Андрей Серба
Валерий Дуров
Ой, зибралыся орлы...
1
Не можно ли из Сечи Запорожской, мимо Очакова и Кинбурна, пройти лодками в Черное море и оттуда в Дунай или хотя до Аккермана… На каждой лодке иметь по писарю и записывать все: ветры, сильны ли оные были или тихи? С которой стороны дули? Часто ли переменялись? В каком, по-видимому, расстоянии между крепостей проходили? Какая тут глубина воды была? Проходя крепости, далеко ли от берега плыли и какою, ежели можно изведать, глубиною? А если близко берегов сии лодки пойдут, то записывать же и берега, где оные круты, а потому близко ль оных стоят глуби, где отмели или косы и как далеки в море? Где есть глубокие заводи, где по берегам и какие селения, города и деревни? Где те лодки ночлег имели, с какою выгодою и с какими предосторожностями, и не было ли на них какого покушения и чем оное отвращено?.. В поощрение же казаков Ее Императорскому Величеству угодно было пожаловать с своей стороны: тем, которые с первой лодкой пройдут, тысячу рублей, с другой — пятьсот рублей, а остальные по триста рублей награждения на всякую — сколько их будет в экспедиции.
(Из письма генерал-прокурора князя A.A.Вяземского на имя запорожского кошевого П.Калнышевского, полученного на Сечи 11 марта 1771 года.)
Влажный речной ветер холодил лицо, забирался под плащ и камзол, студил грудь. Густой утренний туман, наползавший на крепостную стену со стороны плавней, оседал на парике и усах. Кой дьявол заставил его вчера так напиться у сотника Получуба! Даже не помнит, как очутился у себя в цитадели: добрался сам или был доставлен друзьями-запорожцами. Впрочем, какая разница — впервой, что ли? В этом забытом Богом и дьяволом краю имелось лишь одно надежное средство от зеленой тоски и разъедавшей душу скуки — оковитая. Тем более что запорожцы в ее изготовлении достигли совершенства и являлись прекрасными собутыльниками. Так что вчера не произошло ничего особенного: встретились старые друзья-товарищи, выпили во славу христианского оружия и за погибель нехристей-басурман. Все, как обычно… И не будь приказа коменданта: ни одному из офицеров не покидать сегодня цитадели, сидел бы он сейчас в курени у сотника и жизнь казалась не столь безрадостной и пакостной штукой.
Поручик поглубже нахлобучил треуголку, плотнее запахнул плащ. Прислонился к лафету орудия, бросил по сторонам тоскливый взгляд. Опостылевшая глазам картина!
Здесь, в юго-восточном углу внешнего коша Новой Запорожской Сечи, находился Новосеченский ретраншемент, или цитадель. Глубокий ров и высокий земляной вал с частоколом из бревен, ворота во внешний кош. Вместительный комендантский дом, офицерские, артиллерийские и инженерные помещения, пороховые погреба, солдатские казармы и обязательная гауптвахта… Батарея из шести пушек и две роты солдат из крепостных батальонов Киевского гарнизона, направляемых по воинскому штату в крепость святой Елизаветы и оттуда в Новосеченский ретраншемент.
Цитадель была построена в 1735 году по распоряжению русского правительства якобы с целью защищать запорожцев от татар и турок, а в действительности «для исправнейшего произвождения тамошних дел и смотрения пропусков заграницу, а наипаче для смотрения за своевольными запорожцами, дабы их, хотя некоторым образом воздерживать и от времени до времени в порядок приводить». Истинное предназначение выстроенного русскими укрепления хорошо понимали и запорожцы, давая сему факту такую однозначную оценку: «Засила нам московская болячка в печинках!» В Новосеченском ретраншементе уже второй год нес службу он, поручик Гришин, командир одной из крепостных рот. Точнее, не нес службу, а гнил заживо среди необозримых плавней, трясин, хлябей. А ведь числился по штату в Киевском гарнизоне и подчинялся, помимо своего коменданта, только киевскому генерал-губернатору. Эх, судьба пушка!
Поручик тяжело вздохнул, смахнул ладонью с усов капельки осевшего на них тумана. По лестнице, ведущей па орудийную площадку, загремели шаги, и он насторожился. Кого дьявол несет? Минутку нельзя побыть с собой наедине! На вал к орудию поднялись два русских офицера: подполковник, комендант гарнизона, и незнакомый поручику капитан, сразу привлекший к себе его внимание. Бледное удлиненное лицо, тонкий прямой нос, бесцветные глаза в глубоко ввалившихся глазницах… Плотно сжатые, в ниточку, губы, запавшие щеки, до синевы выбритый подбородок Одет по всей форме, выглаженный, словно перед парадом.
