Страница:
— Постой, постой. От тебя никак горилкой несет? Хлебнул, что ли? В походе?
— Есть маленько. А что?
— Разве не знаешь? На Сечи пей — хоть утони в бочке, а в походе — упаси Боже! По нашим законам кто выпил в сухопутном походе, того засекают насмерть нагайками, кто в морском — бросают за борт. Твое счастье, что угодил на меня, а не на кого другого из старшин. Особливо на пана полковника или есаула.
Поручик задумчиво почесал затылок
— Неужто такому добру пропадать? — И он указал сотнику на карман, из которого торчало горлышко штофа.
Получуб проглотил слюну, махнул рукой.
— Допивай свое добро, только чтоб никто не видел. И сразу заваливайся на боковую. Знай, это в последний раз. У самого душа горит, а нельзя. Сечь есть Сечь, а поход есть поход…
На этот раз поручика разбудил не удар нагайкой, а стук топоров. Сладко потянувшись, он поднялся со дна чайки, позевывая, уселся на скамью. Плеснув в лицо прохладной днепровской водой, огляделся. Солнце уже село, реку начали окутывать сумерки. Налетавший порывами с левобережья ветер поднимал на воде крупную зыбь, шелестел метелками камыша. Все шесть чаек сотни Получуба стояли у берега, к которому вплотную подступал, густой лес. Запорожцы, покинув чайки, занимались непонятным для поручика делом. Они валили в лесу высокие стройные деревья и, обрубив с них сучья и ветви, волочили к Днепру. Другие, затащив стволы в воду, опутывали их толстые концы железными цепями до тех пор, покуда концы не опускались на дно. После этого к оставшемуся на плаву тонкому концу ствола привязывался пеньковый канат, несколько бухт которого были закреплены на корме каждой чайки.
На берегу горело с десяток костров, вокруг подвешенных над огнем казанов суетились кашевары. У ближайшего костра поручик заметил Получуба. Соскочив на берег, Гришин направился к нему.
— Садись, — предложил сотник, указывая поручику на камень сбоку. — Молодец, не проспал вечерю. Как чуял, что уха должна быть на славу.
— Чем они занимаются? — спросил Гришин, кивая на группу запорожцев, волокущих к Днепру очередной древесный ствол.
— Наиважнейшим делом, порученным моей сотне паном полковником. Знаешь, где мы находимся? — поинтересовался Получуб.
— Недалеко от Очакова, — неуверенно ответил поручик.
Сотник сунул в зубы чубук люльки, глубоко затянулся, пыхнул изо рта дымом.
— Недалече мы были утром, когда ты ко мне пожаловал. А сейчас рядышком с Кинбурном и Очаковым, под самым носом у турок. И этой ночью будем прорываться мимо них в море. Что такое Очаков и Кинбурн ведаешь?
Поручик обиженно поджал губы.
— За кого меня принимаешь? Кинбурн и Очаков — турецкие крепости, что с левого и правого берега запирают выход из Днепровского лимана в море. У обеих крепостей постоянно находится несколько неприятельских кораблей, кои також стерегут выход из лимана.
— Верно, друже. Сегодняшней ночью нам и надлежит проскользнуть мимо вражьих фортеций в море. Без боя и с малыми потерями… А деревья, о коих ты любопытствовал, должны сыграть в этом деле не последнюю роль.
— Мудрено говоришь, сотник.
— Ничего, сейчас растолкую понятливей. Уха еще не поспела, так что времечко имеется.
Получуб вытащил изо рта люльку, смачно сплюнул на пальцы правой руки, ласково провел ими по чубу, или, как называют его запорожцы, оселедцу[2]. Сотник был далеко не красавец: грубые черты лица, обветренная, шелушащаяся, бронзовая от весеннего загара кожа, маленькие, в сетке ранних морщинок глаза, длинные висячие усы. Зато оселедец был его красой и гордостью: иссиня-черный, вьющийся на конце, трижды обмотанный вокруг левого уха и даже после этого спускавшийся до плеча. За ним Получуб следил и ухаживал, как добрая панночка за любимой косой: каждую неделю подфабривал, постоянно умащивал дорогими пахучими снадобьями, на ночь перевязывал ленточками, дабы волосы вились, как на хвосте у овцы. Оселедцу сотник посвящал все свободное от походов и пребывания в шинках время, и был он у него всем на зависть. Да только не везло сотнику: в первом же бою или хмельной потасовке он обязательно лишался самой роскошной части оселедца, отчего и пристало к нему прозвище «Получуб».
Сотник закончил с наведением красоты, удобнее устроился у костра.
— Кинбурн и Очаков — чепуха, вот раньше басурманы стерегли море — ого! Прежде чем угодить в лиман, следовало поначалу прорваться по Днепру мимо острова Тавань[3]. Остров лежит посреди реки, на правом берегу супротив его — фортеция Кизыкермень, на левом, где в Днепр впадает приток Конка, — фортеция Ослан. Как только прослышат басурманы, что наши чайки двинулись к морю, тотчас перекрывают Днепр железными цепями. Одну протягивают до Таваня от Кизыкерменя, другую — от Ослана, причем так, чтобы перегородить сразу Днепр и Конку. А на одном месте на реке обязательно оставляют чистые ворота: гребите, мол, казаченьки, сюда. Сами же наводят на эти ворота пушки.
Как тут поступить? Завязывать бой? В лучшем случае потеряешь половину людей и чаек, а то и вовсе не прорвешься. Но наши браты-сечевики нашли выход. Дождутся темной ночи, срубят на берегу высокие деревья, привяжут к толстому концу цепи, дабы дерево стало в воде на попа, и пускают их по Днепру. Деревья бьют в турецкие цепи, те гремят, тонкие концы деревьев торчат в темноте над водой как мачты. Турки, само собой, начинают палить по деревьям и по речным воротам из пушек и рушниц[4]. Когда они изрядно пороху и ядер изведут да от стрельбы порядком притомятся, казаченьки потихоньку и незаметно подплывают к цепям, рвут их с наскоку в одном месте чайками або перешибают взрывом бочонка с порохом — и на всех веслах и парусах быстрей вниз по течению. Так и прорывались почти без потерь… У Кинбурна и Очакова сейчас полегче: хоть заместо цепей сторожу несут галеры, зато гирло лимана куда шире, нежели днепровские протоки у Тавани. И все-таки деревья с цепями и поныне ворога в обман вводят.
