Страница:
Правление Петра I было периодом расцвета этатистской монархии, когда государственное регулирование достигло чрезвычайной интенсивности, и указы регламентировали все и вся. В соответствии с теорией Петр издавал множество указов, посвященных регламентации того или иного вида деятельности, к примеру, предписывалось ткать широкие холсты, а не узкие, выделывать кожу салом, а не дегтем, строить крестьянские избы по приложенному чертежу, хлеб убирать не серпами, а косами. За 1718–1723 годы было выпущено 14 указов, регламентирующих постройку речных судов – и каждый указ сопровождался разъяснениями, зачем и почему. «Сами знаете, хотя что добро и надобно, а новое дело… то наши люди без принуждения не сделают», – такова была принципиальная позиция Петра, стремившегося «вразумить» свой народ.[373] Как отмечает А. Н. Медушевский, в отношении глубины вмешательства государства в жизнь общества империя Петра Великого может сравниться только с «полицейским государством» Иосифа II.[374]
Однако в одном, и самом важном, отношении в государственном регулировании Петра имелся очевидный пробел. В начале XVIII века (в отличие от времен Иосифа II) теория «регулярного государства» уделяла мало внимания регламентации сельскохозяйственной деятельности и отношений между крестьянами и землевладельцами. Между тем прикрепление крестьян к земле давало возможность помещикам отягощать крестьянские повинности; в 1720-х годах появились купчие на крестьян – хотя по закону продажа поместных крестьян не разрешалась.[375] В 1719 году воеводам был разослан наказ, требующий наказания помещиков, которые «своим деревням сами беспутные разорители суть… налагая на крестьян всякие несносные тяготы, и в том их бьют и мучат, и от того крестьяне, покинув тягла свои бегают…». «Разорителей своих имений» предписывалось отдавать под опеку их родственникам.[376] «Обычай был в России, – гласил указ 15 апреля 1721 года, – который ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство продают врознь, кто похочет купить, как скотов, чего на целом свете не водитца… Его царское величество указал оную продажю людям пресечь, а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то хотя бы по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь, и о том бы при сочинении нынешнего уложения изъяснить, как Высокоправительствующие Господа Сенаторы за благо рассудят».[377] Действительно, соответствующий закон был включен в готовившееся новое Уложение в форме, запрещающей продажу семей в разбивку и без земли, но после смерти Петра работа над сводом законов была прервана. Однако в целом, как отмечают специалисты, царь уделял положению крестьян гораздо меньше внимания, чем многим другим вопросам.[378]
Основным инструментом всеобщей регламентации и контроля было правильно организованное и четко функционирующее чиновничество (включающее в себя и полицию). Наука об управлении государственным хозяйством и, в частности, о коллегиальной и четкой организации чиновничества составляла часть теории «регулярного государства» и называлась камерализмом. Одним из примеров применения принципов камерализма была реформированная королем Карлом XI административная система Швеции; Лейбниц в письме к Петру сравнивал правильно организованное государство с точным часовым механизмом.[379]
Для старинной русской приказной системы было характерно сосредоточение разных функций в ведении одного приказа или одного воеводы, отсутствие контролирующих инстанций и правильной системы оплаты труда чиновников. Многие дьяки жили «от дел» – то есть существовали на взятки и подношения просителей, и, соответственно, решение вопроса зависело от размера подношений. Петр решил наладить правильную администрацию, но двигался в этом направлении непоследовательно, методом проб и ошибок. В монографии Е. В. Алексеевой дан подробный очерк этих исканий Петра I: сначала царь ввел систему городского самоуправления, затем перешел к губернскому устройству и в конце концов решил полностью скопировать административную систему Швеции.