Страница:
— Вы недооцениваете врага, — назидательным тоном сказал Белич. — Желая взять реванш за поражение на реке, он будет действовать весьма решительно.
— Ошибаетесь, пан майор. Я двадцать лет хожу на нехристей и изучил их породу и повадки дальше некуда… Коли басурманин чувствует свою победу и надеется на богатую поживу, он смел как голодный волк, а ежели считает, что зазря рискует шкурой, ведет себя как шакал. С какой стати турок сейчас полезет под пули? Разве не понимает, что флотилия полностью в наших руках и ее у нас не отбить: в любой момент можем уплыть, спровадив прежде суда на дно або пустив их дымом по ветру. Да и отобьет, что от этого проку простому янычару: добро то на флотилии войсковое, возвратится казне, а не пополнит его карман. Так нужно ли из-за казенного добра подставлять под пули або сабли свою единственную шкуру? Все это турок понимает… К тому же победа от него никуда не денется: рано или поздно мы все равно покинем это место, значит, басурманы нас отсюда прогнали. Вот и выходит, что туркам совсем ни к чему воевать всерьез. Они хоть и басурмане, а себе на уме.
«А ты занятная штучка… господин Получуб. Оказывается, тебе дано не только махать саблей да палить из пушки, но и философствовать. Ну и ну! Век живи — век учись!» — подвел итог длинной речи сотника секунд-майор.
— Как понимаю, отряду предстоит разделиться: часть останется на суднах при артиллерии, часть высадится на сушу. Я намерен принять команду над десантом, — тоном, не терпящим возражений, заявил Белич.
— Ради Бога, пан майор. Только возьмите с собой моего есаула — глядишь, сгодится при случае…
Турецкая конница, прискакавшая от Мачина, ударила по запорожцам с флангов, в центре вновь пошли в атаку янычары и остатки экипажей судов.
— Не меньше двух сотен подмоги, — проговорил стоявший рядом с секунд-майором есаул. — Ничего, как прискакали, так и ускачут.
Он нагнулся к убитому янычару, чьи ноги торчали из-под скамьи, вытащил у него из-за пояса пару пистолетов. Внимательно осмотрел их, щелкнул курками, протянул Беличу.
— Возьми, пан майор. Бой будет жарким, не помешают.
Белич взял пистолеты, а есаул быстро пошел вдоль борта, за которым с мушкетами наготове застыли запорожцы.
— Смотри на меня, а не на турка, братчики! Махну саблей — все разом на берег.
Вот турецкая конница от реки всего в сотне шагов, миг — и она будет на песчаной отмели, откуда рукой подать до судов. Чего молчат пушки? Передние всадники с ятаганами и арканами в руках вынеслись на отмель, и тогда дружно ударили пушки с чаек и трофейных судов. Вражеские наездники были готовы к такой встрече и, защищая себя от картечи, вздыбили лошадей. Крики, ржание, топот! Второй залп — и перед судами вырос вал из конских трупов, а оставшиеся в седлах турки разворачивали скакунов назад.
— Слава! — И есаул с саблей наголо перемахнул через борт, бросился в погоню за турками.
— Слава! — подхватили клич запорожцы и без промедления последовали за ним.
Очутившись на берегу, Белич догнал есаула.
— Строй казаков! Покуда турки не опомнились, надобно закрепить успех.
— Все готово, пан майор!
Действительно, запорожцы без каких-либо команд уже приняли боевой порядок: впереди — полусотня стрелков с мушкетами в руках, за спиной каждого — два казака с парой ружей на каждом плече. Вот оно, излюбленное сечевиками построение, при котором они готовы сразиться с любым числом турок и татар, полагаясь на свое превосходство в «огненном бое». И все-таки наступать с полутора сотнями человек на тысячу рискованно! Тем более что о тактике запорожцев он знает лишь понаслышке, однако ни разу не сталкивался с ней на деле. Больше смелости, секунд-майор: за всякое дело всегда когда-то принимаешься впервые.
Значит, таю никаких каре, штыковых атак, вся надежда на меткость и частоту огня. Итак, куда и как направить свой удар: равномерно по всему неприятельскому фронту или массированно на один из его флангов по типу «косой атаки»? Пожалуй, лучше навалиться на ближний фланг: и собственные силы не будут распылены, и артиллерия с судов сможет стрелять смелее, не страшась поразить своих.
— Теснее ряды! — во весь голос крикнул Белич. — Поручик Пяткович — на левый фланг, подпоручик Пиери — на правый!
Секунд-майор проследил за исполнением отданной команды, махнул шпагой.
— В атаку — марш, марш!
Турецкая конница, отхлынувшая от берега в степь, успела там развернуться и опять мчалась на суда. Едва в темноте обрисовались передние всадники, грянул залп из казачьих мушкетов. Сразу за ним второй, третий. Турки, неожиданно наткнувшись на запорожскую пехоту, круто взяли в сторону, обходя ее. Тогда заговорили пушки и фальконеты с судов. Конница, поражаемая картечью и ядрами с фронта и пулями с фланга, сбилась в бесформенную толпу, которая промчалась вдоль берега и исчезла в степи.
— Стой! Заряжай! — раздалась команда есаула. Не рано ли он прекратил атаку? Турки бегут, подхлестни их в спину еще парой-тройкой залпов, они уже не остановятся! Хотя… Пушечной стрельбы и мушкетной трескотни было предостаточно, а лежавших на земле убитых сипахов можно пересчитать по пальцам. Что ж, полумрак, спешка в стрельбе, быстрое перемещение целей отрицательно повлияли на меткость. Возможно, есаул прав: турки еще в большой силе и удаляться в степь далеко от своей артиллерии опасно.
Запорожцы не успели закончить перезарядку всех мушкетов, а из степи опять накатывался конский топот и крик «Алла-а-а!» На этот раз сипахи мчались не на суда, а на отряд Белича. Мчались всей массой в три сотни сабель и в полный намет. Зрелище не из приятных! Как вовремя есаул остановил строй, дав возможность зарядить большую часть мушкетов и не позволив запорожцам скрыться из глаз своих пушкарей!
Со стороны реки донесся слитный пушечный залп, между отрядом Белича и атакующими турками запрыгали по земле ядра, разорвалось несколько бомб. Конница была еще далековато, осколки бомб не причиняли ей ни малейшего вреда. После орудий с судов ударили фальконеты, рои картечи запели в воздухе. Вновь рявкнули пушки, и ядра с бомбами легли на прежнее место. Ай да сотник! Верно рассудил, что нечего попусту палить по трудно уязвимой в темноте скачущей коннице, куда разумнее поставить огневой заслон перед своими пешими товарищами.
