию? Матросы. Кого царь расстреливал, топил, привязывал к канатам? Матросов. Кто с заграницы привозил литературу? Матросы. Кто бил буржуев и попов? Матросы. Вы глаза только продираете, а матросы кровь свою лили в борьбе. А как мы свою революционную кровь лили, вы же нас пороли царскими штыками. Сволочи! Куда вы годитесь, туды вас растуды!
Несколько солдат отложили деревянные ложки, взяли винтовки, поднялись, и темнота разом налилась, а костры куда-то провалились:
- Хлопцы, бери их!..
Винтовки легли на изготовку.
Матросы вынули револьверы, другой рукой торопливо отстегивали бомбы.
Седоусый украинец, проведший всю империалистическую войну на западном фронте, бесстрашием и хладнокровием заслуживший унтера, в начале революции перебивший в своей роте офицеров, забрал губами горячую кашу, постучал ложкой, отряхая, о край котелка, вытер усы.
- Як петухи: ко-ко-ко-ко! Що ж вы не кукарекаете?
Кругом засмеялись.
- Та що ж воны глумляются! - сердито повернулись к седоусому хлопцы.
Сразу стали видны далеко уходящие костры.
Матросы засовывали револьверы в кобуры, пристегивали бомбы.
- Да нам начхать на вас, так вас растак!..
И пошли такой же шумной, взбудораженной ватагой, смутно белея в темноте, потом потонули, и уходила цепочка огней.
Ушли, но что-то от них осталось.
- Бачонкив с вином у них дуже богато.
- У козаков награбилы.
- Як, награбилы? За усэ платилы.
- Та у них грошей - хочь купайся.
- Вси корабли обобралы.
- Та що ж пропадать грошам треба, як корабли потопли? Кому от того прибыль?
- К нам у станицу як прийшлы, зараз буржуазов всих дочиста пид самый пид корень тай бедноти распределилы, а буржуазов разогналы, ково пристрелилы, ково на дерево вздернулы.
- У нас поп, - торопливо, чтобы не перебили, отозвался веселый голос, тильки вин с паперти, а воны его трах! - и свалывся поп. Довго лежав коло церкви, аж смердить зачав, - нихто не убирае.
И веселый голос весело и поспешно засмеялся, точно и тут боялся, чтоб не перебили. И все засмеялись.
- О, бачь - звезда покатылась.
Все прислушались: оттуда, где никого не было, где была ночная неизмеримая пустыня, принесся звук, или всплеск, или далекий неведомый голос, принесся с невидимого моря.
Подержалось молчание.
- Та воны правду говорить, матросы. Ось хочь бы мы: чого мы блукаем? Жилы соби, у кажного було и хлиб и скотина, а теперь...
- Та правду ж и я говорю: пийшлы за ахвицером неположенного шукаты...
- Який вин ахвицер? Такий же, як и мы с тобою.
- А почему совитска власть подмоги ниякой не дае? Сидять соби у Москви, грають, а нам хлебать, що воны заварылы.
Далеко где-то у слабо горевших костров слышались ослабленные расстоянием голоса, шум - матросы бушевали, - так и шли от костра к костру, от части к части.
15
Ночь начала одолевать. В разных местах стали гаснуть костры, пока совсем не пропала золотая цепочка - всюду черный бархат да тишина. Нет голосов. Только одно наполняет темноту - звучно жуют лошади.
Кто-то, темный, торопливо пробирается среди черных неподвижных повозок, а где возможно, бежит с боку шоссе, перепрыгивая через спящие фигуры. За ним с трудом поспевает другой, такой же неузнаваемо-черный, припадая на одну ногу. Возле повозок кто-нибудь проснется, подымет голову, проводит в темноте быстро удаляющиеся фигуры.
- Чого им туточка треба? Хто такие? Або шпиены...
Надо бы встать, задержать, да уж очень сон долит, и опускается голова.
Все та же черная ночь, тишина, а те двое бегут и бегут, перепрыгивая, продираясь, когда тесно, и лошади, сторожко поводя ушами, перестают жевать, прислушиваются.
Далеко впереди и справа, должно быть, под чернеющими горами, выстрел. Одиноко и ненужно, в виду этого покоя, мирного звука жующих лошадей, в виду пустынности, отпечатался в темноте, и уже опять тишина, а этот неслышный отпечаток все еще чудится, не растаял. Двое побежали еще быстрей.