[380] «Увидев ясно беспорядок в управлении и царившее повсюду взяточничество… – писал прусский посол Фоккеродт, – Петр I напал на мысль установить во внутреннем управлении царства, подобно военному делу, такой же порядок, какой был заведен в других европейских землях. Признавая шведов своими учителями в военном деле, он думал, что также точно и их учреждения… можно с таким же хорошим успехом ввести в своем царстве. И до того допустил он собой овладеть такому предубеждению, что, не советуясь ни с кем, в 1716 году тайно послал одного человека в Швецию, дав ему множество денег, чтобы только достать наказы и правила тамошних коллегий…»[381] В соответствии с докладом, представленным ездившим в Швецию советником царя Г. Фиком, в 1717 году был издан указ о создании коллегий, а в 1719 году – указ о введении провинциальной администрации шведского образца. Однако характерно, что на предложение ввести в России местное самоуправление с участием крестьянства (как в Швеции) Сенат ответил: «В уездах ис крестьянства умных людей нет».[382]
М. Богословский отмечал, что почти всем нововведениям Петра можно найти прообразы в допетровской России и «только заимствование иностранной администрации… было действительно новым, оригинальным явлением петровской эпохи».[383] Административная реформа привела к резкому разрастанию штатов центральных и местных учреждений, всем чиновникам которых отныне платили оклады. В проекте бюджета 1725 года расходы на чиновничество (вместе с дворцовыми расходами) составляли 2,5 млн. рублей, в то время как в 1680 году они составляли 250 тысяч; в пересчете на хлеб расходы возросли более чем в 3 раза.[384]
Петр I сумел подчинить и поставить себе на службу даже оплот старых московских традиций, православную церковь. Как считал Б. И. Сыромятников, царь фактически провел реформацию по протестантскому образцу.[385] В 1721 году наряду с другими коллегиями была создана Духовная коллегия или «Святейший Синод» – бюрократическое учреждение, призванное руководить делами церкви. С 1722 года Синод возглавлялся назначаемым царем обер-прокурором, гвардейским офицером, поставленным надзирать за «святыми отцами». «Я им обое – государь и патриарх», – говорил Петр. Священники стали чиновниками на содержании властей, были установлены штаты: на 100–150 дворов прихожан – один священник; «лишних» служителей церкви обращали в крестьян, иногда даже в крепостных. В рамках теории «регулярного государства» Петр считал церковь удобным орудием гражданского воспитания и полицейского надзора. Указы Петра обязывали всех прихожан исповедоваться каждый год, священники в нарушение тайны исповеди должны были доносить о «преступных умыслах» доверившихся им людей.[386]
Этатизм Петра Великого породил в среде историков представление о независимости российского государства от сословий и классов.[387] «Как и на Западе, с победой абсолютной монархии, государство – как институт и идея – приобрело автономное существование и получило свои самоувековечивающиеся интересы, цели и дела», – отмечал М. Раев.[388] «Многие и многие авторы полагали, что самой существенной из движущих сил процесса зарождения и дальнейшей эволюции абсолютной монархии является… внутренняя динамика государственного организма [389], его автономность, имманентность, то, что по-немецки называется Eigengesetzlichkeit», – писал О. Кристенсен.[390] Х. Баггер, суммируя в обзоре историографии мнения различных историков, указывает, что абсолютизм в России был гораздо более последовательным, чем на Западе, и что здесь в отличие от Запада «государство и проводимая им политика формировали социальную структуру».[391] Развитием этих взглядов была теория о «закрепощении» самодержавным государством всех сословий: крестьянства, городских жителей и дворянства. Эта концепция восходит к работам Б. Н. Чичерина и К. Д. Кавелина и в настоящее время разделяется многими историками.[392] Этой концепции, однако, противостоит аргументированная точка зрения Ю. Г. Алексеева, который настаивает на том, что не «закрепощение сословий», а регламентация их прав и обязанностей во имя общего интереса составляла суть сословной политики Русского государства.[393] Отметим также, что «закрепощение» имело различный характер и различную тяжесть для разных сословий, и что государство все же не смогло полностью подчинить элиту, свидетельством чего стала последовавшая после смерти Петра «эпоха дворцовых переворотов». С другой стороны, регламентация деятельности сословий является достаточно обычным явлением в этатистских монархиях – в частности, в государствах Востока.[394] В этом контексте «закрепощение» не представляло собой чего-то уникального, отличающего Россию от других стран Востока, хотя, конечно, отличало ее от стран Запада.