Пушечный залп, выстрелы фальконетов. Еще пушечный залп. Конница быстро приближалась на дистанцию, когда бомбы и картечь перестанут быть просто казачьим щитом, а станут рваться под ногами лошадей и валить из седел всадников. Еще полусотня шагов — и конная лава встретится с раскаленным металлом, несущимся из жерл пушек и фальконетов. Ан нет! Сипахи подняли лошадей на дыбы, часть из них развернулась вправо, другая — влево, и оба отряда помчались параллельно казачьему строю.
— Пали! — срывая голос, крикнул Белич.
Вдогонку удалявшимся всадникам грянул мушкетный залп, некоторые из них выпали из седел. Не нравится! Конской грудью теперь не прикроешься!
— Пали!
Турки, расстреливаемые в спину, стали останавливаться, подчиняясь приказам командиров, принимать боевой строй. Тогда по ним вновь ударили пушки с судов. Первые бомбы разорвались с недолетом, ядра пронеслись над всадниками. Однако следующий залп мог оказаться гораздо точнее, и сипахи, не дожидаясь этого, снова рассыпались в стороны. Пушки и фальконеты палили безостановочно, и вражеские конники в беспорядке носились перед отрядом Белича, не имея возможности принять боевой порядок. Вот он, решающий момент боя! Напасть на деморализованную конницу, прижать ее к горе Буджак, заставить в поисках спасения уйти за гору!
— В атаку — ступай! — скомандовал Белич. Стало рассветать, и он не опасался удалиться от берега. Турецкая конница была на виду и уже не могла незаметно зайти его отряду в тыл и отрезать от реки.
— Пали!
Залп, за ним второй, третий. А с реки летели ядра и бомбы, свистела картечь. Многие турки, ища спасения от огня казаков, начали скрываться за Буджак. Начало бегству положено!
— Пали!
Залп, еще один, и турки двумя потоками хлынули за гору. Подхлестнуть их, не позволить остановиться!
— Из пистолетов — пали!
Белич вместе с запорожцами разрядил вслед сипахам свои пистолеты, повернулся к строю.
— Стой! Заряжай!
Вражеская конница скрылась из глаз, однако долго ли ей появиться из-за горы и атаковать? Поэтому никакой беспечности! Казачьи пушки и фальконеты тоже перестали стрелять, но у каждого орудия стояли наготове канонир с зажженным фитилем в руках. Остальные запорожцы, составлявшие отряд Получуба, виднелись на поврежденных трофейных судах. Вспыхнуло одно из них, второе, третье. Сотник не терял времени попусту.
Когда отряд Белича возвратился к реке, чайки и пригодные к дальнейшему плаванию трофейные суда были готовы в путь. Сам Получуб сидел подле писарчука сотни, склонившегося над листом бумаги.
— На означенной неприятельской флотилии справными взяты четыре галеры, три канчебаса и три малых шлюпки, — диктовал Получуб. — Одна галера вооружена пятью большими медными пушками, из коих три с гербами цесарскими, вторая також о пяти медных пушках, третья и четвертая имеют токмо по одной медной пушке и по два фальконета. На трех захваченных канчебасах взято еще десять фальконетов. Помимо сего, у неприятеля отбиты три небольших судна и несколько малых лодок, однако они оказались побитыми ядрами и, как негодные к употреблению, истреблены на месте…
Получуб заметил спрыгнувшего в чайку есаула, поманил его к себе.
— Чем порадуешь, дружок?
— В степи и на берегу семь с половиной десятков убитых турок. Моя команда не потеряла ни единого казака.
— Сколько раненых?
— Наберется с десяток. Да разве это раны: кого пуля зацепила, кого стрела царапнула. Все затянется через неделю.
Получуб почесал затылок
— На берегу семь с половиной десятков побитых турок, на галерах и прочих судах еще полсотни. Потонуло и ушло на дно от наших пуль не меньше трех-четырех десятков. — Сотник тронул за плечо писарчука. — Уснул? Пиши дальше… Неприятеля было на судах и на берегу не меньше тысячи человек, урон понес он до полутора сот человек убитыми и потопленными. В полон захвачен капитан-паша Гаджа Ассан, командовавший сею флотилией, и два янычара. В моей сотне ни одного казака не убито…
Белич, устало привалившийся плечом к борту чайки и прислушивавшийся к голосу сотника, при его последних словах встрепенулся. Уж не ослышался ли он? Такой бой, столь блистательная победа — и почти без потерь! Вот тебе и вчерашние беглые мужики! А может, секунд-майор, уже не мужики, а прекрасные солдаты, чьей отваге и воинскому умению ты только что был свидетелем? Солдаты? Он назвал солдатами тех, кто, возможно, разграбил и сжег его маеток, предал смерти отца с братьями? Позор! Нет, он никогда не простит быдлу гибель близких и собственное разорение!
Но как тогда объяснить, что совсем недавно он стоял в одном боевом строю с этим быдлом и наравне с ним рисковал жизнью? Как? Только исполнением воинского долга и присяги? Ведь он мог отказаться от предложения действовать вместе с запорожцами и остаться при своем батальоне гренадер. Почему не сделал этого? Прельстился громкой боевой славой запорожцев, уступил зову родной крови? Зов родной крови! Какая глупость! Что общего между ним, потомственным шляхтичем, и собравшимся на Сечи безродным быдлом? Ничего!
Так уж ничего? Разве не под одним знаменем сражались это быдло и его предки-шляхтичи при гетмане Кошке на болотистых низинах Курляндии, спасали с гетманом Сагайдачным на Хотинских полях Польшу, гнали с Украины при гетмане Сирко проклятую унию? Разве не один и тот же боевой клич водил в битвы это быдло и его родовитых предков при гетмане Хмельниченко, когда Украина сбрасывала с себя ярмо Речи Посполитой, и под Полтавой, где Украина вкупе с Россией отстаивала свободу от нового поработителя? Разве не общим именем — украинцы — называли всех вас друзья и враги, разве не одна ненька-земля, Украина, вскормила и вспоила вас? Так почему ты, офицер русской армии Белич, именуешь сейчас своих боевых товарищей-единоплеменников быдлом и беглыми мужиками? Лишь потому, что кто-то из них мог иметь отношение к гибели твоих родных? А может… может…
Что знаешь сегодня ты, украинский шляхтич Белич, о родном народе, чем связан с ним? Да и кто ты сегодня вообще? С семи лет жил у тетки в Смоленске, с тринадцати лет был воспитанником Петербургского шляхетского корпуса, где на отлично усвоил три обязательных для кадета предмета: закон Божий, военные экзерциции, арифметику, а также прекрасно обучился верховой езде и фехтованию, хорошо изучил историю, географию, юриспруденцию, довольно сносно обучился танцам и музыке. Сейчас, в тридцать лет, ты пишешь по-латыни и погречески, читаешь и разговариваешь по-немецки и по-французски, однако с трудом понимаешь по-украински. Кто же ты, родившийся па украинской земле и наполовину забывший родной язык? Украинец ли?
