Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

   Кашнев вспомнил сразу и весь свой "крестный путь", и тыловые картины, и болото, в котором он чуть было не утонул во время ночного боя, и военный госпиталь... Поэтому на свою "судьбу-фортуну", пристава Дерябина, он поглядел совершенно ошеломленными глазами и сказал, понизив голос до полушепота:
   - Это затем только вы меня пригласили сегодня к себе?
   - Нет, не затем только! - сразу же, точно именно такого вопроса и ждал, ответил Дерябин. - Это я между прочим... Не в этом суть! Это - дело прошлое... А я хочу - по давнему с вами знакомству быть вашей фортуной и теперь тоже, да!.. И это потому я так, что видел вас с этой птицей-мымрой, Красовицким, вот почему!.. Предо-сте-речь вас хочу, по своей доброте душевной... Ведь город, как хотите, для меня новый, а единственный в нем старый знакомый оказались вы!
   Кашнев смотрел не на Дерябина, а на носки своих ботинок и молчал: слишком неожиданно для него было все, что он услышал. Выходило так, что не попади он девять лет тому назад "в помощь полиции" по бумажке пристава Дерябина, его не перевели бы в запасной батальон, а потом даже из запасного батальона он все-таки мог бы не получить назначения идти с маршевой командой на Дальний Восток и на два года потом потерять в себе того человека, которого выращивали в нем с раннего детства. Вся молодая жизнь его была изменена благодаря только вот этому грузному человеку с оглушительным рыком вместо человеческого голоса, и что он мог сказать ему в ответ? Решительно ничего! Сказать ему об этом? А зачем? Чтобы доставить ему лишнее удовольствие? Гораздо лучше просто встать и уйти, не дослушивать того, что не было еще им сказано. Однако чувствовал Кашнев, что не зря он заговорил о "птице-мымре". И, точно читая его мысли, вдруг выкрикнул Дерябин с подъемом:
   - Эх вы, Аким-простота! По-ли-ти-ческое дело из самой паршивой уголовщины вам внушают создать, а вы-ы... сами лезете на крючок с такой тухлятиной! На мерзавце этом карь-еру свою адвокатскую строите?.. Кого вздумали жалеть? Птицу-мымру эту? Кар-теж-ника? Некогда было ему сыном заняться? Так он вам говорил? А каждый вечер в клуб уходить из дому и до полночи там в карты играть чтоб, - на это время он находил?
   - Картежник он? - недоверчиво спросил Кашнев. - Неужели картежник?
   - А вы не знали? То-то и есть!.. А шлюху уличную, с какой спутался этот Адриаша, вы видели? - торжествуя, кричал Дерябин. - Ради которой он и совершил грабеж двух с половиной тысяч, чтобы махнуть с нею на край света. Не видали, так можете поглядеть на это сокровище: сидит! И арестовал ее я!
   - Об этом побочном обстоятельстве я ничего не знал, - пробормотал Кашнев.
   - Хорошо "побочное", когда она "подбочная"!.. И самая главная!.. А иначе зачем было бы ему идти на грабеж с таким для себя риском? Шерше ля фам!* Вот он ее и нашел!.. Точнее сказать, она нашла этого выродка!.. А я нашел их обоих.
   ______________
   * Ищите женщину! (франц.)
   - Так по-вашему выходит, что он исполнял волю этой женщины? - спросил Кашнев.
   - И даже бежал с ридикюлем не к отцу домой, а в ее подвальную комнатенку вонючую, - вот куда, если хотите знать! А там был для него приготовлен вольный ку-стюм-чик! Переоделся, - и готово дело! И поддельный паспорт в кармане есть... Не какой-то я там реалист Адриан Красовицкий, сын чиновника, а мещанин Подметулин Карп, по ремеслу своему кровельщик, двадцати лет. А в кулаке у него железная гайка зажата была, - я ее на лестнице около ограбленной нашел... А гайка эта, известно вам, зачем в кулак попала? Как следует стукнуть чтоб, - вот зачем! Он думал, подлец, что гайки этой его никто и не заметит, - ошибся, из молодых да ранний, будет эта гайка его на столе вещественных доказательств. Такая гайка, что череп могла бы пробить, если бы на даме этой не осенняя шляпка. А вы вдруг вздумали его спрашивать, какой он партии!
   - Да, спрашивал, - подтвердил Кашнев. - А вы и это знаете?