Раз, раз, раз!.. Все там же, справа под горами. Даже среди темноты различишь, как густо чернеет разинутая пасть ущелья. Да вдруг пулемет, сам за собою не поспевая: та-та-та!.. и еще немного, договаривая недосказанное: та... та!
Подымается, чернея, одна голова, другая. Кто-то сел. Один торопливо встал и, не попадая, стал нащупывать в составленных пирамидой винтовках свою. Да так и не нащупал.
- Эй, Грицько, слышь!.. та слышь ты!
- Отчепысь!
- Та слышь ты, - козаки!
- Фу-у, бисова душа... а то в зубы дам!.. ей-бо, дам...
Тот покрутил головой, поскреб поясницу, зад, потом подошел к разостланной по земле шинели, лег, подвигал плечами, чтоб ладнее лежать.
...та-та-та...
...раз!.. раз!.. раз!..
Тоненькие, как булавочные уколы, рождаются на мгновение огоньки в разинутой темноте ущелья.
- А матть их суку! спокою нэма. Тильки люди прийшлы с устатку, а они на! як собаки. Нехай же вам у животи такое скорежится! Анахвемы! Ну, бейся, як умиешь - до упаду, со злом, аж зубами грызи, а як на спокой люды полягалы, не трожь, все одно - ничего не зробите, так тильки патроны потратите, и квит! - а людям отдыху нэма.
Через минуту в звучное мерное лошадиное жевание вплетается звук еще одного сонного человеческого дыхания.
16
Тот, что бежал впереди, переводя дух, сказал:
- Та дэ ж воны?
А другой тоже на бегу:
- Туточки. Аккурат дерево, а воны на шаше, - и закричал: - Ба-бо Горпино-о!
А из темноты:
- Що?
- Чи вы тут?
- Та тут.
- Дэ повозка?
- Та тут же, дэ стоите, вправо через канаву.
И сейчас же в темноте голос воркующей горлинки, вдруг зазвеневший слезами:
- Степане!.. Степане! Его вже нэма...
Она протянула, покорно отдавая. Он взял завернутый, странно холодный, подвижной, как студень, комочек, от которого, поражая, шел тяжелый дух. Она прижала голову к его груди, и темнота вдруг засветилась звенящими, хватающими слезами, невозвратными слезами.
- Его вже нэма, Степане...
А бабы тут как тут, - на них ни устали, ни сна. Мутно проступают вокруг повозки, крестятся, вздыхают, подают советы.
- Перший раз заплакала.
- Легше буде.
- Треба молоко отсосаты, а то у голову вдарить.
Бабы наперебой щупают набрякшие груди.
- Як камень.
Потом, крестясь, шепча молитвы, прижимаются губами к ее соскам, сосут, молитвенно сплевывают на три стороны, закрещивая.
Рыли во тьме среди цепких низкоросло-колючих кустов держи-дерева, в темноте бросали лопатами землю. Потом что-то завернутое положили, потом заровняли.
- Его вже нэма, Степане...
Смутно видно, как чернеющий в темноте человек обхватил обеими руками колючее дерево, засопел носом, сдавленно, не то икая, не то гыгыкая, как мальчишки, когда давят друг из друга масло. А горлинка обвила шею руками.
- Степане!.. Степане!.. Степане!..
И опять засветились звенящие в темноте слезы:
- Нэма его... нэма, нэма, Степане!..
17
Ночь одолела. Ни огонька, ни говора. Лишь звук жующих лошадей. А потом и лошади перестали. Некоторые легли; заря скоро.
Вдоль молчаливых черных гор немо чернеет бесконечно протянувшийся лагерь.
Только в одном месте сеявшая неодолимую предутреннюю дремоту ночная темнота не могла одолеть: сквозь деревья спящего сада виднеется огонек кто-то не спит за всех.
В громадной столовой, отделанной под дуб, с проткнутыми и разорванными по стенам дорогими картинами, в слабом озарении приклеенной восковой свечи видны наваленные по углам седла, составленные пирамиды винтовок, солдаты в мертвых странных позах крапят на разостланных по полу дорогих, с окон, занавесях и портьерах, и стоит тяжелый потный человечий и лошадиный дух.
Узко и черно смотрит в дверях пулемет.
