Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Бурная весна (Преображение России - 10)

   Но Обидин смотрел на него растерянно.
   - Бравый, вы говорите? Это просто орда какая-то, - никакой дисциплины, - бормотал он и махал безнадежно рукой.
   - Какой же вы хотели бы дисциплины? Как в казарме? Такой нельзя и требовать, ведь это - позиции, - пробовал убеждать его Ливенцев. - Тут они не перед лицом устава гарнизонной службы, а перед лицом ее величества Смерти.
   - Однако без дисциплины как же перед лицом Смерти чувствовать себя? Скосит - и все!
   У Обидина было при этом такое обреченное, отчаявшееся во всем лицо, что ему не нужно было и делать того слабого жеста рукой, какой он сделал, чтобы представить косу смерти над его ротой. Это заставило Ливенцева мгновенно стать на его место и тут же попятиться назад. Он сказал ему наставительно, как старший младшему, как опытный новичку:
   - Разумеется, вы сами, лично вы должны себя чувствовать так, как будто и сидеть в окопах, вшей кормить, для вас ничего не значит, и в атаку идти если, - пожалуйста, сколько угодно, - вот тогда и будет у вас дисциплина в роте, а иначе откуда же она возьмется? Солдат в роте все равно, что ученик в классе: вы наблюдаете его, а он вас. Ведь вы тут живете с ним рядом и терпите то же, что и он, ведь вы не начальник дивизии, а всего только командир роты - невеликая птица. Вот и покажите ему на своем примере, как надо терпеть все солдатские нужды, тогда он вас и слушать будет и за вами куда угодно пойдет.
   - А вы? - вдруг, как будто раздраженный его тоном, спросил Обидин.
   - Что я? - не понял Ливенцев, так как, говоря Обидину, он старался как бы убедить самого себя.
   - Вас слушают?
   - Ну еще бы!
   - И за вами пойдут? - качнул Обидин головой в сторону австрийских окопов.
   - Непременно! - постарался убедить самого себя Ливенцев.
   - Непременно?.. А зачем? - вызывающе спросил Обидин и снова махнул рукой в знак безнадежности.
   Это случалось иногда раньше с Ливенцевым, что другой человек для него становился мгновенно вдруг чужим, ненужным, даже ненавистным - иногда после одного какого-нибудь слова, если только это слово выражало его неприглядную сущность, с которой он не мог мириться. Так вышло и теперь с Обидиным, который как будто воплотил в себе все дряблое, что таилось и в самом Ливенцеве под его внешней бравадой, но совершенно было ни к чему тут, где все жестко, жестоко, стихийно-бессмысленно, трагично в огромнейших масштабах, а не в личных и не в семейных, и даже не в масштабах одного города, пусть столь же населенного, как Лондон или Нью-Йорк...
   Ливенцев сам как будто вырос сразу, в один этот момент, когда появилась в нем острая неприязнь к человеку располагающей внешности, с которым он ехал сюда в одном вагоне и ночевал по приезде первую ночь в одном блиндаже.
   - Вы помните, у Достоевского есть капитан в среде ему чуждой, в среде атеистов, а? - спросил он резко. - Помните, как он бросил на пол свою фуражку и сказал: "Если бога нет, то какой же я капитан?" Как же вы хотите остаться жить на свете и считаться вполне порядочным человеком, если не будет России, если вместо России будет откровеннейшая немецкая какая-нибудь Остланд или как-нибудь иначе, а?
   - Ничего в этом страшного не вижу, - убежденно-спокойно отозвался на его горячую тираду Обидин.
   - Ну, если так, то... то, признаться вам, я не хотел бы иметь вас своим соседом по роте, - столь же убежденно сказал Ливенцев и отошел от него поспешно.
   Это произошло как раз на той самой дороге, которая теперь была безопасна для ходьбы и езды, так как на некрутой высотке перед нею, версты за полторы-две, сидели теперь в окопах не гонведы, а русские солдаты другого полка той же дивизии, которые и взяли штурмом эти окопы, и сидели они там упорно, несмотря на долговременный и сильнейший артиллерийский огонь австрийцев, которые наконец примирились с потерей и умолкли.
   Иногда нужны бывают толчки извне, чтобы осмыслить то, что в себе самом еще недостаточно ясно. Таким толчком и был для Ливенцева этот короткий разговор с прапорщиком, хотя и побывавшим в военной школе, но не вынесшим оттуда ничего, корме равнодушия к судьбам своей родины.
