Я лежал, уткнувшись лицом в подушку. Лида тихонько опустилась на кровать рядом со мной. Неуверенно положила руку мне на плечо. Я молчал. Я повернулся к ней, взял её ладонь и прижал к своему лицу.
   Она сидела рядом, за её спиной горела лампа, и мне казалось, что нас заносит снегом, и далеко окрест нет ни одного живого человека. Я прошептал: "Когда всё занесено снегом, как светло тогда в комнатах!" Она улыбнулась. - Почему ты так долго не брала трубку? Она сказала: "Всё будет хорошо". Я держал её руку в своей.
   Утро зимнего солнца. В изящном белом подсвечнике горит свеча, но в комнате светло, и пламени не видно. Сверкающий на солнце снег. Промелькнули в окне сорвавшиеся с ветвей лёгкие хлопья. Медленно оседающая в воздухе искрящаяся снежная пыль. Вокруг тихо. Высокое изголовье кровати. Край смятой подушки. Лежащий шевельнулся, и кровать скрипнула. Свечи на фоне залитого солнцем окна. Снег. Я закрываю глаза и начинаю стремительно падать по чёрному туннелю вниз, на дно колодца... невозможно разглядеть его стены... какой-то странный блеск...
   ...горящая на снегу бумага...
   Ночной парк в снегу. Фронтон роскошного дворца, освещённый розовым светом фонарей. Вокруг в темноте, насколько хватает взора, как упавший на землю плащ неба, испещрённый глазами Аргуса, тысячи трепетных огоньков. Спички и зажигалки, прикрываемые ладонью от ветра. Время от времени чьё-нибудь лицо вспыхивает и тут же гаснет, и остаётся только светлячок дрожащего пламени. Глухой гул перерастает в скорбный хор, глубокий и мощный, нарастает, его сдержанная, благородная мелодия звучит всё отчётливей, мерная поступь реквиема. Звук захлопнувшейся дверцы кареты. Чёрные тени скользят мимо, всё быстрее... Улица, круто сходящая вниз, брусчатка. Мимо пролетают зашторенные окна домов. Ночная площадь. Светлячок свечи далеко посреди ночной пустыни. Чёрная громада античного акведука. Выглянула луна, и всё залито прозрачным холодным светом. Конферансье на роликовых коньках выделывает пируэты, приближается. Он подмигивает мне. - А представление-то начи-Нается! И, издав вопль, он начинает кружиться на месте. Где-то заиграл оркестр. Звук то и дело пропадает, и тогда слышно только шумное дыхание и грохот роликовых коньков на брусчатке. Освещённое окно. Она стоит в глубине комнаты и смотрит на меня, в темноту ночи. Она улыбается, но как-то неловко, и вдруг я понимаю, что она не видит меня и только чувствует моё присутствие. Она протягивает руку назад, к магнитофону. - Я поставлю что-нибудь? Она теребит воротничок блузки. Она начинает раздеваться. Звуки визгливых скрипок становятся громче...
   Истерический хохот запыхавшегося конферансье...
   Ты должна знать, что со мной... Ты одна знаешь, что со мной!
   Окна оттаяли. Я подумал, что, наверное, ей неудобно так лежать, но боялся пошевелиться, чтобы не разбудить её.
   ...пепел, разносимый ветром по асфальту...
   5
   Бледное вечернее небо, сизая дымка над горизонтом. Сумерки. Одно за одним, иногда по несколько сразу, зажигаются огоньки окон редких многоэтажных домов. За длинными бетонными оградами крашеная жесть крыш. Тихо. По дороге медленно приближается велосипедист. Утоптанная пыль обочины. За ней край обрыва. Колючая проволока. Мне хочется заглянуть, что там. Сделав несколько шагов, я останавливаюсь. За спиной проезжает велосипедист. Он сигналит мне звонком, но я не оборачиваюсь. Постояв, я возвращаюсь на шоссе. Фигурка велосипедиста удаляется, становится невнятной в сумерках. Я оглядываюсь на освещённые окна домов; там, на кухнях, семьи садятся ужинать. Телеантенны над крышами пятиэтажек. Безлюдная остановка с расписанием автобусов. Где-то рёв мотоцикла. Стихло.