Нагнувшись над великолепным дубовым резным столом, длинной громадой протянувшимся посреди столовой, Кожух вцепился маленькими глазками, от которых не вывернешься, в разостланную на столе карту. Мерцает церковный огарок, капая стынущим воском, и живые тени торопливо шевелятся по полу, по стенам, по лицам.
Над синим морем, над хребтами, похожими на лохматых сороконожек, наклоняется адъютант, вглядываясь.
Стоит в ожидании ординарец с подсумком, с винтовкой за спиной, с шашкой сбоку, и на нем все шевелится от шевелящихся теней.
Огарок на минутку замирает, и тогда все неподвижно.
- Вот, - тычет адъютант в сороконожку, - с этого ущелья еще могут насесть.
- Сюда не прорвутся - хребет стал высокий, непроходимый, и им с той стороны до нас не добраться.
Адъютант капнул себе на руку горячим воском.
- Только бы дойти нам до этого поворота, там уж не долезут. Иттить треба з усией силы.
- Жрать нечего.
- Все одно, стоять - хлеба не родим. Ходу - одно спасение. За командирами послано?
- Зараз вси придуть, - шевельнулся ординарец, и лицо его, шея быстро заиграли мерцающими тенями.
Только в громадных окнах неподвижно чернела ночная чернота.
Та-та-та-та... где-то далеко перекликнется в чернеющих ущельях, и опять ночь наливается угрозой.
Тяжелые шаги, по ступеням, по веранде, потом в столовой, казалось, несут эту угрозу или известие о ней. Даже скудно мерцающий огарок озарил, как густо запылены вошедшие командиры, и от усталости, от жары, от непрерывного похода все на лицах у них высовывалось углами"
- Що там? - спросил Кожух.
- Прогнали.
В громадной, едва озаренной столовой было смутно, неясно.
- Да им взяться нечем, - сказал другой заветренным, сиповатым голосом. - Кабы орудия имели, а то один пулемет вьюком.
Кожух окаменел, надвинул на глаза ровный обрез лба, и все поняли - не в нападении казаков дело.
Сгрудились около стола, кто курил, кто жевал корку, кто, не вникая, устало глядел на карту, так же смутно и неясно расстилавшуюся на столе.
Кожух процедил сквозь зубы:
- Приказы не сполняете.
Разом зашевелились мигающие тени по усталым лицам, по запыленным шеям; столовая наполнилась резкими, привыкшими к приказаниям на открытом воздухе голосами:
- Загнали солдат...
- Та у меня часть, не подымешь ее теперь...
- А у меня, как пришли, завалились и костров не разводили, как мертвые.
- Разве мыслимо идти такими переходами, - этак и армию погубить невдолге...
- Плевое дело...
Лицо Кожуха неподвижно. Из-под насунутого черепа маленькие глаза не глядели, а ждали, прислушиваясь. В громадно распахнутых окнах неподвижная чернота, а за ней ночь, полная усталости, задремавшего тревожного напряжения. Выстрелов со стороны ущелья не слышно. Чувствовалось, что там темнота еще гуще.
- Я, во всяком случае, не намерен рисковать своей частью! - гаркнул полковник, как будто скомандовал. - На мне моральная ответственность за жизнь, здоровье, судьбу вверенных мне людей.
- Совершенно верно, - сказал бригадный, выделяясь своей фигурой, уверенностью, привычкой отдавать приказания.
Он был офицер армии и теперь чувствовал - настал, наконец, момент проявить всю силу, все заложенное в нем дарование, которое так неразумно, нерасчетливо держали под спудом заправилы царской армии...
- ...совершенно верно. К тому же план похода совершенно не разработан. Расположение частей должно быть совсем иное, - нас каждую минуту могут перерезать.
- Да приведись до меня, - запальчиво подхватил стройно и тонко перетянутый в черкеске, с серебряным кинжалом наискосок у пояса, в лихо заломленной папахе командир кубанской сотни, - приведись до меня, будь я от козаков, зараз налетел бы з ущелья, черк! - и орудия нэма, поминай как звали.
- Наконец, ни диспозиций, ни приказов, - что же мы - орда или банда?
Кожух медленно сказал:
- Чи я командующий, чи вы?
И это нестираемо отпечаталось в громадной комнате, - маленькие тонко-колючие глазки Кожуха ждали, - только нет, не ответа ждали.
И опять зашевелились тени, меняя лица, выражения.