   - Полиция, она затем и существует на свете, чтобы все и о всех знать, скромно сказал Дерябин, а Кашнев, поднявшись, чтобы с ним проститься, протиснул сквозь зубы с усилием:
   - Благодарю вас. - И тут же добавил с подчеркнутой беспечностью: - Это очень интересно, что вы мне рассказали об Адриане Красовицком, но я ведь уже отказался от его защиты на суде... Вырожденец! Как можно его защищать?
   - А если бы экс? - очень живо подхватил Дерябин. - Тогда бы вы, конечно, цветы красноречия рассыпали? - И рассмеялся густым, затяжным, добродушнейшим смехом, поднявшись тоже и провожая Кашнева до дверей.
   Но, взявшись уже за скобку, чтобы отворить дверь и выйти, Кашнев вспомнил дерябинского попугая и спросил:
   - А ваш какаду и здесь с вами?
   - Что?! Попку у меня видали? Был! - вдруг просиял Дерябин. - Здорово ругаться умел по-русски! Кто-то его выучить постарался... Нет, сюда не взял, подарил там... И кому же подарил? Гу-бер-на-торше! Даме нежно воспитанной!.. Да вы ведь не спешите, сами сказали так, - куда же уходите? Посидите, старину вспомним!
   И Дерябин взял Кашнева за плечи и повернул, чему тот не противился.
   - Зачем человек на свете живет? Только затем, чтобы стать когда-нибудь генералом! - заговорил Дерябин, когда они снова сели за стол. - И вот я-то им стану, - решено и подписано, - а вы нет, хотя и старался я, чтобы стали и вы тоже! Окончить бы вам Академию генерального штаба, - и ничто уж тогда помешать бы вам не могло заработать генеральские эполеты! Губернатором бы тогда сделаться могли.
   - И моя жена получила бы тогда от вас в подарок попугая-матершинника? сказал Кашнев, не улыбнувшись.
   Зато хохотом, заколыхавшим лампу, разразился на это замечание Дерябин.
   - Во-об-ра-жаю!.. Во-об-ражаю, как она теперь с ним, а? Ни гостям его показать, ни самой слушать! А вы уж женаты, и даже сынище у вас есть, как я слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был... То есть, это не называется "женат", но-о... в этом все-таки роде было... Люблю женщин! - сказал он вдруг с чувством. - Особенно таких, какие с капризами. И, по-моему, - не знаю, как по-вашему, - женщина без капризов, что же она такое? Автомат! Кукла!.. Прошу простить, - не спросил: ваша жена как? С характером?
   - Ей не полагается характера: она - классная дама здесь, в женской гимназии.
   - Вон оно что-о! Классная дама если, - то вполне понятно!.. Прошу простить и к сердцу не принимать!
   Тут в памяти Кашнева замелькало и закружилось что-то желтое, и он вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье. Но только что он придумывал, как бы половчее спросить о ней, как шумно отворилась дверь и в комнату влетела, а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая, и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо:
   - Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое!
   Дерябин широко раскрыл глаза и тут же торопливо начал шарить в левом боковом кармане тужурки, откуда поспешно вынул одну за другой две десятирублевых бумажки и протянул женщине, не поднимаясь со стула, недовольно сказав при этом:
   - Вот!.. Приготовил же и забыл... Только и всего: забыл!
   - За-был! - протянула женщина, проворно пряча бумажки. - Безобразие! Я ждала, ждала!
   - "Ждала, ждала", - передразнил ее Дерябин. - Померла, воскресла, помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят?
   - А мне начхать на это, - сказала женщина, - подумаешь, занят!
   Кашнев пригляделся к ней. Она была на вид лет двадцати трех и, может быть, во вкусе Дерябина, капризна, но не было изящества в ее полнощеком лице, как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной тремя багряными вишнями.
   Женщина ушла, метнув в него огненный взгляд и не сказав ему ни "спасибо", ни "до свиданья", а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил, кто это: он понял, что это - вроде желтой Розы.
   Да и сам Дерябин, несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал.
   - Двадцать рублей - это не две с половиной тысячи, как у вашего подзащитного! Нет! А той мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть... чужими руками! Две с половиной тысячи - это писцу в моей канцелярии надо сто месяцев - восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать! А тут нашла дурачка, получила бы и умчалась к черту на рога с такими деньгами, а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, - в Харькове, например, - на что он ей нужен?
