Страница:
- Где тут у вас, э-э?.. - спросил он у фельдшера с полотенцем, первым попавшегося ему на глаза в коридоре, и при этом только кивнул на свою руку, чтобы не унижать себя длинным разговором с нижним чином.
- На прием желаете, ваше превосходительство? - догадливо отозвался фельдшер и распахнул перед ним дверь, из которой только что вышел сам. Сюди пожалуйте!
Ревашов вошел в довольно просторную комнату, в которой было трое в белых халатах: двое мужчин - врачи и одна сестра.
И в то время как оба врача, с большою любезностью усадив генерала за стол, начали расспрашивать, что с ним случилось, и потом снимать повязку и разматывать бинт, сестра стояла в отдалении, у окна, как пораженная внезапной потерей способности и двигаться, и говорить. Сестра эта была Еля, и Ревашова узнала она с первого взгляда, хотя он уже значительно изменился за годы войны не только благодаря генеральскому чину, но и лицом и фигурой.
Голова Ели была повязана белым платком-косынкой; и первое, что она сделала, когда вернулась к ней способность шевелиться, старательно спустила свою косынку пониже на лоб, чтобы он не мог узнать ее с первого взгляда, так же, как узнала она его. Однако она не вышла из приемной и жадно вслушивалась в то, что говорилось им, Ревашовым, и врачами.
Она не ожидала того, что рана Ревашова серьезная, - иначе он должен был бы держаться при серьезной ране, - но то, что ей пришлось услышать о лошади, о лошадиных зубах, которым захотелось вдруг откусить генеральскую руку, насмешило ее совершенно против ее воли: она отвернулась, правда, при этом к окну, но не могла удержаться от улыбки.
Она подумала, что если бы был здесь сам Ванванч, он не стал бы и разговаривать с таким "раненым", хотя бы и генералом; сказал бы: "Некогда-с!" и ушел, а с этими двумя молодыми Ревашов расположился тут, как у себя дома.
В то же время ей не хотелось, чтобы он встал, простился с врачами и ушел бы к себе в автомобиль, который она видела в окно, узнав даже и Вырвикишку, того самого, какой был у него в квартире тогда, два с половиной года назад, в Симферополе. Быть может, Вырвикишку она и не припомнила бы даже, если бы просто встретила его на улице, но теперь узнала его так же сразу, как и Ревашова.
И тут, за какие-нибудь семь-восемь минут, проведенных Ревашовым на приеме, на нее нахлынуло так много, что все тело ее начало вдруг дрожать крупной дрожью. Она вздергивала плечами, чтобы сбросить с себя эту дрожь, и не могла сбросить совсем, только слегка приостановила ее.
Все, что пришлось ей пережить тогда, в ту ночь, и потом, позже: пораженный до глубины души отец, которого называли в городе "святой доктор" за то, что не только бесплатно лечил он бедных, но и на свои деньги покупал им лекарства и другое, в чем они нуждались; мать, такая взбалмошная всегда, но в то время тоже как пришибленная несчастьем, ворвавшимся к ним в дом; старший брат Володя, который несколько дней не ходил в гимназию и все кричал истерично, что ему стыдно... стыдно иметь такую сестру, как она...
И вот теперь уже нет отца, - он убит, хотя он был полковой врач, - а бывший полковник Ревашов теперь стал уже генерал, он вполне благополучен, он даже ни разу не был и ранен, - как она слышала, - а если и вздумалось лошади укусить его, то это она могла бы сделать и гораздо раньше, до войны, - в любое время.
Раза два она взглядывала на него вполоборота. Врачи не окликали ее, им не нужна была ее помощь для пустячной перевязки, тем более что, возясь с рукой генерала, они наперебой старались выпытать у него, как дела на фронте: слух о немецком прорыве дошел до них и их не на шутку встревожил, а генерал победоносно сказал: "Ерунда! Полнейшая ерунда!" Это ли было не утешительно?
Раза два или даже больше подмывало ее подойти к столу, за которым он сидел, стать перед ним, посмотреть на него в упор и спросить: "Ты меня помнишь?" Непременно так, этими тремя словами: "Ты меня помнишь?" И большим усилием воли она поборола себя, подумав, что тут, при врачах, он может вдруг сказать: "Нет, не помню и не знаю, и почему это вам вздумалось обращаться ко мне на "ты"?"
Это остановило ее, но, как только он встал и начал благодарить врачей и прощаться, она тут же выскочила боком мимо него в двери.
Что ей сделать дальше, она не представляла ясно, но, чуть только отворилась захлопнутая ею дверь приемной и она почувствовала, что за Ревашовым может выйти следом кто-нибудь из врачей, которым, кстати, совершенно нечего было сидеть в приемной, - она бросилась на крыльцо и, не помня себя, соскочила по ступенькам к машине.
Вырвикишка стоял, поглядывая на дверь крыльца. У нее мелькнуло, что он не узнает ее, конечно, и нисколько не удивится, если она будет говорить с Ревашовым при нем. Шофер-солдат сидел за рулем, делая что-то с мотором, и на нее не взглянул даже.
Наконец, Ревашов показался на крыльце.
Из-под низко надвинутой на глаза косынки Еля взглянула на него и снова отвернулась, подумав, что вот он теперь видит ее у своей машины и объясняет это, должно быть, заботой врачей о нем, боевом генерале: послали, дескать, чтобы помочь ему войти внутрь, поддержать его, раненного в горячем сражении в руку.
Он именно так и подумал, - она угадала. Он поглядел на нее с любопытством, спускаясь с крыльца, но только что подошел он к машине, стараясь при ней, при женщине, шагать молодцевато, она быстро откинула косынку назад, показав весь свой крутой и красивый лоб, и спросила именно так, как придумала в приемной:
- Ты меня помнишь?
Всего только несколько мгновений оставались скрещенными их взгляды, и она успела припомнить за эти короткие мгновенья, что он - два с половиной года назад - говорил ей, что делит всех женщин на три разряда: пупсы, полупупсы и четвертьпупсы, - наименее интересные, а ее причисляет к первосортнейшим пупсам; только успела припомнить это и заранее испугалась, вдруг он вскрикнет: "Пупса! Ты!" И...
Она не могла вообразить, что может он сказать или сделать дальше, но вдруг по глазам его, загоревшимся было и тут же потухшим, поняла, что он узнал ее, однако счел лучшим сделать вид, что не знает.
- Нет, не помню, э... И как вы смеете говорить мне "ты"? - как-то сквозь зубы протиснул он, ставя ногу на подножку своей машины, дверцу которой держал открытой Вырвикишка.
- Подлец! - крикнула она, вся задрожав снова, как недавно в приемной, и плюнула ему в толстую тщательно выбритую щеку.