   На скамейке автобусной остановки, спрятав руки в карманы плаща, сидит женщина. Ещё светло, но скоро начнёт темнеть, солнце уже зашло, и тени растаяли. Она поводит плечами. Она не озябла, ещё не холодно, просто затекли плечи. Она сидит уже долго. Смотрит в мою сторону, но не на меня, дальше, не показался ли автобус. Не видно. Я приглядываюсь. Лида?.. Нет. Показалось. Она смотрит на асфальт перед собой. Что-то легонько пинает носком ноги. Она ждёт автобус. Я иду к ней. За спиной приближается шум. Она облегчённо... встаёт со скамейки, вынимая из карманов руки. Автобус проезжает мимо меня. Она идёт к нему. Остановилась, ждёт. Он подъезжает. Остановился. Она подходит к передней двери и поднимается по ступенькам. Она покупает у водителя билет. Идёт по салону, садится. Шум отъезжающего автобуса. Я смотрю ему вслед.
   - И хочется вернуться домой...
   Одинокая фигурка велосипедиста удаляется по опустевшей дороге, всё больше сливаясь с сумерками. Поодаль безлюдная остановка - скамейка, столб с расписанием автобусов. Белый комочек смятой бумажки подле урны.
   - Эти люди вокруг тебя, их города...
   Ночь. Шум ветра в незримых деревьях леса. Где-то рёв мотоцикла. Стихло.
   Тёплая музыка. Столики кафе, гирлянды фонариков. Дальше, за чёрными деревьями парка, фонари аллей. Напротив меня за столиком сидит человек, которого Лил назвала "конферансье", он пьян, но держится неплохо. Крутит перед собой пустой стакан. - Ведь если разобраться,- говорит он,- то всё, что у нас есть, это то, что мы чувствуем вот сейчас. Он показывает вокруг. - А это... Это такое, каким мы его себе представляем. - Я говорю "моё шоу". Шоу!- он усмехается.- А что я, собственно, знаю о нём? Ладно, да, я распределяю роли, я подобрал труппу, я делаю программу, кому что говорить, кому что делать, костюмы, декорации, и это всё я, но... Кто это, я? Что я сам знаю... почему это так, и какую роль играю я сам... в том мире, который я чувствую вот сейчас как реальность, что я знаю о ней? А это мир, в который я лишь заглянул, но мир, в котором я живу. И я говорю: "Это мой мир. Моё шоу..." ...................................................... Голос Лил: "Так вы уже познакомились где-то?" Мой голос: "Случайно. Знаешь, в этом кафе. С арабесками". Голос Лил: "А. Понятно. Поотражались". Мой голос: "Ну да".
   Она, отступив на шаг, удивлённо оглядывает меня. - Напился!- заключает она. И обиженно: "Без меня!"
   Она сидит перед зеркалом в гримёрной, примеряя парик. - Ты даже ни разу не пришёл посмотреть нас. - Я уже играл в эти игры с реальностью. - Просто тебе лень сделать лишнее движение. Она подводит грим. Повернувшись ко мне: "Ты ни разу даже не пришёл!"- с упрёком.- Останься хоть теперь.
   Она красится перед зеркальцем, говорит, не поворачиваясь ко мне: - Просто некоторым людям лень оторвать задницу от дивана. - Я уже играл в эти игры. Она смотрит на меня с изумлённым негодованием: "Без меня?!"
   ........................................................... Рассеянный дневной свет. За столиком напротив меня Конферансье. Я говорю: "Но если иллюзорна причина, что можно сказать о следствии?" - Зрители не причина представления,- быстро возражает он. - Представление заканчивается, и вы отправляетесь куда-нибудь в погребок, или сюда, например... Или вы играете каждую минуту жизни? Он достаёт из внутреннего кармана пиджака огарок свечи. Он говорит: "Зрители не причина представления, а всего лишь повод. Иллюзорный повод может послужить действию вполне реальному. Например..." - Да,- говорю я.- Верно. Вы правы. Он милостиво кивает. Ставит свечку перед собой на столик. Зажигает её.