   - Она что же, - старше Адриана годами? - спросил Кашнев, представляя при этом только что бывшую в комнате женщину.
   - Ну еще бы нет... Прожженная! Сквозь все медные трубы успела пройти! Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались такие книжечки, по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к газетчику прислугу. Романтика! Вот это она самая и есть: романтика! Так в "Московском листке" сочинитель Пастухов "Похождения Васьки Чуркина" печатал, и "Московский листок" нарасхват покупался. Никак не могла пастуховская полиция этого Ваську Чуркина сцапать, пока, наконец, генерал-губернатор ей этого не приказал. Тем и кончились для газетки счастливые дни, а то было вон как на Ваське Чуркине разбогатела! Но-о, скажу я вам на ухо, - гаркнул вдруг пристав, - близко уж такое подлое время, когда этих антонов, васек, адрианов разведется тьма тьмущая, и вот когда понадоблюсь я, пристав столичной полиции полковник Дерябин!
   И гордо поднял он голову и посмотрел вполне победоносно, как застоявшийся могучий конь, выведенный конюхами из конюшни на показ усатому ротмистру ремонтеру.
   XVI
   - Собери на стол! - коротко приказал Дерябин белобрысому, быстроглазому молодому городовому, вошедшему на его звонок.
   Городовой притворил в комнате ставню, щелкнул штепселем, и комната озарилась матовым мягким светом.
   - Хотите ужинать? - спросил Кашнев, поднимаясь. - Ну, а я пойду уж, и без того засиделся.
   - Что вы, побойтесь бога! - умоляюще сложил перед собой руки Дерябин. Пойдете к жене своей, которую видели ведь сегодня, как и каждый день, а меня сколько лет не видали!.. И разве же подобает вам это, адвокату, защитнику человеков, взять вот так и уйти...
   - От своей судьбы! - закончил за него Кашнев. - Д-да, говорится не так почему-то: "От судьбы не уйдешь".
   - Правильно говорится! Не уйдешь! - одушевясь, подхватил Дерябин, беря его за плечи и сильно давя на них, чтобы он опустился на стул.
   - Остаюсь, буду вновь вашим гостем, - как бы про себя и глядя на затейливую раковину, говорил Кашнев, - но это не потому, что... проголодался, а потому...
   - Что я вам открыл глаза на вашего подзащитного и на его папашу! договорил за него Дерябин, видя, что он запнулся.
   - Д-да, хотя бы и так, - согласился с ним Кашнев, думавший о себе самом.
   На столе появилась скатерть с синими разводами; зазвякали тарелки, ножи, вилки, стаканы; заняли свое законное место в середине две бутылки вина. Быстроглазый городовой делал привычное для себя дело с большой расторопностью, как по уставу. И стоило только Дерябину кивнуть на бутылки с вином и сказать: "Добавь!" - как появился еще и графин водки.
   Кашнев наблюдал это приготовление к ужину молча, думая все о том же своем: о своей судьбе, которая сидела против него за столом и имела непреоборимо мощные формы.
   "Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе, - думал он, глядя на выпирающие из форменной тужурки плечи и грудь Дерябина, - если бы не вот этот человек встретился случайно мне на пути... Я мог бы, прежде всего, не попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка, где я служил, это раз; я мог бы остаться даже и в запасном батальоне до конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку, - и начался мой крестный путь!.."
   Кашнев приписывал прежде это свое последнее назначение в маршевую команду тому генералу, который председательствовал на суде над рядовым Щербанем, но оказалось, что не этот генерал, сам по себе человек добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед...
   Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух:
   - Вы сказали мне, что ваше искреннее, - я подчеркиваю это: искреннее желание было сделать мне добро тогда, во время японской войны, - чтобы непременно я выслужился там, в Маньчжурии, получил бы возможность держать экзамен и поступить, конечно, в Академию генерального штаба, чтобы сделать со временем военную карьеру... Допустим, что это, с вашей стороны, было действительно так... Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось вам, что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так ли? Я был еще очень молод тогда, а молодых, случается, прельщает военная форма, да и женщины, как известно, "к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки..."*. Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не следовало вам, судьбе моей, как вы сами себя назвали, насильно гнать меня делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен.
   ______________
   * Слова Фамусова из второго действия "Горя от ума".
   Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса:
   - Вы ошибаетесь в этом: я отлично все понял и от-лич-но знал, что я такое делал... Я вас спасал, если хотите знать, и, увидя вас рядом с птицей-мымрой, очень был рад, что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем, за спасение раба божия Димитрия!
   И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу.
   - В сущности я ведь не пью, - поморщился Кашнев.
   - Но за спасение свое должны выпить! - требовательно сказал Дерябин.
   - Не пойму, за какое такое спасение!
   - Не понимаете? Неужели не понимаете? А во время революции вы где именно были и что делали?
   - Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале.
   - Ранены были?
   - Нет, не от раны лечился... От ревматизма ног... и от сильного нервного расстройства, - с усилием выговорил Кашнев: в последнем ему признаться не хотелось.
   - Вот!.. Военный госпиталь!.. Не Военная академия, так военный госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись!
   - От чего же именно спасся? - все еще недоумевал Кашнев.
   - От участия в революции, - объяснил ему Дерябин. - А то вас непременно бы втянули в это самое участие, это уж вы мне не говорите, что нет! И вас, как облупленного, насквозь тогда видел: втянули бы за милую душу, и вы бы попали как кур во щи! Вот что, милый вы мой, имейте в виду. А теперь, благодаря мне тогда, вы вот сидите у меня за столом, и служим мы с вами в одном ведомстве.
   - Как это так "в одном ведомстве"? - почти возмутился Кашнев.
   - В одном ведомстве, - факт, я вам говорю! - хладнокровно ответил Дерябин.
   - Вы - в министерстве внутренних дел, а я - в министерстве юстиции, если уж причислять меня к какому-нибудь министерству, - разграничил было себя от него Кашнев, но Дерябин захохотал густо:
   - А не один ли черт, скажите на милость! Пишется "Ливерпуль", читается "Манчестер", пишется "министерство юстиции", читается "министерство внутренних дел"!
   - Гм... Вон вы какого мнения о министерстве юстиции! - не то чтобы удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: - А вы, стало быть, во время революции отличились?
   Он попытался даже вложить в свой вопрос самую большую дозу язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства:
   - В моей части никаких выступлений против правительства не было!
   Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал:
   - Этому поверить можно.
   - И поверьте, - отозвался Дерябин, - и давайте еще по одной.
   - Нет уж, меня увольте.
   - Не зарекайтесь! Узнайте сначала, за что выпьем... За исполнение моей давнишней... как бы это сказать... только ни "мечты", ни "фантазии" сюда не подходит: - жениться на графине!
   - Гм... Графини, конечно, всякие бывают, - криво усмехнувшись, заметил Кашнев. - Бывают молодые, красивые, богатые, а бывают ведь и так себе, ни то, ни се: и не молоды, и не красивы, и не богаты...
   - Нет-нет! - удержал его за руку Дерябин. - От второго варианта меня избавьте, - только первый, как вы вполне точно указали: молода чтоб, красива чтоб, богата чтоб!
   - И чтобы непременно графиня?
   - На меньшем не помирюсь!
   - И достигнете цели?
   - И непременно достигну!
   - Ну что ж... Желаю успеха!
   - Вот! Желаете?.. Верно! За это и выпьем!
   Кашнев невольно взялся за свою новую рюмку и чокнулся и, только выпив через силу и закусив сардинкой, спросил:
   - Не понял я все-таки, почему же именно на графине?
   - А почему бы графине не выйти за меня замуж, если в руках моих будет большая власть? - расстановисто спросил в свою очередь Дерябин. - Если она, допустим, лет уже тридцати - тридцати двух, притом же, скажем, вдова, и дела по имению у нее запущены, и нуждается она вообще в человеке, на которого могла бы опереться, - а на меня-то уж можно, я думаю, опереться! - то почему же нет?
   - Все это я в состоянии понять: и вдову, и запущенное имение, и чтобы опереться, только вот "графиню" не совсем понимаю!
   - Как же так этого не понять? Вот тебе раз!.. А потомство?.. По моей мужской линии - потомственные дворяне, а по женской, по ее линии, графини... Что?
   - А-а, - понятливо протянул Кашнев. - Значит, вы рассчитываете на большое потомство...
   - Именно, да! В этом и есть весь смысл жены графини... Этим род мой будет введен в знать, а где знать, там власть!.. А где власть, там и все блага жизни!.. И если я говорю с вами об этом вот теперь, это потому, как объяснял уже, что город для меня новый, и вы оказались единственным здесь, поймите, - единствен-ным, кто меня знает не со вчерашнего дня!..