— Поручик, имею честь представить вам нового офицера гарнизона, — торжественно произнес подполковник — Прибыл к нам со вчерашней оказией, в то время, когда вы, по обыкновению, изволили пьянствовать с запорожцами.
— Барон фон Рихтен, — тусклым голосом сказал офицер, прикасаясь кончиками пальцев правой руки к треуголке и слегка кланяясь поручику.
— Поручик Гришин, — буркнул поручик, с откровенной неприязнью глядя на капитана.
Еще слишком свежи были в памяти сражения Семилетней войны, чтобы он, русский офицер, мог испытывать радость от знакомства с человеком, носившим перед фамилией частицу «фон». Пускай в Петербурге сызнова якшаются с пруссаками, а у него, поручика Гришина, чей старший брат сложил голову под Кунерсдорфом, на сей предмет собственная точка зрения. И он не намерен скрывать ее ни от кого.
— Господин барон имеет честь состоять офицером свиты Ее Императорского Величества по квартирмейстерской части, — снова заговорил подполковник. — К нам, в ретраншемент, он направлен с весьма важным и ответственным заданием. К тому же секретнейшим…
Комендант подозрительно покосился на лестницу, ведущую от пушечной площадки во двор цитадели, бросил взгляд влево-вправо по крепостному валу. Поправил шейный платок, положил левую ладонь на эфес шпаги.
— Господа офицеры, прошу выслушать меня с надлежащим вниманием, поскольку дело, в котором вам обоим вскоре надлежит принять участие, есть сугубо тайное и никоим образом не подлежащее огласке. Лишь мы трое из всего гарнизона цитадели будем знать о нем. — Комендант сделал паузу, поочередно глянул на поручика и капитана. — В марте сего года на Сечь из Петербурга было доставлено письмо, в коем от имени государыни-императрицы запорожцам предложено пройти лодками мимо занятых турками Очакова и Кинбурна в Черное море, а оттуда в Дунай или хотя бы до Аккермана. Поскольку сие предприятие сопряжено с отменной храбростью и мужеством, в походе предписано участвовать лишь добровольцам.
Давая офицерам время осмыслить услышанное, подполковник немного помолчал, затем продолжал:
— Как подобает истинным верноподданным, запорожцы не посмели отказать государыне в ее просьбе и набрали для означенной экспедиции тысячу душ отчаяннейших сорвиголов, именуемых ими «охотным товариществом». На войсковой раде командиром отряда выбран полковник Яков Сидловский, яко муж заслуженный и по части морских походов известный, есаулом к нему приставлен Василий Пишмич, хорунжим — Яков Качалов. К сегодняшнему дню все приготовления к экспедиции завершены, и послезавтра, апреля шестнадцатого дня, двадцать чаек отправляются в поход. С отрядом полковника Сидловского надлежит выступить и вам, господа офицеры.
Забыв о разламывавшейся с похмелья голове и подкатывавшей к горлу тошноте, поручик жадно слушал коменданта. Отправиться с запорожцами по Днепру в Черное море, а затем в действующую армию фельдмаршала графа Румянцева на Дунай? Распрекрасно! Это не заживо гнить в трижды проклятых плавнях! Однако зачем запорожцам нужны два русских офицера? Почему одним из них должен быть именно он, поручик Гришин? Непонятно…
Подполковник словно подслушал его мысли.
— Для чего с запорожцами отправляетесь вы, господа? Ответствую. Морская экспедиция имеет не токмо явно зримую цель — потревожить на море турок, но и тайную — произвести рекогносцировку всего нижнего Днепра, неприятельского морского побережья от Днепра до Аккермана или Дуная… доколь экспедиции доплыть суждено. Сей Журнал с подробным описанием пройденного экспедицией пути предписано составить господину барону Рих… фон Рихтену, изрядно поднаторевшему в подобных делах. В помощь ему велено мне выделить толкового офицера, пользующегося у запорожцев похвальной репутацией и могущего оградить господина барона от всяческих недоразумений в общении с казаками. Поскольку из офицеров ретраншемента лишь вас, господин поручик, запорожцы из-за чрезмерного пристрастия к питию причисляют к своей компании, вы назначаетесь в помощники господину барону. Все, связанное с новыми обязанностями, вам надлежит узнать у господина барона, в чье подчинение вы поступаете с сегодняшнего дня.