Непросто было на душе у Белича, украинского шляхтича, секунд-майора русской армии и кавалера.
Боли в левом боку и под правой лопаткой Сидловский уже не чувствовал, а может, просто притерпелся к ней: впервой, что ли, дырявил тело старого полковника вражий свинец. Донимала его слабость: третий день не мог ни встать, ни самостоятельно повернуться на здоровый правый бок, трудно было даже писать. Не помогало ни зелье отрядного лекаря, ни микстуры и порошки присланного генералом фон Боуром доктора-иноземца.
Иногда Сидловский впадал в беспамятство, и тогда казалось, что он не па скамье чайки, а в горнице своего родового хутора, и рядом плещется не чужой Дунай, а родной Славутич. Потом сознание возвращалось, а с ним лезли в голову невеселые думы. Неужто одна из турецких пуль оказалась смертельной, и недуг берет свое? Ежели так, сколько ему осталось жить?
А каким удачным был тот бой в низовьях Дуная! Тогда, 4 сентября, он по приказу генерала фон Боура должен был атаковать на турецкой стороне реки у местечка Дуяны вражеское укрепление — бекет, разгромить его гарнизон и уничтожить батарею, мешавшую движению по Дунаю русских судов. Впервые с ним не посылались русские офицеры, и полковник готовился к походу особенно тщательно. Задание фон Боура было выполнено блестяще: укрепление и сами Дуяны взяты штурмом и сожжены, захвачены батарея, шесть Турецких знамен и другая богатая добыча, среди пленных оказался Ага Бин-баша, командовавший турками. Правда, запорожцы потеряли в сражении четверых убитыми и 28 ранеными, и одним из тяжелораненых был он. Как глупо все получилось!
Укрепление уже было разрушено, Дуяны вовсю пылали, запорожцы заканчивали погрузку трофеев в чайки, когда к месту боя подоспела турецкая конница. Обстрелянная фальконетами с чаек и трофейными орудиями, она не стала ввязываться в сражение и остановилась у холма, где недавно возвышалось турецкое укрепление. Из вражеских рядов вырвался всадник в дорогом ярком халате, рысью приблизился к чайкам. Отстав на полкорпуса, за всадником скакал белый жеребец с пустым седлом.
В сотне шагов от уреза воды всадник рванул повод, отчего его скакун взвился свечой, выхватил из ножен ятаган, завертел им над головой. Затем промчался вдоль приткнувшихся к берегу чаек, вновь поднял коня на дыбы, указал клинком на белого жеребца, крикнул что-то насмешливое в сторону запорожцев. Старый, как мир, способ вызова на поединок!
Полковник видел, как у многих казаков загорелись глаза, руки рванулись к саблям, и решил не препятствовать смельчаку, который пожелает схватиться с турком. И тут леший дернул его навести на вражьего удальца подзорную трубу. Навел и не смог отвести! Какое седло было под турком, какая сбруя на скакуне! А полковник с малых лет был не равнодушен к конскому убранству. Кстати, настоящая фамилия его была вовсе не Сидловский. Прозвище Сидло он получил после давнего случая, когда в бытность простым казаком потерял в бою своего коня и, не желая расстаться с седлом, трое суток тащил его на себе, покуда не отбил нового скакуна. Это прозвище сопровождало его до тех пор, пока кошевой не повязал ему на эфес сабли алый бант сотника, и лишь тогда грубоватое «Сидло» было заменено более благозвучным «Сидловский».
Позже, в морском набеге на Варну, он был ранен осколком бомбы в колено, отчего нога стала плохо сгибаться, и ему пришлось навсегда перейти в пешую команду. Перейти перешел, а от стародавней любви к конскому убранству не излечился до сей поры. Дожил до седых волос, ходит в ясновельможных старшинах, а как приметит красивое седло иль богато изукрашенную сбрую — враз становится хлопцем-юнаком Яковом Сидло. Ну прямо нечистая сила вселялась в обычно умного, рассудительного старого полковника!
Она, не иначе она! Чем еще можно объяснить, что он первым шагнул из казачьего строя и направился к турку-забияке. Принял из его руки повод от белого жеребца, стрелой взлетел в седло. Приучая жеребца к своей руке, сделал два больших круга между рядами неприятельской конницы и казачьими чайками, остановился против врага. Отвечая на его приветствие — наклон головы и приложенную к левой стороне груди правую руку — отвесил полупоклон и рванул из ножен верную саблю.
Турок оказался добрым рубакой: сильная рука, быстрый глаз, точный удар. Но были у него недостатки, так часто присущие молодежи, — горячность и переоценка собственных возможностей. На них и решил сыграть более опытный и выдержанный Сидловский. С начала поединка он только парировал чужие удары и лишь изредка наносил свои. Турок, расценив это как признак слабости противника, все более и более смелел, постепенно терял осторожность.
От взгляда Сидловского не ускользнуло, когда турок выпустил из левой руки повод, стал управлять конем легкими ударами коленей и пяток. Вот ты и попался, голубчик! Собираешься в удобный момент перебросить ятаган в левую руку и нанести удар оттуда, откуда казак его не ждет. Старо, старо! Полковник впервые столкнулся с этим приемом три десятка лет назад, и потом множество раз сам мастерски пользовался им. Сегодня он готов посмотреть, как этим приемом владеешь ты, молодой задира.
Турок нанес сильный удар, и едва Сидловский успел отбить его, как ятаган сверкнул уже в левой руке врага. Однако нанести свой коварный удар противник не успел — казачья сабля молнией обрушилась ему на голову. С разрубленным черепом турок рухнул в траву, а полковник тут же ухватился за чужой повод. Быстрей к своим! Но не тут-то было! Огненно-рыжая кобыла поверженного турка, лишившись хозяина и не слушаясь руки чужака, закусила удила и стремглав помчалась к неприятельской лаве.