Сотник смолк, вытянул шею к казану.
— Кажись, ушица поспела. Доставай ложку, друже…
Путь они продолжили, когда Днепр и его берега исчезли в непроницаемой мгле. Ветер усилился, поблизости над степью гремел гром, и полосовали черное небо голубоватые молнии. За кормой каждой чайки плыли, поддерживаемые в горизонтальном положении канатами, по пять-шесть бревен с цепями на одном конце. Поручик начал клевать носом, когда донеслась команда сотника:
— Готовсь!
Запорожцы перестали грести, проверили пистолеты, положили рядом на скамьи заряженные мушкеты. У мортиры на носу чайки замерли пушкари, несколько казаков быстро спустили и сложили парус, убрали мачту. Один с обнаженной саблей в руке встал на корме у бухт каната.
— Расходись!
Чайки, плывшие до этого борт о борт, разошлись в стороны, растаяли в темноте.
— Режь!
Взмах казачьего клинка — и на воде появился еще один вертикально плывущий древесный ствол.
— Режь!..
Избавившись от всех деревьев, привязанных к корме, чайка сбавила ход, медленно двинулась в направлении, куда воды понесли сброшенные в воду стволы-мачты. Свистел ветер, шумели сталкивавшиеся между собой и с чайкой волны, все вокруг обволакивала кромешная темнота. Вдруг слева грянул пушечный выстрел. За ним — второй, затем над водной поверхностью раскатился орудийный залп. Едва смолкло его эхо, как новый залп раздался по курсу чайки. И началось…
Отдельные пушечные выстрелы, залпы, нестройная ружейная трескотня неслись со всех сторон. Пальба послужила сигналом для чаек, что прибыли к этому месту раньше сотни Получуба и сейчас скрывались в камышах невдалеке от охраняемого турками гирла лимана. Покидая убежища, чайки брали курс в море. По пламени, вырывавшемуся из жерл вражеских орудий, можно было определить не только количество турецких кораблей, преграждавших дорогу запорожцам, но и их местонахождение. Между двумя неприятельскими галерами и держала путь чайка Получуба.
Сотник с обнаженной саблей в руке стоял на носу суденышка рядом с мортирой и пушкарями. Наклонившаяся навстречу ветру фигура, вздувшаяся на спине пузырем рубаха, растрепанный оселедец… Широко раскрытый рот, хриплый голос, блеск сабли.
— Гоп, хлопцы!
Сабля сотника опустилась от плеча к ноге, и гребцы дружно навалились грудью на весла, рванули их на себя.
— Гоп, друга!
Снова сверкание сабли, очередной рывок чайки вперед.
— Гоп, любые!
Пушечные выстрелы гремели почти рядом, одно ядро пронеслось над чайкой, второе зарылось в пенистую воду у борта. При вспышках выстрелов можно было рассмотреть высокий борт ближайшего турецкого корабля, мелькавшие на его палубе неясные фигуры, два нырявших среди волн бревна-мачты. Чайка, словно пущенная из тугого лука стрела, неслась вперед.
Звуки стрельбы постепенно слабели, сливались в монотонный глухой шум, оставались позади. Получуб швырнул саблю в ножны, перегнулся над бортом, зачерпнул в ладонь воды. Лизнул ее кончиком языка, вылил на потную грудь.
— Море!
Запорожские чайки, проскользнув мимо Очакова и Кинбурна, выносились на простор Черного моря.
3
Санджак[5] Очаковской крепости, поглаживая пышную бороду, глядел в окно. Ничего интересного там не было: крепостные стены, вода, камыши, песчаные отмели лимана, расстилающаяся до горизонта степь. Все то, что наблюдал изо дня в день уже несколько лет, как по воле Аллаха и великого визиря стал здешним комендантом. Сейчас он смотрел на это не потому, что искал услады для старческих глаз, а чтобы лишний раз не видеть стоявшего против него человека.
Этот офицер был призван в Очаков всего полтора месяца назад с морским караваном, доставившим в крепость подкрепление. Однако невзлюбил его санджак гораздо раньше, едва узнал, что тот должен прибыть к нему. По необъяснимым причинам стамбульские слухи долетали до Очакова намного раньше, нежели доплывали туда галеры с войсками или транспорты с боевыми припасами и продовольствием. Поэтому санджак знал все о своем новом подчиненном еще до того, как увидел его.
Единственный сын бывшего трехбунчужного паши[6], сохранившего и поныне влиятельные связи в диване, получил блестящее образование, путешествовал по Европе, участвовал в прошлогодних боях против русских на Дунае… Был ранен, повышен в должности, будучи в Стамбуле на лечении, сблизился с французскими военными инструкторами, неоднократно высказывал критические замечания о порядках, веками существовавших в султанской армии: взяточничестве и казнокрадстве, покупке офицерских званий и должностей, о наличии в войсках огромного числа «мертвых душ», жалованье которых оседало в карманах их командиров и военных чиновников. Не будь такой «говорун» сыном трехбунчужного паши, не сносить ему головы! Но Аллах велик и сполна воздаст каждому по заслугам, а поэтому он, очаковский комендант, приобрел нового командира табора[7] янычар. На свою голову!.. Кто знает, с какой целью перевели к нему этого сынка паши: то ли убрать его длинный язык подальше от Стамбула, то ли уберечь его голову от новых кровопролитных сражений, которые вот-вот должны грянуть на Дунае. Поди угадай…
— Бин-баши[8] Насух, думаю, вам известно о событиях прошедшей ночи? — спросил комендант после обмена обычными приветствиями.
— Да. Отряд казачьих лодок прорвался мимо Очакова и Кинбурна в море, — последовал спокойный ответ.
— Не отряд, а его жалкие остатки, — поправил собеседника комендант. — Большинство лодок гяуров уничтожены огнем крепостных пушек или потоплены нашими галерами, и в море удалось уйти лишь отдельным казачьим лодкам.
— В таком случае, господин санджак, примите мои поздравления, — склонил голову офицер.
Комендант готов был поклясться, что при этих словах по губам командира табора скользнула ироническая усмешка. Может, показалось? Наверное, так и есть. Ведь собеседник, кем бы ни был его отец, должен прекрасно знать, что в этой глуши благополучие и даже жизнь каждого офицера полностью находится в руках санджака.