   Ливенцев не знал о себе самом и многого другого, что удалось узнать только во время войны. Он не думал, например, даже и представить не мог, что он способен так стоически переносить все неслыханные и невиданные им до того неудобства фронтовой жизни и даже привыкать к ним; он не думал, что может засыпать под залпы тяжелой артиллерии и в то же время вскакивать, как резиновый, когда его будили по неотложному делу; он не думал, что в нем найдется то же самое сопротивление разным воздействиям извне, какое он с изумлением наблюдал у солдат в первые недели своей службы, - однако сопротивление это нашлось у него под тяжелым ворохом математических формул и прочего, очень многого, совершенно ненужного теперь, но что он усваивал всю свою жизнь ревностно и жадно.
   Если бы ему сказали раньше, что те два-три месяца, какие он провел вне фронта, не заставят его ни возненавидеть, ни проклясть, ни даже прочно забыть фронт, - он бы ни за что не поверил, и, однако, это было именно так: в госпитале он просто скучал по тому, что осталось на фронте, хотя остались там только снега, бураны, замерзающие солдаты, "самострелы", окопы, в которых нельзя было ни сесть, ни лечь от избытка в них почвенной воды, и случайные товарищи по несчастью, среди которых не было и не могло быть друзей.
   Выздоровев от раны в грудь, он не искал себе места в тылу, как делали многие другие, - его тянуло снова на фронт, и он объяснял самому себе эту тягу несколько сложно.
   Человек науки, он сравнивал это с тягой ученых в неведомые страны, обозначаемые на картах белыми пятнами. В этих странах что могло ожидать путешественников? Всевозможные виды лишений, опасностей и даже смерть от чего бы то ни было. Однако ученые шли, подчиняясь тому, что было в них сильнее любви к тихому удобному кабинету, и иногда погибали, но зато белых пятен на картах мира становилось все меньше и меньше. Или он сравнивал это с наводнением, которое угрожает залить город, и вот все от мала до велика начинают работать кирками и лопатами, строить дамбу, способную защитить город. Тут нельзя отговариваться тем, что никогда не копал земли, что это гораздо лучше могут сделать грабари, привычные к земляным работам: вода не ждет, она приближается, она вот-вот хлынет и разрушит город, поэтому всякая сила нужна, хотя бы и стариков и ребят. Наконец, он сравнивал это и с созидательным трудом, в котором участвуют миллионы. Ничто в природе не пропадает, на развалинах одного воздвигается другое и непременно более совершенное... "Что такое эта война? - спрашивал он себя самого и отвечал себе: - Гигантский процесс отмирания отживших форм, понятий и представлений и зарождение других", и вспоминал при этом известные стихи:
   Счастлив, кто посетил сей мир
   В его минуты роковые...*
   ______________
   * Строки из стихотворения Ф.И.Тютчева "Цицерон".
   Все это ничуть не мешало ему возмущаться тем, как делалось то или другое на фронте, однако гораздо больше возмущало его то, что делалось в тылу, где все оставалось по существу своему довоенным, как будто тут, на западе страны, не совершалась титаническая ломка всех старых устоев.
   В числе многих сторон в себе, которые были ему до войны не известны, оказалось, неожиданно для него самого, и то, что он любит Россию. Если бы перед войной кто-нибудь спросил его: "Как вы смотрите на Россию?", он бы ответил, улыбаясь: "Посмотрите лучше в том словаря Брокгауза, так и озаглавленный "Россия", там вы, наверное, найдете ответ на свой вопрос". А если бы вопрос повторили, с нарочитым ударением на "вы", он процитировал бы две тютчевские строчки:
   Умом Россию не понять,
   Аршином общим не измерить...
   и на этом бы кончил. Теперь же слова Обидина показались ему кощунством и по смыслу и по тону, каким были сказаны: русскому человеку, каким был Обидин, он их простить не мог.
   Генерал Гильчевский не то чтобы производил смотр своим полкам в эти дни, - строгое по содержанию слово "смотр" сюда не подходило, - он просто знакомился с тем пополнением, какое ему присылали, так как основные полки знал хорошо. Однако фронт насыщался людьми с большою щедростью, так что в пополнениях, приходивших в каждый полк, было почти столько же человек, сколько во всех трех старых его батальонах: дивизия удваивалась, она становилась крупной военной единицей, что, с одной стороны, повышало значение начальника дивизии, а с другой - значительно осложняло его роль.
