Гален был убежденным сторонником Платона и в представлениях на мир придерживался его идеалистических взглядов. Вслед за Платоном он считал, что идеи вечны. Они всегда были и будут существовать бесконечно. Они единственно реальны в нашем мире, а мы сами и все, что нас окружает, лишь причастны к вечным и незыблемым идеям. Мир наших чувств призрачен, все, что мы видим, слышим, ощущаем, — нереально. Подобно теням, этот мир — всего лишь простое отображение изначально существующих идей.
Гален настойчиво проповедовал, что окружающий мир и мы сами созданы в полном соответствии с мировой душой, так сказать, по проекту предсуществовавшей идеи. А поскольку тело и органы любого существа лишь орудия или слуги его души, они по своему устройству должны полностью отвечать ее потребностям. Вот почему органы тела у каждого животного имеют свое особое устройство, а сами животные так сильно отличаются друг от друга. По Галену выходит, что внешний облик и все внутреннее устройство животных целиком зависит от того, какая у него душа. У слона она длинноносая, вот откуда появился его хобот.
Гален далеко не все оспаривал и отвергал в учении Аристотеля. Напротив, заимствовал у него очень многое, в том числе представление о том, что якобы присущая природе целесообразность управляет всей жизнедеятельностью организма. Целесообразное в живой природе — излюбленная тема Галена. Он возвращается к ней всякий раз, как только для этого появляется хоть малейший повод. Всеобщая целесообразность, царящая в природе, мировой дух, иными словами — божество, получило в лице Галена востороженного почитателя. По Галену выходило, что мы сами, каждый наш орган, каждая косточка созданы в полном соответствии с божественным проектом. Эта божья задумка, его всеобъемлющий проект устройства мира кажутся Галену гениальными, и он по каждому поводу высказывает свое восхищение, восторгаясь гениальностью генерального конструктора проекта, как в Александрии умилялись щедрости Птолемеев. Сочинения Галена — это восторженный гимн «творцу» или «всеблагой природе». Буквально на каждой странице его трудов можно найти слова о «бесконечной благости» творца Вселенной, о его «невообразимой мудрости» и «всемогуществе».
В вопросах сотворения мира, а главное — в оценке совершенства деяний творца мнения Галена и столпов христианской религии полностью совпадают. Сравним его высказывания с мыслями Августина Аврелия, одного из основоположников теологии, жившего на рубеже IV и V веков, которого католическая церковь причислила к лику святых, а православная нарекла блаженными. Августин считал окружающий мир созданием всесильного и всеблагого творца, подчеркивая, что явления и законы природы показывают все бесконечное величие и красоту его замысла.
Церковь не преминула отметить общность мнения видного представителя науки и богословов и не обошла своим благосклонным вниманием пропаганду Галеном «мирового духа». Она присвоила Галену титул божественнейшего и канонизировала его учение, на тысячелетие оградив от любой, самой малейшей критики выдвинутые им научные идеи, от попыток дать им материалистическую трактовку.
Взяв на вооружение научное наследие Галена, церковь известным образом трансформировала его, чтобы добиться полного соответствия анатомо-физиологических представлений ученого и догм христианской религии. Если подойти к оценке работ Галена объективно, то станет совершенно очевидно, что многие его положения имели явно материалистический характер. Возьмем хотя бы вопрос о природе души, или пневмы.
Само представление о пневме в трудах Галена выглядело вполне материалистически, но чрезвычайно наивно и абсолютно не отражало существующей действительности. Он рассматривал эту триединую субстанцию как особую тонкую материю, которая, проходя горнило сердца, а затем печени или мозга, утончается, становится совершеннее и приобретает новые качества.
Церковь же трактовала психическую пневму в смысле «жизненного духа», то есть души, и в соответствии с этим рассматривала ее как нематериальную субстанцию, имеющую к тому же божественное происхождение, а вовсе не вырабатываемую самим организмом. Насколько все это далеко от представлений Галена, видно из его утверждения, что «горение поддерживается тем же, чем и жизнь». Не только в очаге, где пылают дрова, но даже в сердце образуются «сожженные и сажеобразные частицы», которые удаляются из организма через легкие. В этом вопросе он на полторы тысячи лет опередил Лавуазье, открывшего кислород и доказавшего наличие общности между горением и дыханием.
Можно перечислить множество вопросов, по которым Гален расходился с церковью. Остановимся еще на одном примере. Богословским нормам не соответствовали его представления о возможностях творца. Восхищаясь его мудростью и «творческими возможностями», Гален вовсе не считал бога абсолютно всемогущим, как было провозглашено столпами христианской религии. Чтобы не быть голословным, приведу точную цитату из его главного труда, посвященного физиологии.
«Если бы бог захотел в миг создать из камня человека, ему бы это было невозможно. И вот в этом-то и разница между мнением Моисея и нашим, ибо для Моисея достаточно, чтобы бог только захотел устроить материю — и она тотчас же устроена: он верит, что для бога все возможно, даже превращение пепла в лошадь или вола. Мы же не так думаем, а полагаем, что есть вещи, физически невозможные, которых бог не касается, но что между возможными вещами он выбирает наилучшие».
За подобные мысли в период средневековья ученых отправляли на костер. Их, несомненно, нужно было скрыть от верующих, что и было сделано учеными богословами. Трансформация взглядов Галена не потребовала особых усилий со стороны церкви. Гален в силу существовавшего в его эпоху обычая писал научные трактаты на греческом, то есть на своем родном языке. В Европе они стали известны в переводе на латынь, однако были сделаны не с подлинника, а с арабских переводов, которые в свою очередь являлись переводами с сирийского языка. Троекратное переложение с языка на язык, безусловно, не прошло даром. Внесенные многочисленными переводчиками искажения требовали существенной переработки, серьезного редактирования, что и было сделано под углом зрения представлений христианской религии и без особого беспокойства за соответствие подлиннику.