— В связи с ночным боем я и пригласил вас. — Комендант протянул руку к мраморному столику, придвинутому к его креслу, взял четки. — Прорвавшиеся в море лодки гяуров могут двинуться в трех направлениях: к Крымскому побережью, на Анатолию или к Дунаю на помощь Румянцев-паше. Если они пойдут к Крыму — для этого есть татарский хан, если к Анатолийскому берегу — местный паша, но если гяуры появятся на Дунае… — комендант пожевал губами, тронул бороду. — Тогда великий визирь может выразить нам свое недовольство. Надеюсь, вы хорошо понимаете меня?
— Да.
Комендант вздохнул, опустил глаза, медленно стал перебирать четки.
— Как ни прискорбно, но лодки гяуров скорее всего направятся именно к Дунаю. Наши разведчики, постоянно наблюдающие за Днепром, донесли, что лодок всего двадцать и на каждой по пять десятков казаков. Чтобы напасть с такими силами на Анатолию, нужно быть полностью лишенным разума. Порты Крыма забиты нашими войсками, поэтому гяурам там тоже делать нечего. А вот Дунай… Румянцев-паша создает на нем свой речной флот, и покуда тот не готов, лодки запорожцев смогут заменить его. В этом случае гнев великого визиря наверняка падет на наши головы. Вот почему лодки гяуров, ни при каких обстоятельствах не должны достичь Дуная. Тем, кто помешает им соединиться с армией Румянцев-паши, будете вы со своим табором, бин-баши.
Подняв голову, комендант впился глазами в собеседника. Увы, оно оставалось таким же спокойным и бесстрастным, как в начале разговора. Может, тот не понимает всей сложности порученного ему задания или не представляет, с каким противником вскоре предстоит иметь дело?
— Благодарю за доверие, господин санджак, — прозвучал ответ. — Постараюсь оправдать его. Однако осмелюсь спросить, какими силами я буду располагать помимо своего табора?
— Помимо табора? Целого табора? — вскинул брови санджак. — Табор лучших воинов султана против нескольких жалких лодок гяуров?
— Не нескольких, а двадцати. А это, согласно донесениям ваших разведчиков, не менее тысячи казаков с двадцатью пушками. Каковы же казаки в бою, вы должны знать не хуже меня.
— Бин-баши Насух, вы плохо меня слушали, поэтому многое неправильно поняли, — строго сказал комендант. — Лодок было двадцать, когда они плыли по Днепру, большинство из них уничтожено у стен крепости и в гирле лимана. Следовательно, вам придется добивать лишь незначительные остатки спасшихся от смерти гяуров.
— Господин санджак, утром я был на берегу лимана и видел прибитые к нему волнами древесные стволы с грузом на одном конце. Их-то командиры галер и артиллеристы крепости приняли ночью за мачты казачьих лодок, именно по этим деревьям и был направлен наш огонь. Поэтому моим противником будут не остатки казачьего отряда, а он целиком. А в моем таборе всего пятьсот янычар.
— Пятьсот? — притворно удивился комендант. — Однако по спискам с вами прибыло семьсот воинов.
Забавно, как ты выкрутишься из этого положения, командир табора? Станешь жаловаться на военных чиновников, кладущих в собственный карман жалованье за двести «мертвых душ». Но чиновники обычно делятся подобными доходами с непосредственными командирами числящихся лишь на бумаге солдат. А командир этих несуществующих янычар сейчас ты.
— Вы правы, господин санджак, со мной действительно прибыли семьсот воинов, — невозмутимо ответил офицер. — Однако сегодня ночью произошел жестокий бой с казаками, в котором они были разгромлены и почти полностью уничтожены. Именно такое донесение вы час назад отправили в Стамбул? Так вот, в этом кровопролитном сражении отдали жизнь во славу Аллаха мои недостающие сейчас двести янычар.
Да, у сына паши есть голова на плечах. Поэтому его любой ценой необходимо поскорее отправить под казачьи сабли.
— Вы получите в помощь чамбул[9] татар, стоящих лагерем у крепости. В нем девятьсот сабель.
— Мой противник находится на лодках. Чтобы успешно бороться с ним, мне также нужны корабли. Хотя бы пять-шесть галер из тех, что сторожат гирло лимана.
Комендант закатил глаза к потолку.
— Вы хотите оставить меня с голыми руками? Ведь в крепости всего три тысячи воинов! А лазутчики донесли, что главный из здешних гяуров, кошевой Калнышевский, выступил из Сечи с шестью тысячами казаков и двенадцатью пушками. Путь его отряда лежит на юг. Вдруг он вздумает напасть на Очаков?
— Чем быстрее я покончу с прорвавшимися в море запорожцами, тем скорее вернусь в крепость. Без помощи с моря я буду вынужден ждать, когда шторм или отсутствие пресной воды заставит казаков высадиться на берег, и только тогда смогу напасть на них. Подобная же охота может длиться очень долго… А с галерами я возьму казаков в клещи с моря и с суши и разобью одновременным ударом.
Комендант задумался, четки замерли в его пальцах. А ведь собеседник прав. Тысяча запорожцев при двадцати пушках — большая сила, справиться с ними табором янычар и чамбулом татар будет не так просто. Да и какие нынче янычары? Обзавелись семьями, занялись торговлей, их дайи[10] погрязли в дворцовых интригах и султанских междоусобицах. Не гвардия Блистательной Порты, как было в годы его молодости, а сборище жадных ленивых попрошаек, ждущих от султана и великого визиря подарков и наград. С такими особенно не навоюешь! На татар также нет особой надежды. Все лучшие, верные чамбулы хан стянул в Крым и к Перекопу в ожидании наступления русских, а в степи остались лишь те, кого хан подозревает в доброжелательном отношении к России, низко оценивает их боеспособность, считает лишними ртами, которые не желает напрасно кормить. С подобным воинством нечего помышлять о победе над запорожцами.
А нужна ли победа, если он хочет отделаться от неугодного подчиненного? Причем неугодного не только ему, но и тем, кто выпроводил сынка паши поближе к казакам. Но если офицер Очаковской крепости разгромит казаков, прорвавшихся в море, плодами этой победы воспользуется в первую очередь именно он, его начальник и санджак крепости. Да и отец офицера, бывший трехбунчужный паша, обязательно обратит внимание на человека, который предоставил его сыну возможность отличиться. А у бывшего паши, по слухам, до сих пор крепкие связи в диване и верхах армии… Одному лишь Аллаху известно, что сейчас выгоднее: победа или поражение отправляющегося против запорожцев отряда.