   Комната с лампами дневного света, полная незнакомых людей, они курят, шумят. Она среди них. На журнальном столике пепельница с окурками, бутылки, недопитые стаканы. Она тянется ко мне: "Ну, не уходи. Останься!" Они, словно бы не замечая меня, обсуждают что-то между собой... Прихожая. В ванной шумит душ. На краю ванны сидит голый Конферансье в позе "Мальчика, вынимающего занозу" и что-то увлечённо делает со своей ступнёй. Испуганно обернулся и задёрнул шторку. Я закрываю дверь. Голоса в гостиной. Я выключаю в квартире свет. Во тьме далеко за окном шум вертолёта.
   Тёмный в ночи лес вокруг. Стволы деревьев раскачиваются где-то высоко во тьме, шум ветра. Кто-то идёт. Свет фонаря за деревьями. Выходит на поляну. Свет фонаря бьёт мне в лицо, я пытаюсь заслониться рукой, разглядеть, кто это. Лай собак. Свет становится нестерпимым...
   Сидя за столиком кафе я пытаюсь разглядеть сквозь зеркальную вязь арабесок на стеклянной стене,- серебряные буквы на стенке пузыря радиусом бесконечность,- то, что за ней: залитые солнцем аллеи парка, газоны и пёстрые ковры клумб, фонтан, скамейки в тени деревьев. Кто-то подсаживается за мой столик. - Не возражаете? Мы смотрим друг на друга. - Постойте...- он пытается вспомнить.- Где-то я вас должен был видеть... - Взаимно. Вы конферансье. - А,- говорит он.- Так вы были на нашем шоу. Значит, там я вас и видел? - Нет. Я не был на вашем шоу. - Нет? А почему? Я не отвечаю. - Ну ладно... Где же я тогда вас видел? - Неважно. - Но всё равно,- он протягивает мне через столик руку. Я пожимаю. - Неплохо придумано,- говорю я, показывая на стекло. - Вечером, когда зажигают свет, это очень красиво. - И днём ничего. Знаете, похоже на картинку - тест на зрительное восприятие: "что нарисовано на картинке?" - Похоже,- соглашается он. - Вот бы отгородиться от всего мира такой стеной,- говорю я.- Чтобы она пропускала лишь свет и скрывала тьму за золотом арабесок. Помните, у Мильтона? "Постыдную наготу их душ греховных правды ризами сокрыл и заслонил..." Вам не кажется странным, что для того, чтобы что-то принести людям, нужно прежде уйти, отдалиться от них? - Не знаю,- говорит он.- Можно ли вообще принести людям что-то. - Вот здорово. А как же ваше шоу? Он кивает кому-то в зале за моей спиной. - Что?.. Знаете, меня избегают приглашать, когда собираются компании. Почему? Они все говорят такие пошлости, что я просто не выдерживаю. Может быть, это мой организм так устроен, но меня... тошнит. В буквальном смысле. И обо мне говорят: "Фу, как пошло он себя ведёт!" Всё это он произносит на одном дыхании, с заученными интонациями, и я догадываюсь, что он произносит эту хохму в тысячный раз, уже автоматически, не задумываясь. - Признайтесь, вы сочинили это,- говорю я. - Иногда мне кажется,- говорит он, становясь серьёзен.- Когда я выхожу на сцену... что реально только то, что происходит на ней. Что это куда реальнее тех, кто сидит и пьёт своё вино или танцует, или слушает что-то из того, что говорим мы, из того, что говорю я, но урывками, они приходят, уходят... Люди меняются, появляются новые, исчезают старые. Есть, конечно, и завсегдатаи, но... не о них речь, ведь они сами стали уже как бы частью представления. Опускается занавес, гаснут рампы, но представление будет продолжаться, и когда придут новые люди, завтра... через неделю, месяц... они будут смеяться над теми же шутками, слушать те же песни. Что постоянно, то и реально. Так что же более реально - мы, когда мы играем, или те, кто приходят на представление? Вы ведь ни разу не были у нас? Я игнорирую последний вопрос. - Когда говорят, что всё в мире меняется, то тем самым утверждают постоянство переменчивости,- говорю я.- Нечто остаётся в мире постоянным и заставляет мир меняться. Так же есть нечто постоянное в человеке, и это постоянное заставляет его изменяться, и человек всё время должен идти вперёд. Он извлекает из кармана пиджака свечку, ставит её перед собой, зажигает и подносит к ней сигарету. - Оригинальный у вас способ прикуривать. - Шутовство? - Скорее, экстравагантность. - Когда я в первый раз выходил на эту сцену,- он щурится, отмахивается от дыма,- для меня это было не более чем заработком. Не сказать, чтобы очень большим, но всё-таки. Знаете, пляжный сезон... - И что?- говорю я. - А теперь я думаю, что это уже навсегда. - Навсегда - плохое слово,- возражаю я. - Может быть. Но дело ведь не в словах? - Оставаться на одном месте опасно... - Но разве обязательно стаптывать ботинки в странствиях? Или достаточно просто время от времени сметать с них пыль щёткой? - Это не одно и то же. - Да,- говорит он.- Я сказал первое, что мне пришло в голову. - Это неудачное сравнение. Он пожимает плечами. Минуты две мы молчим. Потом он гасит пальцами свечку и говорит как бы между прочим: "Можно уйти из своего дома. Продать родовое поместье. Но можно ли уйти от самого себя?"