После смерти Галена научная мысль в области анатомии, как, впрочем, и в других областях науки, надолго замерла. Этому в первую очередь способствовало развитие схоластики — особого направления в философии феодального общества, господствовавшего в период средневековья. Ее основной задачей являлось философское обоснование существования бога, а также разработка вопросов сотворения мира, происхождения жизни и человека, то есть настойчивая попытка представить содержание христианской веры в цельном связном виде и в терминах античной философии. Богословы, преподававшие схоластику, считали, что ее главной задачей является приведение человеческого познания в полное соответствие с религией.
Схоластов часто называют книжниками. В наши дни такой эпитет звучит как комплимент. Действительно, научное творчество схоластов связано с изучением книжных текстов, но истинными книжниками, в нашем понимании этого слова, их назвать нельзя. Им разрешалось пользоваться лишь священным писанием, посланиями апостолов и трудами первоучителей церкви из тех, чьи взгляды полностью соответствовали догмам христианской религии. Наконец, схоластам было дозволено использовать некоторые произведения ученых и философов античного мира, но чаще не в подлиннике, а в переложении церковников, опираясь на сделанные ими комментарии, которые по объему часто значительно превышали сам текст подлинника. Это было еще хорошо, так как некоторые «рекомендованные» произведения являлись всего лишь короткими извлечениями из трудов философов древности, не всегда сделанными богословами достаточно добросовестно, или, того хуже, собраниями отдельных цитат, смысл которых, взятых отдельно от остального текста, мог совершенно не соответствовать авторским мыслям.
Проводить какие-либо исследования, ставить эксперименты, просто вести наблюдения схоластам не полагалось. Интерес к изучению природы или человека не поощрялся. Богословы утверждали, что люди об окружающем их мире уже знают практически все, что разрешил им знать бог, все, что доступно человеческому ограниченному разуму, и стараться узнать что-нибудь сверх того может только человек, обуянный гордыней, а значит — смущаемый дьяволом.
Ставить под сомнение какие-либо факты канонизированной науки или отвергать их категорически запрещалось. Подобные поползновения жестоко карались католической церковью. В XIII веке она создала для этого судебно-карательный аппарат — инквизицию, призванную бороться с неугодными католической церкви взглядами и лицами. Различные протестантские течеия христианской религии по своей жестокости к инакомыслящим старались не отстать от католической церкви. Несмотря на жестокие, непримиримые и часто кровавые распри между различными вероучениями, они умели объединяться, чтобы покарать любого отступника, попытавшегося самостоятельно узнать что-нибудь об окружающем мире. По всей Европе пылали костры, и смрадный дым заживо сжигаемых тел и горящих книг стал привычным в самых передовых и развитых странах континента.
Среди анатомов одним из первых подвергся гонению Яков Беренгарио, рискнувший в чем-то не согласиться с Галеном. «Еретику» повезло! У богословов, видимо, еще не было опыта в таких вопросах, и они плохо разбирались в тонкостях устройства человеческого тела. Для первого случая церковь поступила на удивление мягко. Беренгарио публично осудили, затем выгнали из Болонского университета, а потом и вообще из города, запретив заниматься медицинской практикой.
Судьба испанца Мигеля Сервета (1511—1553) сложилась менее удачно. Он был всесторонне образованным человеком, но особенно увлекался медициной и богословием. Последнее его и погубило. Еще юношей он написал трактат «Об ошибках учения и троице» и издал его в Германии. Книга вызвала у официальных представителей церкви бурю негодования и была предана огню. Сервету пришлось бежать. Ему удалось благополучно добраться до Парижа и поступить в коллеж Кальви. В Париже тоже нужно было вести себя осторожно, и Сервет изменил имя на Михаила Вилланова. Он обнаружил блестящие способности и стал ассистентом крупного ученого профессора Винтера. Вторым ассистентом профессора был итальянец Андрей Везалий. С судьбой этого выдающегося ученого нам еще предстоит познакомиться. Оба ассистента помогали Винтеру в подготовке большого труда по анатомии.
Окончив коллеж, Сервет стал читать лекции по географии, математике и астрономии, но вскоре был отстранен от преподавания за изложение собственного мнения по затрагиваемым вопросам. Ученому пришлось расстаться с Парижем и отправиться на юг. Обосновавшись во Вьенне, Сервет занимается врачебной практикой, а ночами работает над большим трактатом «Восстановление христианства». Книга была опубликована анонимно. На обложке вместо имени автора стояли лишь его инициалы: М.С.В. В книге доказывалось, что Христос вовсе не бог, а всего лишь человек — основатель новой религии. Были в его трактате и другие «грешки»: Сервет в каких-то деталях подправил Галена, не согласившись с его представлениями о кровообращении в легких.
Может быть, инквизиции и не удалось бы догадаться, кто скрывается за инициалами М.С.В., но Сервета выдал глава протестантской церкви в Женеве Кальвин. К нему попал один экземпляр книги (утверждают, что послал ее сам Сервет), и Кальвин сразу понял, кто автор. Он был знаком с Серветом еще в ту пору, когда тому приходилось скрываться от католической церкви. Тогда им не раз случалось вступать в ожесточенную дискуссию по богословским вопросам, а позже обмениваться письмами, доверяя свои доводы бумаге.