Четки снова заскользили в руках коменданта, голос прозвучал почти ласково:
— Бин-баши Насух, вы получите и шесть галер. Но в поход выступите уже сегодня.
Накинув на плечи кафтан, фон Рихтен пристально всматривался в приближающийся берег. Где-то там, у остроконечного мыса, глубоко вдавшегося в море, находилось устье небольшой безымянной степной речушки. Ее капитан собирался нанести на составляемую им подробную карту побережья. С этой целью три чайки, почти незаметные в предрассветной мгле, отделились от своего маленького отряда и направились к мысу…
Распластавшись на вершине скалы, бин-баши Насух не отрывался от подзорной трубы. Место, на котором он лежал, было густо усеяно мелкими камнями, с моря налетал холодный, пронизывающий ветер, однако турецкий офицер не замечал этого. Как мудро поступил он, приказав разбудить себя в такую рань и прискакав сюда! А все потому, что он; сын высокородного паши, никогда не пренебрегал советами старых, опытных воинов и не считал зазорным следовать им! Не поленившись вчера вечером вступить в беседу с ветераном-янычаром, уже несколько раз имевшим дело с запорожцами на суше и в море, бин-баши узнал, что казачьи лодки ночью обычно держатся поблизости от берега и лишь перед рассветом снова уходят за линию горизонта. Надеясь обнаружить запорожскую флотилию и установить ее точную численность, бин-баши и взобрался в предутренней мгле на эту самую высокую в округе скалу, венчавшую мыс, с которой далеко окрест просматривалось море и уходившие влево и вправо от мыса участки побережья. Однако он даже не мечтал, что ему может выпасть такая удача!
Вначале он заметил быстро плывущие параллельно берегу казачьи лодки. Но утренняя полутьма и удаленность лодок от суши не позволили безошибочно определить их число: не то девятнадцать, не то двадцать. Как бин-баши и предполагал, казачья флотилия прорвалась в море практически без потерь. Об этом он догадался еще тем утром, когда после ночной пальбы в лимане целый час бродил по его песчаным берегам в надежде отыскать обломки казачьих лодок или вражеский труп. Тщетно — на песке лежали лишь выброшенные волнами древесные стволы с грузом цепей на одном конце. И вот сейчас запорожская флотилия в полном составе плыла перед ним в сторону Хаджибея.
Бин-баши счел задачу успешно выполненной и собирался покинуть скалу, как вдруг от лодочного отряда отделились три суденышка, направились к берегу. Причем он мог поклясться, что лодки держали курс именно на мыс, где был устроен его наблюдательный пункт. Бин-баши взял с собой для охраны всего три десятка всадников, поэтому встреча с запорожцами была для него крайне нежелательна. Однако жажда узнать, что понадобилось на берегу казакам, одержала верх над осторожностью, и он решил остаться па скале. Велев слуге спуститься к конвою и передать приказ хорошо замаскироваться и не вступать в бой с казаками без его сигнала, бин-баши снова приник к окуляру подзорной трубы.
Запорожские лодки действительно плыли к мысу и находились уже рядом с ним. Хотя берег у подножия мыса был вполне пригоден для высадки людей, лодки обогнули его и направились к устью небольшой речушки поблизости от мыса. Все встало на свои места — казакам необходима питьевая вода. Но почему лодки, войдя в речушку, не остановились, а стали подниматься против течения? Странно…
Густые камыши, стиснувшие речушку и почти скрывшие лодки, в одном месте расступились, и бин-баши увидел плывущую первой лодку как на ладони. Низко сидящие в воде борта, тростниковая обвязка вдоль них, на корме короткоствольная пушка… Обнаженные по пояс гребцы, стрелки, замершие у бортов с мушкетами на изготовку… Ненавистные усатые лица гяуров, их бритые, с клоком волос на макушке, головы, мускулистые загорелые спины.
Передняя лодка миновала свободный от камышей участок реки и вновь исчезла в зарослях, а перед глазами бин-баши появилась следующая лодка. Тот же острый нос и пушка на корме, такие же гребцы и настороженные фигуры стрелков с мушкетами в руках. Однако что это?.. У левого борта лодки двое: один стоит с лотом, другой сидит рядом на скамье с листом бумаги на коленях. Но если сидевший был в обычной казачьей одежде, то стоявший… Зеленый офицерский кафтан с погонами на правом плече, металлический офицерский нагрудный знак, шпага, высокие ботфорты… Форменная треуголка с позументом, парик, безусое лицо… Русский офицер! Среди запорожцев находится русский офицер, ведущий рекогносцировку местности и диктующий результаты своих наблюдений писарю-казаку! Вот так сюрприз, как говорили в подобных случаях его недавние стамбульские друзья-французы!
Бин-баши опустил подзорную трубу, провел ладонью по уставшим от напряжения глазам. Почему с запорожцами русский офицер, объяснений не требует: русскому командованию нужна карта побережья и как можно больше всевозможнейших сведений о нем. Зачем? Тоже ясно — чтобы организовать новый морской поход, однако уже с гораздо большими, нежели сейчас, силами, поскольку для плавания нескольких десятков быстрых, маневренных запорожских чаек вполне достаточно тех сведений, которыми располагают прекрасно знающие эти места казаки. Но если в морской поход выступит крупный десантный корпус, посаженный на множество судов различного назначения и грузоподъемности, с неодинаковой парусной вооруженностью и отличными один от другого мореходными качествами, тогда как воздух понадобится подробная карта побережья, точное знание ориентиров и навигационной обстановки по маршруту плавания.
— Есть маленько. А что?
— Разве не знаешь? На Сечи пей — хоть утони в бочке, а в походе — упаси Боже! По нашим законам кто выпил в сухопутном походе, того засекают насмерть нагайками, кто в морском — бросают за борт. Твое счастье, что угодил на меня, а не на кого другого из старшин. Особливо на пана полковника или есаула.
Поручик задумчиво почесал затылок
— Неужто такому добру пропадать? — И он указал сотнику на карман, из которого торчало горлышко штофа.