   - А что же, собственно, мог я о вас узнать тогда, девять лет назад, и за один только вечер?
   - Узнали, что я шел, а теперь видите, что иду к своей цели!
   От идущего к своей цели пристава Дерябина Кашнев ушел поздно, а, придя домой, этим поздним возвращением очень обеспокоил Неонилу Лаврентьевну.
   XVII
   Весь следующий день Кашнев как бы вел в себе самом упорную борьбу с нахлынувшим на него вновь, как девять лет назад, приставом Дерябиным. Но если тогда он был только ошеломлен им, то теперь к ошеломленности прибавилось еще что-то, похожее на испуг.
   Он не хотел называть этого ощущения испугом: даже перед самим собой он пытался казаться и опытнее, и тверже, и дальновиднее, чем был; однако то, что открыто ему было так, походя, между прочим, этим глыбоподобным приставом, - не какая-то нелепая случайность.
   Не слепая Судьба, - с завязанными глазами, как ее изображали художники, - а вот этот пристав с его подлыми бумажками, явился причиной его злоключений... И вот эта причина снова здесь, стоит рядом с ним и смотрит на него, хотя и лупоглазо, как бы близоруко с виду, но на самом деле придирчиво-зорко. И вновь, как и тогда, могут пойти от него, пристава Дерябина, бумажки о нем, Кашневе, и может вновь получить уничтожающий толчок кое-как налаженная, пусть и скромная во всех отношениях жизнь.
   И мало того, что вновь сломает жизнь, но еще и скажет, что спасал тебя от каких-то величайших несчастий.
   - Есть старый греческий миф о людоеде Минотавре, обитателе Лабиринта на острове Крите, - говорил за обедом жене своей Кашнев. - Вот будто у такого Минотавра я вчера и побывал в гостях. Я остался жив, но он дал мне понять, что съесть меня может, когда угодно, когда явится у него аппетит. И в это вполне можно поверить, так как это чудовище, Минотавр этот в полицейской шкуре, однажды чуть было не проглотило меня, а зубами своими измяло сильно: чувствую это на себе до сих пор...
   Он смотрел на Неонилу Лаврентьевну, как на самого дорогого человека в мире, ее умные, светлые, спокойные глаза не променял бы он ни на какие глаза графинь, витавших в мечтах пристава Дерябина. Вот тянулся к ней, сидящий за столом, крохотный Федя, держа в пухлых ручонках пышный черный хвост, выдранный из нового коня гнедой масти, и говорил победоносным тоном:
   - Мама! Смотри!
   - Ах, озорник! Ну и озорник растет! - говорит Алевтина Петровна, внося с кухни сковороду с чем-то дымящимся, - не то сырниками, не то жареной печенкой. Она глядит на внука белыми глазами своими и притворно сердито и добродушно - любуясь, умея как-то делать это в одно и то же время.
   Обыкновенная комната в самом скромном на вид с улицы одноэтажном доме, обыкновенный домашний обед, обыкновенный двухлетний ребенок, но это - все, что подарила ему, Кашневу, жизнь. Однако даже это может показаться совершенно незаслуженным Минотавру, стремящемуся к генеральству (хотя бы и в отставке), пишется им бумажка, и кто-то по этой бумажке за глаза начинает о нем "дело", как будто это он ударил по голове пожилую женщину и вырвал из ее рук ридикюль с двумя с половиной тысячами рублей.
   - Как вы полагаете, Алевтина Петровна, можно за две с половиной тысячи немудреный домик построить? - обратился к теще Кашнев.
   - Ну еще бы нельзя! - так вся и вскинулась седоволосая Алевтина Петровна.
   - Может быть, даже и за две можно?
   - Теперь так: если самому за всем глядеть, - за матерьялом, за рабочими, а подрядчик в это чтобы не мешался, то и за две люди себе строят!
   И теща глядела на зятя такими загоревшимися, ожидающими глазами, что ему даже неловко было охлаждающе сказать ей:
   - Это я так вообще спросил: в моей адвокатской практике всякое знание бывает полезно.
   В пять часов закрылась контора, в которой работала бухгалтером Софа; чтобы не слишком беспокоить других в квартире, она с приходом надевала на свой костыль резиновый наконечник.