2.5. Преобразовательный экстремизм Петра I
Однако в одном, и самом важном, отношении в государственном регулировании Петра имелся очевидный пробел. В начале XVIII века (в отличие от времен Иосифа II) теория «регулярного государства» уделяла мало внимания регламентации сельскохозяйственной деятельности и отношений между крестьянами и землевладельцами. Между тем прикрепление крестьян к земле давало возможность помещикам отягощать крестьянские повинности; в 1720-х годах появились купчие на крестьян – хотя по закону продажа поместных крестьян не разрешалась.[375] В 1719 году воеводам был разослан наказ, требующий наказания помещиков, которые «своим деревням сами беспутные разорители суть… налагая на крестьян всякие несносные тяготы, и в том их бьют и мучат, и от того крестьяне, покинув тягла свои бегают…». «Разорителей своих имений» предписывалось отдавать под опеку их родственникам.[376] «Обычай был в России, – гласил указ 15 апреля 1721 года, – который ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство продают врознь, кто похочет купить, как скотов, чего на целом свете не водитца… Его царское величество указал оную продажю людям пресечь, а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то хотя бы по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь, и о том бы при сочинении нынешнего уложения изъяснить, как Высокоправительствующие Господа Сенаторы за благо рассудят».[377] Действительно, соответствующий закон был включен в готовившееся новое Уложение в форме, запрещающей продажу семей в разбивку и без земли, но после смерти Петра работа над сводом законов была прервана. Однако в целом, как отмечают специалисты, царь уделял положению крестьян гораздо меньше внимания, чем многим другим вопросам.[378]
Основным инструментом всеобщей регламентации и контроля было правильно организованное и четко функционирующее чиновничество (включающее в себя и полицию). Наука об управлении государственным хозяйством и, в частности, о коллегиальной и четкой организации чиновничества составляла часть теории «регулярного государства» и называлась камерализмом. Одним из примеров применения принципов камерализма была реформированная королем Карлом XI административная система Швеции; Лейбниц в письме к Петру сравнивал правильно организованное государство с точным часовым механизмом.[379]
Для старинной русской приказной системы было характерно сосредоточение разных функций в ведении одного приказа или одного воеводы, отсутствие контролирующих инстанций и правильной системы оплаты труда чиновников. Многие дьяки жили «от дел» – то есть существовали на взятки и подношения просителей, и, соответственно, решение вопроса зависело от размера подношений. Петр решил наладить правильную администрацию, но двигался в этом направлении непоследовательно, методом проб и ошибок. В монографии Е. В. Алексеевой дан подробный очерк этих исканий Петра I: сначала царь ввел систему городского самоуправления, затем перешел к губернскому устройству и в конце концов решил полностью скопировать административную систему Швеции.[380] «Увидев ясно беспорядок в управлении и царившее повсюду взяточничество… – писал прусский посол Фоккеродт, – Петр I напал на мысль установить во внутреннем управлении царства, подобно военному делу, такой же порядок, какой был заведен в других европейских землях. Признавая шведов своими учителями в военном деле, он думал, что также точно и их учреждения… можно с таким же хорошим успехом ввести в своем царстве. И до того допустил он собой овладеть такому предубеждению, что, не советуясь ни с кем, в 1716 году тайно послал одного человека в Швецию, дав ему множество денег, чтобы только достать наказы и правила тамошних коллегий…»[381] В соответствии с докладом, представленным ездившим в Швецию советником царя Г. Фиком, в 1717 году был издан указ о создании коллегий, а в 1719 году – указ о введении провинциальной администрации шведского образца. Однако характерно, что на предложение ввести в России местное самоуправление с участием крестьянства (как в Швеции) Сенат ответил: «В уездах ис крестьянства умных людей нет».[382]