   Аллея парка, асфальт, цветы. В просветах листвы небо. Мы сидим на скамейке в душистой прохладе тени. Я говорю: "... Ну, а что будет, когда солнце уйдёт? Пойдёте ли вы за ним или останетесь киснуть в болоте мёртвых уже привычек? Пока есть свет, есть жизнь. Пока есть любовь, есть радость, но ничего нельзя привязать к себе, нужно идти, идти дальше и открывать новые земли... - И захватывать?- говорит он. - Мы идём по пустыне. От оазиса к оазису, и если бы их не было, мы бы погибли. Но всякий раз, когда я вижу красоту, она становится мной лишь тогда, когда, выражая её, я выражаю себя. И то, что сделано мной, уже не во мне. Этого нет во мне больше, и я иду дальше... - В пустыню? - Да, это рискованно. Но как же иначе? Остаться? Объявить себя Великим Правителем Этого Оазиса? И всю оставшуюся жизнь торчать перед зеркалом, примеряя лавровый венок и любуясь собой в гордых и величественных позах? - Однажды можно просто не дойти до очередного оазиса,- говорит он.- И в результате никуда не придти. - Да,- говорю я.- Или принять за оазис мираж. Случается и такое. Но страх - это не метод. - Где-то я это уже слышал...- задумчиво говорит он. - Может быть. Но правда остаётся правдой. Мы молчим. Я замечаю прогуливающуюся чуть поодаль на асфальте чайку. Это ведь чайка? Она самая. Я ищу по карманам и нахожу кусочек рафинада, завёрнутый в разорванную бумажку пакетика. "Гули-гули-гули",- подзываю я её, но она не реагирует. "Эй, как тебя. Джонатан. Давай сюда, сахар получишь". - Наверное, сытая,- высказывает своё соображение Конферансье. - А может, она не ест сахар? - Ест,- убеждённо говорит он. - А всё-таки надо сбегать, купить ей рыбы. - Это можно,- соглашается он. - А она не улетит куда-нибудь? - Ничего,- говорит он.- Мы её ниточкой привяжем. К скамейке. Он пытается поймать её, но она убегает, и он бежит за ней и никак не может схватить негодную птицу...
   - Кончилось тем, что он растянулся, а чайка улетела. Как я и ожидал. - Нашли развлечение,- кивает Лил с насмешливой укоризной.- Два здоровых мужика. - Ты слушай дальше. А то не буду рассказывать. - Так кто тебя привёз-то? - Он мне говорит: "Пойдём, ещё поотражаемся". Я говорю: "Давай". Идём, и тут нам навстречу какой-то тип. Оказывается, они знакомы. Он на колёсах. Поехали кататься втроём. А потом он поехал нас развозить. Знаешь, как он сказал? "В таком состоянии колёсами легче управлять, чем ногами". Толковый парень. Три раза ему объяснял, куда ехать, и он каждый раз говорил: "Понятно",- и отвозил куда-нибудь не туда. Ладно, мимо проезжали здесь, по этой улице. Я ему: "Стоп! Приехали". Выхожу, прощаемся с ним, я ему говорю: "Единственное, что нас страшит - это неведомое. Единственное, что нас притягивает - это неведомое". И, ты знаешь, он согласился!