Получуб проглотил слюну, махнул рукой.
— Допивай свое добро, только чтоб никто не видел. И сразу заваливайся на боковую. Знай, это в последний раз. У самого душа горит, а нельзя. Сечь есть Сечь, а поход есть поход…
На этот раз поручика разбудил не удар нагайкой, а стук топоров. Сладко потянувшись, он поднялся со дна чайки, позевывая, уселся на скамью. Плеснув в лицо прохладной днепровской водой, огляделся. Солнце уже село, реку начали окутывать сумерки. Налетавший порывами с левобережья ветер поднимал на воде крупную зыбь, шелестел метелками камыша. Все шесть чаек сотни Получуба стояли у берега, к которому вплотную подступал, густой лес. Запорожцы, покинув чайки, занимались непонятным для поручика делом. Они валили в лесу высокие стройные деревья и, обрубив с них сучья и ветви, волочили к Днепру. Другие, затащив стволы в воду, опутывали их толстые концы железными цепями до тех пор, покуда концы не опускались на дно. После этого к оставшемуся на плаву тонкому концу ствола привязывался пеньковый канат, несколько бухт которого были закреплены на корме каждой чайки.
На берегу горело с десяток костров, вокруг подвешенных над огнем казанов суетились кашевары. У ближайшего костра поручик заметил Получуба. Соскочив на берег, Гришин направился к нему.
— Садись, — предложил сотник, указывая поручику на камень сбоку. — Молодец, не проспал вечерю. Как чуял, что уха должна быть на славу.
— Чем они занимаются? — спросил Гришин, кивая на группу запорожцев, волокущих к Днепру очередной древесный ствол.
— Наиважнейшим делом, порученным моей сотне паном полковником. Знаешь, где мы находимся? — поинтересовался Получуб.
— Недалеко от Очакова, — неуверенно ответил поручик.
Сотник сунул в зубы чубук люльки, глубоко затянулся, пыхнул изо рта дымом.
— Недалече мы были утром, когда ты ко мне пожаловал. А сейчас рядышком с Кинбурном и Очаковым, под самым носом у турок. И этой ночью будем прорываться мимо них в море. Что такое Очаков и Кинбурн ведаешь?
Поручик обиженно поджал губы.
— За кого меня принимаешь? Кинбурн и Очаков — турецкие крепости, что с левого и правого берега запирают выход из Днепровского лимана в море. У обеих крепостей постоянно находится несколько неприятельских кораблей, кои також стерегут выход из лимана.
— Верно, друже. Сегодняшней ночью нам и надлежит проскользнуть мимо вражьих фортеций в море. Без боя и с малыми потерями… А деревья, о коих ты любопытствовал, должны сыграть в этом деле не последнюю роль.
— Мудрено говоришь, сотник.
— Ничего, сейчас растолкую понятливей. Уха еще не поспела, так что времечко имеется.
Получуб вытащил изо рта люльку, смачно сплюнул на пальцы правой руки, ласково провел ими по чубу, или, как называют его запорожцы, оселедцу[2]. Сотник был далеко не красавец: грубые черты лица, обветренная, шелушащаяся, бронзовая от весеннего загара кожа, маленькие, в сетке ранних морщинок глаза, длинные висячие усы. Зато оселедец был его красой и гордостью: иссиня-черный, вьющийся на конце, трижды обмотанный вокруг левого уха и даже после этого спускавшийся до плеча. За ним Получуб следил и ухаживал, как добрая панночка за любимой косой: каждую неделю подфабривал, постоянно умащивал дорогими пахучими снадобьями, на ночь перевязывал ленточками, дабы волосы вились, как на хвосте у овцы. Оселедцу сотник посвящал все свободное от походов и пребывания в шинках время, и был он у него всем на зависть. Да только не везло сотнику: в первом же бою или хмельной потасовке он обязательно лишался самой роскошной части оселедца, отчего и пристало к нему прозвище «Получуб».
Сотник закончил с наведением красоты, удобнее устроился у костра.
— Кинбурн и Очаков — чепуха, вот раньше басурманы стерегли море — ого! Прежде чем угодить в лиман, следовало поначалу прорваться по Днепру мимо острова Тавань[3]. Остров лежит посреди реки, на правом берегу супротив его — фортеция Кизыкермень, на левом, где в Днепр впадает приток Конка, — фортеция Ослан. Как только прослышат басурманы, что наши чайки двинулись к морю, тотчас перекрывают Днепр железными цепями. Одну протягивают до Таваня от Кизыкерменя, другую — от Ослана, причем так, чтобы перегородить сразу Днепр и Конку. А на одном месте на реке обязательно оставляют чистые ворота: гребите, мол, казаченьки, сюда. Сами же наводят на эти ворота пушки.
Как тут поступить? Завязывать бой? В лучшем случае потеряешь половину людей и чаек, а то и вовсе не прорвешься. Но наши браты-сечевики нашли выход. Дождутся темной ночи, срубят на берегу высокие деревья, привяжут к толстому концу цепи, дабы дерево стало в воде на попа, и пускают их по Днепру. Деревья бьют в турецкие цепи, те гремят, тонкие концы деревьев торчат в темноте над водой как мачты. Турки, само собой, начинают палить по деревьям и по речным воротам из пушек и рушниц[4]. Когда они изрядно пороху и ядер изведут да от стрельбы порядком притомятся, казаченьки потихоньку и незаметно подплывают к цепям, рвут их с наскоку в одном месте чайками або перешибают взрывом бочонка с порохом — и на всех веслах и парусах быстрей вниз по течению. Так и прорывались почти без потерь… У Кинбурна и Очакова сейчас полегче: хоть заместо цепей сторожу несут галеры, зато гирло лимана куда шире, нежели днепровские протоки у Тавани. И все-таки деревья с цепями и поныне ворога в обман вводят.
Сотник смолк, вытянул шею к казану.
— Кажись, ушица поспела. Доставай ложку, друже…
Путь они продолжили, когда Днепр и его берега исчезли в непроницаемой мгле. Ветер усилился, поблизости над степью гремел гром, и полосовали черное небо голубоватые молнии. За кормой каждой чайки плыли, поддерживаемые в горизонтальном положении канатами, по пять-шесть бревен с цепями на одном конце. Поручик начал клевать носом, когда донеслась команда сотника:
— Готовсь!