Ревашов вскочил в машину, сразу потеряв всю свою важность, Вырвикишка захлопнул дверцу, потом с большой быстротой занял свое место рядом с шофером, и машина, которая перед тем фырчала мотором, сразу дала ход, унося от Ели не только самого Ревашова, но и долгие-долгие, тысячи раз и на тысячи ладов перебираемые мысли ее о нем.
Но эти мысли, эти замки, пусть воздушные-развоздушные, они все-таки, хоть и незримо, однако ощутимо подпирали, поддерживали ее под покатые девичьи плечи, давали возможность ей переносить многое, чего, может быть, и не перенесла бы она без этой подпоры.
И вот все рухнуло сразу около нее. Машина исчезла, - завернула за угол. Дома, в котором помещался их лазарет, она даже не разглядела потом в первое мгновенье, - ей показалось, что он тоже исчез. Почувствовав, что может упасть, если не схватится за что-нибудь твердое, она путаной походкой подошла к крыльцу сбоку, уткнулась лбом в перильца и зарыдала, дергаясь по-детски телом.
Это увидела в окно Наталья Сергеевна; она тут же выскочила к Еле. Она обняла ее, стараясь заглянуть ей в глаза, спрашивала испуганно:
- Что с вами, Елинька, что такое?
Она подумала было даже, не упала ли как-нибудь Еля с крыльца, перевесившись через перила, но Еля не отвечала, только рыдала неутешно, и женским чутьем Наталья Сергеевна связала воедино генерала, которого она только что видела в коридоре, автомобиль, который стоял у крыльца, и Елю, которая почему-то вдруг очутилась на улице...
- Слушайте, Елинька, это, значит, был он? - спросила она.
Еля не отвечала. И почти уверенная уже в том, что генерал, - бывший тогда полковником, - тот самый, о котором рассказывала ей Еля, она спросила ее на ухо:
- Это он?
- Нет... Это - совсем другой... - сквозь всхлипывания, уже затихавшие, ответила Еля.
VI
Вслед за первым полком 10-й пехотной дивизии - 37-м - появился в Копани и начальник этой дивизии генерал-лейтенант Надежный.
Гильчевский никогда не встречался с ним раньше, хотя фамилия его попадалась ему в газете "Инвалид" и журнале "Разведчик", когда он просматривал новогодние списки награжденных, и он ее запомнил. Надежный тоже окончил военную академию, но двумя годами позже Гильчевского, и служба его протекала не на Кавказе, а в одном из восточных округов.
Вместе с фамилией, не допускающей сомнения в нем, природа подарила ему и вполне подходящую к этой фамилии внешность. К Гильчевскому подошел такой отменный здоровяк, что он не удержался, чтобы не воскликнуть:
- Ого! Да вы один стоите целой дивизии! - на что Надежный снисходительно усмехнулся, как человек, давно уже привыкший выслушивать по своему адресу кое-что подобное.
Годами он был явно моложе Гильчевского, - ни одного еще седого волоса не было в темноватой шевелюре над его мощным квадратным лбом, также и в усах стрелами и в очень коротко, чуть не у самой кожи, подстриженной бородке. Неопределенного цвета глаза его прятались в толстые веки, а когда улыбался он, их не было видно совсем.
- Наслышан о вас и от корпусного командира, и из других источников тоже, - постарался комплиментом на комплимент ответить Надежный, неожиданно для Гильчевского обнаружив при этом, что у него певучий и не по фигуре высокий голос. - Чудеса творите со своей ополченской дивизией!
- Ну, так уж и чудеса, - нашли чудотворца! - поморщился Гильчевский, добавив: - Вот потому-то, конечно, мне и приказано было форсировать Стырь без мостов: провести дивизию по водам, яко посуху... Насчет этого хождения по водам не плохо сказал, как известно, один польский еврей-скептик: "Что Исус Христос ходил себе по водам, то отчего же нет? Все это могло быть, - но же бы там было глем-бо-ко!.." Стырь же имеет тут на моем участке сорок сажен ширины, а глубина, - местами, конечно, - до двух сажен доходит! Вот и не угодно ли вам форсировать такую штуковину без мостов!
- Конечно, без мостов нельзя, кто же против этого будет спорить... В штабе корпуса уверены, что вот-вот прибудут понтоны, - тогда уж вправе будут от нас с вами потребовать...
- На обе дивизии дадут понтоны? - перебил Надежного Гильчевский и с большой пытливостью постарался разглядеть его глаза.
Но Надежный только развел руками, говоря:
- В эти тайны, простите, не посвятили меня.
- Та-ак-с! - протянул Гильчевский. - Значит, вы не настаивали на том, чтобы вам это сказали, а между тем, осмелюсь вам доложить, вопрос этот самый существенный.
Следуя своим кавказским обычаям, Гильчевский угостил Надежного всем, что мог отыскать в его походном погребце вестовой Архипушкин.
Не привыкший к тому, чтобы о нем и его дивизии заботилось корпусное начальство, Гильчевский полагал, что для временно прикомандированной к корпусу, притом кадровой, дивизии штаб армии даст все, что будет необходимо, в избытке, так что, авось, что-нибудь переплеснет и ему, а задача форсировать Стырь и без приказа свыше никак не могла выскочить из его головы. До приезда Надежного он прикидывал на глаз всякие возможности к тому, чтобы достать необходимый материал для мостов. Все разбитое дерево прежних мостов, какое медленно плыло по реке, он приказал выловить, и это сделали ночью, но получилось его слишком мало. Бродов не было, островов не было, но топкие болота в обе стороны от реки были большие. По его приказу плетни и решетки делались тут, в лесу, гораздо прилежнее, чем на Слоневке, и если бы на его долю достались понтоны, вопрос о переправе своей дивизии он считал бы решенным. Но на всякий случай приглядывался он и к хатам деревни Копань, много ли в них делового леса, и к деревьям в лесу, вспоминая, как пришлось ему разыскивать на месте все нужное для переправы на такой реке, как Висла, в полверсты шириною.
Угощая Надежного, он старался решить для себя, так ли этот прочный генерал на самом деле надежен, чтобы быть спокойным за то, что его 10-я дивизия не подведет 101-ю, когда начнется серьезное дело.
Весь участок фронта, занимаемый дивизией Гильчевского, тянулся на десять верст; этот участок теперь был поделен пополам командиром корпуса, притом так, что северная его часть приходилась на долю Надежного, а на южную Гильчевский должен был стянуть свои полки. Когда об этом услышал от самого Надежного Гильчевский, он начал раздумывать вслух:
- Генерал Федотов рассудил, как Соломон. Вот план, - вот ваш участок. Видите, - ваш берег Стыри гораздо более болотист, чем мой теперешний...