Вздумала лишить казака законной добычи? Черта лысого! Он справился с твоим хозяином, справится и с тобой! А турецкая лава все ближе, ближе. В конце концов, кобыла замедлила бег и, повинуясь сильной руке Сидловского, начала делать разворот к Дунаю. А вражеская лава уже так близко, что можно различить лица ближайших всадников. Когда полковник с рыжей кобылой в поводу, наконец, поскакал к чайкам, вслед ему раздались выстрелы…
И вот он с двумя пулями — одной в боку, другой под лопаткой — лежит в чайке и не может двинуть ни рукой, ни ногой. Только и хватает его, чтобы с трудом водить пером по бумаге. А с кормы чайки лезет в уши голос войскового старшины Проневича, заменившего раненого Сидловского:
— За победу под Дуянами, особливо за добытые вражьи знамена и плененного пашу, генерал фон Боур все войско Запорожское благодарил и обещался о наших действиях их сиятельству графу Румянцеву и Государыне написать…
Рука отдохнула, полковник опять в состоянии вывести несколько слов. Писать трудно, однако картелюшку[18] своему старому другу, кошевому Петру Калнышевскому, он обязательно должен закончить сегодня.
«…Вельможности вашей от меня и от всей команды в поклон с добутых на той стороне Дуная вещей: шаблю, под серебром ножны, попередник конский с серебряными ручками; пану писарю войсковому Ив. Я. Глобе часы карманные, тоже тамо добуты, серебряные, чрез атамана поповического куреня Петра Мовчана посылаю…»
Сидловский опустил руку с пером, в изнеможении закрыл глаза. Прислушался к голосу Проневича:
— Завтра нам велено выступить в гору Дуная, под село, прозываемое Черноводы, дабы отбить оное у неприятеля. К команде нашей на срок похода причислен Венгерского гусарского полка капитан барон Эренберг…
Значит, опять в поход, навстречу новым боям.
Несколько слов в заключение.
Над Дунаем, в Крыму и Причерноморье бушевали военные грозы. Засыпали друг друга ядрами и шли на абордаж суда, сходились в штыковых атаках колонны пехоты, на полном скаку сшибались в яростной рубке конные лавы. И победные русское «Ура!», украинское казачье «Слава!» все чаще заглушали турецкое и татарское «Алла!» Молодая Российская империя, не столь давно твердой ногой вставшая на Балтике, теперь прокладывала себе дорогу к Черному морю.
Позади была слава Рябой Могилы, громкие победы при Ларге и Кагуле, покорение Крыма, другие не менее доблестные сражения. Европа, обратившая пристальный взор к России еще в правление Петра Великого, затем потрясенная ее триумфом в Семилетней войне, сейчас с изумлением наблюдала за новыми успехами русского оружия: победами над армией султанской Турции и ее вассала, крымского хана.
Там, на холмистых придунайских равнинах, в солончаковых степях Крыма русские полководцы смело ломали устоявшиеся стратегические каноны военной науки, русский солдат и украинский казак побеждали в ситуациях, немыслимых для успешного ведения боя солдатами других армий. Россия, при императоре Петре сломавшая шею тогдашней грозе Европы — Карлу XII, усмирившая при дочери Петра Елизавете другое пугало континента — Фридриха Великого, теперь, при императрице Екатерине II, уверенно одерживала верх над Турцией, с которой уже несколько столетий ничего не могла поделать вся Европа. В который раз за последние полвека Россия учила Европу воевать!
За свои победы и славу Россия платила кровью и потом всех народов, населявших огромную империю, в первую очередь русского и украинского. Однако Санкт-Петербург, императрица и ее окружение желали знать, видеть, воздавать хвалу не народу, а отдельным конкретным героям, которые, по их мнению, вознесли Россию как воительницу над остальной Европой. Тем более что таких героев не требовалось искать — они были на устах всей Европы.
Этих героев было два: первый имел собственное имя — фельдмаршал граф Петр Румянцев, второй собирательное — запорожское казачество. Оба героя были известны Европе давно, но именно в последние годы полководческое дарование первого и непревзойденная отвага второго вызвали общее восхищение.
Фельдмаршал Петр Алексеевич Румянцев, сын генерал-аншефа[19] Петровской армии, ценимого императором за незаурядные военные и дипломатические способности… В восемнадцать лет — полковник, в двадцать — генерал-майор, в тридцать семь — генерал-аншеф, в сорок пять — фельдмаршал… Участник Семилетней войны, герой сражения при Гросс-Егерсдорфе, командир корпуса, взявшего сильнейшую прусскую приморскую крепость Кольберг, генерал, разгромивший под Кунерсдорфом у высоты Большой Шпиц красу и гордость Фридриховской армии — конницу его любимца генерала Зейдлица… Человек, позволивший себе смелость после свержения с престола императора Петра II не торопиться с принесением присяги на верность его жене Екатерине, за что был отстранен ею от поста главнокомандующего армией и позже постоянно чувствовал ее холодность по отношению к себе.
Первый в России кавалер ордена святого Георгия первой степени, учитель Потемкина, Суворова, Кутузова. Смелый новатор в военной стратегии и тактике, реорганизатор русской армии… Фельдмаршал, штаб которого был битком набит иноземными генералами и офицерами, прикомандированными к лучшему полководцу Европы для приобретения опыта современной войны… Военачальник, в бытность которого в Берлине Фридрих Великий осыпал его любезностями, приказал генералам своего штаба и членам Прусской Академии наук торжественно представиться Румянцеву, а сам лично командовал организованными в Потсдаме грандиозными маневрами своей армии, на которых было разыграно Кагульское сражение, выигранное в 1770 году его именитым гостем. Подобной чести не удостаивался ни один русский полководец, ни до, ни после Румянцева. Да что там полководец — ни один русский император! Военный и государственный деятель, слава которого была столь велика, что русско-турецкие войны последней трети XVIII века Европа звала Румянцевскими… Нужно ли добавлять еще что-либо к сему портрету?!
Войско Запорожское Низовое… Уже в 1768 году, с началом русско-турецкой войны, к армии графа Румянцева были причислены и запорожцы. Семь с половиной тысяч сечевиков с артиллерией примкнули непосредственно к русским войскам, а еще две тысячи отправились на чайках против турок вниз по Днепру. Всего в боевых действиях приняли участие десять тысяч запорожцев! Флотилия чаек под командованием есаула Филиппа Стягайло разгромила двухтысячный авангард турецких войск, пытавшихся форсировать Днепр, потопив при этом четыре вражеских судна, захватив множество пленных и богатые трофеи, в том числе четыре неприятельских знамени и пернач. Выполняя приказ П. Румянцева, запорожцы сражались с турками под Очаковым, отбив у них восемь знамен, под предводительством П. Калнышевского совершили глубокий рейд во вражеский тыл, вернувшись оттуда с 20 тысячами захваченных копей. А сколько было мелких боев и стычек! В 1769 году Государственный Совет получил из действующей армии две реляции об успешных боевых действиях запорожцев.