Запорожцы перестали грести, проверили пистолеты, положили рядом на скамьи заряженные мушкеты. У мортиры на носу чайки замерли пушкари, несколько казаков быстро спустили и сложили парус, убрали мачту. Один с обнаженной саблей в руке встал на корме у бухт каната.
— Расходись!
Чайки, плывшие до этого борт о борт, разошлись в стороны, растаяли в темноте.
— Режь!
Взмах казачьего клинка — и на воде появился еще один вертикально плывущий древесный ствол.
— Режь!..
Избавившись от всех деревьев, привязанных к корме, чайка сбавила ход, медленно двинулась в направлении, куда воды понесли сброшенные в воду стволы-мачты. Свистел ветер, шумели сталкивавшиеся между собой и с чайкой волны, все вокруг обволакивала кромешная темнота. Вдруг слева грянул пушечный выстрел. За ним — второй, затем над водной поверхностью раскатился орудийный залп. Едва смолкло его эхо, как новый залп раздался по курсу чайки. И началось…
Отдельные пушечные выстрелы, залпы, нестройная ружейная трескотня неслись со всех сторон. Пальба послужила сигналом для чаек, что прибыли к этому месту раньше сотни Получуба и сейчас скрывались в камышах невдалеке от охраняемого турками гирла лимана. Покидая убежища, чайки брали курс в море. По пламени, вырывавшемуся из жерл вражеских орудий, можно было определить не только количество турецких кораблей, преграждавших дорогу запорожцам, но и их местонахождение. Между двумя неприятельскими галерами и держала путь чайка Получуба.
Сотник с обнаженной саблей в руке стоял на носу суденышка рядом с мортирой и пушкарями. Наклонившаяся навстречу ветру фигура, вздувшаяся на спине пузырем рубаха, растрепанный оселедец… Широко раскрытый рот, хриплый голос, блеск сабли.
— Гоп, хлопцы!
Сабля сотника опустилась от плеча к ноге, и гребцы дружно навалились грудью на весла, рванули их на себя.
— Гоп, друга!
Снова сверкание сабли, очередной рывок чайки вперед.
— Гоп, любые!
Пушечные выстрелы гремели почти рядом, одно ядро пронеслось над чайкой, второе зарылось в пенистую воду у борта. При вспышках выстрелов можно было рассмотреть высокий борт ближайшего турецкого корабля, мелькавшие на его палубе неясные фигуры, два нырявших среди волн бревна-мачты. Чайка, словно пущенная из тугого лука стрела, неслась вперед.
Звуки стрельбы постепенно слабели, сливались в монотонный глухой шум, оставались позади. Получуб швырнул саблю в ножны, перегнулся над бортом, зачерпнул в ладонь воды. Лизнул ее кончиком языка, вылил на потную грудь.
— Море!
Запорожские чайки, проскользнув мимо Очакова и Кинбурна, выносились на простор Черного моря.
3
Когда генерал-фелъдцехмейстер и кавалер граф Орлов предлагал в своих млениях об отделении корпуса на будущую 1772 г. кампанию в сороке тысячах, чтоб, дошед до Варны, оттуду ему водным путем итти на атаку Царьграда… за первое правило поставлял он, предопределяя сию экспедицию, дабы прежде армию, к таковым операциям готовящуюся, скоро можно усиливать как числом, так и способностию. Но прибавок ныне войск, назначенный в сию армию, состоит весь из шести пехотных полков, коего числа не достанет и для гарнизонов, коими должно мне снабдить завоеванные крепости… Не осмелюсь мнить за возможное, чтоб после наступающей кампании быть в состоянии здешней армии отделить в сороке или тридцати тысячах корпус за Дунай на овладение Царьградом. Такое число отделивши, что может остаться на здешней стороне во удержание сильнейшей защиты и сообщения с оными?..
Граф Петр Румянцев.1771 г. марта 15. Яссы.(Из реляции П.А. Румянцева Екатерине II.)
Санджак[5] Очаковской крепости, поглаживая пышную бороду, глядел в окно. Ничего интересного там не было: крепостные стены, вода, камыши, песчаные отмели лимана, расстилающаяся до горизонта степь. Все то, что наблюдал изо дня в день уже несколько лет, как по воле Аллаха и великого визиря стал здешним комендантом. Сейчас он смотрел на это не потому, что искал услады для старческих глаз, а чтобы лишний раз не видеть стоявшего против него человека.
Этот офицер был призван в Очаков всего полтора месяца назад с морским караваном, доставившим в крепость подкрепление. Однако невзлюбил его санджак гораздо раньше, едва узнал, что тот должен прибыть к нему. По необъяснимым причинам стамбульские слухи долетали до Очакова намного раньше, нежели доплывали туда галеры с войсками или транспорты с боевыми припасами и продовольствием. Поэтому санджак знал все о своем новом подчиненном еще до того, как увидел его.
Единственный сын бывшего трехбунчужного паши[6], сохранившего и поныне влиятельные связи в диване, получил блестящее образование, путешествовал по Европе, участвовал в прошлогодних боях против русских на Дунае… Был ранен, повышен в должности, будучи в Стамбуле на лечении, сблизился с французскими военными инструкторами, неоднократно высказывал критические замечания о порядках, веками существовавших в султанской армии: взяточничестве и казнокрадстве, покупке офицерских званий и должностей, о наличии в войсках огромного числа «мертвых душ», жалованье которых оседало в карманах их командиров и военных чиновников. Не будь такой «говорун» сыном трехбунчужного паши, не сносить ему головы! Но Аллах велик и сполна воздаст каждому по заслугам, а поэтому он, очаковский комендант, приобрел нового командира табора[7] янычар. На свою голову!.. Кто знает, с какой целью перевели к нему этого сынка паши: то ли убрать его длинный язык подальше от Стамбула, то ли уберечь его голову от новых кровопролитных сражений, которые вот-вот должны грянуть на Дунае. Поди угадай…
— Бин-баши[8] Насух, думаю, вам известно о событиях прошедшей ночи? — спросил комендант после обмена обычными приветствиями.
— Да. Отряд казачьих лодок прорвался мимо Очакова и Кинбурна в море, — последовал спокойный ответ.