- Неужели? - встревожился Надежный, вглядываясь в карту местности.
- Да, как видите, болотистей. Но зато считаю нужным вам сказать, мой участок пришелся против гораздо более сильных укреплений противника, чем ваш, так что одно уравновешивает другое.
- Так-то так... То есть, весьма возможно, что уравновешивает, однако эти болота, - ведь они топкие? - продолжал тревожиться Надежный.
- Такие же топкие, как и мои, только, - вы сами видите, - на вашем участке полоса их шире, чем на моем, - испытующе глядя на него, объяснил Гильчевский. - А когда вы объедете всю линию сами, то увидите это своими глазами.
- Вы объезжали, конечно, линию... на чем? - спросил Надежный.
- Разумеется. Верхом я обыкновенно... Там сейчас занимают позиции два моих полка - четыреста второй и четыреста четвертый... Хорошие полки оба... Впрочем, плохих у меня не имеется.
Надежный упорно, долго разглядывал карту, и Гильчевский понимал, что он усиленно думает над тем, какой из двух участков выгоднее и не поддел ли его Федотов, дав ему заведомо более топкий.
- Да, разумеется, силу позиций противника могут выявить разведчики, сказал наконец Надежный, - сообразно с чем и можно будет поступить потом... Но вот эти болота...
- Хорошо, если вас больше смущают болота на этом, чем укрепления на том берегу, - энергично прервал его раздумье Гильчевский, - то давайте меняться, - мне все равно.
Это озадачило Надежного. Видно было, что он заподозрил и тут какой-то подвох, поэтому возразил, хотя и не очень уверенно:
- Неудобно меняться, что вы! Разве что доложить об этом корпусному командиру?.. Да нет, как можно!.. Ведь распоряжение пришло из штаба армии, изменять его нельзя.
Гильчевский увидел, что его "правая рука" - Надежный - окончательно решил про себя, что его участок все-таки менее трудный, если ему предложили обменять на другой, налил себе и ему по стаканчику водки и сказал энергично:
- Ну, хорошо! Запьем, в таком случае, то, что не от нас зависит, завьем горе веревочкой.
Чокнулся, выпил и, не закусывая, добавил:
- На пяти верстах не разгуляешься, и никаких комбинаций не придумаешь... Не знаю, впрочем, как вы, а я нахожу только один выход: буду бить в лоб. А уж что из этого выйдет, - аллах ведает. Вся моя надежда на понтоны.
Закусывая уже после этого охотничьей колбасой, Гильчевский снова пытливо приглядывался к Надежному, но тот старательно жевал вполне исправными зубами эту же жесткую колбасу и был совершенно непроницаем.
Только на другой день, когда оба они были вызваны на совещание к Федотову в село Волковыю, Гильчевский узнал наконец, что понтонный парк решено уже передать Надежному.
Но не только одно это узнал он в Волковые.
VII
Это была большая деревня, вполне достаточно удаленная от центра, чтобы отсюда "руководить" действиями корпуса, время от времени подходя к телефону, если нужно было звонить самому или выслушивать, что доносили и что передавали из штаба армии.
Сам Федотов занял чистенький каменный дом, крытый черепицей, а штаб свой поместил в просторной хате рядом.
Гильчевский не один раз видел Федотова и раньше и всякий раз пытался и все же не мог представить, как мог бы этот человек вести себя, если бы получил во время этой войны не корпус, а дивизию, которую нужно было бы водить в бой.
Много чиновничьего, много барского, много кабинетного было в Федотове, но решительно ничего боевого. Гильчевский думал даже, что едва ли способен он ездить верхом.
Он был не так и стар, - всего на два года старше Гильчевского, - и на вид вполне благополучен по части здоровья, но не мог обходиться без парного молока по утрам, так что если бы совсем перевелись коровы в деревнях на Волыни, то при штабе его корпуса непременно завелась бы корова.
Охотничья собака - пятнистый сеттер - неизменно лежала около его стола. По словам Федотова, это была редкостная на чутье и стойку собака, но сам он никогда не охотился раньше, тем более теперь, и зря старался в свое время редкостный сеттер, по кличке Джек, развивать природные таланты. Зато утром и вечером вестовой генерала водил Джека купать на речку, и там на свободе мог он гонять с берега в воду гусей и уток, наслаждаясь их встревоженным кряканьем и гоготаньем.
Сам Федотов был невысокий, сытенький, благообразный, на вид моложе своих лет, в меру лысоватый и не то чтобы с сединою, но с голубизною в опрятно приглаженных волосах.
Академию он окончил раньше Гильчевского, но вся служба его протекла в штабах, поэтому по части военного крючкотворства он был немалый знаток. Однако он считал себя знатоком и в искусстве ведения боя, своей личной распорядительности приписывал успехи своего корпуса и в то же время ревниво следил за успехами всех других командиров корпусов не только в одиннадцатой армии, но и в других, и не на одном только Юго-западном фронте, и не только командиров корпусов, но и командующих армиями тоже.
Так, первое, что от него услышали Гильчевский и Надежный, когда приехали к нему в Волковыю на совещание, было неприкрыто-радостное восклицание:
- А Рагоза-то, Рагоза! Ни-че-го-то решительно у него не выходит! Только что мне говорили из штаба армии: почти провалил наступление!
- Какой Рагоза? - спросил, недоумевая, Гильчевский.
- Ну вот на тебе, - Рагозы не знать! - удивился Федотов. - Кому, кажется, он не известен, а вот вам объяснять надо! Рагоза - командир группы войск на Западном фронте, и вот он провалил наступление!.. А сколько подготовки было! А сколько разговоров всяких! Надежд на него сколько возлагали, я вам доложу, - уши Рагозой прожужжали, - а в результате оказался ни к черту!
И Федотов даже и руки - круглые, мягкие, белые - потирал, точно от удовольствия, что известный ему генерал Рагоза потерпел неудачу.
Гильчевский, конечно, сразу же понял, о каком Рагозе идет речь. Он знал и то, что Рагоза - командующий четвертой армией у Эверта, что эта армия соседствует с третьей, отошедшей к Брусилову, что там должно было начаться, но все откладывалось наступление на город Барановичи, и если спросил все-таки: "Какой Рагоза?", то потому только, что не мог понять, почему у Федотова такой довольный вид, если проваливается замысел этого Рагозы, - то есть замысел ставки, - поддержать Юго-западный фронт сильным ударом по немцам, прорвать их фронт и захватить Барановичи.