   Новые десять тысяч человек могли совершенно изменить весь установившийся уже облик и уклад дивизии, так как боевого опыта они не имели. Особенно беспокоили Гильчевского четвертые батальоны, которые должны были действовать вполне самостоятельно наравне с тремя первыми, а разве их можно было поставить наравне с теми, которые провели уж на фронте целый год?
   Обыкновенно и прежде Гильчевский каждый день посещал тот или иной участок своей позиции или даже, если позволяло время, обходил ее всю из одного конца в другой, но последние дни он был занят только резервами, и полк Кюна был последним, куда он попал уже обеспокоенный тем, что пришлось ему видеть в других полках.
   Его беспокоило не то, что люди плохо знали службу, что у них была плохая выправка, даже и не то, что они плохо умели стрелять, - все это в его глазах было дело наживное, но он заметил среди них довольно много людей тяжелого, как он сам определил, взгляда.
   - У моей матери, - говорил он своему начальнику штаба, полковнику Протазанову, - было маленькое домашнее хозяйство и, между прочим, водились коровы. Она сама их, конечно, доила и по части коров, как я потом по части лошадей, кое-что понимала. Так вот, помню я это еще с детства, говорила она своей соседке: "Ты хочешь корову себе приобресть, а того не знаешь, какую. Ты ей на имя глядишь, - она, моя мать, так и говорила не "вымя", а "имя", а ты бы ей еще и в глаза поглядела: как если глаза у нее тяжелые, нелюдимые, ту корову не покупай, - она тебе и доенку ногой может из рук выбить, а то когда в углу прижмет, то и рогами забрухтает..." Вот я это мамашино наставление и вспомнил, как на наших маршевиков смотрел: тяжелый какой-то у многих, действительно - "нелюдимый" взгляд!
   - Это и я тоже заметил, - отозвался Протазанов, очень всегда подтянутый, размеренно-деятельный человек, с красивыми сухими чертами лица, - академист. - Физически народ подходящий, а психика стала уж не та, какая была у наших ополченцев год назад. Это - действие затяжной войны. Через год люди, надо полагать, будут глядеть на свое начальство еще нелюдимее. И вполне объяснимо это, - ведь больших удач нет, а только большие неудачи.
   - То-то и есть... И только у меня и надежды, что через год и у немцев пополнения будут глядеть нелюдимо.
   Так настроенный пришел в четвертый батальон Гильчевский, где его встретили Кюн со своим адъютантом, прапорщиком Антоновым, и командир батальона подполковник Шангин.
   Шангина Ливенцев определил с первого с ним знакомства словом "разболтанный". До своей отставки, откуда был он взят, Шангин служил в корпусе военных топографов и, по его же словам, "топографию прилично знал во время оно, а что касается тактики - ни в зуб!"
   Он и просто пехотного строя не знал и путался в командах, подзубривал их по уставчику, и ходил не только по-стариковски, хотя шестидесяти лет еще не имел, но и по-штатски, как-то сгибаясь в поясе и виляя плечами. Борода его, еще не седая, желтая, расчесывалась им веером от подбородка, а выцветающие глаза смотрели на всех подслеповато-приветливо, так как здоровьем он, по-видимому, был еще крепок и "переносить труды походной жизни", как писалось в "аттестациях штаб-офицеров", мог, почему и был назначен командиром батальона, идущего на фронт. От недостатка зубов говорил пришепетывая и перед большим начальством робел.
   Так как тринадцатая рота Ливенцева была первой в батальоне, то с нее и начался смотр.
   Ливенцев успел уже кое-что услышать об этом новом для него начальнике дивизии в штабе полка и потому глядел на него с большим любопытством, но он заметил, что не меньшее любопытство было в серых, под получерными бровями, круглых глазах генерала.
   - Зауряд? - коротко спросил Гильчевский.
   - Никак нет, ваше превосходительство, бывший прапорщик запаса, каким стал еще в прошлом столетии. В японскую войну призывался из запаса, в эту призван из отставки, - обстоятельно ответил Ливенцев.
   - А-а! - довольно протянул Гильчевский. - И, может быть, даже в боях бывали?
   - Так точно, бывал, и в эту войну, так как служу уже больше чем полтора года.
   - Бывали? - очень оживился Гильчевский. - На каком именно фронте?
   - На Галицийском.
   - Отступали, ну-ка, а?
   - Никак нет, пришлось наступать, - невольно улыбнувшись затаенному лукавству, с каким был задан вопрос, ответил Ливенцев и добавил: - Моей ротой была занята высота с австрийскими окопами... Впоследствии я был ранен, лежал в госпитале, по выздоровлении зачислен в четыреста второй полк.