Протестанты, в том числе кальвинисты, выступали не против христианской религии, а главным образом против порядков, царивших в католической церкви, против извращения ею некоторых принципов христианства. Кальвин гневно осудил инквизицию, но сам был еще менее терпим к любому инакомыслию. Книга Сервета, где, кстати, критиковался и он сам, вызвала его гнев. Он не мог дотянуться до автора, находившегося в другой стране, и не мог снестись непосредственно с руководством католической церкви, но выход был легко найден — Кальвин написал во Францию анонимный донос, и инквизиция тотчас отправила Сервета в тюрьму.
Следствие длилось долго, но не сломило Сервета. Когда стало ясно, что участь его предрешена, ему удалось бежать. Ближайшая граница была швейцарская. По другую ее сторону власть католической церкви кончалась. Беглец надеялся, что в Женеве он будет в полной безопасности — он ведь не знал, что его арестовали по доносу Кальвина, но вскоре ученый был опознан, схвачен и следствие по его делу возобновлено, но уже кальвинистами.
Французская инквизиция была в бешенстве. Ей пришлось судить Сервета заочно. Книгу и ее автора приговорили к сожжению, правда, Сервета пришлось заменить куклой. В июне 1553 года костер пылал на одной из площадей Вьенны, а 27 октября по решению консистории, протестантского варианта инквизиции, в Женеве на холме Шампель, обычном месте казней, сожгли и самого Сервета. Вместе с ученым еще раз сожгли и его книгу. 350 лет спустя здесь же, в Женеве, недалеко от того места, где когда-то находилась гостиница, в которой был схвачен Сервет, кальвинистская церковь установила ученому памятник.
Самым крупным анатомом со времен Галена стал Андрей Везалий (1514—1564). Он начал свое образование в Париже, а закончил в Падуе. В университетах Европы анатомию изучали по рисункам, в крайнем случае — на трупах животных, а вскрытия человеческих тел если и делались, то чрезвычайно редко и не самими анатомами, а служителями или цирюльниками. Везалий со студенческих лет старался участвовать во вскрытиях. В Падуе, где он остался преподавать после окончания университета, анатомические исследования оказались возможными. В короткий срок, всего за шесть лет, он подготовил и опубликовал труд «О строении человеческого тела» по описательной и топографической анатомии человека, состоящий из семи книг. По сравнению с работами Галена это был серьезный шаг вперед. Везалий не критиковал классика анатомии, но старательно уточнял его данные, а главное — исправлял допущенные им ошибки. Их было немало: Везалий обнаружил 200 мест, где мнение Галена расходилось с действительностью. В этом нет ничего удивительного — ведь вскрывать человеческие трупы Галену практически не приходилось. Он вынужден был ограничиваться лишь непосредственным изучением животных.
Книга Везалия вызвала бурю протеста. Особенно негодовали коллеги молодого ученого — маститые анатомы. Их возмущало, что «мальчишка», а Везалий действительно стал профессором в 23 года, смело опровергал взгляды Галена, которым профессора настолько свято верили, что у них даже мыслей не возникало о возможности проверки. Особенно неистовствовал первый учитель Везалия профессор Якоб Сильвий. Он написал на своего бывшего ученика злобный памфлет. Насколько профессор был оскорблен, видно уже из названия этого сочинения — «Опровержения клевет некоего безумца на анатомию Гиппократа и Галена, составленные Якобом в Париже».
Сильвий так ожесточился на своего ученика, что не ограничился публикацией пасквиля. Страшно подумать, но он взял на себя смелость обратиться с жалобой на Везалия к самому монарху — испанскому королю и императору Священной Римской империи Карлу V. Сильвий обеспокоил Карла не только как верховного владыку, но и как лицо, косвенно ответственное за действия новоиспеченного еретика. Дело в том, что Везалий родился в семье придворного аптекаря и вырос при дворе Карла V. «Я умоляю Царское Величество, — писал Сильвий, — жестоко побить и вообще обуздать это чудовище невежества, неблагодараности, наглости, пагубнейший образец нечестия, рожденное и воспитанное в его доме, как это чудовище того заслуживает, чтобы своим чумным дыханием оно не отравляло Европу…»
К общей кампании травли Везалия присоединилась и церковь. Сама по себе критика анатомии Галена, принятой церковью, вела к подрыву ее авторитета. Кроме того, в сочинении Везалия были отдельные места, непосредственно затрагивающие каноны христианства. Например, согласно библейской легенде о происхождении людей, первого человека, нашего прародителя Адама, бог слепил из глины, из праха земного, а для создания Евы ему почему-то понадобился более качественный материал — Адамово ребро. Следовательно, у Евы был полный набор ребер — по 12 штук с каждой стороны груди, а у Адама 23, на одно ребро меньше. Согласно представлениям церкви, аналогичное число ребер имеют все потомки Адама и Евы, мужчины — 23, женщины — 24. Между тем Везалий утверждал, что, исследовав скелеты десятков людей, он не встретил ни одного мужчины с меньшим числом ребер, чем у женщин.
Еще более принципиальным был вопрос о существовании в организме человека особой косточки, которая не горит в огне, не подвержена тлению и вообще не может быть уничтожена, так как предназначена всевышним для того, чтобы с помощью таинственной силы в день страшного суда человек мог воскреснуть и предстать перед господом богом. Естественно, ничего подобного Везалий не обнаружил, но, отлично понимая, насколько опасно дразнить инквизицию, заявил, что решить вопрос о существовании косточки должны богословы.
Несмотря на то, что Везалий был осторожен в формулировках, стараясь по возможности не вызывать раздражения богословов, обстановка вокруг него накалялась. Церковь, вначале просто присоединившаяся к травле, постепенно брала дело в свои руки. Везалий правильно оценил, чем ему это грозит, и покинул некогда гостеприимную Падую. Оставив университет, он отправился в Брюссель, где тогда находился двор Карла V. Незадолго до этого Везалий получил от императора приглашение занять место придворного лекаря. Карл беспрерывно воевал с Францией, которую поддерживал папа, а потому так своеобразно отреагировал на жалобу французского ученого и действия католической церкви.