Так и хотело сорваться у него с языка: "Эх, вот вас бы назначить на место Рагозы командовать группой корпусов и дивизий! Вот у вас бы, конечно, пошла бы музыка не та!" И если не сорвалось все-таки это, то только потому, что боялся он, как бы Федотов не принял этого за чистую монету и не отозвался бы самодовольно: "Да, разумеется, я бы иначе повел бы дело, и Барановичи были бы уж теперь взяты!"
Впрочем, и разговор насчет операции Рагозы не затянулся: Надежный, ухватившись за то, что Федотов упомянул неудобные для действий артиллерии леса и болота, кстати ввернул, что болота оказались и на его участке на Стыри и что не лучше ли было бы для пользы дела ему с Гильчевским обменяться участками...
Мягко улыбаясь при этом и пряча глаза, Надежный закончил это так:
- Константин Лукич в разговоре со мной высказался за то, что непрочь был бы переместиться туда.
- Послушайте, что вы! - возмутился Гильчевский. - Разве о том я говорил, чтобы переместиться?
- Неужели нет? Значит, я просто не так вас понял, простите! - сказал Надежный.
А Федотов поддержал его:
- Да, вот видите, болота - это, конечно, большое затруднение, большое... очень большое...
Но добавил, потеребив небольшие усики и снова их тщательно пригладив:
- К сожалению, если бы даже и Константин Лукич высказался за это, то ломать диспозицию штаба армии я не могу... Наконец, это значило бы разбивать мой корпус на две части, а вашу дивизию втиснуть в середину, - что вы, разве это возможно?.. Джек, тубо!
В совещании генералов принимал участие и Джек тем, что деятельно обнюхивал сапоги Надежного, пахнущие, быть может, болотной дичью, о чем и не подозревал их владелец.
Вот тут-то Гильчевский и заговорил о самом важном, что было ему необходимо, - о понтонах, а когда Федотов ему сказал, что понтоны прибудут в таком количестве, что едва ли и на одну дивизию хватит, быстро спросил:
- Что же, - пополам поделить их в таком случае?
- Ну, что же там делить! - ответил Федотов. - Получится ни то, ни сё: ни богу, как говорится, свечка, ни черту кочерга. Поэтому...
Гильчевский так и впился в него потемневшими уже глазами, предчувствуя окончание фразы, на которой запнулся Федотов, и даже повторил непроизвольно:
- Поэтому?
- Они все, сколько их будет, направлены будут вот в десятую дивизию, договорил Федотов.
- А... а почему же это, позвольте узнать, дивизию своего корпуса вам непременно хочется утопить в этой Стыри? - не сдержался, чтобы не задать своему начальнику такого вопроса Гильчевский, но Федотов сделал вид, что не обиделся, вполне понимая его горячность. Он даже слегка усмехнулся, говоря:
- Десятая дивизия у нас гость, - ей и лучший кусок за столом, а вы, Константин Лукич, - даже и в штабе армии так думают, - вы-то уж непременно обойдетесь без понтонов!
- Как же это так обойдусь, хотел бы я знать?
- Э-э, как! Это уж вы доказали, что умеете обходиться!.. Тем больше вам будет и чести, - снова усмехнулся при этом поощрительно Федотов.
- Не понимаю, какая же будет мне честь, если я утоплю свою дивизию! возмутился Гильчевский. - Неужели в штабе армии не представляют, как это произойдет? Большого воображения тут не нужно: без мостов полки могут, конечно, сунуться в воду на этом берегу, чтобы на тот не выйти.
- Выйдут, Константин Лукич, выйдут! У вас непременно выйдут, - не скромничайте! Вы им там из каких-нибудь местных материалов соорудите мосты, и выйдет это получше, чем понтоны.
- Хорошо мосты сделать, - вспомнил Гильчевский хаты Копани, которые он уже решил, в крайнем случае, раздергать, - но ведь для этого нужно время!
- И время найдете, - ведь не завтра же это, - сказал Федотов.
- Как не завтра? - удивился Гильчевский.
- Да ведь наш командарм обратился к Брусилову за разрешением временно перейти к обороне ввиду больших потерь. Ведь и ваша дивизия только по имени дивизия, а фактически она не больше бригады.
- Даже несколько меньше бригады, - согласился Гильчевский. - Особенно печально, что офицеров в иных ротах ни одного... Да и батальонами некому командовать.
- Вот то-то и есть. Командарм просит пополнений. Точнее сказать, на ходатайство об этом и о том, чтобы перейти к обороне, генерал Брусилов вынужден был склониться, потому что неэкономно ведь наступать малыми силами, - лучше подзаправиться как следует и... таким образом! - Тут Федотов выставил перед собой разжатые пальцы и весьма энергично сжал их с наклоном к полу.
- Подзаправиться? - подхватил Гильчевский. - Подзаправиться только тем, что еще и еще людей наскрести и на фронт?.. А материальная часть?.. Почему несем такие большие потери? Потому, что человека у нас не ценят, вот почему! "Чего доброго, а людей настругано довольно, - хватит!" Хватит ли? Это еще большой вопрос! А лучше бы понтонов настругали побольше, чтобы их хотя бы на две дивизии хватило, а не на одну только! Эх, жулики! Эх, недотепы!
- Это вы кого же жуликами считаете? - осведомился Федотов, разглядывая в это время раздвоенный черный нос своего Джека.
- Жуликами? Всех вообще, кто суется в волки, а хвост поросячий! - резко ответил Гильчевский. - За что ни хватись, ничего не имеем, поэтому где одного Ивана за глаза довольно, - десять давай! Мои люди наведут мосты, они сделают, а сколько их погибнет ради этого совершенно зря? Да ведь это целой атаки стоить будет - под огнем противника наводить мосты! Это значит с одного вола десять шкур драть, - вот что это значит! Ты и лови, ты и соли, ты и копти, ты и бочки делай, ты и консервные коробки варгань? А где же тыл? Этак можно дойти до того, что нас и орудия отливать тут заставят! Скажут, что это очень простое дело: взять дыру и облить ее сталью, - вот тебе и орудие! Взять другую дыру - другое!
Надежный улыбался, может быть и против желания, видя такую горячность своего нового соседа по фронту, но Федотов все упорнее смотрел на Джека и хмурился; наконец, заговорил, начальственно подняв голову:
- Несдержанны вы, Константин Лукич, а это... это вам уж не раз вредило, насколько мне известно, и в будущем тоже может ведь повредить.
- Вредило! Подумаешь! На то и война, чтобы вредило, - входя в новый азарт, начал было оправдывать свою несдержанность Гильчевский, но Федотов, положив свою руку на его, спросил вдруг:
- Вы полковника Кюна за что от полка отчислили?
- Кюна? За то, что трус! А что такое? - не понял такого перехода и поднял брови Гильчевский.