   - Прекрасный рапорт! - почему-то с ударением на "о" весело сказал Гильчевский. - Вполне уверен, что вы прекрасно представите и свою роту.
   - В этой роте я всего только три дня, так как приехал сюда прямо из госпиталя, - сказал Ливенцев, но Гильчевский отозвался на это по-прежнему весело:
   - Это не составляет сути дела, когда вы приехали!
   И Ливенцев понял, что этот начальник заранее готов простить ему все недочеты, но вышло так, что ни о каких недочетах он и не говорил.
   К тому, чтобы иметь под своим начальством полтораста, двести или даже полностью двести пятьдесят человек, Ливенцев уже привык; столько людей он способен был и быстро запомнить и долго держать в памяти, тем более что рота делилась на равные части взводов и отделений. Человек пятьдесят из разных взводов он успел узнать за эти три дня несколько ближе, чем других, потому что спрашивал их, откуда они и чем занимались до призыва в армию.
   Он спрашивал это для себя лично, чтобы иметь понятие о людях, которых придется когда-нибудь ему вести на окопы противника: как же он будет вести на смерть тех, кого совсем не знает? И как они могут идти за ним, когда его не знают? Обоюдное знание это казалось ему гораздо более необходимым, чем знание разных мелочей службы.
   Поэтому он становился искренне рад, если вдруг оказывалось из расспросов, что бывал сам в той или иной местности, откуда родом его новый подчиненный, или даже просто читал, слышал о ней. Так один, Селиванкин, оказался из села Ижевского, Рязанской губернии.
   - Постой-ка, братец, село Ижевское, это, кажется, Спасского уезда? начал припоминать Ливенцев.
   - Так точно, Спасского! - радостно ответил Селиванкин.
   - И там ведь у вас все бондари, насколько я знаю, - должно быть, и ты бондарь?
   - Так точно, бондарь я! - еще радостнее отозвался и прямо засиял Селиванкин.
   - Ну, значит, мы с тобой земляки, выходит, Селиванкин!
   Но и волжанин из Большой Глушицы под Самарой - Дымогаров тоже был назван им своим земляком, хотя он сам никогда не был в Большой Глушице, а только случайно слышал о ней.
   Подобных "земляков" из опрошенных им оказалось около тридцати человек, и он знал наперед, что когда опросит таким образом всю роту, то окажется их не меньше двухсот: всегда ведь можно было что-нибудь припомнить о той или другой местности, вроде: "А-а, это у вас там битюгов разводят?" или: "Знаю, знаю: у вас там паточный завод Понизовкина!.." Когда один оказался из села Березайка и Ливенцев припомнил, что когда-то слышал: "Там возле села и станция Березайка, - кому надо, вы-лезай-ка!" - то березаевец заулыбался во все широкое заросшее сорокалетнее лицо: ведь это и ему было знакомо едва ли не с детства.
   К удивлению Ливенцева, приблизительно в таком же духе знакомился с его ротой и генерал Гильчевский, только у него оказался еще и язык, богатый народными словечками, красочными и яркими, и язык этот очень шел к нему с его лохматыми серыми усами: по годам своим каждому солдату он мог годиться в отцы.
   Он обратил внимание на то, что в тринадцатой роте трубы окопных печей были прикрыты мешками, чтобы дым из них не поднимался столбом, а расползался над землею. В других ротах этого не было, и он, не говоря об этом ничего самому Ливенцеву, сказал солдатам:
   - Это ваше счастье, ребята, что у вас такой ротный командир оказался! Будь бы я рядовой, а не начальник дивизии, я бы знал, что с таким ротным нигде бы не пропал, а немцам бы по первое число всыпал! Впрочем, и мне, начальнику дивизии, тоже не плохо, раз у меня нашелся офицер до того к вам заботливый, что от неприятельских пушек вас и в резерве спасает!
   И только тут он показал пальцем на трубы в мешках.
   Каганцы вместо телефонных проводов уже появились в окопах по хлопотам Ливенцева; привезли и свежей соломы, - вообще окопы приведены были в более сносный вид, что тоже не укрылось от зорких глаз Гильчевского, и к смотру четырнадцатой роты он приступил уже в приподнятом настроении.
   Там приказал он Обидину вывести первый взвод на укрытый от противника участок, чтобы узнать, умеют ли его новые солдаты если не стрелять из австрийских винтовок, которые получили они перед отправкой сюда, так хотя бы заряжать, и знают ли они сборку-разборку.