   Кашнев представил, что вот и на нее, его свояченицу, без которой он не мог уже представить своей семьи, косвенно может обрушиться несчастье, благодаря заботе о нем неусыпного пристава третьей части, и остро заныла в нем большая жалость к этой изувеченной, но гордой девушке, похожей лицом на его жену, и он почувствовал к ней самую большую нежность, на какую только был способен.
   - Я не герой, конечно, - говорил в этот день поздно вечером Кашнев Неониле Лаврентьевне. - И тебе было известно, что я - самый обыкновенный средний человек, акцизный чиновник. Больше никуда не пригодился в жизни. Война ошеломила меня. Я потерял девять десятых прежнего себя за время, когда стал участником войны. И я ведь не обещал тебе никаких золотых гор, ни того, что ты станешь когда-нибудь генеральшей. Власть над многими людьми? Нет! Это меня всегда пугало даже, а не то чтобы привлекало. И даже постройка дома, если даже допустить, что когда-нибудь мы с тобой доживем до этого, - я скажу тебе наперед, что буду обходить ту улицу, на которой будут рабочие строить нам этот дом. Меня будет пугать уже одно то, что какие-то плотники, каменщики, штукатуры, кровельщики, печники, маляры будут делать это не для себя, а для меня, которого они совсем не знают, который им, как человек, совсем не нужен... А вот приставу этому, Дерябину, и я оказался нужен, как почему-то все люди кругом. И здесь, в нашем городе, ему тесно, - давай ему Петербург, - столицу России! Он самой природой создан для того, чтобы командовать, кричать, наводить порядок, ловить на улицах воров и грабителей, покупать женщин за двадцать рублей... И ему не перечь! Он - судьба сотен людей, а стремится к тому, чтобы стать не кем иным, как судьбою тысяч! Откуда в нем такая закваска? Этого я не пойму... Да и зачем мне ломать голову над этим? Однако вот такими и держится вся наша жизнь!
   - А как дело с реалистом Красовицким? - спросила Неонила Лаврентьевна, чтобы отвлечь его от явно тяжелых для него мыслей. - У нас в гимназии говорят, что он произвел нападение на даму в банке, чтобы покрыть карточный долг отца: отец его будто бы проигрался в клубе...
   - Неужели говорят и такую чушь? - изумился Кашнев.
   - Я так слышала мельком от одной нашей учительницы... Мне тоже показалось чепухой это, - однако же вот сочиняет же кто-то в таком духе...
   - Во-первых, старый Красовицкий совсем не похож на какого-то записного картежника, - вспоминая картежников-офицеров, начал пылко опровергать этот слух Кашнев. - Картежники - народ бесшабашный и приверженный вдобавок к спиртному, а этот...
   - Да говорят, что и Красовицкий тоже порядочный пьяница, - вспомнила Неонила Лаврентьевна.
   - Я видел его раза три, - он был совершенно трезвый... только что походил на пьяного, потому что очень убит был горем. Если я доживу до такого ужаса, что с нашим Федей случится то же, что с Адрианом Красовицким...
   - Замолчи, пожалуйста! - протянула руку к самым его губам Неонила Лаврентьевна, но Кашнев все-таки закончил:
   - То я тоже буду казаться всем пьяным!
   XVIII
   Однако, когда через день после того встретил его на улице Красовицкий и заговорил о возможностях защиты сына, Кашнев отозвался на это сухо:
   - Мне кажется, слишком забегаете вы вперед, так как дело вашего сына только что передано судебному следователю, у которого много подобных дел, значит, вестись они будут долго. И в окружном суде много дел ждут еще своей очереди... Так что дело вашего сына могут назначить к разбору когда же? К весне только, может быть, а может, и позже.
   - Неужели все это время должен сидеть мой мальчик? - испуганно спросил Красовицкий.
   - А как же иначе?.. Наивный вопрос!
   - Да, наивный... Согласен с вами... Мне кажется даже, что я помешался, - пробормотал Красовицкий. - Сам не понимаю, что говорю.
   - Вы бы полечились, - участливо посоветовал Кашнев. - Не со мною о сыне вам надо бы говорить, а с врачом о себе... Я однажды был в подобном состоянии, и меня лечили... в военном госпитале. Так что ваше состояние я понимаю, но я ведь не врач и не могу прописать вам бром и тому подобное, чтобы вы спали, сколько следует, чтобы вы пришли в себя... Что пропало, того бессонницей вы не вернете...