— Не отряд, а его жалкие остатки, — поправил собеседника комендант. — Большинство лодок гяуров уничтожены огнем крепостных пушек или потоплены нашими галерами, и в море удалось уйти лишь отдельным казачьим лодкам.
— В таком случае, господин санджак, примите мои поздравления, — склонил голову офицер.
Комендант готов был поклясться, что при этих словах по губам командира табора скользнула ироническая усмешка. Может, показалось? Наверное, так и есть. Ведь собеседник, кем бы ни был его отец, должен прекрасно знать, что в этой глуши благополучие и даже жизнь каждого офицера полностью находится в руках санджака.
— В связи с ночным боем я и пригласил вас. — Комендант протянул руку к мраморному столику, придвинутому к его креслу, взял четки. — Прорвавшиеся в море лодки гяуров могут двинуться в трех направлениях: к Крымскому побережью, на Анатолию или к Дунаю на помощь Румянцев-паше. Если они пойдут к Крыму — для этого есть татарский хан, если к Анатолийскому берегу — местный паша, но если гяуры появятся на Дунае… — комендант пожевал губами, тронул бороду. — Тогда великий визирь может выразить нам свое недовольство. Надеюсь, вы хорошо понимаете меня?
— Да.
Комендант вздохнул, опустил глаза, медленно стал перебирать четки.
— Как ни прискорбно, но лодки гяуров скорее всего направятся именно к Дунаю. Наши разведчики, постоянно наблюдающие за Днепром, донесли, что лодок всего двадцать и на каждой по пять десятков казаков. Чтобы напасть с такими силами на Анатолию, нужно быть полностью лишенным разума. Порты Крыма забиты нашими войсками, поэтому гяурам там тоже делать нечего. А вот Дунай… Румянцев-паша создает на нем свой речной флот, и покуда тот не готов, лодки запорожцев смогут заменить его. В этом случае гнев великого визиря наверняка падет на наши головы. Вот почему лодки гяуров, ни при каких обстоятельствах не должны достичь Дуная. Тем, кто помешает им соединиться с армией Румянцев-паши, будете вы со своим табором, бин-баши.
Подняв голову, комендант впился глазами в собеседника. Увы, оно оставалось таким же спокойным и бесстрастным, как в начале разговора. Может, тот не понимает всей сложности порученного ему задания или не представляет, с каким противником вскоре предстоит иметь дело?
— Благодарю за доверие, господин санджак, — прозвучал ответ. — Постараюсь оправдать его. Однако осмелюсь спросить, какими силами я буду располагать помимо своего табора?
— Помимо табора? Целого табора? — вскинул брови санджак. — Табор лучших воинов султана против нескольких жалких лодок гяуров?
— Не нескольких, а двадцати. А это, согласно донесениям ваших разведчиков, не менее тысячи казаков с двадцатью пушками. Каковы же казаки в бою, вы должны знать не хуже меня.
— Бин-баши Насух, вы плохо меня слушали, поэтому многое неправильно поняли, — строго сказал комендант. — Лодок было двадцать, когда они плыли по Днепру, большинство из них уничтожено у стен крепости и в гирле лимана. Следовательно, вам придется добивать лишь незначительные остатки спасшихся от смерти гяуров.
— Господин санджак, утром я был на берегу лимана и видел прибитые к нему волнами древесные стволы с грузом на одном конце. Их-то командиры галер и артиллеристы крепости приняли ночью за мачты казачьих лодок, именно по этим деревьям и был направлен наш огонь. Поэтому моим противником будут не остатки казачьего отряда, а он целиком. А в моем таборе всего пятьсот янычар.
— Пятьсот? — притворно удивился комендант. — Однако по спискам с вами прибыло семьсот воинов.
Забавно, как ты выкрутишься из этого положения, командир табора? Станешь жаловаться на военных чиновников, кладущих в собственный карман жалованье за двести «мертвых душ». Но чиновники обычно делятся подобными доходами с непосредственными командирами числящихся лишь на бумаге солдат. А командир этих несуществующих янычар сейчас ты.
— Вы правы, господин санджак, со мной действительно прибыли семьсот воинов, — невозмутимо ответил офицер. — Однако сегодня ночью произошел жестокий бой с казаками, в котором они были разгромлены и почти полностью уничтожены. Именно такое донесение вы час назад отправили в Стамбул? Так вот, в этом кровопролитном сражении отдали жизнь во славу Аллаха мои недостающие сейчас двести янычар.
Да, у сына паши есть голова на плечах. Поэтому его любой ценой необходимо поскорее отправить под казачьи сабли.
— Вы получите в помощь чамбул[9] татар, стоящих лагерем у крепости. В нем девятьсот сабель.
— Мой противник находится на лодках. Чтобы успешно бороться с ним, мне также нужны корабли. Хотя бы пять-шесть галер из тех, что сторожат гирло лимана.
Комендант закатил глаза к потолку.
— Вы хотите оставить меня с голыми руками? Ведь в крепости всего три тысячи воинов! А лазутчики донесли, что главный из здешних гяуров, кошевой Калнышевский, выступил из Сечи с шестью тысячами казаков и двенадцатью пушками. Путь его отряда лежит на юг. Вдруг он вздумает напасть на Очаков?
— Чем быстрее я покончу с прорвавшимися в море запорожцами, тем скорее вернусь в крепость. Без помощи с моря я буду вынужден ждать, когда шторм или отсутствие пресной воды заставит казаков высадиться на берег, и только тогда смогу напасть на них. Подобная же охота может длиться очень долго… А с галерами я возьму казаков в клещи с моря и с суши и разобью одновременным ударом.
Комендант задумался, четки замерли в его пальцах. А ведь собеседник прав. Тысяча запорожцев при двадцати пушках — большая сила, справиться с ними табором янычар и чамбулом татар будет не так просто. Да и какие нынче янычары? Обзавелись семьями, занялись торговлей, их дайи[10] погрязли в дворцовых интригах и султанских междоусобицах. Не гвардия Блистательной Порты, как было в годы его молодости, а сборище жадных ленивых попрошаек, ждущих от султана и великого визиря подарков и наград. С такими особенно не навоюешь! На татар также нет особой надежды. Все лучшие, верные чамбулы хан стянул в Крым и к Перекопу в ожидании наступления русских, а в степи остались лишь те, кого хан подозревает в доброжелательном отношении к России, низко оценивает их боеспособность, считает лишними ртами, которые не желает напрасно кормить. С подобным воинством нечего помышлять о победе над запорожцами.