— Ошибаетесь, пан майор. Я двадцать лет хожу на нехристей и изучил их породу и повадки дальше некуда… Коли басурманин чувствует свою победу и надеется на богатую поживу, он смел как голодный волк, а ежели считает, что зазря рискует шкурой, ведет себя как шакал. С какой стати турок сейчас полезет под пули? Разве не понимает, что флотилия полностью в наших руках и ее у нас не отбить: в любой момент можем уплыть, спровадив прежде суда на дно або пустив их дымом по ветру. Да и отобьет, что от этого проку простому янычару: добро то на флотилии войсковое, возвратится казне, а не пополнит его карман. Так нужно ли из-за казенного добра подставлять под пули або сабли свою единственную шкуру? Все это турок понимает… К тому же победа от него никуда не денется: рано или поздно мы все равно покинем это место, значит, басурманы нас отсюда прогнали. Вот и выходит, что туркам совсем ни к чему воевать всерьез. Они хоть и басурмане, а себе на уме.
«А ты занятная штучка… господин Получуб. Оказывается, тебе дано не только махать саблей да палить из пушки, но и философствовать. Ну и ну! Век живи — век учись!» — подвел итог длинной речи сотника секунд-майор.
— Как понимаю, отряду предстоит разделиться: часть останется на суднах при артиллерии, часть высадится на сушу. Я намерен принять команду над десантом, — тоном, не терпящим возражений, заявил Белич.
— Ради Бога, пан майор. Только возьмите с собой моего есаула — глядишь, сгодится при случае…
Турецкая конница, прискакавшая от Мачина, ударила по запорожцам с флангов, в центре вновь пошли в атаку янычары и остатки экипажей судов.
— Не меньше двух сотен подмоги, — проговорил стоявший рядом с секунд-майором есаул. — Ничего, как прискакали, так и ускачут.
Он нагнулся к убитому янычару, чьи ноги торчали из-под скамьи, вытащил у него из-за пояса пару пистолетов. Внимательно осмотрел их, щелкнул курками, протянул Беличу.
— Возьми, пан майор. Бой будет жарким, не помешают.
Белич взял пистолеты, а есаул быстро пошел вдоль борта, за которым с мушкетами наготове застыли запорожцы.
— Смотри на меня, а не на турка, братчики! Махну саблей — все разом на берег.
Вот турецкая конница от реки всего в сотне шагов, миг — и она будет на песчаной отмели, откуда рукой подать до судов. Чего молчат пушки? Передние всадники с ятаганами и арканами в руках вынеслись на отмель, и тогда дружно ударили пушки с чаек и трофейных судов. Вражеские наездники были готовы к такой встрече и, защищая себя от картечи, вздыбили лошадей. Крики, ржание, топот! Второй залп — и перед судами вырос вал из конских трупов, а оставшиеся в седлах турки разворачивали скакунов назад.
— Слава! — И есаул с саблей наголо перемахнул через борт, бросился в погоню за турками.
— Слава! — подхватили клич запорожцы и без промедления последовали за ним.
Очутившись на берегу, Белич догнал есаула.
— Строй казаков! Покуда турки не опомнились, надобно закрепить успех.
— Все готово, пан майор!
Действительно, запорожцы без каких-либо команд уже приняли боевой порядок: впереди — полусотня стрелков с мушкетами в руках, за спиной каждого — два казака с парой ружей на каждом плече. Вот оно, излюбленное сечевиками построение, при котором они готовы сразиться с любым числом турок и татар, полагаясь на свое превосходство в «огненном бое». И все-таки наступать с полутора сотнями человек на тысячу рискованно! Тем более что о тактике запорожцев он знает лишь понаслышке, однако ни разу не сталкивался с ней на деле. Больше смелости, секунд-майор: за всякое дело всегда когда-то принимаешься впервые.
Значит, таю никаких каре, штыковых атак, вся надежда на меткость и частоту огня. Итак, куда и как направить свой удар: равномерно по всему неприятельскому фронту или массированно на один из его флангов по типу «косой атаки»? Пожалуй, лучше навалиться на ближний фланг: и собственные силы не будут распылены, и артиллерия с судов сможет стрелять смелее, не страшась поразить своих.
— Теснее ряды! — во весь голос крикнул Белич. — Поручик Пяткович — на левый фланг, подпоручик Пиери — на правый!
Секунд-майор проследил за исполнением отданной команды, махнул шпагой.
— В атаку — марш, марш!
Турецкая конница, отхлынувшая от берега в степь, успела там развернуться и опять мчалась на суда. Едва в темноте обрисовались передние всадники, грянул залп из казачьих мушкетов. Сразу за ним второй, третий. Турки, неожиданно наткнувшись на запорожскую пехоту, круто взяли в сторону, обходя ее. Тогда заговорили пушки и фальконеты с судов. Конница, поражаемая картечью и ядрами с фронта и пулями с фланга, сбилась в бесформенную толпу, которая промчалась вдоль берега и исчезла в степи.
— Стой! Заряжай! — раздалась команда есаула. Не рано ли он прекратил атаку? Турки бегут, подхлестни их в спину еще парой-тройкой залпов, они уже не остановятся! Хотя… Пушечной стрельбы и мушкетной трескотни было предостаточно, а лежавших на земле убитых сипахов можно пересчитать по пальцам. Что ж, полумрак, спешка в стрельбе, быстрое перемещение целей отрицательно повлияли на меткость. Возможно, есаул прав: турки еще в большой силе и удаляться в степь далеко от своей артиллерии опасно.
Запорожцы не успели закончить перезарядку всех мушкетов, а из степи опять накатывался конский топот и крик «Алла-а-а!» На этот раз сипахи мчались не на суда, а на отряд Белича. Мчались всей массой в три сотни сабель и в полный намет. Зрелище не из приятных! Как вовремя есаул остановил строй, дав возможность зарядить большую часть мушкетов и не позволив запорожцам скрыться из глаз своих пушкарей!
Со стороны реки донесся слитный пушечный залп, между отрядом Белича и атакующими турками запрыгали по земле ядра, разорвалось несколько бомб. Конница была еще далековато, осколки бомб не причиняли ей ни малейшего вреда. После орудий с судов ударили фальконеты, рои картечи запели в воздухе. Вновь рявкнули пушки, и ядра с бомбами легли на прежнее место. Ай да сотник! Верно рассудил, что нечего попусту палить по трудно уязвимой в темноте скачущей коннице, куда разумнее поставить огневой заслон перед своими пешими товарищами.
Пушечный залп, выстрелы фальконетов. Еще пушечный залп. Конница быстро приближалась на дистанцию, когда бомбы и картечь перестанут быть просто казачьим щитом, а станут рваться под ногами лошадей и валить из седел всадников. Еще полусотня шагов — и конная лава встретится с раскаленным металлом, несущимся из жерл пушек и фальконетов. Ан нет! Сипахи подняли лошадей на дыбы, часть из них развернулась вправо, другая — влево, и оба отряда помчались параллельно казачьему строю.