Обоим вам, господа, предстоит состоять под началом писаря морской экспедиции Семена Быстрицкого, коему в походе помимо всегдашних дел поручено ведать разведкой и прочими тайными да особыми делами… Теперь имею честь откланяться, господа. Как говорится, вы для меня — отрезанный ломоть, посему не смею утомлять вас своим присутствием и разговорами. Желаю удачи в опасном предприятии и да хранит вас Господь.
Поручик проводил взглядом спускавшегося по лестнице подполковника, повернулся к капитану.
— Господин барон, ежели я правильно понял коменданта, теперь мой начальник — вы. Могу ли испросить вашего позволения отлучиться из цитадели хотя бы до обеда? По важному делу, разумеется.
— Конечно, господин поручик, однако вначале хотел бы обратиться с вопросом. Комендант рекомендовал вас как офицера, нашедшего общий язык с запорожцами и хорошо знающего их. Что можете сказать о писаре Быстрицком, нашем будущем начальнике? К сожалению, мне удалось узнать о нем крайне мало: лишь то, что в прошлую летнюю кампанию он предводительствовал над казачьими разведывательными партиями в армии его сиятельства графа Румянцева.
— Вряд ли смогу вам помочь, господин барон. Писарь Быстрицкий — далеко не тот человек, у которого душа нараспашку. С кем попало не пьет, себе на уме, язык держит на замке. Хитер, в разговоре осторожен и увертлив, весьма сведущ в иноземных языках и разных науках, знание коих не токмо запорожцу, но и русскому офицеру излишне. Короче, о многих старшинах из числа знакомых мне запорожцев я мог бы сказать куда больше добрых слов, нежели о писаре Быстрицком.
— Благодарю, вы ответили как раз на то, к чему я имел интерес. Нарисованный вами образ Быстрицкого как две капли воды схож с тем, что сложился у меня. Насколько мне известно, войсковой писарь на Сечи сиречь не токмо наиглавнейший грамотей и делопроизводитель, но заодно и начальник тайной канцелярии. Посему другие писари, чином помельче, також не должны чураться тайных дел. А ведение оных требует надлежащих свойств характера и изворотливости, не всегда приятных для сограждан упомянутых особ… Но мы с вами, господин поручик, русские офицеры, и нам негоже роптать, ни на судьбу, ни на своих начальников и командиров. Служба есть служба.
«Тоже мне русский офицер сыскался, пруссишка фон Рихтен», — готово было сорваться с языка поручика, однако он сдержался. В делах службы Гришин неукоснительно придерживался нескольких правил, одно из коих гласило: начальство, как и всякая прочая напасть, ниспосылается на тебя свыше, а посему противиться ему бессмысленно. Надобно просто досконально изучить нрав начальника и умело играть на его слабых струнах для собственной пользы.
— Я могу быть свободен, господин капитан? — спросил поручик.
— Да, причем не до сегодняшнего полудня, а до отплытия экспедиции. Понимаю, вам нужно время, дабы привести в порядок личные дела и собраться в поход.
Поручик от изумления едва не свалился под лафет пушки. «Ну и глупец ты, фон!.. Дать мне двое суток… для приведения в порядок личных дел и сборов в поход. Все мои личные дела — не опоздать сейчас к сотнику Получубу. А что касаемо сборов в поход… нищему собраться — только подпоясаться». И опять Гришин не сказал вслух того, о чем думал, поскольку другое из его жизненных правил гласило: плати за добро добром. И поручик не нарушил этого правила.
— Господин барон, не требуется ли вам какая-либо помощь? Сочту за честь оказать ее.
— О нет, господин поручик, я привык всегда и во всем полагаться токмо на себя. Да и в какой помощи могу нуждаться? Все мои вещи — сундучок с навигационным и чертежным инструментом да бумага для ведения Журнала экспедиции. А в одежде и пище я, как подобает российскому офицеру, неприхотлив.
— Может, желаете завести дружеское знакомство с кем-либо из офицеров гарнизона? Дабы уберечь себя от здешней убийственной скуки. С радостью готов содействовать.
— Скуки я не страшусь, господин поручик Оставшееся до похода время намерен провести промеж запорожцев, дабы хорошенько присмотреться к оным. Жаль, что располагаю ничтожным для сего сроком! Можете считать себя, господин поручик, вольной птицей и действовать по собственному усмотрению. Встречаемся в утро похода у меня.