М. Богословский отмечал, что почти всем нововведениям Петра можно найти прообразы в допетровской России и «только заимствование иностранной администрации… было действительно новым, оригинальным явлением петровской эпохи».[383] Административная реформа привела к резкому разрастанию штатов центральных и местных учреждений, всем чиновникам которых отныне платили оклады. В проекте бюджета 1725 года расходы на чиновничество (вместе с дворцовыми расходами) составляли 2,5 млн. рублей, в то время как в 1680 году они составляли 250 тысяч; в пересчете на хлеб расходы возросли более чем в 3 раза.[384]
Петр I сумел подчинить и поставить себе на службу даже оплот старых московских традиций, православную церковь. Как считал Б. И. Сыромятников, царь фактически провел реформацию по протестантскому образцу.[385] В 1721 году наряду с другими коллегиями была создана Духовная коллегия или «Святейший Синод» – бюрократическое учреждение, призванное руководить делами церкви. С 1722 года Синод возглавлялся назначаемым царем обер-прокурором, гвардейским офицером, поставленным надзирать за «святыми отцами». «Я им обое – государь и патриарх», – говорил Петр. Священники стали чиновниками на содержании властей, были установлены штаты: на 100–150 дворов прихожан – один священник; «лишних» служителей церкви обращали в крестьян, иногда даже в крепостных. В рамках теории «регулярного государства» Петр считал церковь удобным орудием гражданского воспитания и полицейского надзора. Указы Петра обязывали всех прихожан исповедоваться каждый год, священники в нарушение тайны исповеди должны были доносить о «преступных умыслах» доверившихся им людей.[386]
Этатизм Петра Великого породил в среде историков представление о независимости российского государства от сословий и классов.[387] «Как и на Западе, с победой абсолютной монархии, государство – как институт и идея – приобрело автономное существование и получило свои самоувековечивающиеся интересы, цели и дела», – отмечал М. Раев.[388] «Многие и многие авторы полагали, что самой существенной из движущих сил процесса зарождения и дальнейшей эволюции абсолютной монархии является… внутренняя динамика государственного организма [389], его автономность, имманентность, то, что по-немецки называется Eigengesetzlichkeit», – писал О. Кристенсен.[390] Х. Баггер, суммируя в обзоре историографии мнения различных историков, указывает, что абсолютизм в России был гораздо более последовательным, чем на Западе, и что здесь в отличие от Запада «государство и проводимая им политика формировали социальную структуру».[391] Развитием этих взглядов была теория о «закрепощении» самодержавным государством всех сословий: крестьянства, городских жителей и дворянства. Эта концепция восходит к работам Б. Н. Чичерина и К. Д. Кавелина и в настоящее время разделяется многими историками.[392] Этой концепции, однако, противостоит аргументированная точка зрения Ю. Г. Алексеева, который настаивает на том, что не «закрепощение сословий», а регламентация их прав и обязанностей во имя общего интереса составляла суть сословной политики Русского государства.[393] Отметим также, что «закрепощение» имело различный характер и различную тяжесть для разных сословий, и что государство все же не смогло полностью подчинить элиту, свидетельством чего стала последовавшая после смерти Петра «эпоха дворцовых переворотов». С другой стороны, регламентация деятельности сословий является достаточно обычным явлением в этатистских монархиях – в частности, в государствах Востока.[394] В этом контексте «закрепощение» не представляло собой чего-то уникального, отличающего Россию от других стран Востока, хотя, конечно, отличало ее от стран Запада.
2.5. Преобразовательный экстремизм Петра I
Неслыханная до тех пор мобилизация сил привела к успеху, была одержана победа под Полтавой и завоевана Лифляндия. Была создана мощная регулярная армия – главная, рациональная задача петровских реформ была решена. Казалось бы, можно снизить налоги и дать облегчение народу, но царь рассуждал иначе. Началось время иррациональных решений. Петр счел, что, хотя война еще не закончилась, пришла пора заняться строительством Петербурга.