- Вот видите ли, что такое: у Кюна ведь большая протекция, и дело, скажу вам между нами, дошло до самой императрицы, - вот что! Вы Кюна обвиняете в трусости, что трудно ведь доказать...
- На прием желаете, ваше превосходительство? - догадливо отозвался фельдшер и распахнул перед ним дверь, из которой только что вышел сам. Сюди пожалуйте!
Ревашов вошел в довольно просторную комнату, в которой было трое в белых халатах: двое мужчин - врачи и одна сестра.
И в то время как оба врача, с большою любезностью усадив генерала за стол, начали расспрашивать, что с ним случилось, и потом снимать повязку и разматывать бинт, сестра стояла в отдалении, у окна, как пораженная внезапной потерей способности и двигаться, и говорить. Сестра эта была Еля, и Ревашова узнала она с первого взгляда, хотя он уже значительно изменился за годы войны не только благодаря генеральскому чину, но и лицом и фигурой.
Голова Ели была повязана белым платком-косынкой; и первое, что она сделала, когда вернулась к ней способность шевелиться, старательно спустила свою косынку пониже на лоб, чтобы он не мог узнать ее с первого взгляда, так же, как узнала она его. Однако она не вышла из приемной и жадно вслушивалась в то, что говорилось им, Ревашовым, и врачами.
Она не ожидала того, что рана Ревашова серьезная, - иначе он должен был бы держаться при серьезной ране, - но то, что ей пришлось услышать о лошади, о лошадиных зубах, которым захотелось вдруг откусить генеральскую руку, насмешило ее совершенно против ее воли: она отвернулась, правда, при этом к окну, но не могла удержаться от улыбки.
Она подумала, что если бы был здесь сам Ванванч, он не стал бы и разговаривать с таким "раненым", хотя бы и генералом; сказал бы: "Некогда-с!" и ушел, а с этими двумя молодыми Ревашов расположился тут, как у себя дома.
В то же время ей не хотелось, чтобы он встал, простился с врачами и ушел бы к себе в автомобиль, который она видела в окно, узнав даже и Вырвикишку, того самого, какой был у него в квартире тогда, два с половиной года назад, в Симферополе. Быть может, Вырвикишку она и не припомнила бы даже, если бы просто встретила его на улице, но теперь узнала его так же сразу, как и Ревашова.
И тут, за какие-нибудь семь-восемь минут, проведенных Ревашовым на приеме, на нее нахлынуло так много, что все тело ее начало вдруг дрожать крупной дрожью. Она вздергивала плечами, чтобы сбросить с себя эту дрожь, и не могла сбросить совсем, только слегка приостановила ее.
Все, что пришлось ей пережить тогда, в ту ночь, и потом, позже: пораженный до глубины души отец, которого называли в городе "святой доктор" за то, что не только бесплатно лечил он бедных, но и на свои деньги покупал им лекарства и другое, в чем они нуждались; мать, такая взбалмошная всегда, но в то время тоже как пришибленная несчастьем, ворвавшимся к ним в дом; старший брат Володя, который несколько дней не ходил в гимназию и все кричал истерично, что ему стыдно... стыдно иметь такую сестру, как она...
И вот теперь уже нет отца, - он убит, хотя он был полковой врач, - а бывший полковник Ревашов теперь стал уже генерал, он вполне благополучен, он даже ни разу не был и ранен, - как она слышала, - а если и вздумалось лошади укусить его, то это она могла бы сделать и гораздо раньше, до войны, - в любое время.
Раза два она взглядывала на него вполоборота. Врачи не окликали ее, им не нужна была ее помощь для пустячной перевязки, тем более что, возясь с рукой генерала, они наперебой старались выпытать у него, как дела на фронте: слух о немецком прорыве дошел до них и их не на шутку встревожил, а генерал победоносно сказал: "Ерунда! Полнейшая ерунда!" Это ли было не утешительно?
Раза два или даже больше подмывало ее подойти к столу, за которым он сидел, стать перед ним, посмотреть на него в упор и спросить: "Ты меня помнишь?" Непременно так, этими тремя словами: "Ты меня помнишь?" И большим усилием воли она поборола себя, подумав, что тут, при врачах, он может вдруг сказать: "Нет, не помню и не знаю, и почему это вам вздумалось обращаться ко мне на "ты"?"
Это остановило ее, но, как только он встал и начал благодарить врачей и прощаться, она тут же выскочила боком мимо него в двери.
Что ей сделать дальше, она не представляла ясно, но, чуть только отворилась захлопнутая ею дверь приемной и она почувствовала, что за Ревашовым может выйти следом кто-нибудь из врачей, которым, кстати, совершенно нечего было сидеть в приемной, - она бросилась на крыльцо и, не помня себя, соскочила по ступенькам к машине.
Вырвикишка стоял, поглядывая на дверь крыльца. У нее мелькнуло, что он не узнает ее, конечно, и нисколько не удивится, если она будет говорить с Ревашовым при нем. Шофер-солдат сидел за рулем, делая что-то с мотором, и на нее не взглянул даже.
Наконец, Ревашов показался на крыльце.
Из-под низко надвинутой на глаза косынки Еля взглянула на него и снова отвернулась, подумав, что вот он теперь видит ее у своей машины и объясняет это, должно быть, заботой врачей о нем, боевом генерале: послали, дескать, чтобы помочь ему войти внутрь, поддержать его, раненного в горячем сражении в руку.
Он именно так и подумал, - она угадала. Он поглядел на нее с любопытством, спускаясь с крыльца, но только что подошел он к машине, стараясь при ней, при женщине, шагать молодцевато, она быстро откинула косынку назад, показав весь свой крутой и красивый лоб, и спросила именно так, как придумала в приемной:
- Ты меня помнишь?
Всего только несколько мгновений оставались скрещенными их взгляды, и она успела припомнить за эти короткие мгновенья, что он - два с половиной года назад - говорил ей, что делит всех женщин на три разряда: пупсы, полупупсы и четвертьпупсы, - наименее интересные, а ее причисляет к первосортнейшим пупсам; только успела припомнить это и заранее испугалась, вдруг он вскрикнет: "Пупса! Ты!" И...
Она не могла вообразить, что может он сказать или сделать дальше, но вдруг по глазам его, загоревшимся было и тут же потухшим, поняла, что он узнал ее, однако счел лучшим сделать вид, что не знает.
- Нет, не помню, э... И как вы смеете говорить мне "ты"? - как-то сквозь зубы протиснул он, ставя ногу на подножку своей машины, дверцу которой держал открытой Вырвикишка.
- Подлец! - крикнула она, вся задрожав снова, как недавно в приемной, и плюнула ему в толстую тщательно выбритую щеку.