2
Таких охотников в Сечи довольно; что хотя многие лодки осеннюю непогодою во время транспорта ногайцев на Крымскую сторону, а также в военных поисках под Кинбурном, побиты и чинятся близ Сечи или в Никитине, но что войско по усердию своему до 20 лодок легко снарядить может, на которые по 1 пушке и 50 казаков с запасом съестным и боевым на 3 месяца поместить можно, что и составит отряд в 1000 человек охотного товариства… Но Кош просил поспешить доставкою из казенных магазинов готовых сухарей, ибо таким людям на лодках пищи варить уже не можно будет, дабы огнем не привлечь внимания неприятельского.
(Из ответа, направленного кошевым П. Калнышевским генерал-прокурору A.A. Вяземскому «с согласия старшины и товарищества.)
Сегодняшним утром капитан фон Рихтен не узнавал запорожцев. Куда подевались богато и красочно разодетые щеголи, которых он видел предыдущие двое суток? Где широченные, преимущественно синего или красного цвета шаровары, низко спущенные на сапоги, где цветастые, с узорами и разводами черкески с бархатными отворотами на рукавах? Куда исчезли нарядные добротные жупаны и кунтуши из дорогого английского либо польского сукна, куда пропали роскошные, брызжущие на солнце искрами высокие шапки из лисьего или рысьего меха с длинными разноцветными шлыками? Где яркие пояса из турецкого или персидского шелка с золочеными или посеребренными шнурками на концах, где узконосые сафьяновые сапоги с серебряными или даже золотыми подковками?
Ничего этого не было сегодня на запорожцах. Обыкновенные белые рубахи и замызганные, застиранные до неопределенного цвета шаровары, лохматые шерстяные бурки, грубые серые свиты. Облезлые, со сбившимся в космы мехом шапки, старые, вдрызг разбитые сапоги, широкие кожаные пояса со множеством крючков для крепления оружия и снаряжения. Вся одежда была изношена до крайнего предела и чудом держалась на казачьих телах, на рубахах и шароварах было столько разноцветных заплат, что первоначальный цвет одежды можно было определить с трудом. И только оружие осталось прежнее: сабли и ятаганы в золоченых или посеребренных ножнах, зачастую с эфесами, усыпанными драгоценными камнями, пистолеты с рукоятями, инкрустированными слоновой либо моржовой костью.
Капитан поразился обилию оружия, с которым запорожцы выступили в поход: у каждого четыре пистолета — два за поясом, два — в кожаных кобурах[1], на боку сабля или ятаган, вдобавок к ним кинжал или широкий боевой нож. Помимо легкого оружия, постоянно находившегося на казаке в любое время суток, каждый брал в поход еще по два мушкета и копье. Длинные ружейные стволы были покрыты чернью, древки копий украшены по спирали в красный и черный цвет, некоторые имели боевые острия на обоих концах, чтобы в случае поломки древка можно было сражаться оставшейся в руках частью копья. На крючках, приделанных к казачьим поясам, висели люльки и кисеты с табаком, мешочки с порохом, кресалами и запасными кремнями к пистолетам и мушкетам.
Не меньший интерес капитана вызывали и запорожские чайки. Они были хорошо осмолены, к бортам с наружной стороны по всей длине были прикреплены пучки камыша толщиной от 6 до 18 футов. Легкий камыш в штормовую погоду удерживал чайку на плаву в случае наполнения водой даже наполовину, а во время боя служил надежной защитой суденышка от вражеских стрел, пуль и мелких ядер. На корме и носу чаек находилось по рулю или большому загребному веслу — это позволяло при необходимости быстро, не теряя лишнего времени, изменять направление движения. Чайки, в зависимости от величины, были оснащены 30—40 веслами, расположенными с обоих бортов. На дне чаек стояли по две вместительные деревянные бочки длиной 10 и в поперечнике 4 фута, одна была с сухарями, другая с пресной водой, обе имели вверху отверстия для просовывания руки или ковша. Каждая чайка была вооружена 4—6 фальконетами или одной среднего калибра короткоствольной пушкой либо мортирой. Чайка несла на себе необходимые для похода припасы: ядра, пули, порох, снаряжение, а также сухари, вареное пшено, сало и копченое мясо, ячменную муку для приготовления столь любимой запорожцами саламахи.