— Пали! — срывая голос, крикнул Белич.
Вдогонку удалявшимся всадникам грянул мушкетный залп, некоторые из них выпали из седел. Не нравится! Конской грудью теперь не прикроешься!
— Пали!
Турки, расстреливаемые в спину, стали останавливаться, подчиняясь приказам командиров, принимать боевой строй. Тогда по ним вновь ударили пушки с судов. Первые бомбы разорвались с недолетом, ядра пронеслись над всадниками. Однако следующий залп мог оказаться гораздо точнее, и сипахи, не дожидаясь этого, снова рассыпались в стороны. Пушки и фальконеты палили безостановочно, и вражеские конники в беспорядке носились перед отрядом Белича, не имея возможности принять боевой порядок. Вот он, решающий момент боя! Напасть на деморализованную конницу, прижать ее к горе Буджак, заставить в поисках спасения уйти за гору!
— В атаку — ступай! — скомандовал Белич. Стало рассветать, и он не опасался удалиться от берега. Турецкая конница была на виду и уже не могла незаметно зайти его отряду в тыл и отрезать от реки.
— Пали!
Залп, за ним второй, третий. А с реки летели ядра и бомбы, свистела картечь. Многие турки, ища спасения от огня казаков, начали скрываться за Буджак. Начало бегству положено!
— Пали!
Залп, еще один, и турки двумя потоками хлынули за гору. Подхлестнуть их, не позволить остановиться!
— Из пистолетов — пали!
Белич вместе с запорожцами разрядил вслед сипахам свои пистолеты, повернулся к строю.
— Стой! Заряжай!
Вражеская конница скрылась из глаз, однако долго ли ей появиться из-за горы и атаковать? Поэтому никакой беспечности! Казачьи пушки и фальконеты тоже перестали стрелять, но у каждого орудия стояли наготове канонир с зажженным фитилем в руках. Остальные запорожцы, составлявшие отряд Получуба, виднелись на поврежденных трофейных судах. Вспыхнуло одно из них, второе, третье. Сотник не терял времени попусту.
Когда отряд Белича возвратился к реке, чайки и пригодные к дальнейшему плаванию трофейные суда были готовы в путь. Сам Получуб сидел подле писарчука сотни, склонившегося над листом бумаги.
— На означенной неприятельской флотилии справными взяты четыре галеры, три канчебаса и три малых шлюпки, — диктовал Получуб. — Одна галера вооружена пятью большими медными пушками, из коих три с гербами цесарскими, вторая також о пяти медных пушках, третья и четвертая имеют токмо по одной медной пушке и по два фальконета. На трех захваченных канчебасах взято еще десять фальконетов. Помимо сего, у неприятеля отбиты три небольших судна и несколько малых лодок, однако они оказались побитыми ядрами и, как негодные к употреблению, истреблены на месте…
Получуб заметил спрыгнувшего в чайку есаула, поманил его к себе.
— Чем порадуешь, дружок?
— В степи и на берегу семь с половиной десятков убитых турок. Моя команда не потеряла ни единого казака.
— Сколько раненых?
— Наберется с десяток. Да разве это раны: кого пуля зацепила, кого стрела царапнула. Все затянется через неделю.
Получуб почесал затылок
— На берегу семь с половиной десятков побитых турок, на галерах и прочих судах еще полсотни. Потонуло и ушло на дно от наших пуль не меньше трех-четырех десятков. — Сотник тронул за плечо писарчука. — Уснул? Пиши дальше… Неприятеля было на судах и на берегу не меньше тысячи человек, урон понес он до полутора сот человек убитыми и потопленными. В полон захвачен капитан-паша Гаджа Ассан, командовавший сею флотилией, и два янычара. В моей сотне ни одного казака не убито…
Белич, устало привалившийся плечом к борту чайки и прислушивавшийся к голосу сотника, при его последних словах встрепенулся. Уж не ослышался ли он? Такой бой, столь блистательная победа — и почти без потерь! Вот тебе и вчерашние беглые мужики! А может, секунд-майор, уже не мужики, а прекрасные солдаты, чьей отваге и воинскому умению ты только что был свидетелем? Солдаты? Он назвал солдатами тех, кто, возможно, разграбил и сжег его маеток, предал смерти отца с братьями? Позор! Нет, он никогда не простит быдлу гибель близких и собственное разорение!
Но как тогда объяснить, что совсем недавно он стоял в одном боевом строю с этим быдлом и наравне с ним рисковал жизнью? Как? Только исполнением воинского долга и присяги? Ведь он мог отказаться от предложения действовать вместе с запорожцами и остаться при своем батальоне гренадер. Почему не сделал этого? Прельстился громкой боевой славой запорожцев, уступил зову родной крови? Зов родной крови! Какая глупость! Что общего между ним, потомственным шляхтичем, и собравшимся на Сечи безродным быдлом? Ничего!
Так уж ничего? Разве не под одним знаменем сражались это быдло и его предки-шляхтичи при гетмане Кошке на болотистых низинах Курляндии, спасали с гетманом Сагайдачным на Хотинских полях Польшу, гнали с Украины при гетмане Сирко проклятую унию? Разве не один и тот же боевой клич водил в битвы это быдло и его родовитых предков при гетмане Хмельниченко, когда Украина сбрасывала с себя ярмо Речи Посполитой, и под Полтавой, где Украина вкупе с Россией отстаивала свободу от нового поработителя? Разве не общим именем — украинцы — называли всех вас друзья и враги, разве не одна ненька-земля, Украина, вскормила и вспоила вас? Так почему ты, офицер русской армии Белич, именуешь сейчас своих боевых товарищей-единоплеменников быдлом и беглыми мужиками? Лишь потому, что кто-то из них мог иметь отношение к гибели твоих родных? А может… может…
Что знаешь сегодня ты, украинский шляхтич Белич, о родном народе, чем связан с ним? Да и кто ты сегодня вообще? С семи лет жил у тетки в Смоленске, с тринадцати лет был воспитанником Петербургского шляхетского корпуса, где на отлично усвоил три обязательных для кадета предмета: закон Божий, военные экзерциции, арифметику, а также прекрасно обучился верховой езде и фехтованию, хорошо изучил историю, географию, юриспруденцию, довольно сносно обучился танцам и музыке. Сейчас, в тридцать лет, ты пишешь по-латыни и погречески, читаешь и разговариваешь по-немецки и по-французски, однако с трудом понимаешь по-украински. Кто же ты, родившийся па украинской земле и наполовину забывший родной язык? Украинец ли?