И опять заветренные, излишне громкие в комнате, голоса:
- На нас, командирах, тоже лежит ответственность - и не меньшая.
- Даже в царское время с офицерами совещались в трудные моменты, а теперь революция.
А за словами стояло:
"Ты прост, приземист, нескладно скроен, земляной человек, не понимаешь, да и не можешь понять всей сложности положения. Дослужился до чина на фронте. А на фронте, за убылью настоящих офицеров, хоть мерина произведут. Массы поставили тебя, но массы ведь слепы..."
Так говорили глазами, выражением лица, всей своей фигурой бывшие офицеры армии. А командиры - бондари, столяры, лудильщики, парикмахеры говорили:
"Ты из нашего же брата, а чем ты лучше нас? Почему ты, а не мы? Мы еще лучше тебя управимся с делом..."
Кожух слушал и тот и другой разговор, и словами и за словами, и все так же сощуренными глазками прислушивался к темноте за окнами - ждал.
И дождался.
Среди ночи где-то далеко родился слабый глухой звук. Больше и больше, яснее и яснее; медленно, все нарастая, глухо, тяжело и неуклюже наполнилась ночь отдававшимся шагом шедших во мраке. Вот шаги докатились до ступеней, на минуту потеряли ритм, расстроились и стали вразбивку, как попало, подыматься на веранду, залили ее, и в смутно озаренную столовую через широко распахнутые, черно глядевшие двери непрерывным потоком полились солдаты. Они все больше и больше наполняли столовую, пока не залили ее всю. Их с трудом можно было разглядеть, чувствовалось только было их много и все одинаковы. Командиры сгрудились у того конца стола, где разостлана карта. С трудом мерцает огарок.
Солдаты в полумгле откашливаются, сморкаются, сплевывают на пол, затирают ногой, курят цигарки, вонючий дым невидимо расползается над смутной толпой.
- Товарищи!..
Громадная комната, полная людей и полутьмы, налилась тишиной.
- Товарищи!..
Кожух с усилием протискивал сквозь зубы слова:
- Вы, товарищи представители рот, и вы, товарищи командиры, щоб вы знали, в яком мы положении. Сзади город и порт заняты козаками. Красных солдат там оставалось раненых и больных двадцать тысяч, и все двадцать тысяч истреблены козаками по приказанию офицеров; то же готовят и нам. Козаки наседают на наш арьергард в третьей колонне. С правой стороны у нас море, с левой - горы. Промежду ними - дира, мы в дире. Козаки бегут за горами, в ущельях прорываются до нас, а нам отбиваться кажную минуту. Так и будут наседать, пока не уйдем до того миста, где хребет поворачивает от моря, - там горы высоко и широко разляглысь, козакам до нас не добраться. Так дойтить нам коло моря до Туапсе, от сего миста триста верст. Там через горы проведено шоссе, по нем и перевалим опять на Кубань, а там - наши главные силы, наше спасение. Надо иттить з усией силы. Провианту у нас тильки на пять дней, вси подохнем с голоду. Иттить, иттить, иттить, бежать, бегом бежать, ни спаты, ни питы, ни исты, тильки бежать з усией силы - в этом спасение, и пробивать дорогу, колы хтось загородить!..
Он замолчал, не обращая ни на кого внимания.
Стояла тишина в комнате, наполненной людьми и последними тенями догорающего огарка; стояла такая же тишина в громаде ночи за черными окнами и над громадой невидимого и неслышимого моря.
Сотня глаз невидимым, но чувствуемым блеском освещала Кожуха. И опять сквозь стиснутые зубы белела у него слегка пузырившаяся слюна.
- Хлеба и фуража по дороге нэмае, треба бигты бегом до выхода на равнину.
Он опять замолчал, опустив глаза, потом сказал, протискивая:
- Выбирайте соби другого командующего, я слагаю командование.
Огарок догорел, и покрыла ровная темь. Осталась только неподвижная тишина.
- Нету, что ли, больше свечки?
- Есть, - сказал адъютант, чиркая спички, которые то вспыхивали, и тогда выступала сотня глаз, так же неподвижно, не отрываясь, смотревших на Кожуха, то гасли - и все мгновенно тонуло. Наконец, тоненькая восковая свечка затеплилась, и это как будто развязало: заговорили, задвигались, опять стали откашливаться, сморкаться, харкать, растирать ногой, оглядываясь друг на друга.