   Пошатываясь и цепляясь за перила, я поднимаюсь по лестнице подъезда. Подхожу к двери. Она открывает, но зачем-то я ещё раз нажимаю на звонок. Я пьян. Пытаюсь пройти мимо неё. - Кто это тебя привёз? Ой...- дверь захлопывается. Где-то наверху шаги по лестнице вниз. Прохладный полумрак подъезда.
   Голос Лил: "Так где ты пропадал эти дни?"
   Я вхожу в комнату. Никого. В пепельнице дымится окурок. На полу валяется раскрошенная пробка от бутылки вина. Окно открыто настежь. Сквозняк. В ванной шумит вода. На кухне горит свет. В чёрном окне освещённые окна домов города.
   Зал ожидания аэропорта. Монотонный женский голос объявляет рейс, люди вытягивают шеи, прислушиваясь. Голос повторяет, безразлично, без интонаций. Звяканье мелочи в кассе буфета. Треньканье игровых автоматов. Лётное поле. Самолёт, набрав разбег, отрывается от полосы. Маленькая девочка заворожено смотрит на него сквозь мутноватое стекло зала ожидания аэропорта.
   Город в ночных огнях. Мигающий огонёк самолёта в чёрном пустом небе.
   ... И однажды увидев, на одно совершенное мгновение увидев тебя такой, какой ты явилась мне, когда не стало меня, и ты шла, и была сверкающая солнцем площадь, и не было звуков... Пространство... Однажды увидев, я иду к тебе, и снова и снова я буду искать тебя. Потому что моя смерть - это твоё рождение. Такой, какой я увидел тебя. Однажды...
   6
   Гимнастический зал, из которого вынесли весь спортивный инвентарь остались только баскетбольные щиты с корзинами,- одна из них стянута шнурком и доверху набита бумажными цветами - если снизу бросить в неё мяч, взорвётся фонтан цветов, красиво будет,- огромные, во всю высоту стен, окна, залитые солнцем. - Вообще-то, здесь репетирует кордебалет,- говорит Лил тоном радушной хозяйки, оправдывающейся перед гостями за беспорядок в доме: "Эти переезды, знаете..." Я подхожу к роялю. Сажусь за клавиши и открываю крышку. - Балет? - Ну да,- она подходит ко мне.- Здесь обычно танцуют. - А ты танцуешь? - Я играю. - Играешь? На чём? - На сцене. Я улыбаюсь. Пробегаю по клавишам, разгоняя пальцы. Играю "Дым" Керна. Она слушает, ставив локти на чёрную полировку дерева. - Вообрази себе,- говорю я,- гениального пианиста. Его руки связаны за спиной, и вот, он не может сыграть даже гаммы. Но разве от этого он перестал быть гением? Нисколько. - А почему он их не развяжет?- говорит она. - Если бы он мог сделать это сам, то зачем бы ему было сотворять человека? - Так ты говоришь о Боге? - Да. - Человек должен развязать руки Богу? - Да,- говорю я.- А сейчас я сыграю для тебя мою любимую из мелодий. - А хочешь, я спою для тебя?- говорит она. - Да,- говорю я.- Послушай. Я начинаю играть "Римские каникулы" Матиа Базар.
   Раскалённый зноем асфальт. Стаи голубей. Скамейки на площади, сверкающие на солнце машины у парадной лестницы здания театра. Песчаные дорожки, цветочные клумбы. Женщины в чёрных очках. Лепные формы фонтанов. Расположившаяся на асфальте компания молодёжи с гитарами и магнитофоном. Потёртая дорожная одежда. Девчонки лижут мороженое. Тему "Римских каникул" сменяет "Отель Калифорния".
   Силуэты высотных зданий на фоне закатного неба, подернутого дымкой. Выгоревшая трава луговины. Палатки. Дым костра.
   Далеко на дороге крохотная фигурка велосипедиста удаляется, сливаясь с сумерками.
   ... Ты не актриса, потому что это нельзя сыграть, это можно только прожить, и ты не играешь, ты живёшь. Ты - свет. Как мрамор, когда отсечено всё лишнее, он оживает, и это не камень уже - голос вопиющий осанну!..