При дворе Карла V Везалий находился в полной безопасности, зато с наукой пришлось покончить. Здесь для этого не было необходимых условий. Единственным светлым моментом стало второе издание его анатомического трактата. Наученный горьким опытом, он посвятил его «божественному», «величайшему», «непобедимому императору», а изданное чуть позже «Эпитоме», извлечение из этого труда, — «светлейшему принцу Филиппу, наследному сыну божественного Карла V, великого и непобедимого императора».
К сожалению, подобострастие Везалия, принятое в то время по отношению к сильным мира сего, не спасло его. Под воздействием обстоятельств Карл вынужден был отречься от престола и уйти в монастырь. Испано-нидерландский престол занял Филипп, не питавший к Везалию, как и к остальному человечеству, никаких добрых чувств. При Филиппе вновь было категорически запрещено вскрытие трупов, и для Везалия никто не собирался делать исключения. Теперь он был полностью лишен возможности хоть изредка заниматься наукой. А вскоре церковь нашла повод свести с ним счеты. На ученого было состряпано ложное обвинение в том, что он анатомировал живого человека. Приговор по тем временам не мог показаться особенно тяжелым — Везалий во искупление грехов должен был всего лишь совершить паломничество в «святые места» ко гробу господню. Однако в Европу он больше не вернулся, Везалий умер во время своего долгого путешествия.
Французский ученый Пьер Белон (1517—1564) был зоологом. Он написал прекрасные книги, посвященные птицам и рыбам, где наряду с описанием внешнего облика, образа жизни и повадок дал немало сравнительно-анатомических сведений. Ученый рассказал о всех известных ему животных, а о неизвестных очень неохотно написал с чужих слов. Работы, вышедшие до него, пестрели россказнями о встречах с разными фантастическими существами. Белон, безусловно, знал все зоологические басни и небылицы, но они на страницах его работ отсутствуют, а если некоторые диковинки вроде морского монаха и упоминались, то о возможности их существования он отзывался явно скептически. Точно так же он относился к различным чудовищам и фантастическим существам из «священного писания» и «житий святых». Естественно, что церковь да и светские власти испугались подобной ереси, и Белон оказался в тюрьме, откуда вышел лишь благодаря тому, что один из его почитателей внес за ученого приличный выкуп. Однако через несколько лет он был убит прямо на улице. Кто был его убийцей и в чем перед ним провинился Белон, мы не знаем. Не исключено, что это был наемный убийца, чей труд оплатили те, кто преследовал свободомыслие ученого.
Гибелью самых выдающихся анатомов средневековья не исчерпывается кровавая дань минотавру богословия. Были и другие жертвы. Наемные убийцы тяжело ранили Паоло Сарпи, «неистового монаха», политика, врача и анатома, впервые описавшего венозные клапаны, и лишь счастливая случайность спасла ему жизнь. Стремление к познанию истины обрекло на скитания выдающегося немецкого химика, врача и философа Парацельза Бомбаста, рискнувшего публично предать огню сочинения великого Галена. Почти всю жизнь бродил он по дорогам Европы, спасаясь от преследований инквизиции.
Жертвы невежеству и фанатизму не пропали даром. Они доказали, что развитие науки немыслимо без непосредственного наблюдения и эксперимента, и положили конец слепому догматизму в вопросах медицины, анатомии и физиологии.
Экспериментальный подход к изучению анатомии и физиологии окончательно закрепили работы Уильяма Гарвея (1578—1657), первого английского физиолога, открывшего кровообращение. Перевязывая кровеносные сосуды на живом животном, он доказал, что по артериям кровь разносится по всему телу, а по венам возвращается обратно в сердце. Это не противоречило твердо установившемуся мнению, что выносимая в мышцы и другие органы артериальная кровь полностью расходуется там на их жизнедеятельность, а по венам в сердце поступает кровь, вновь созданная печенью. При тогдашней экспериментальной технике проверить достоверность существовавшего предположения не представлялось возможным. Гарвей нашел косвенное, но весьма убедительное доказательство. Он произвел несложный расчет, показав, что если сердце при каждом сокращении выталкивает даже весьма незначительное количество крови (точными данными Гарвей не располагал), то за час, а тем более за сутки, суммарное количество прошедшей через сердце крови достигнет внушительной величины. Гарвей жил задолго до открытия закона о сохранении веществ и энергии, но интуитивно его предвосхитил, заявив, что для производства подобного количества крови явно недостаточно потребляемой человеком пищи.
Гарвей стал основположником сравнительной физиологии. Хотя целью его исследования являлось изучение кровообращения у млекопитающих, он производил эксперименты на 60 видах животных, на мухах, осах, улитках, раках, рыбах, лягушках, ящерицах, птицах, в том числе на четырехдневном курином эмбрионе.
Ученые эпохи Возрождения сумели взглянуть правде в глаза и отказаться от многих догм, укоренившихся со времен Гиппократа, Аристотеля и Галена, но это совершенно не коснулось самого сложного и важного органа человеческого тела — мозга. Так, Андрей Везалий, обнаруживший в анатомии Галена огромное количество ошибок, принял в основных чертах его трактовку происхождения человеческой психики. Он тоже говорит о жизненном духе, находящемся в желудочках мозга, который, смешиваясь с воздухом, превращается в «животный дух» — душу. До органов чувств «животный дух» добирается по нервам, выходящим непосредственно из головного мозга, а до мышц — по нервам, выходящим из спинного мозга. Как видим, полтора десятка веков не внесли ничего нового в представления о высших психических функциях мозга.