   Но когда взвод роты Обидина, расстелив на земле шинели, принялся по команде Гильчевского разбирать винтовки, действуя отвертками, случилось то, что смутно ожидал начальник дивизии от людей с нелюдимыми глазами.
   Он посмотрел ствол одной винтовки, другой, третьей, - оказались грязными, несмазанными; разбирать магазинную коробку не умели; не знали даже, как называются отдельные части.
   Гильчевский не ставил этого в вину Обидину, зная, что он в роте человек новый, не винил и солдат, зная, что винтовки эти выданы им только перед отправкой, а до того в их руках были берданки. Он только говорил Обидину:
   - Надо вам подналечь, подзаняться этим делом!
   И солдатам:
   - Прежде всего, ребята, береги винтовку, а винтовка убережет вас! Сборке-разборке, - этому вас научат, а чистить ствол вы уж должны уметь...
   Так, переходя от одного к другому, подошел Гильчевский и к рядовому с тяжелым взглядом. Это был рослый малый со сжатыми губами и с желваками под скулами; держа в правой руке ствол винтовки, как дубинку, глядел он на генерала явно ненавистно.
   - Как фамилия? - спросил Гильчевский, сразу насторожась.
   - Мослаков, - протиснул тот сквозь зубы.
   - Отвечать не умеешь! - слегка поднял голос Гильчевский, беря в то же время ствол его винтовки за нижний конец, и разглядел, что он забит землею.
   - Кэ-эк это тэ-эк не умею? - с выдыхом, с запалом протянул Мослаков, глядя не только ненавистно, но и вызывающе.
   Предчувствуя уже недоброе, Гильчевский крепко держал обеими руками гладкое железо за свой конец, но вдруг Мослаков сильно дернул ствол к себе и тут же сделал им выпад вперед, в грудь генерала.
   Очень острый момент этот не ускользнул от зорких глаз тех, кто окружал Гильчевского, и первым подскочил к нему на помощь Протазанов, - человек крупных и крепких мышц, - потом адъютант дивизии, и командир полка Кюн, и Антонов, и Шангин, и другие...
   Мослакова свалили наземь, связали ему солдатскими поясами руки.
   Когда его уводили потом под конвоем, он совсем не казался обескураженным: напротив, он старался идти браво, подняв голову и презрительно и часто поплевывая, как будто случилось с ним все именно так, как ему хотелось.
   На допросе в штабе дивизии он тоже держался вызывающе, намеренно не желая отвечать по-солдатски. Его спросили, чем он занимался до призыва в армию.
   - Чем занимался? - надменно переспросил он. - Мослакова вся Одесса знает, а вы - "чем занимался"! Знаменитый я вор-домушник... Между прочим, и "медвежатник" тоже.
   - Это что же значит такое "медвежатник"? - спросили его.
   - Не знаете? А это же по части несгораемых касс, - подмигнул он. Считается - высшая марка!
   - И что же, - сидеть приходилось?
   - Разумеется, сидел, - что же тут диковинного?.. А вы лучше спросите, почему я аж до самого фронту с маршевой ротой дошел, - это, конечно, вопрос!
   - В самом деле, почему же именно?
   - Так себе, признаться, ради интереса, - беспечно с виду ответил Мослаков.
   - Ради интереса? Хорошо, допустим. А вот что ты сегодня выкинул - эта штука зачем?
   - Это, прямо вам сказать, ради скуки.
   - Как "ради скуки"? То есть в видах развлечения, что ли? - спросили его.
   - Так точно, - для пущей веселости, - шевельнув желваками, ответил он с напускным спокойствием.
   Когда Гильчевскому доложили о результатах допроса, он сказал:
   - Мерзавец этот врал насчет скуки. А вот в расчете на то, что его пошлют по этапу в тыл для суда, а он, конечно, сбежит при первой к тому возможности, он ошибся! Судить его полевым судом за покушение на начальника дивизии!
   В то время, как Гильчевский, растирая под шинелью грудь, уходил из четырнадцатой роты, он ничего не сказал прапорщику Обидину, но посмотрел на него долгим тяжелым взглядом.
   Мослаков на другой день был расстрелян; Обидин же переведен в другую роту.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   ПРЕДВЕСТНИКИ
   I
   Среди русских былин есть очень примечательная о том, "Как перевелись витязи на святой Руси". После одной из своих побед "на Сафат-реке" расхвастались витязи, что побьют и "силу нездешнюю". И "нездешняя сила" не замедлила явиться, чтобы наказать их за святотатство. Она предстала перед ними в лице двух воителей, которые тут же пошли на них боем.