А нужна ли победа, если он хочет отделаться от неугодного подчиненного? Причем неугодного не только ему, но и тем, кто выпроводил сынка паши поближе к казакам. Но если офицер Очаковской крепости разгромит казаков, прорвавшихся в море, плодами этой победы воспользуется в первую очередь именно он, его начальник и санджак крепости. Да и отец офицера, бывший трехбунчужный паша, обязательно обратит внимание на человека, который предоставил его сыну возможность отличиться. А у бывшего паши, по слухам, до сих пор крепкие связи в диване и верхах армии… Одному лишь Аллаху известно, что сейчас выгоднее: победа или поражение отправляющегося против запорожцев отряда.
Четки снова заскользили в руках коменданта, голос прозвучал почти ласково:
— Бин-баши Насух, вы получите и шесть галер. Но в поход выступите уже сегодня.
Накинув на плечи кафтан, фон Рихтен пристально всматривался в приближающийся берег. Где-то там, у остроконечного мыса, глубоко вдавшегося в море, находилось устье небольшой безымянной степной речушки. Ее капитан собирался нанести на составляемую им подробную карту побережья. С этой целью три чайки, почти незаметные в предрассветной мгле, отделились от своего маленького отряда и направились к мысу…
Распластавшись на вершине скалы, бин-баши Насух не отрывался от подзорной трубы. Место, на котором он лежал, было густо усеяно мелкими камнями, с моря налетал холодный, пронизывающий ветер, однако турецкий офицер не замечал этого. Как мудро поступил он, приказав разбудить себя в такую рань и прискакав сюда! А все потому, что он; сын высокородного паши, никогда не пренебрегал советами старых, опытных воинов и не считал зазорным следовать им! Не поленившись вчера вечером вступить в беседу с ветераном-янычаром, уже несколько раз имевшим дело с запорожцами на суше и в море, бин-баши узнал, что казачьи лодки ночью обычно держатся поблизости от берега и лишь перед рассветом снова уходят за линию горизонта. Надеясь обнаружить запорожскую флотилию и установить ее точную численность, бин-баши и взобрался в предутренней мгле на эту самую высокую в округе скалу, венчавшую мыс, с которой далеко окрест просматривалось море и уходившие влево и вправо от мыса участки побережья. Однако он даже не мечтал, что ему может выпасть такая удача!
Вначале он заметил быстро плывущие параллельно берегу казачьи лодки. Но утренняя полутьма и удаленность лодок от суши не позволили безошибочно определить их число: не то девятнадцать, не то двадцать. Как бин-баши и предполагал, казачья флотилия прорвалась в море практически без потерь. Об этом он догадался еще тем утром, когда после ночной пальбы в лимане целый час бродил по его песчаным берегам в надежде отыскать обломки казачьих лодок или вражеский труп. Тщетно — на песке лежали лишь выброшенные волнами древесные стволы с грузом цепей на одном конце. И вот сейчас запорожская флотилия в полном составе плыла перед ним в сторону Хаджибея.
Бин-баши счел задачу успешно выполненной и собирался покинуть скалу, как вдруг от лодочного отряда отделились три суденышка, направились к берегу. Причем он мог поклясться, что лодки держали курс именно на мыс, где был устроен его наблюдательный пункт. Бин-баши взял с собой для охраны всего три десятка всадников, поэтому встреча с запорожцами была для него крайне нежелательна. Однако жажда узнать, что понадобилось на берегу казакам, одержала верх над осторожностью, и он решил остаться па скале. Велев слуге спуститься к конвою и передать приказ хорошо замаскироваться и не вступать в бой с казаками без его сигнала, бин-баши снова приник к окуляру подзорной трубы.
Запорожские лодки действительно плыли к мысу и находились уже рядом с ним. Хотя берег у подножия мыса был вполне пригоден для высадки людей, лодки обогнули его и направились к устью небольшой речушки поблизости от мыса. Все встало на свои места — казакам необходима питьевая вода. Но почему лодки, войдя в речушку, не остановились, а стали подниматься против течения? Странно…
Густые камыши, стиснувшие речушку и почти скрывшие лодки, в одном месте расступились, и бин-баши увидел плывущую первой лодку как на ладони. Низко сидящие в воде борта, тростниковая обвязка вдоль них, на корме короткоствольная пушка… Обнаженные по пояс гребцы, стрелки, замершие у бортов с мушкетами на изготовку… Ненавистные усатые лица гяуров, их бритые, с клоком волос на макушке, головы, мускулистые загорелые спины.
Передняя лодка миновала свободный от камышей участок реки и вновь исчезла в зарослях, а перед глазами бин-баши появилась следующая лодка. Тот же острый нос и пушка на корме, такие же гребцы и настороженные фигуры стрелков с мушкетами в руках. Однако что это?.. У левого борта лодки двое: один стоит с лотом, другой сидит рядом на скамье с листом бумаги на коленях. Но если сидевший был в обычной казачьей одежде, то стоявший… Зеленый офицерский кафтан с погонами на правом плече, металлический офицерский нагрудный знак, шпага, высокие ботфорты… Форменная треуголка с позументом, парик, безусое лицо… Русский офицер! Среди запорожцев находится русский офицер, ведущий рекогносцировку местности и диктующий результаты своих наблюдений писарю-казаку! Вот так сюрприз, как говорили в подобных случаях его недавние стамбульские друзья-французы!
Бин-баши опустил подзорную трубу, провел ладонью по уставшим от напряжения глазам. Почему с запорожцами русский офицер, объяснений не требует: русскому командованию нужна карта побережья и как можно больше всевозможнейших сведений о нем. Зачем? Тоже ясно — чтобы организовать новый морской поход, однако уже с гораздо большими, нежели сейчас, силами, поскольку для плавания нескольких десятков быстрых, маневренных запорожских чаек вполне достаточно тех сведений, которыми располагают прекрасно знающие эти места казаки. Но если в морской поход выступит крупный десантный корпус, посаженный на множество судов различного назначения и грузоподъемности, с неодинаковой парусной вооруженностью и отличными один от другого мореходными качествами, тогда как воздух понадобится подробная карта побережья, точное знание ориентиров и навигационной обстановки по маршруту плавания.