— Добрый день, пан капитан, — прозвучало сбоку по-русски.
Фон Рихтен от неожиданности вздрогнул, развернулся на голос.
В двух шагах от него стоял запорожец. Высок, худощав, на вид лет 35—40. Загорелое лицо, черные в ниточку усы, крупный нос, насмешливые, чуть прищуренные глаза… Тонкие губы искривлены, казалось, в следующий миг они раздвинутся в снисходительно-иронической усмешке… Неказистая, ободранная шапка из меха выдры надвинута на глаза, на плечах грубая свита из толстого сукна, из-под старых, когда-то синих шаровар виднелись густо смазанные дегтем сапоги… Четыре пистолета, длинная турецкая сабля, кривой кинжал за поясом… Писарь морской экспедиции Семен Быстрицкий.
— Здравствуйте, господин писарь. Вы хорошо говорите по-русски, — ответил на приветствие фон Рихтен.
Быстрицкий пропустил комплимент мимо ушей. Сел рядом с фон Рихтеном на скамью для гребцов, сбросил с плеч свиту.
— Мне известно, что комендант цитадели определил вам в помощники поручика Гришина. Это храбрый боевой офицер, однако, инженерное дело для него — тайна за семью печатями. Никакой вам подмоги с его стороны оказано быть не может, а посему с начала экспедиции полагайтесь лишь на собственные силы.
— Вы изволили заметить, что поручик Гришин — боевой офицер. Коли так, он обязательно должен быть знаком с инженерной службой. Поскольку еще Петр Великий в указе года 1721 февраля дня 21 повелел всем офицерам российской армии обучаться минному, понтонному и инженерному делу…
— Я знаком с упомянутым указом, — перебил фон Рихтена Быстрицкий. — «Зело нужно, дабы офицеры знали инженерству, того ради обер— и унтер-офицерам оному обучатца, а егда и то не будет знать, то выше чинами производиться не будет», — процитировал он. — Только, пан капитан, вы запамятовали, что после Петра Великого много воды утекло, и поручик Гришин ныне служит по другим уставам.
— Вы наслышаны об уставах Петра Великого? — удивился фон Рихтен. — Вы, запорожский казак?
Быстрицкий оставил вопрос собеседника без ответа.
— Когда-то мне приходилось заниматься навигацией и инженерным делом, — как ни в чем не бывало продолжал он. — Многое из сих наук я не забыл до сей поры. Ежели у вас появится потребность в знающем помощнике, смело обращайтесь ко мне.
— Запомню ваше предложение, господин писарь. Но сможете ли вы обращаться с моим инструментом, совсем недавно полученным из Англии? Ведь на ваших лодках я не приметил ничего сложнее нюрнбергского квадранта.
— Я видел ваш инструмент, пан капитан. Смею уверить, что обращение с ним не составит для меня особого труда. Причем не только для меня, но и еще для нескольких знакомых мне казаков.
— Сему рад. Помощники мне будут весьма кстати.
— Теперь, пан капитан, дозвольте обратиться с просьбой. Вчера я приметил у вас книжицу с сочинениями господина Вольтера. Не могли бы дать мне на непродолжительный срок сию книгу? Я весьма уважаю оного сочинителя.
— Вы читаете по-французски?
— Читаю, пишу, разговариваю. Ровно как по-итальянски, немецки и по-испански. Ну а знать российский и польский языки мне сам Господь велел.
— Охотно выполню вашу просьбу. Тем паче, что мне теперь долго будет не до чтения.
— Благодарю. Сейчас прошу меня простить — надобно встретить пана полковника.
На узкой тропке, ведущей по косогору к берегу, у которого приткнулись носами казачьи чайки, показались трое: полковник Сидловский с есаулом Пишмичем и хорунжим Качаловым. У чайки, над которой реяло белое знамя, полковник остановился, снял с головы шапку, повернулся лицом к востоку. Осенил себя крестным знамением, низко, в пояс, поклонился родной земле, шагнул в чайку. Встал рядом с писарем Быстрицким, рубанул рукой воздух:
— С Богом, друга!
И сотни весел легли на воду.
Поручику Гришину снился сон.