Статус творца
Гален настойчиво проповедовал, что окружающий мир и мы сами созданы в полном соответствии с мировой душой, так сказать, по проекту предсуществовавшей идеи. А поскольку тело и органы любого существа лишь орудия или слуги его души, они по своему устройству должны полностью отвечать ее потребностям. Вот почему органы тела у каждого животного имеют свое особое устройство, а сами животные так сильно отличаются друг от друга. По Галену выходит, что внешний облик и все внутреннее устройство животных целиком зависит от того, какая у него душа. У слона она длинноносая, вот откуда появился его хобот.
Гален далеко не все оспаривал и отвергал в учении Аристотеля. Напротив, заимствовал у него очень многое, в том числе представление о том, что якобы присущая природе целесообразность управляет всей жизнедеятельностью организма. Целесообразное в живой природе — излюбленная тема Галена. Он возвращается к ней всякий раз, как только для этого появляется хоть малейший повод. Всеобщая целесообразность, царящая в природе, мировой дух, иными словами — божество, получило в лице Галена востороженного почитателя. По Галену выходило, что мы сами, каждый наш орган, каждая косточка созданы в полном соответствии с божественным проектом. Эта божья задумка, его всеобъемлющий проект устройства мира кажутся Галену гениальными, и он по каждому поводу высказывает свое восхищение, восторгаясь гениальностью генерального конструктора проекта, как в Александрии умилялись щедрости Птолемеев. Сочинения Галена — это восторженный гимн «творцу» или «всеблагой природе». Буквально на каждой странице его трудов можно найти слова о «бесконечной благости» творца Вселенной, о его «невообразимой мудрости» и «всемогуществе».
В вопросах сотворения мира, а главное — в оценке совершенства деяний творца мнения Галена и столпов христианской религии полностью совпадают. Сравним его высказывания с мыслями Августина Аврелия, одного из основоположников теологии, жившего на рубеже IV и V веков, которого католическая церковь причислила к лику святых, а православная нарекла блаженными. Августин считал окружающий мир созданием всесильного и всеблагого творца, подчеркивая, что явления и законы природы показывают все бесконечное величие и красоту его замысла.
Церковь не преминула отметить общность мнения видного представителя науки и богословов и не обошла своим благосклонным вниманием пропаганду Галеном «мирового духа». Она присвоила Галену титул божественнейшего и канонизировала его учение, на тысячелетие оградив от любой, самой малейшей критики выдвинутые им научные идеи, от попыток дать им материалистическую трактовку.
Взяв на вооружение научное наследие Галена, церковь известным образом трансформировала его, чтобы добиться полного соответствия анатомо-физиологических представлений ученого и догм христианской религии. Если подойти к оценке работ Галена объективно, то станет совершенно очевидно, что многие его положения имели явно материалистический характер. Возьмем хотя бы вопрос о природе души, или пневмы.
Само представление о пневме в трудах Галена выглядело вполне материалистически, но чрезвычайно наивно и абсолютно не отражало существующей действительности. Он рассматривал эту триединую субстанцию как особую тонкую материю, которая, проходя горнило сердца, а затем печени или мозга, утончается, становится совершеннее и приобретает новые качества.
Церковь же трактовала психическую пневму в смысле «жизненного духа», то есть души, и в соответствии с этим рассматривала ее как нематериальную субстанцию, имеющую к тому же божественное происхождение, а вовсе не вырабатываемую самим организмом. Насколько все это далеко от представлений Галена, видно из его утверждения, что «горение поддерживается тем же, чем и жизнь». Не только в очаге, где пылают дрова, но даже в сердце образуются «сожженные и сажеобразные частицы», которые удаляются из организма через легкие. В этом вопросе он на полторы тысячи лет опередил Лавуазье, открывшего кислород и доказавшего наличие общности между горением и дыханием.
Можно перечислить множество вопросов, по которым Гален расходился с церковью. Остановимся еще на одном примере. Богословским нормам не соответствовали его представления о возможностях творца. Восхищаясь его мудростью и «творческими возможностями», Гален вовсе не считал бога абсолютно всемогущим, как было провозглашено столпами христианской религии. Чтобы не быть голословным, приведу точную цитату из его главного труда, посвященного физиологии.
«Если бы бог захотел в миг создать из камня человека, ему бы это было невозможно. И вот в этом-то и разница между мнением Моисея и нашим, ибо для Моисея достаточно, чтобы бог только захотел устроить материю — и она тотчас же устроена: он верит, что для бога все возможно, даже превращение пепла в лошадь или вола. Мы же не так думаем, а полагаем, что есть вещи, физически невозможные, которых бог не касается, но что между возможными вещами он выбирает наилучшие».
За подобные мысли в период средневековья ученых отправляли на костер. Их, несомненно, нужно было скрыть от верующих, что и было сделано учеными богословами. Трансформация взглядов Галена не потребовала особых усилий со стороны церкви. Гален в силу существовавшего в его эпоху обычая писал научные трактаты на греческом, то есть на своем родном языке. В Европе они стали известны в переводе на латынь, однако были сделаны не с подлинника, а с арабских переводов, которые в свою очередь являлись переводами с сирийского языка. Троекратное переложение с языка на язык, безусловно, не прошло даром. Внесенные многочисленными переводчиками искажения требовали существенной переработки, серьезного редактирования, что и было сделано под углом зрения представлений христианской религии и без особого беспокойства за соответствие подлиннику.
После смерти Галена научная мысль в области анатомии, как, впрочем, и в других областях науки, надолго замерла. Этому в первую очередь способствовало развитие схоластики — особого направления в философии феодального общества, господствовавшего в период средневековья. Ее основной задачей являлось философское обоснование существования бога, а также разработка вопросов сотворения мира, происхождения жизни и человека, то есть настойчивая попытка представить содержание христианской веры в цельном связном виде и в терминах античной философии. Богословы, преподававшие схоластику, считали, что ее главной задачей является приведение человеческого познания в полное соответствие с религией.