Непросто было на душе у Белича, украинского шляхтича, секунд-майора русской армии и кавалера.
Боли в левом боку и под правой лопаткой Сидловский уже не чувствовал, а может, просто притерпелся к ней: впервой, что ли, дырявил тело старого полковника вражий свинец. Донимала его слабость: третий день не мог ни встать, ни самостоятельно повернуться на здоровый правый бок, трудно было даже писать. Не помогало ни зелье отрядного лекаря, ни микстуры и порошки присланного генералом фон Боуром доктора-иноземца.
Иногда Сидловский впадал в беспамятство, и тогда казалось, что он не па скамье чайки, а в горнице своего родового хутора, и рядом плещется не чужой Дунай, а родной Славутич. Потом сознание возвращалось, а с ним лезли в голову невеселые думы. Неужто одна из турецких пуль оказалась смертельной, и недуг берет свое? Ежели так, сколько ему осталось жить?
А каким удачным был тот бой в низовьях Дуная! Тогда, 4 сентября, он по приказу генерала фон Боура должен был атаковать на турецкой стороне реки у местечка Дуяны вражеское укрепление — бекет, разгромить его гарнизон и уничтожить батарею, мешавшую движению по Дунаю русских судов. Впервые с ним не посылались русские офицеры, и полковник готовился к походу особенно тщательно. Задание фон Боура было выполнено блестяще: укрепление и сами Дуяны взяты штурмом и сожжены, захвачены батарея, шесть Турецких знамен и другая богатая добыча, среди пленных оказался Ага Бин-баша, командовавший турками. Правда, запорожцы потеряли в сражении четверых убитыми и 28 ранеными, и одним из тяжелораненых был он. Как глупо все получилось!
Укрепление уже было разрушено, Дуяны вовсю пылали, запорожцы заканчивали погрузку трофеев в чайки, когда к месту боя подоспела турецкая конница. Обстрелянная фальконетами с чаек и трофейными орудиями, она не стала ввязываться в сражение и остановилась у холма, где недавно возвышалось турецкое укрепление. Из вражеских рядов вырвался всадник в дорогом ярком халате, рысью приблизился к чайкам. Отстав на полкорпуса, за всадником скакал белый жеребец с пустым седлом.
В сотне шагов от уреза воды всадник рванул повод, отчего его скакун взвился свечой, выхватил из ножен ятаган, завертел им над головой. Затем промчался вдоль приткнувшихся к берегу чаек, вновь поднял коня на дыбы, указал клинком на белого жеребца, крикнул что-то насмешливое в сторону запорожцев. Старый, как мир, способ вызова на поединок!
Полковник видел, как у многих казаков загорелись глаза, руки рванулись к саблям, и решил не препятствовать смельчаку, который пожелает схватиться с турком. И тут леший дернул его навести на вражьего удальца подзорную трубу. Навел и не смог отвести! Какое седло было под турком, какая сбруя на скакуне! А полковник с малых лет был не равнодушен к конскому убранству. Кстати, настоящая фамилия его была вовсе не Сидловский. Прозвище Сидло он получил после давнего случая, когда в бытность простым казаком потерял в бою своего коня и, не желая расстаться с седлом, трое суток тащил его на себе, покуда не отбил нового скакуна. Это прозвище сопровождало его до тех пор, пока кошевой не повязал ему на эфес сабли алый бант сотника, и лишь тогда грубоватое «Сидло» было заменено более благозвучным «Сидловский».
Позже, в морском набеге на Варну, он был ранен осколком бомбы в колено, отчего нога стала плохо сгибаться, и ему пришлось навсегда перейти в пешую команду. Перейти перешел, а от стародавней любви к конскому убранству не излечился до сей поры. Дожил до седых волос, ходит в ясновельможных старшинах, а как приметит красивое седло иль богато изукрашенную сбрую — враз становится хлопцем-юнаком Яковом Сидло. Ну прямо нечистая сила вселялась в обычно умного, рассудительного старого полковника!
Она, не иначе она! Чем еще можно объяснить, что он первым шагнул из казачьего строя и направился к турку-забияке. Принял из его руки повод от белого жеребца, стрелой взлетел в седло. Приучая жеребца к своей руке, сделал два больших круга между рядами неприятельской конницы и казачьими чайками, остановился против врага. Отвечая на его приветствие — наклон головы и приложенную к левой стороне груди правую руку — отвесил полупоклон и рванул из ножен верную саблю.
Турок оказался добрым рубакой: сильная рука, быстрый глаз, точный удар. Но были у него недостатки, так часто присущие молодежи, — горячность и переоценка собственных возможностей. На них и решил сыграть более опытный и выдержанный Сидловский. С начала поединка он только парировал чужие удары и лишь изредка наносил свои. Турок, расценив это как признак слабости противника, все более и более смелел, постепенно терял осторожность.
От взгляда Сидловского не ускользнуло, когда турок выпустил из левой руки повод, стал управлять конем легкими ударами коленей и пяток. Вот ты и попался, голубчик! Собираешься в удобный момент перебросить ятаган в левую руку и нанести удар оттуда, откуда казак его не ждет. Старо, старо! Полковник впервые столкнулся с этим приемом три десятка лет назад, и потом множество раз сам мастерски пользовался им. Сегодня он готов посмотреть, как этим приемом владеешь ты, молодой задира.
Турок нанес сильный удар, и едва Сидловский успел отбить его, как ятаган сверкнул уже в левой руке врага. Однако нанести свой коварный удар противник не успел — казачья сабля молнией обрушилась ему на голову. С разрубленным черепом турок рухнул в траву, а полковник тут же ухватился за чужой повод. Быстрей к своим! Но не тут-то было! Огненно-рыжая кобыла поверженного турка, лишившись хозяина и не слушаясь руки чужака, закусила удила и стремглав помчалась к неприятельской лаве.
Вздумала лишить казака законной добычи? Черта лысого! Он справился с твоим хозяином, справится и с тобой! А турецкая лава все ближе, ближе. В конце концов, кобыла замедлила бег и, повинуясь сильной руке Сидловского, начала делать разворот к Дунаю. А вражеская лава уже так близко, что можно различить лица ближайших всадников. Когда полковник с рыжей кобылой в поводу, наконец, поскакал к чайкам, вслед ему раздались выстрелы…
И вот он с двумя пулями — одной в боку, другой под лопаткой — лежит в чайке и не может двинуть ни рукой, ни ногой. Только и хватает его, чтобы с трудом водить пером по бумаге. А с кормы чайки лезет в уши голос войскового старшины Проневича, заменившего раненого Сидловского:
— За победу под Дуянами, особливо за добытые вражьи знамена и плененного пашу, генерал фон Боур все войско Запорожское благодарил и обещался о наших действиях их сиятельству графу Румянцеву и Государыне написать…
Рука отдохнула, полковник опять в состоянии вывести несколько слов. Писать трудно, однако картелюшку[18] своему старому другу, кошевому Петру Калнышевскому, он обязательно должен закончить сегодня.