   Пустой гимнастический зал, залитый светом дня. Посреди зала, в одиночестве, Конферансье танцует, напевая вполголоса музыкальную тему. Темп убыстряется. Конферансье поёт уже во весь голос, срывается и, выделывая балетные па, начинает задыхаться... Остановился. За окнами слышатся детские голоса и грохот роликовых коньков. Он идёт к роялю. Нет, передумал. Направляется в раздевалку. Пустой зал. Стена с высокими окнами, напоминающая акведук.
   - Нужно уметь вовремя уйти,- говорю я.- Это далеко не всем удаётся. - Тебе это удалось,- кивает она. - И они всё портят. Водка иногда... - Что? - Я говорю, водка иногда возвращает всё на свои места. - Как это? - Возвращает к тому, что ты знал об этом раньше. И не всегда это было неправильно. Мы уходим и от правильных решений. - Да,- говорит она.- А почему? - Вот уж о чём я не хочу думать. - Ну и не думай,- говорит она. Я приехал на море и занимаюсь отдыхом. - Раз ты это почувствовал, значит, ты сделал правильно, что ушёл. - Я не хотел никого вести за собой. И понял, что начинаю хотеть этого. Здорово я всё объясняю, да? Она, усмехнувшись, кивает. - А как ещё объяснишь? Она пожимает плечами. Она говорит: "Ты спрашиваешь?" - Если бы я промедлил хотя бы немного, я бы уже не смог уйти. Бывают такие заморочки, когда ты оказываешься как в заколдованном кругу. Надо уметь вовремя... - Уйти,- заканчивает она. - Остановиться, да. Может быть, уехать. Я же не мог отключить телефон и не открывать никому дверь, правильно?
   - Но ты же даже не видел меня, как я играю! - Всё это неважно,- говорю я.- Уже неважно. - Но для меня это важно, ведь это моя жизнь! - Ты свыклась с мыслью, что на большее ты не способна? - Скажи уж сразу, ни на что! - Это ты так думаешь. Ты говоришь "я", но что ты о себе знаешь? Думаешь, можно протестироваться, сходить к психологу или гадалке, и пожалуйста - получи себя на блюдечке? Так ты себе это представляешь? Конечно, всё, почти всё можно разложить по полочкам, на то и существует наука, но твою жизнь никто за тебя не проживёт, и можно сколько угодно рассуждать о том, как устроено это и то, можно изучить состав аминокислот и формы неврозов, но... жизнь останется тайной. Человек - не творец своей судьбы, а лишь соучастник, как и народ не создаёт свою историю, а лишь участвует в ней. И всё, что он может, это быть самим собой, или лгать, всю жизнь лгать, изображая кого-то другого, и так и не начать жить. Ты говоришь, это моя жизнь, я такая, но что ты о себе знаешь? Конечно. У тебя есть твои любимые, стоптанные уже, туфли, и они не перестают быть твоими потому только, что были выпущены на потоке. И твоя одежда - это твоя одежда, пусть будет сколько угодно других, таких же точно, свитеров, джинсов, курток... И твоя машина - это твоя машина, и твои болезни - это твои болезни, и твой город - это твой город... твои привычки, твои любимые сигареты, твои книги, выпущенные тиражом сто тысяч... Это твоё, но это не ты. Можно смоделировать структуру белка, но кто оживит его? Можно повторить в мраморе формы женского тела, но что оживит мёртвую статую? Ты ещё не знаешь, какая ты, но ты должна знать, что ты - звезда. Повторять это как заклинание. Знаешь, как японцы произносили буддийские тексты? Они заучивали их наизусть, даже не понимая смысла. Долгое время им вообще не приходило в голову, что их можно перевести. Им не было нужды в этом. То же самое Екатерина рассказывала о бурятах и киргизах, уж не помню, кому именно... - Но зачем мне это? - Чтобы проникнуться этим... Этой идеей. - А зачем? - Что зачем? - Разве обязательно чем-то проникаться? Разве не достаточно просто быть? - Именно для того чтобы быть. Ты будешь открывать себя снова и снова заново, и удивляться этому - оказывается, ты совсем не знала себя! Но что-то останется неизменным. О чём-то ты должна всегда помнить. И повторять, повторять, повторять... Она смеётся: "Буду как монахиня с чётками!"