   Первый же витязь перерубил их пополам одним взмахом меча, но их стало четверо, и они снова идут боем на витязей. Второй перерубил пополам этих четверых в два взмаха, - их стало восьмеро, и живы все. После действий третьего витязя их стало шестнадцать, четвертый сделал из них тридцать два, и когда кинулись на них все витязи, то благодаря их же геройству и силе перед ними выросло такое неисчислимое войско, что витязи испугались и обратились в бегство. Они бросились "в Киевские горы, в каменные пещоры", а подбежав к горам - окаменели сами. Отчего же окаменели? Конечно, от ужаса перед непостижимым.
   Бактерия слишком мала, но, как и "нездешняя сила", она размножается делением надвое в каждый час своей жизни. Так, за десять часов из одной получается тысяча бактерий. За три дня при таком способе заполнять пространство потомству одной бактерии было бы тесно в пятиэтажном доме; но нет еще такого небоскреба на земле, чтобы разместить в нем семью одной бактерии в конце четвертого дня ее жизни: для этого понадобилась бы внутренность такой горы, как Казбек, если бы можно было оставить от Казбека одну только его оболочку.
   Нечто подобное этому совершилось на всем длиннейшем фронте запада России весной 1916 года, когда германским и австрийским генералам казалось, что Россия совершенно разбита летом предыдущего года и уже не в силах больше подняться, - остается только прикончить Италию и Францию, и выиграна будет затянувшаяся, вопреки всем расчетам, война.
   В России перед войной числилось сто восемьдесят миллионов населения, но хотя и свыше десяти губерний на западе были уже заняты врагом, хотя потери в войсках, почти безоружных благодаря предательству перед наступавшими армиями австро-германцев, и были действительно громадны, все же гораздо более мощными оказались русские резервы.
   Немецкие публицисты писали еще в начале войны в своих газетах, что, лишенные таланта организации, русские будут в первый же год войны голодать среди изобилия съестных припасов в их стране. Однако, несмотря на то, что это предсказание казалось правдоподобным, голода не было и к концу второго года войны. А главное, росли и росли силы на фронте от Румынии до Финляндии.
   Больше всего подкреплений шло в армии Эверта и Куропаткина, меньше - в армии Брусилова, однако никогда раньше эти последние армии не были так многолюдны, как теперь.
   Это бросалось в глаза и Ливенцеву, чем дальше, тем ярче, потому что даже и на том маленьком участке фронта, какой занимала 101-я дивизия, становилось день ото дня заметней небывалое раньше насыщение фронта людьми.
   Пришли пятисотные роты пополнения, составившие ближние резервы каждого полка; пришли новые батареи. Прежде были только старые скорострельные японские пушки и сорокавосьмилинейные гаубицы, теперь явились еще донские конные казачьи батареи и туркестанская горная в восемь орудий, - и для них усиленно рылись окопы и снарядные погреба.
   Донцы, туркестанцы, волжане, вятские, мелитопольские, подпрапорщик Некипелов, оказавшийся сибиряком, боевой начальник дивизии - кавказец, - в Ливенцеве все это отслоилось, как великая русская домовитость и плодовитость, щедро бросившая теперь сотни тысяч, миллионы людей не на захват чужих земель, как было в начале войны, а на защиту своей.
   Разве не исконно-русская земля была Волынь? И вот на ней теперь сидели, в нее закопались австрийцы, мадьяры, босняки, немцы... Они заняли цепь холмов, командующих над русскими позициями; они укрепили их восемью рядами кольев, опутанных толстой колючей проволокой, и четырьмя рядами рогаток. Они не страдали недостатком тяжелой артиллерии, а тем более не знали, что такое снарядный голод. Штабные германские офицеры, командированные для ревизии укреплений на этом участке, нашли в начале апреля, что эти укрепления совершенно неприступны, и это позволило Конраду фон Гетцендорфу бросить с русского фронта несколько дивизий против итальянцев. Там, у австро-германцев, машины истребления ставились на место людей, - здесь людьми заполнялись места, предназначенные для машин.
   Это оживотворяло войну в глазах Ливенцева. Не многомашинность, а многолюдство, - в этом для Ливенцева таился и смысл русской пословицы: "На людях и смерть красна". И что еще находил он теперь нового в себе самом, это непосредственное, живое ощущение России.