Ревашов вскочил в машину, сразу потеряв всю свою важность, Вырвикишка захлопнул дверцу, потом с большой быстротой занял свое место рядом с шофером, и машина, которая перед тем фырчала мотором, сразу дала ход, унося от Ели не только самого Ревашова, но и долгие-долгие, тысячи раз и на тысячи ладов перебираемые мысли ее о нем.
Но эти мысли, эти замки, пусть воздушные-развоздушные, они все-таки, хоть и незримо, однако ощутимо подпирали, поддерживали ее под покатые девичьи плечи, давали возможность ей переносить многое, чего, может быть, и не перенесла бы она без этой подпоры.
И вот все рухнуло сразу около нее. Машина исчезла, - завернула за угол. Дома, в котором помещался их лазарет, она даже не разглядела потом в первое мгновенье, - ей показалось, что он тоже исчез. Почувствовав, что может упасть, если не схватится за что-нибудь твердое, она путаной походкой подошла к крыльцу сбоку, уткнулась лбом в перильца и зарыдала, дергаясь по-детски телом.
Это увидела в окно Наталья Сергеевна; она тут же выскочила к Еле. Она обняла ее, стараясь заглянуть ей в глаза, спрашивала испуганно:
- Что с вами, Елинька, что такое?
Она подумала было даже, не упала ли как-нибудь Еля с крыльца, перевесившись через перила, но Еля не отвечала, только рыдала неутешно, и женским чутьем Наталья Сергеевна связала воедино генерала, которого она только что видела в коридоре, автомобиль, который стоял у крыльца, и Елю, которая почему-то вдруг очутилась на улице...
- Слушайте, Елинька, это, значит, был он? - спросила она.
Еля не отвечала. И почти уверенная уже в том, что генерал, - бывший тогда полковником, - тот самый, о котором рассказывала ей Еля, она спросила ее на ухо:
- Это он?
- Нет... Это - совсем другой... - сквозь всхлипывания, уже затихавшие, ответила Еля.
VI
Вслед за первым полком 10-й пехотной дивизии - 37-м - появился в Копани и начальник этой дивизии генерал-лейтенант Надежный.
Гильчевский никогда не встречался с ним раньше, хотя фамилия его попадалась ему в газете "Инвалид" и журнале "Разведчик", когда он просматривал новогодние списки награжденных, и он ее запомнил. Надежный тоже окончил военную академию, но двумя годами позже Гильчевского, и служба его протекала не на Кавказе, а в одном из восточных округов.
Вместе с фамилией, не допускающей сомнения в нем, природа подарила ему и вполне подходящую к этой фамилии внешность. К Гильчевскому подошел такой отменный здоровяк, что он не удержался, чтобы не воскликнуть:
- Ого! Да вы один стоите целой дивизии! - на что Надежный снисходительно усмехнулся, как человек, давно уже привыкший выслушивать по своему адресу кое-что подобное.
Годами он был явно моложе Гильчевского, - ни одного еще седого волоса не было в темноватой шевелюре над его мощным квадратным лбом, также и в усах стрелами и в очень коротко, чуть не у самой кожи, подстриженной бородке. Неопределенного цвета глаза его прятались в толстые веки, а когда улыбался он, их не было видно совсем.
- Наслышан о вас и от корпусного командира, и из других источников тоже, - постарался комплиментом на комплимент ответить Надежный, неожиданно для Гильчевского обнаружив при этом, что у него певучий и не по фигуре высокий голос. - Чудеса творите со своей ополченской дивизией!
- Ну, так уж и чудеса, - нашли чудотворца! - поморщился Гильчевский, добавив: - Вот потому-то, конечно, мне и приказано было форсировать Стырь без мостов: провести дивизию по водам, яко посуху... Насчет этого хождения по водам не плохо сказал, как известно, один польский еврей-скептик: "Что Исус Христос ходил себе по водам, то отчего же нет? Все это могло быть, - но же бы там было глем-бо-ко!.." Стырь же имеет тут на моем участке сорок сажен ширины, а глубина, - местами, конечно, - до двух сажен доходит! Вот и не угодно ли вам форсировать такую штуковину без мостов!
- Конечно, без мостов нельзя, кто же против этого будет спорить... В штабе корпуса уверены, что вот-вот прибудут понтоны, - тогда уж вправе будут от нас с вами потребовать...
- На обе дивизии дадут понтоны? - перебил Надежного Гильчевский и с большой пытливостью постарался разглядеть его глаза.
Но Надежный только развел руками, говоря:
- В эти тайны, простите, не посвятили меня.
- Та-ак-с! - протянул Гильчевский. - Значит, вы не настаивали на том, чтобы вам это сказали, а между тем, осмелюсь вам доложить, вопрос этот самый существенный.
Следуя своим кавказским обычаям, Гильчевский угостил Надежного всем, что мог отыскать в его походном погребце вестовой Архипушкин.
Не привыкший к тому, чтобы о нем и его дивизии заботилось корпусное начальство, Гильчевский полагал, что для временно прикомандированной к корпусу, притом кадровой, дивизии штаб армии даст все, что будет необходимо, в избытке, так что, авось, что-нибудь переплеснет и ему, а задача форсировать Стырь и без приказа свыше никак не могла выскочить из его головы. До приезда Надежного он прикидывал на глаз всякие возможности к тому, чтобы достать необходимый материал для мостов. Все разбитое дерево прежних мостов, какое медленно плыло по реке, он приказал выловить, и это сделали ночью, но получилось его слишком мало. Бродов не было, островов не было, но топкие болота в обе стороны от реки были большие. По его приказу плетни и решетки делались тут, в лесу, гораздо прилежнее, чем на Слоневке, и если бы на его долю достались понтоны, вопрос о переправе своей дивизии он считал бы решенным. Но на всякий случай приглядывался он и к хатам деревни Копань, много ли в них делового леса, и к деревьям в лесу, вспоминая, как пришлось ему разыскивать на месте все нужное для переправы на такой реке, как Висла, в полверсты шириною.
Угощая Надежного, он старался решить для себя, так ли этот прочный генерал на самом деле надежен, чтобы быть спокойным за то, что его 10-я дивизия не подведет 101-ю, когда начнется серьезное дело.
Весь участок фронта, занимаемый дивизией Гильчевского, тянулся на десять верст; этот участок теперь был поделен пополам командиром корпуса, притом так, что северная его часть приходилась на долю Надежного, а на южную Гильчевский должен был стянуть свои полки. Когда об этом услышал от самого Надежного Гильчевский, он начал раздумывать вслух:
- Генерал Федотов рассудил, как Соломон. Вот план, - вот ваш участок. Видите, - ваш берег Стыри гораздо более болотист, чем мой теперешний...
- Неужели? - встревожился Надежный, вглядываясь в карту местности.