   Ты - звезда. Ты - город, который светит миру. В тебе сокровищницы всех империй, тайные кладовые веков, народов, цивилизаций, светлоколонная галерея дворца, где голос в опернопышном оперении музыки как биение сердца, и сфинкс бросается в пропасть, и пламя его страсти и трепет свечения над глыбами северных льдов - всё это ты, и вся Земля принадлежит тебе. Весь этот мир - мальчик-паж, поддерживающий край твоего царственного одеяния. Эта планета - песчинка, пролетающая сквозь пылающий шлейф твоего платья... - Жалко, что об этом никто не знает,- говорит она. - Об этом знаю я. А другие... Их голоса - дудочка в руках паяца, имя которого - Время. Что тебе до его ужимок. Оставь их, у нас с тобой мало времени - нам предстоит перевернуть мир! - А зачем?- говорит она.- По-моему, он и так неплохо лежит... - Затем что ты звезда, и тебе надлежит быть звездой, и тебе это нравится. Ты держишься за этот свой балаган, думая, что нашла своё место, ты низводишь себя до роли бездарной актрисы, которая предпочитает третьеразрядный театр, только бы быть примадонной. Но это не твоя роль, тебе это ненужно. Ты ещё не веришь в себя, потому что никогда не знала себя прежде. Здесь. Есть звёзды, которые лепят из папье-маше, крашеной фанеры, и вот, они громыхают листами жести, изображая гром. Они играют в звёзды по тем же правилам, по которым те, кто их лепят, разыгрывают небеса. Но ты иная. Ты подлинная, и таких звёзд ещё не было. Во все времена было что-то от тебя и что-то от меня, но не было нас с тобой. Вместе. Так давай попробуем сделать из этого действительно что-то!
   - Ты говоришь про наш театр, что он третьераздрядный, а сам даже не пришёл ни разу посмотреть!..
   - Если я такая замечательная, то как же ты говоришь, что я ничего из себя не представляю? - Я не говорил так. - Говорил! - Не говорил я так. Я сказал "то, что ты теперь делаешь". - Какая разница. - Огромная. Просто ты ещё не живёшь настоящей жизнью, своей жизнью. Потому что вот это, вот это - не ты. - А кто же тогда? - Не ты! - Ну откуда ты знаешь, какая я? - Знаю. - Ты приехал сюда без году неделя, ты ничего не знаешь, как я жила здесь... Ты даже не видел меня на сцене! - Этого не нужно. - Ни разу не был на нашем представлении... - Этого не нужно. - И говоришь, что знаешь меня. А я себя не знаю. Люди, которые долгие годы знают меня, оказывается, тоже ничего не знают! А ты знаешь. - Я знаю. - Как же ты меня разглядел? - Я увидел тебя. - Что?
   - Это была не галлюцинация. - Что? - Эта площадь не могла так сверкать.
   ... Нам никогда не сказать им главного! Слишком мало, это слишком мало, одна человеческая жизнь, даже если сжечь её за несколько лет или один год, то и тогда этого слишком мало. Нам никогда не сказать им главного! Всё равно, всё равно, всё равно, слышишь? Всё равно! Но что им всем до того? Они не заметят разницы. Когда к ним придут мои убийцы и будут говорить им те же слова, что произносил я, они не заметят разницы... Они не заметят. Смешны судьи, не знающие закона. Какое бы решение они ни приняли, разве будет оно иметь силу? Но я помогу тебе. Они о тебе узнают. Пусть даже нам ничего не объяснить, и никогда не сказать им главного...
   - Знаешь, как выглядит центр Земли? - Нет, не знаю,- говорит она, надувшись. - Ну, подумай. - Не знаю, я же сказала. - Не знаешь. - По-моему, Земля круглая. - Не спорю. Значит, не знаешь? Это дохлая, пыльная площадь в задрипанном городишке. С одной стороны к ней примыкает рынок, с другой вообще ничего. Сонные мухи, жара, вонь. И знаешь, почему? Она молчит. - Ты, конечно, представляешь себе величественный храм. Обелиск. Маяк высотой в полнеба. Да? А всё потому, что люди, которые здесь живут, знать ничего об этом не знают. Вот так же и ты. Она рассердилась. - Что я! Я хочу поцеловать её, она вырывается, отпихивает меня. Наконец, сдаётся. Она говорит тихо: "Ну что, я?"