Схоластов часто называют книжниками. В наши дни такой эпитет звучит как комплимент. Действительно, научное творчество схоластов связано с изучением книжных текстов, но истинными книжниками, в нашем понимании этого слова, их назвать нельзя. Им разрешалось пользоваться лишь священным писанием, посланиями апостолов и трудами первоучителей церкви из тех, чьи взгляды полностью соответствовали догмам христианской религии. Наконец, схоластам было дозволено использовать некоторые произведения ученых и философов античного мира, но чаще не в подлиннике, а в переложении церковников, опираясь на сделанные ими комментарии, которые по объему часто значительно превышали сам текст подлинника. Это было еще хорошо, так как некоторые «рекомендованные» произведения являлись всего лишь короткими извлечениями из трудов философов древности, не всегда сделанными богословами достаточно добросовестно, или, того хуже, собраниями отдельных цитат, смысл которых, взятых отдельно от остального текста, мог совершенно не соответствовать авторским мыслям.
Проводить какие-либо исследования, ставить эксперименты, просто вести наблюдения схоластам не полагалось. Интерес к изучению природы или человека не поощрялся. Богословы утверждали, что люди об окружающем их мире уже знают практически все, что разрешил им знать бог, все, что доступно человеческому ограниченному разуму, и стараться узнать что-нибудь сверх того может только человек, обуянный гордыней, а значит — смущаемый дьяволом.
Ставить под сомнение какие-либо факты канонизированной науки или отвергать их категорически запрещалось. Подобные поползновения жестоко карались католической церковью. В XIII веке она создала для этого судебно-карательный аппарат — инквизицию, призванную бороться с неугодными католической церкви взглядами и лицами. Различные протестантские течеия христианской религии по своей жестокости к инакомыслящим старались не отстать от католической церкви. Несмотря на жестокие, непримиримые и часто кровавые распри между различными вероучениями, они умели объединяться, чтобы покарать любого отступника, попытавшегося самостоятельно узнать что-нибудь об окружающем мире. По всей Европе пылали костры, и смрадный дым заживо сжигаемых тел и горящих книг стал привычным в самых передовых и развитых странах континента.
Среди анатомов одним из первых подвергся гонению Яков Беренгарио, рискнувший в чем-то не согласиться с Галеном. «Еретику» повезло! У богословов, видимо, еще не было опыта в таких вопросах, и они плохо разбирались в тонкостях устройства человеческого тела. Для первого случая церковь поступила на удивление мягко. Беренгарио публично осудили, затем выгнали из Болонского университета, а потом и вообще из города, запретив заниматься медицинской практикой.
Судьба испанца Мигеля Сервета (1511—1553) сложилась менее удачно. Он был всесторонне образованным человеком, но особенно увлекался медициной и богословием. Последнее его и погубило. Еще юношей он написал трактат «Об ошибках учения и троице» и издал его в Германии. Книга вызвала у официальных представителей церкви бурю негодования и была предана огню. Сервету пришлось бежать. Ему удалось благополучно добраться до Парижа и поступить в коллеж Кальви. В Париже тоже нужно было вести себя осторожно, и Сервет изменил имя на Михаила Вилланова. Он обнаружил блестящие способности и стал ассистентом крупного ученого профессора Винтера. Вторым ассистентом профессора был итальянец Андрей Везалий. С судьбой этого выдающегося ученого нам еще предстоит познакомиться. Оба ассистента помогали Винтеру в подготовке большого труда по анатомии.
Окончив коллеж, Сервет стал читать лекции по географии, математике и астрономии, но вскоре был отстранен от преподавания за изложение собственного мнения по затрагиваемым вопросам. Ученому пришлось расстаться с Парижем и отправиться на юг. Обосновавшись во Вьенне, Сервет занимается врачебной практикой, а ночами работает над большим трактатом «Восстановление христианства». Книга была опубликована анонимно. На обложке вместо имени автора стояли лишь его инициалы: М.С.В. В книге доказывалось, что Христос вовсе не бог, а всего лишь человек — основатель новой религии. Были в его трактате и другие «грешки»: Сервет в каких-то деталях подправил Галена, не согласившись с его представлениями о кровообращении в легких.
Может быть, инквизиции и не удалось бы догадаться, кто скрывается за инициалами М.С.В., но Сервета выдал глава протестантской церкви в Женеве Кальвин. К нему попал один экземпляр книги (утверждают, что послал ее сам Сервет), и Кальвин сразу понял, кто автор. Он был знаком с Серветом еще в ту пору, когда тому приходилось скрываться от католической церкви. Тогда им не раз случалось вступать в ожесточенную дискуссию по богословским вопросам, а позже обмениваться письмами, доверяя свои доводы бумаге.
Протестанты, в том числе кальвинисты, выступали не против христианской религии, а главным образом против порядков, царивших в католической церкви, против извращения ею некоторых принципов христианства. Кальвин гневно осудил инквизицию, но сам был еще менее терпим к любому инакомыслию. Книга Сервета, где, кстати, критиковался и он сам, вызвала его гнев. Он не мог дотянуться до автора, находившегося в другой стране, и не мог снестись непосредственно с руководством католической церкви, но выход был легко найден — Кальвин написал во Францию анонимный донос, и инквизиция тотчас отправила Сервета в тюрьму.