- Да, как видите, болотистей. Но зато считаю нужным вам сказать, мой участок пришелся против гораздо более сильных укреплений противника, чем ваш, так что одно уравновешивает другое.
- Так-то так... То есть, весьма возможно, что уравновешивает, однако эти болота, - ведь они топкие? - продолжал тревожиться Надежный.
- Такие же топкие, как и мои, только, - вы сами видите, - на вашем участке полоса их шире, чем на моем, - испытующе глядя на него, объяснил Гильчевский. - А когда вы объедете всю линию сами, то увидите это своими глазами.
- Вы объезжали, конечно, линию... на чем? - спросил Надежный.
- Разумеется. Верхом я обыкновенно... Там сейчас занимают позиции два моих полка - четыреста второй и четыреста четвертый... Хорошие полки оба... Впрочем, плохих у меня не имеется.
Надежный упорно, долго разглядывал карту, и Гильчевский понимал, что он усиленно думает над тем, какой из двух участков выгоднее и не поддел ли его Федотов, дав ему заведомо более топкий.
- Да, разумеется, силу позиций противника могут выявить разведчики, сказал наконец Надежный, - сообразно с чем и можно будет поступить потом... Но вот эти болота...
- Хорошо, если вас больше смущают болота на этом, чем укрепления на том берегу, - энергично прервал его раздумье Гильчевский, - то давайте меняться, - мне все равно.
Это озадачило Надежного. Видно было, что он заподозрил и тут какой-то подвох, поэтому возразил, хотя и не очень уверенно:
- Неудобно меняться, что вы! Разве что доложить об этом корпусному командиру?.. Да нет, как можно!.. Ведь распоряжение пришло из штаба армии, изменять его нельзя.
Гильчевский увидел, что его "правая рука" - Надежный - окончательно решил про себя, что его участок все-таки менее трудный, если ему предложили обменять на другой, налил себе и ему по стаканчику водки и сказал энергично:
- Ну, хорошо! Запьем, в таком случае, то, что не от нас зависит, завьем горе веревочкой.
Чокнулся, выпил и, не закусывая, добавил:
- На пяти верстах не разгуляешься, и никаких комбинаций не придумаешь... Не знаю, впрочем, как вы, а я нахожу только один выход: буду бить в лоб. А уж что из этого выйдет, - аллах ведает. Вся моя надежда на понтоны.
Закусывая уже после этого охотничьей колбасой, Гильчевский снова пытливо приглядывался к Надежному, но тот старательно жевал вполне исправными зубами эту же жесткую колбасу и был совершенно непроницаем.
Только на другой день, когда оба они были вызваны на совещание к Федотову в село Волковыю, Гильчевский узнал наконец, что понтонный парк решено уже передать Надежному.
Но не только одно это узнал он в Волковые.
VII
Это была большая деревня, вполне достаточно удаленная от центра, чтобы отсюда "руководить" действиями корпуса, время от времени подходя к телефону, если нужно было звонить самому или выслушивать, что доносили и что передавали из штаба армии.
Сам Федотов занял чистенький каменный дом, крытый черепицей, а штаб свой поместил в просторной хате рядом.
Гильчевский не один раз видел Федотова и раньше и всякий раз пытался и все же не мог представить, как мог бы этот человек вести себя, если бы получил во время этой войны не корпус, а дивизию, которую нужно было бы водить в бой.
Много чиновничьего, много барского, много кабинетного было в Федотове, но решительно ничего боевого. Гильчевский думал даже, что едва ли способен он ездить верхом.
Он был не так и стар, - всего на два года старше Гильчевского, - и на вид вполне благополучен по части здоровья, но не мог обходиться без парного молока по утрам, так что если бы совсем перевелись коровы в деревнях на Волыни, то при штабе его корпуса непременно завелась бы корова.
Охотничья собака - пятнистый сеттер - неизменно лежала около его стола. По словам Федотова, это была редкостная на чутье и стойку собака, но сам он никогда не охотился раньше, тем более теперь, и зря старался в свое время редкостный сеттер, по кличке Джек, развивать природные таланты. Зато утром и вечером вестовой генерала водил Джека купать на речку, и там на свободе мог он гонять с берега в воду гусей и уток, наслаждаясь их встревоженным кряканьем и гоготаньем.
Сам Федотов был невысокий, сытенький, благообразный, на вид моложе своих лет, в меру лысоватый и не то чтобы с сединою, но с голубизною в опрятно приглаженных волосах.
Академию он окончил раньше Гильчевского, но вся служба его протекла в штабах, поэтому по части военного крючкотворства он был немалый знаток. Однако он считал себя знатоком и в искусстве ведения боя, своей личной распорядительности приписывал успехи своего корпуса и в то же время ревниво следил за успехами всех других командиров корпусов не только в одиннадцатой армии, но и в других, и не на одном только Юго-западном фронте, и не только командиров корпусов, но и командующих армиями тоже.
Так, первое, что от него услышали Гильчевский и Надежный, когда приехали к нему в Волковыю на совещание, было неприкрыто-радостное восклицание:
- А Рагоза-то, Рагоза! Ни-че-го-то решительно у него не выходит! Только что мне говорили из штаба армии: почти провалил наступление!
- Какой Рагоза? - спросил, недоумевая, Гильчевский.
- Ну вот на тебе, - Рагозы не знать! - удивился Федотов. - Кому, кажется, он не известен, а вот вам объяснять надо! Рагоза - командир группы войск на Западном фронте, и вот он провалил наступление!.. А сколько подготовки было! А сколько разговоров всяких! Надежд на него сколько возлагали, я вам доложу, - уши Рагозой прожужжали, - а в результате оказался ни к черту!
И Федотов даже и руки - круглые, мягкие, белые - потирал, точно от удовольствия, что известный ему генерал Рагоза потерпел неудачу.
Гильчевский, конечно, сразу же понял, о каком Рагозе идет речь. Он знал и то, что Рагоза - командующий четвертой армией у Эверта, что эта армия соседствует с третьей, отошедшей к Брусилову, что там должно было начаться, но все откладывалось наступление на город Барановичи, и если спросил все-таки: "Какой Рагоза?", то потому только, что не мог понять, почему у Федотова такой довольный вид, если проваливается замысел этого Рагозы, - то есть замысел ставки, - поддержать Юго-западный фронт сильным ударом по немцам, прорвать их фронт и захватить Барановичи.
Так и хотело сорваться у него с языка: "Эх, вот вас бы назначить на место Рагозы командовать группой корпусов и дивизий! Вот у вас бы, конечно, пошла бы музыка не та!" И если не сорвалось все-таки это, то только потому, что боялся он, как бы Федотов не принял этого за чистую монету и не отозвался бы самодовольно: "Да, разумеется, я бы иначе повел бы дело, и Барановичи были бы уж теперь взяты!"