Неширокая, спокойная речушка, подступающие к ней вплотную кусты, маленькие полянки с высокой травой. В тихих заводях колеблются на воде крупные желтые кувшинки. Плавится в небе над речушкой блеклое, подернутое легкой облачной дымкой солнце… В воздухе разлит смолистый запах нагретой сосновой коры, аромат недавно скошенной подсыхающей на лугу травы. Монотонно журчит впадающий в речушку ручеек, время от времени раздается ленивый всплеск рыбы… Милая сердцу Псковщина, родное поместье, с которым связано столько светлых, радостных воспоминаний…
Что-то больно обожгло спину, заставив поручика проснуться и вскочить на ноги. Напротив скамьи, на которой он лежал, стоял казак среднего роста, плотный, приземистый, лет пятидесяти. Круглое, слегка одутловатое лицо, пышные с проседью усы подковой, морщинистый лоб. Косматые нахмуренные брови, цепкий, колючий взгляд… Облезлая, потерявшая былой вид кунья шапка, полотняная сорочка с вышивкой вокруг ворота, белесые, с заплатами шаровары, грубые сапоги. В левой руке дымящаяся люлька, в правой — длинная нагайка. Полковник Яков Сидловский!
— Пьян, сучий кот! — гаркнул полковник. — Почему? Кто дозволил?
Взмах полковничьей руки — и нагайка прошлась теперь уже по ребрам поручика.
— Российский офицер! Потому милую… Но только в первый раз. Замечу еще пьяным — велю кинуть за борт. Запомни.
Сунув в рот люльку, Сидловский не спеша направился к корме чайки, а поручик, потирая спину и бок, остался стоять с разинутым ртом. Придя в себя и заметив невдалеке фон Рихтена и Быстрицкого, достающих из ящика барона инструменты, Гришин бросился к ним.
— Видели? Слыхали? Меня — за борт! Меня — российского дворянина, офицера, кавалера! Не имеет права!
Быстрицкий вытащил из ящичка какую-то блестящую трубку с окуляром, поднес к глазам, навел на солнце.
— Вы правы, пан поручик, полковник не имеет права швырять за борт русских дворян, тем паче кавалеров. Однако, поверьте мне, он сделает это… как пить дать сделает. И никто и ничто в мире не смогут быть ему в том преградой.
Поручик оторопело уставился на фон Рихтена.
— Сделает? Меня, дворянина и офицера, как щенка — за борт? Без суда и приговора, по своей прихоти? Нет такого закона!
— Есть, — невозмутимо ответил Быстрицкий, протирая рукавом рубахи трубку с окуляром. — Вы нынче не в российской армии, а под началом запорожского полковника Сидловского. А во время похода он — царь, Бог и грозный судия всех своих подчиненных… в том числе и вас, пан поручик. Его воля и слово — нерушимый закон, противиться которому не дозволено никому.
— Все едино не имеет права! — заупрямился Гришин. — А коли осмелится на беззаконие, будет держать ответ перед императрицей! Я ему не какой-то запорожец, а потомственный российский дворянин, не единожды проливший кровь за Отечество! Верно, господин барон?
Фон Рихтен неопределенно пожал плечами.
— Мне трудно судить об этом. Однако я согласен с господином писарем, что во власти полковника поступить с каждым из нас так, как ему заблагорассудится. Что же касаемо ответа за сие… Ежели морская экспедиция завершится успешно — полковнику простят все грехи, ежели, супротив чаяния, она потерпит крах и не достигнет цели — все мы будем держать ответ перед лицом Всевышнего… Ведь плывем в самую пасть зверя. Посему, господин поручик, мой совет таков — перестаньте пить и реже попадайтесь на глаза полковнику.
— Золотые слова, — поддержал фон Рихтена Быстрицкий. Он строго глянул на поручика. — На первой же стоянке забирайте все свои недопитки и отправляйтесь к сотнику Получубу. К нам вернетесь после Кинбурна.
Сотник Получуб встретил Гришина с распростертыми объятиями.
— Здорово, друже!
— Того и тебе, Остап! — весело приветствовал запорожца поручик, хлопая приятеля по плечу.
— Полегче, неужто хочешь меня голым оставить, — улыбнулся сотник, освобождая плечо.
— Чего ради ты в несусветное дранье вырядился? Где твой кунтуш, новая рубаха, штаны? А какую шапку я на тебе видывал! Генерал-аншефу не стыдно в такой появиться.
— И шапка с кунтушом, и рубаха с шароварами на Сечи остались… в шинке. Казак в поход за добычей идет, а не собственное добро недругу на поживу тащит. Так-то, друже. Надолго ко мне?
— До Кинбурна.
Сотник отстранился от поручика, с шумом втянул в себя воздух. Сморщил нос.