«…Вельможности вашей от меня и от всей команды в поклон с добутых на той стороне Дуная вещей: шаблю, под серебром ножны, попередник конский с серебряными ручками; пану писарю войсковому Ив. Я. Глобе часы карманные, тоже тамо добуты, серебряные, чрез атамана поповического куреня Петра Мовчана посылаю…»
Сидловский опустил руку с пером, в изнеможении закрыл глаза. Прислушался к голосу Проневича:
— Завтра нам велено выступить в гору Дуная, под село, прозываемое Черноводы, дабы отбить оное у неприятеля. К команде нашей на срок похода причислен Венгерского гусарского полка капитан барон Эренберг…
Значит, опять в поход, навстречу новым боям.
Несколько слов в заключение.
По его (подполковника Кутузова М.И.) желанию Войска Запорожского Низового в курень Крыловский принят и для всегдашнего его при войске исчислении в компуты войсковые вписан, а для верности в том и сей аттестат ему №127 при подписи нашей и войсковой печати выдать повелели.
(Из сечевого аттестата 1773 года января 3 дня, полученного подполковником Кутузовым М.И. на его прошение о зачислении в Войско Запорожское Низовое.)
Над Дунаем, в Крыму и Причерноморье бушевали военные грозы. Засыпали друг друга ядрами и шли на абордаж суда, сходились в штыковых атаках колонны пехоты, на полном скаку сшибались в яростной рубке конные лавы. И победные русское «Ура!», украинское казачье «Слава!» все чаще заглушали турецкое и татарское «Алла!» Молодая Российская империя, не столь давно твердой ногой вставшая на Балтике, теперь прокладывала себе дорогу к Черному морю.
Позади была слава Рябой Могилы, громкие победы при Ларге и Кагуле, покорение Крыма, другие не менее доблестные сражения. Европа, обратившая пристальный взор к России еще в правление Петра Великого, затем потрясенная ее триумфом в Семилетней войне, сейчас с изумлением наблюдала за новыми успехами русского оружия: победами над армией султанской Турции и ее вассала, крымского хана.
Там, на холмистых придунайских равнинах, в солончаковых степях Крыма русские полководцы смело ломали устоявшиеся стратегические каноны военной науки, русский солдат и украинский казак побеждали в ситуациях, немыслимых для успешного ведения боя солдатами других армий. Россия, при императоре Петре сломавшая шею тогдашней грозе Европы — Карлу XII, усмирившая при дочери Петра Елизавете другое пугало континента — Фридриха Великого, теперь, при императрице Екатерине II, уверенно одерживала верх над Турцией, с которой уже несколько столетий ничего не могла поделать вся Европа. В который раз за последние полвека Россия учила Европу воевать!
За свои победы и славу Россия платила кровью и потом всех народов, населявших огромную империю, в первую очередь русского и украинского. Однако Санкт-Петербург, императрица и ее окружение желали знать, видеть, воздавать хвалу не народу, а отдельным конкретным героям, которые, по их мнению, вознесли Россию как воительницу над остальной Европой. Тем более что таких героев не требовалось искать — они были на устах всей Европы.
Этих героев было два: первый имел собственное имя — фельдмаршал граф Петр Румянцев, второй собирательное — запорожское казачество. Оба героя были известны Европе давно, но именно в последние годы полководческое дарование первого и непревзойденная отвага второго вызвали общее восхищение.
Фельдмаршал Петр Алексеевич Румянцев, сын генерал-аншефа[19] Петровской армии, ценимого императором за незаурядные военные и дипломатические способности… В восемнадцать лет — полковник, в двадцать — генерал-майор, в тридцать семь — генерал-аншеф, в сорок пять — фельдмаршал… Участник Семилетней войны, герой сражения при Гросс-Егерсдорфе, командир корпуса, взявшего сильнейшую прусскую приморскую крепость Кольберг, генерал, разгромивший под Кунерсдорфом у высоты Большой Шпиц красу и гордость Фридриховской армии — конницу его любимца генерала Зейдлица… Человек, позволивший себе смелость после свержения с престола императора Петра II не торопиться с принесением присяги на верность его жене Екатерине, за что был отстранен ею от поста главнокомандующего армией и позже постоянно чувствовал ее холодность по отношению к себе.
Первый в России кавалер ордена святого Георгия первой степени, учитель Потемкина, Суворова, Кутузова. Смелый новатор в военной стратегии и тактике, реорганизатор русской армии… Фельдмаршал, штаб которого был битком набит иноземными генералами и офицерами, прикомандированными к лучшему полководцу Европы для приобретения опыта современной войны… Военачальник, в бытность которого в Берлине Фридрих Великий осыпал его любезностями, приказал генералам своего штаба и членам Прусской Академии наук торжественно представиться Румянцеву, а сам лично командовал организованными в Потсдаме грандиозными маневрами своей армии, на которых было разыграно Кагульское сражение, выигранное в 1770 году его именитым гостем. Подобной чести не удостаивался ни один русский полководец, ни до, ни после Румянцева. Да что там полководец — ни один русский император! Военный и государственный деятель, слава которого была столь велика, что русско-турецкие войны последней трети XVIII века Европа звала Румянцевскими… Нужно ли добавлять еще что-либо к сему портрету?!
Войско Запорожское Низовое… Уже в 1768 году, с началом русско-турецкой войны, к армии графа Румянцева были причислены и запорожцы. Семь с половиной тысяч сечевиков с артиллерией примкнули непосредственно к русским войскам, а еще две тысячи отправились на чайках против турок вниз по Днепру. Всего в боевых действиях приняли участие десять тысяч запорожцев! Флотилия чаек под командованием есаула Филиппа Стягайло разгромила двухтысячный авангард турецких войск, пытавшихся форсировать Днепр, потопив при этом четыре вражеских судна, захватив множество пленных и богатые трофеи, в том числе четыре неприятельских знамени и пернач. Выполняя приказ П. Румянцева, запорожцы сражались с турками под Очаковым, отбив у них восемь знамен, под предводительством П. Калнышевского совершили глубокий рейд во вражеский тыл, вернувшись оттуда с 20 тысячами захваченных копей. А сколько было мелких боев и стычек! В 1769 году Государственный Совет получил из действующей армии две реляции об успешных боевых действиях запорожцев.