- Товарищ Кожух, - заговорил бригадный голосом, которым как будто никогда не командовал, - мы все понимаем, какие трудности, огромные препятствия у нас на пути. Сзади - гибель, но и спереди гибель, если мы задержимся. Необходимо идти с наивозможной быстротой. И только вы вашей энергией и находчивостью сможете вывести армию. Это, надеюсь, и мнение всех моих товарищей.
- Верно!.. правильно!.. просим!.. - поспешно откликнулись все командиры.
Сотня блестящих в полутьме солдатских глаз так же упорно смотрела на Кожуха.
- Як же ж вам отказуваться, - сказал командир конного отряда, убедительно сдвигая папаху на самый затылок, так что она почти сваливалась, - як вас выбрала громада.
Блестящими глазами, молча, смотрели солдаты.
Кожух глянул непримиримо из-под все так же насунутого черепа.
- Добре, товарищи. Ставлю одно непременное условие, подпишитесь: хочь трошки неисполнение приказания - расстрел. Подпишитесь.
- Так что ж, мы...
- Да зачем?..
- Да отчего не подписаться...
- Мы и так всегда... - на разные голоса замялись командиры.
- Хлопцы! - железно стискивая челюсти, сказал Кожух. - Хлопцы, як вы мозгуете?
- Смерть! - грянула сотня голосов и не поместилась в столовой, гаркнуло за распахнутыми черными окнами, только никто там не слыхал.
- К расстрелу!.. Мать его так... Хиба ж ему у зубы смотреть, як вин не сполняе приказания... Бей их!
Солдаты, точно обруч расскочился, опять зашевелились, поворачиваясь друг к другу, размахивая руками, сморкаясь, толкая один другого, торопливо докуривая и задавливая ногами цигарки.
Кожух, сжимая челюсти, сказал, втискивая в мозги:
- Кажный, хтось нарушит дисциплину, хочь командир, хочь рядовой, подлежит расстрелу.
- К расстрелу!.. расстрелять сукиных сынов, хочь командир, хочь солдат, однаково!.. - опять с азартом гаркнула громадная столовая, и опять тесно, - не поместились голоса и вырвались в темноту.
- Добре. Товарищ Иванько, пишите бумажку, нехай подписуются командиры: за самое малое неисполнение приказа али за рассуждение - к расстрелу без суда.
Адъютант достал из кармана обрывок бумажки и, примостившись у самого огарка, стал писать.
- А вы, товарищи, по местам. Объявите в ротах о постановлении: дисциплина - железная, пощады никому...
Солдаты, толпясь, толкаясь и приканчивая цигарки, стали вываливаться на веранду, потом в сад, и голосами их все дальше и дальше оживала темнота.
Над морем стало белеть.
Командиры вдруг почувствовали - с них свалилась тяжесть, все определилось, стало простым, ясным и точным; перекидывались шутками, смеялись, по очереди подходили, подписывались под смертным приговором.
Кожух, с все так же ровно надвинутым на глаза черепом, коротко отдавал приказания, как будто то, что сейчас происходило, не имело никакого отношения к тому важному и большому, что он призван делать.
- Товарищ Востротин, возьмите роту и...
Послышался топот скачущей лошади и прервался у веранды. Слышно, как лошадь - должно быть, ее привязывали - фыркала и громко встряхивалась, звеня стременами.
В смутной мерцающей полумгле показался кубанец в папахе.
- Товарищ Кожух, - проговорил он, - вторая и третья колонны остановились на ночлег в десяти верстах сзади. Командующий приказывает, щоб вы дожидались, як их колонны пидтянутся до вас, щоб вмистях иттить...
Кожух глядел на него неподвижно-каменными чертами.
- Ще?
- Матросы ходють кучками по солдатам, по обозам, горлопанят, сбивають, щоб не слухали командиров, щоб сами солдаты командували; кажуть, треба убить Кожуха...
- Ще?
- Козаки выбиты из ущелья. Наши стрелки пиднялись по ущелью, погналы их на ту сторону, теперь тихо. Наших трое ранены, один убитый.
Кожух помолчал.
- Добре. Иды.
А уж в столовой стали яснее и лица и стены. В раме картины тронулось синевой чудесно сотворенное кистью море; в раме окна чуть тронулось чудесное засиневшее живое море.