Следствие длилось долго, но не сломило Сервета. Когда стало ясно, что участь его предрешена, ему удалось бежать. Ближайшая граница была швейцарская. По другую ее сторону власть католической церкви кончалась. Беглец надеялся, что в Женеве он будет в полной безопасности — он ведь не знал, что его арестовали по доносу Кальвина, но вскоре ученый был опознан, схвачен и следствие по его делу возобновлено, но уже кальвинистами.
Французская инквизиция была в бешенстве. Ей пришлось судить Сервета заочно. Книгу и ее автора приговорили к сожжению, правда, Сервета пришлось заменить куклой. В июне 1553 года костер пылал на одной из площадей Вьенны, а 27 октября по решению консистории, протестантского варианта инквизиции, в Женеве на холме Шампель, обычном месте казней, сожгли и самого Сервета. Вместе с ученым еще раз сожгли и его книгу. 350 лет спустя здесь же, в Женеве, недалеко от того места, где когда-то находилась гостиница, в которой был схвачен Сервет, кальвинистская церковь установила ученому памятник.
Самым крупным анатомом со времен Галена стал Андрей Везалий (1514—1564). Он начал свое образование в Париже, а закончил в Падуе. В университетах Европы анатомию изучали по рисункам, в крайнем случае — на трупах животных, а вскрытия человеческих тел если и делались, то чрезвычайно редко и не самими анатомами, а служителями или цирюльниками. Везалий со студенческих лет старался участвовать во вскрытиях. В Падуе, где он остался преподавать после окончания университета, анатомические исследования оказались возможными. В короткий срок, всего за шесть лет, он подготовил и опубликовал труд «О строении человеческого тела» по описательной и топографической анатомии человека, состоящий из семи книг. По сравнению с работами Галена это был серьезный шаг вперед. Везалий не критиковал классика анатомии, но старательно уточнял его данные, а главное — исправлял допущенные им ошибки. Их было немало: Везалий обнаружил 200 мест, где мнение Галена расходилось с действительностью. В этом нет ничего удивительного — ведь вскрывать человеческие трупы Галену практически не приходилось. Он вынужден был ограничиваться лишь непосредственным изучением животных.
Книга Везалия вызвала бурю протеста. Особенно негодовали коллеги молодого ученого — маститые анатомы. Их возмущало, что «мальчишка», а Везалий действительно стал профессором в 23 года, смело опровергал взгляды Галена, которым профессора настолько свято верили, что у них даже мыслей не возникало о возможности проверки. Особенно неистовствовал первый учитель Везалия профессор Якоб Сильвий. Он написал на своего бывшего ученика злобный памфлет. Насколько профессор был оскорблен, видно уже из названия этого сочинения — «Опровержения клевет некоего безумца на анатомию Гиппократа и Галена, составленные Якобом в Париже».
Сильвий так ожесточился на своего ученика, что не ограничился публикацией пасквиля. Страшно подумать, но он взял на себя смелость обратиться с жалобой на Везалия к самому монарху — испанскому королю и императору Священной Римской империи Карлу V. Сильвий обеспокоил Карла не только как верховного владыку, но и как лицо, косвенно ответственное за действия новоиспеченного еретика. Дело в том, что Везалий родился в семье придворного аптекаря и вырос при дворе Карла V. «Я умоляю Царское Величество, — писал Сильвий, — жестоко побить и вообще обуздать это чудовище невежества, неблагодараности, наглости, пагубнейший образец нечестия, рожденное и воспитанное в его доме, как это чудовище того заслуживает, чтобы своим чумным дыханием оно не отравляло Европу…»
К общей кампании травли Везалия присоединилась и церковь. Сама по себе критика анатомии Галена, принятой церковью, вела к подрыву ее авторитета. Кроме того, в сочинении Везалия были отдельные места, непосредственно затрагивающие каноны христианства. Например, согласно библейской легенде о происхождении людей, первого человека, нашего прародителя Адама, бог слепил из глины, из праха земного, а для создания Евы ему почему-то понадобился более качественный материал — Адамово ребро. Следовательно, у Евы был полный набор ребер — по 12 штук с каждой стороны груди, а у Адама 23, на одно ребро меньше. Согласно представлениям церкви, аналогичное число ребер имеют все потомки Адама и Евы, мужчины — 23, женщины — 24. Между тем Везалий утверждал, что, исследовав скелеты десятков людей, он не встретил ни одного мужчины с меньшим числом ребер, чем у женщин.
Еще более принципиальным был вопрос о существовании в организме человека особой косточки, которая не горит в огне, не подвержена тлению и вообще не может быть уничтожена, так как предназначена всевышним для того, чтобы с помощью таинственной силы в день страшного суда человек мог воскреснуть и предстать перед господом богом. Естественно, ничего подобного Везалий не обнаружил, но, отлично понимая, насколько опасно дразнить инквизицию, заявил, что решить вопрос о существовании косточки должны богословы.
Несмотря на то, что Везалий был осторожен в формулировках, стараясь по возможности не вызывать раздражения богословов, обстановка вокруг него накалялась. Церковь, вначале просто присоединившаяся к травле, постепенно брала дело в свои руки. Везалий правильно оценил, чем ему это грозит, и покинул некогда гостеприимную Падую. Оставив университет, он отправился в Брюссель, где тогда находился двор Карла V. Незадолго до этого Везалий получил от императора приглашение занять место придворного лекаря. Карл беспрерывно воевал с Францией, которую поддерживал папа, а потому так своеобразно отреагировал на жалобу французского ученого и действия католической церкви.
При дворе Карла V Везалий находился в полной безопасности, зато с наукой пришлось покончить. Здесь для этого не было необходимых условий. Единственным светлым моментом стало второе издание его анатомического трактата. Наученный горьким опытом, он посвятил его «божественному», «величайшему», «непобедимому императору», а изданное чуть позже «Эпитоме», извлечение из этого труда, — «светлейшему принцу Филиппу, наследному сыну божественного Карла V, великого и непобедимого императора».