Впрочем, и разговор насчет операции Рагозы не затянулся: Надежный, ухватившись за то, что Федотов упомянул неудобные для действий артиллерии леса и болота, кстати ввернул, что болота оказались и на его участке на Стыри и что не лучше ли было бы для пользы дела ему с Гильчевским обменяться участками...
Мягко улыбаясь при этом и пряча глаза, Надежный закончил это так:
- Константин Лукич в разговоре со мной высказался за то, что непрочь был бы переместиться туда.
- Послушайте, что вы! - возмутился Гильчевский. - Разве о том я говорил, чтобы переместиться?
- Неужели нет? Значит, я просто не так вас понял, простите! - сказал Надежный.
А Федотов поддержал его:
- Да, вот видите, болота - это, конечно, большое затруднение, большое... очень большое...
Но добавил, потеребив небольшие усики и снова их тщательно пригладив:
- К сожалению, если бы даже и Константин Лукич высказался за это, то ломать диспозицию штаба армии я не могу... Наконец, это значило бы разбивать мой корпус на две части, а вашу дивизию втиснуть в середину, - что вы, разве это возможно?.. Джек, тубо!
В совещании генералов принимал участие и Джек тем, что деятельно обнюхивал сапоги Надежного, пахнущие, быть может, болотной дичью, о чем и не подозревал их владелец.
Вот тут-то Гильчевский и заговорил о самом важном, что было ему необходимо, - о понтонах, а когда Федотов ему сказал, что понтоны прибудут в таком количестве, что едва ли и на одну дивизию хватит, быстро спросил:
- Что же, - пополам поделить их в таком случае?
- Ну, что же там делить! - ответил Федотов. - Получится ни то, ни сё: ни богу, как говорится, свечка, ни черту кочерга. Поэтому...
Гильчевский так и впился в него потемневшими уже глазами, предчувствуя окончание фразы, на которой запнулся Федотов, и даже повторил непроизвольно:
- Поэтому?
- Они все, сколько их будет, направлены будут вот в десятую дивизию, договорил Федотов.
- А... а почему же это, позвольте узнать, дивизию своего корпуса вам непременно хочется утопить в этой Стыри? - не сдержался, чтобы не задать своему начальнику такого вопроса Гильчевский, но Федотов сделал вид, что не обиделся, вполне понимая его горячность. Он даже слегка усмехнулся, говоря:
- Десятая дивизия у нас гость, - ей и лучший кусок за столом, а вы, Константин Лукич, - даже и в штабе армии так думают, - вы-то уж непременно обойдетесь без понтонов!
- Как же это так обойдусь, хотел бы я знать?
- Э-э, как! Это уж вы доказали, что умеете обходиться!.. Тем больше вам будет и чести, - снова усмехнулся при этом поощрительно Федотов.
- Не понимаю, какая же будет мне честь, если я утоплю свою дивизию! возмутился Гильчевский. - Неужели в штабе армии не представляют, как это произойдет? Большого воображения тут не нужно: без мостов полки могут, конечно, сунуться в воду на этом берегу, чтобы на тот не выйти.
- Выйдут, Константин Лукич, выйдут! У вас непременно выйдут, - не скромничайте! Вы им там из каких-нибудь местных материалов соорудите мосты, и выйдет это получше, чем понтоны.
- Хорошо мосты сделать, - вспомнил Гильчевский хаты Копани, которые он уже решил, в крайнем случае, раздергать, - но ведь для этого нужно время!
- И время найдете, - ведь не завтра же это, - сказал Федотов.
- Как не завтра? - удивился Гильчевский.
- Да ведь наш командарм обратился к Брусилову за разрешением временно перейти к обороне ввиду больших потерь. Ведь и ваша дивизия только по имени дивизия, а фактически она не больше бригады.
- Даже несколько меньше бригады, - согласился Гильчевский. - Особенно печально, что офицеров в иных ротах ни одного... Да и батальонами некому командовать.
- Вот то-то и есть. Командарм просит пополнений. Точнее сказать, на ходатайство об этом и о том, чтобы перейти к обороне, генерал Брусилов вынужден был склониться, потому что неэкономно ведь наступать малыми силами, - лучше подзаправиться как следует и... таким образом! - Тут Федотов выставил перед собой разжатые пальцы и весьма энергично сжал их с наклоном к полу.
- Подзаправиться? - подхватил Гильчевский. - Подзаправиться только тем, что еще и еще людей наскрести и на фронт?.. А материальная часть?.. Почему несем такие большие потери? Потому, что человека у нас не ценят, вот почему! "Чего доброго, а людей настругано довольно, - хватит!" Хватит ли? Это еще большой вопрос! А лучше бы понтонов настругали побольше, чтобы их хотя бы на две дивизии хватило, а не на одну только! Эх, жулики! Эх, недотепы!
- Это вы кого же жуликами считаете? - осведомился Федотов, разглядывая в это время раздвоенный черный нос своего Джека.
- Жуликами? Всех вообще, кто суется в волки, а хвост поросячий! - резко ответил Гильчевский. - За что ни хватись, ничего не имеем, поэтому где одного Ивана за глаза довольно, - десять давай! Мои люди наведут мосты, они сделают, а сколько их погибнет ради этого совершенно зря? Да ведь это целой атаки стоить будет - под огнем противника наводить мосты! Это значит с одного вола десять шкур драть, - вот что это значит! Ты и лови, ты и соли, ты и копти, ты и бочки делай, ты и консервные коробки варгань? А где же тыл? Этак можно дойти до того, что нас и орудия отливать тут заставят! Скажут, что это очень простое дело: взять дыру и облить ее сталью, - вот тебе и орудие! Взять другую дыру - другое!
Надежный улыбался, может быть и против желания, видя такую горячность своего нового соседа по фронту, но Федотов все упорнее смотрел на Джека и хмурился; наконец, заговорил, начальственно подняв голову:
- Несдержанны вы, Константин Лукич, а это... это вам уж не раз вредило, насколько мне известно, и в будущем тоже может ведь повредить.
- Вредило! Подумаешь! На то и война, чтобы вредило, - входя в новый азарт, начал было оправдывать свою несдержанность Гильчевский, но Федотов, положив свою руку на его, спросил вдруг:
- Вы полковника Кюна за что от полка отчислили?
- Кюна? За то, что трус! А что такое? - не понял такого перехода и поднял брови Гильчевский.
- Вот видите ли, что такое: у Кюна ведь большая протекция, и дело, скажу вам между нами, дошло до самой императрицы, - вот что! Вы Кюна обвиняете в трусости, что трудно ведь доказать...