Е. В. Анисимов полагает, что в строительстве Петербурга проявилось максималистское желание Петра начать свою жизнь заново, на западный лад, что Петербург создавался Петром как антипод «варварской» Москвы.[395] Это было политическое решение, с экономической точки зрения это строительство было нелепостью: в руках царя уже находились Рига, Ревель, Нарва – у России было вполне достаточно портов с готовой инфраструктурой. От Риги шел удобный водный путь на Смоленщину, и, несмотря на противодействие властей, именно Рига, а не Петербург, впоследствии стала главным портом России.[396] «Еще не имея ни Риги, ни Ревеля, он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров, – писал Н. М. Карамзин, – но мысль утвердить там пребывание государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах».[397]
Построенный в суровом северном крае Петербург был изначально обречен на нехватку продовольствия: хлеб нужно было везти из центральных районов, а провоз обходился очень дорого: в 1726–1730 годах пуд ржи стоил в Ярославле 11 копеек, а провоз до Петербурга стоил 18 копеек. До Архангельска благодаря водному пути доставка обходилась втрое дешевле.[398] В дальнейшем, когда население Петербурга увеличилось, доставка хлеба в столицу потребовала сотен тысяч бурлаков и стала основным занятием для значительной части населения Центрального региона. Таким образом, Петр взвалил на экономику России тяжелое бремя, которое и при нем, и после него препятствовало решению актуальных хозяйственных задач.
Решение о возведении новой столицы, по-видимому, необходимо рассматривать в контексте случайного характера действия диффузионного фактора, в контексте тех случайных обстоятельств, которые повлияли на воспитание юного Петра и способствовали созданию психологического комплекса максималистского подражания Европе. Как показывает мировой опыт, перенесение столицы не является необходимым моментом реформ.
Об иррациональном максимализме царя говорит уже то, что поначалу Петр намеревался построить новую столицу не в устье Невы, а на острове Котлин. Был составлен проект строительства «Нового Амстердама» – каменного города, расчерченного сеткой каналов; люди должны были передвигаться по этому городу не в каретах, а в лодках – как в Амстердаме. «Пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел делать Россию – Голландиею», – писал Н. М. Карамзин.[399] Указом 16 января 1712 года предписывалось переселить на Котлин тысячу дворянских семейств (всю высшую знать), тысячу купеческих и тысячу ремесленных семей.[400]
Таким образом, царь намеревался уехать из нелюбимой им «Московии», создать на островке в море «Новую Голландию» и переселить туда русскую знать (уже переодетую им в голландскую одежду). Лишь появление у острова шведского флота удержало царя от реализации этого замысла: опасность того, что вся русская аристократия будет в один момент пленена шведами, была слишком очевидна. Тогда царь решил построить «Новый Амстердам» на Васильевском острове в устье Невы. В 1716 году десятки тысяч строителей приступили к осуществлению проекта Трезини и Леблона: остров должны были прорезать два главных канала, пересекавшихся с другими каналами поменьше. При каждом доме предусматривался внутренний двор, сад и пристань для хозяйской лодки-гондолы. В центре этой огромной водяной шахматной доски царь собирался построить новый дворец с обширным регулярным садом.[401]
Сам по себе проект был не лишен изящества, но он осуществлялся во время войны, которая отнимала у народа все силы и средства. В 1710–1717 годах на строительство Петербурга ежегодно требовали по одному работнику с 10–15 дворов, в среднем по 35 тыс. человек в год. Подневольные рабочие шли в Петербург из всех областей – даже из Сибири – тратя на дорогу по несколько месяцев.[402] Французский консул де ла Ви свидетельствует, что две трети этих людей погибали на петербургских болотах.[403] Фельдмаршал Миних писал, что в Северную войну «от неприятеля столько людей не побито… сколько погибло при строении Петербургской крепости и Ладожского канала».[404]