- Товарищи командиры, через час выступить всем частям. Иттить найскорише. Останавливаться тильки щоб людям напиться и лошадей напоить. В кажном ущелье выставлять цепь стрелков с пулеметом. Не давать частям отрываться одна от другой. Наистрого следить, щоб жителей не обиждали. Доносить мне наичаще верховыми о состоянии частей!..
- Слушаем! - загудели командиры.
- Вы, товарищ Востротин, выведите вашу роту в тыл, отрежьте матросов и не допускайте иттить с нами, нехай с тими колоннами идуть.
- Слухаю.
- Захватите пулеметы, и колы що - строчите по них.
- Слухаю.
Командиры гурьбой пошли к выходу.
Кожух стал диктовать адъютанту, кого из них совсем отставить от командования, кого переместить, кому дать высшее назначение.
Потом адъютант сложил карту и вышел вместе с Кожухом.
В громадной опустелой комнате с заплеванным, в окурках, полом забыто мигал, краснея, огарок и стояла тишина и тяжелый после людей дух, и дерево под светильней начинало чернеть и коробиться и легонько дымиться. Ни винтовок, ни седел уже не было.
В громадно распахнутых дверях тонко курилось предутренним синеватым куревом море.
Вдоль берега, вдоль гор, далеко впереди и назади, как горох, сыпались барабаны, будя. Где-то заиграли трубы, точно странное гоготание стаи медных лебедей, и медь отозвалась под горами, и в ущельях, и у берега и умерла на море, потому что оно открылось безбрежно. Над только что брошенной чудесной виллой подымался громадный столб дыма, - забытый огарок не зевал.
18
Вторая и третья колонны, шедшие за колонной Кожуха, далеко отстали. Никто не хотел напрягаться - жара, усталость. Рано становились на ночлег, поздно выступали утром. Пусто белевший простор по шоссе между головной и задними колоннами становился все больше и больше.
Когда останавливались на ночлег, лагерь точно так же протягивался на много верст вдоль шоссе между горами и берегом. Точно так же запыленные, усталые, заморенные зноем люди, как только дорывались до отдыха, весело раскладывали костры; слышался смех, шутки, говор, гармоника; разливались милые украинские песни, то ласковые, задушевные, то грозные и гневные, как история этого народа.
Точно так же между кострами ходили увешанные бомбами, револьверами, прогнанные из первой колонны матросы, площадно ругаясь, говорили:
- Бараны вы, ай кто? За кем идете? За золотопогонщиком царской службы. Кто такой Кожух? Царю служил? Служил, а теперь в большевики переделался. А вы знаете, кто такие большевики? Из Германии в запломбированных их привезли на разведку, а в России дураков нашлось, лезут за ними, как из квашни опара. А вы знаете, у них тайное соглашение с Вильгельмом? А-а, то-то, бараны стоеросовые! Россию губите, народ губите. Нет, мы, социалисты-революционеры, ни на что не посмотрели: нам большевистское правительство из Москвы распоряжение - выдать немцам флот. А мы его потопили на-кось, выкуси! Ишь чего захотели... Вы вот, шпана, стадо, ничего не знаете, идете, нагнув голову. А у них тайное соглашение. Большевики продали Вильгельму Россию со всей требухой; цельный поезд золота из Германии получили. Сволочь вы шелудивая, так вас разэтак!
- Так вы чого лаетесь, як псы! Подите вы вон пид такую мать...
Солдаты ругались, но когда матросы уходили, начинали по их следам:
- Та що ж, що правда, то правда... Матросня хочь брехливый народ, а правду говорять. Чого ж балшевики нам не помогають? Козаки навалились, чого ж з Москвы подмоги не шлють - об себе тильки думають.
Из чернеющего даже среди темноты ущелья точно так же послышались выстрелы, и в разных местах на секунду вспыхивали и гасли огоньки, немножко потрещал пулемет, и лагерь медленно и громадно стал погружаться в тишину и покой.
И точно так же в пустой даче, выходившей верандой на невидимое море, собрался командный состав обеих колонн. Не открывали собрания, пока верховой во весь опор не прискакал и не подал стеариновых свечей, добытых на поселке. Так же на обеденном столе разостлана карта, паркетный пол в окурках, на стенах сиротливо и разорванно дорогие картины.
Смолокуров, громадный, чернобородый, добродушный, не знающий, куда девать физическую силу, сидит в белой матроске, расставив ноги, прихлебывает чай. Командиры частей кругом.