К сожалению, подобострастие Везалия, принятое в то время по отношению к сильным мира сего, не спасло его. Под воздействием обстоятельств Карл вынужден был отречься от престола и уйти в монастырь. Испано-нидерландский престол занял Филипп, не питавший к Везалию, как и к остальному человечеству, никаких добрых чувств. При Филиппе вновь было категорически запрещено вскрытие трупов, и для Везалия никто не собирался делать исключения. Теперь он был полностью лишен возможности хоть изредка заниматься наукой. А вскоре церковь нашла повод свести с ним счеты. На ученого было состряпано ложное обвинение в том, что он анатомировал живого человека. Приговор по тем временам не мог показаться особенно тяжелым — Везалий во искупление грехов должен был всего лишь совершить паломничество в «святые места» ко гробу господню. Однако в Европу он больше не вернулся, Везалий умер во время своего долгого путешествия.
Французский ученый Пьер Белон (1517—1564) был зоологом. Он написал прекрасные книги, посвященные птицам и рыбам, где наряду с описанием внешнего облика, образа жизни и повадок дал немало сравнительно-анатомических сведений. Ученый рассказал о всех известных ему животных, а о неизвестных очень неохотно написал с чужих слов. Работы, вышедшие до него, пестрели россказнями о встречах с разными фантастическими существами. Белон, безусловно, знал все зоологические басни и небылицы, но они на страницах его работ отсутствуют, а если некоторые диковинки вроде морского монаха и упоминались, то о возможности их существования он отзывался явно скептически. Точно так же он относился к различным чудовищам и фантастическим существам из «священного писания» и «житий святых». Естественно, что церковь да и светские власти испугались подобной ереси, и Белон оказался в тюрьме, откуда вышел лишь благодаря тому, что один из его почитателей внес за ученого приличный выкуп. Однако через несколько лет он был убит прямо на улице. Кто был его убийцей и в чем перед ним провинился Белон, мы не знаем. Не исключено, что это был наемный убийца, чей труд оплатили те, кто преследовал свободомыслие ученого.
Гибелью самых выдающихся анатомов средневековья не исчерпывается кровавая дань минотавру богословия. Были и другие жертвы. Наемные убийцы тяжело ранили Паоло Сарпи, «неистового монаха», политика, врача и анатома, впервые описавшего венозные клапаны, и лишь счастливая случайность спасла ему жизнь. Стремление к познанию истины обрекло на скитания выдающегося немецкого химика, врача и философа Парацельза Бомбаста, рискнувшего публично предать огню сочинения великого Галена. Почти всю жизнь бродил он по дорогам Европы, спасаясь от преследований инквизиции.
Жертвы невежеству и фанатизму не пропали даром. Они доказали, что развитие науки немыслимо без непосредственного наблюдения и эксперимента, и положили конец слепому догматизму в вопросах медицины, анатомии и физиологии.
Экспериментальный подход к изучению анатомии и физиологии окончательно закрепили работы Уильяма Гарвея (1578—1657), первого английского физиолога, открывшего кровообращение. Перевязывая кровеносные сосуды на живом животном, он доказал, что по артериям кровь разносится по всему телу, а по венам возвращается обратно в сердце. Это не противоречило твердо установившемуся мнению, что выносимая в мышцы и другие органы артериальная кровь полностью расходуется там на их жизнедеятельность, а по венам в сердце поступает кровь, вновь созданная печенью. При тогдашней экспериментальной технике проверить достоверность существовавшего предположения не представлялось возможным. Гарвей нашел косвенное, но весьма убедительное доказательство. Он произвел несложный расчет, показав, что если сердце при каждом сокращении выталкивает даже весьма незначительное количество крови (точными данными Гарвей не располагал), то за час, а тем более за сутки, суммарное количество прошедшей через сердце крови достигнет внушительной величины. Гарвей жил задолго до открытия закона о сохранении веществ и энергии, но интуитивно его предвосхитил, заявив, что для производства подобного количества крови явно недостаточно потребляемой человеком пищи.
Гарвей стал основположником сравнительной физиологии. Хотя целью его исследования являлось изучение кровообращения у млекопитающих, он производил эксперименты на 60 видах животных, на мухах, осах, улитках, раках, рыбах, лягушках, ящерицах, птицах, в том числе на четырехдневном курином эмбрионе.
Ученые эпохи Возрождения сумели взглянуть правде в глаза и отказаться от многих догм, укоренившихся со времен Гиппократа, Аристотеля и Галена, но это совершенно не коснулось самого сложного и важного органа человеческого тела — мозга. Так, Андрей Везалий, обнаруживший в анатомии Галена огромное количество ошибок, принял в основных чертах его трактовку происхождения человеческой психики. Он тоже говорит о жизненном духе, находящемся в желудочках мозга, который, смешиваясь с воздухом, превращается в «животный дух» — душу. До органов чувств «животный дух» добирается по нервам, выходящим непосредственно из головного мозга, а до мышц — по нервам, выходящим из спинного мозга. Как видим, полтора десятка веков не внесли ничего нового в представления о высших психических функциях мозга.
Статус творца
Наука о человеке постепенно, хотя и медленно, развивалась. Лишь учение о мозге не могло похвастаться успехами. И это понятно. Функции мозга намного сложнее, чем функции других органов нашего тела. Деятельность мышц, сердца, некоторых желез, даже желудка и кишечника сразу бросается в глаза, а деятельность мозга непосредственно ничем себя не обнаруживает. Неудивительно, что представления Галена и Везалия о механизмах работы мозга, или, вернее, «души», оказались настолько живучи, что сохранились без больших изменений практически до начала XVIII века.