Одновременно со строительством Петербурга началось строительство флота. В 1704–1708 годах были построены Адмиралтейские верфи в Петербурге, на которых к 1714 году было спущено на воду 11 линейных кораблей. Строительством судов руководили английские мастера, а командовали кораблями английские и голландские офицеры.[405] В 1712–1714 годах Петр закупил в Англии и Голландии еще 16 кораблей. Новый флот уже мог сражаться с противником, но царя охватил кораблестроительный азарт – ведь он был корабельным плотником. Была развернута огромная программа по строительству парусных гигантов, в 1717 году одновременно на стапелях находилось 11 кораблей – но они строились в спешке, с нарушением технологии, из сырого леса. К 1720 году Россия имела 31 линейный корабль, а Швеция – только 11; русский флот господствовал на море и мог безнаказанно высаживать десанты на шведское побережье. Но это продолжалось недолго – через несколько лет после смерти Петра построенные в спешке корабли вышли из строя – попросту сгнили.[406]
Во что обошлось крестьянам строительство Петербурга и флота? Как отмечалось выше, в 1707–1710 годах помещичьи крестьяне платили постоянных и чрезвычайных налогов в среднем около 60 копеек со двора. В связи с началом широкомасштабного строительства в 1711 году был введен налог «на дачу петербургским работникам», затем к этому налогу были добавлены сборы «на известное жжение», «на кирпичное дело» и «на городовое строение» – в общей сложности 35 копеек со двора. Но это было далеко не все: были введены новые чрезвычайные налоги. Главным из них был «санкт-петебурский провиант», составлявший в 1712–1717 годах в среднем 60 копеек в год, а с 1718 года – 1 рубль. В 1714–1715 годах собирали «на каменное строение на острове Котлин» по 25 копеек, в 1716–1717 годах «на гаванное строение в Петербурге» по 1 рублю 21 копейке, в 1718–1719 годах на постройку Ладожского канала по 70 копеек – и так далее, здесь трудно перечислить все тогдашние сборы.[407]
Всего в 1711–1716 годах прямые и чрезвычайные налоги составили в среднем 2 рубля 50 копеек со двора, в 4 раза больше, чем до начала широкомасштабного строительства! Правда, нужно учесть, что в это время возросли хлебные цены; в пересчете на хлеб с учетом натуральных поставок и соляной пошлины в 1707–1710 годах крестьяне отдавали государству 3,1 пуда с души, а в 1710–1716 годах – 5,6 пуда.[408] По сравнению с допетровскими временами тяжесть налогов возросла в 8 раз!
Мог ли крестьянин платить такие налоги? Попытаемся приблизительно подсчитать, каковы были в то время возможности крестьянского хозяйства. Трудность состоит в том, что для конца XVII – начала XVIII века не сохранились данные о реальных размерах крестьянской запашки. Как мы отмечали выше, барщинные крестьяне в XVII веке были в состоянии обрабатывать 1,6–1,8 десятины пашни на душу. Многие исследователи полагают, что в этот период крестьяне пахали меньше,[409] но, как отмечал В. О. Ключевский, именно повышение Петром налогов заставило крестьян увеличить запашку.[410] Исходя из максимальных возможностей крестьянского хозяйства, мы будем считать, что в этот период крестьяне могли обрабатывать 1,8 десятины пашни на душу. Большинство крестьян в это время находились на барщине, которая составляла в среднем около 0,4 десятины на душу,[411] таким образом, на себя они могли пахать 1,4 десятины.
Учитывая, что урожайность в этот период снизилась и средняя продуктивность десятины составляла 12,4 пуда хлеба (табл. 2.1), крестьянин мог получить с этого надела 18 пудов хлеба. Считается, что норма потребления (с учетом, что потребляются также продукты животноводства) составляла минимально 15 пудов на душу;[412] стало быть, на уплату налогов оставалось максимально 3 пуда. Таким образом, при всех оптимистических допущениях получается, что крестьяне, возможно, еще могли кое-как платить дополтавские военные налоги. Но «петербургские» налоги в 5,6 пудов хлеба вынуждали крестьянина брать хлеб из запасов, предназначенных на случай голода. Такие запасы были у многих крестьян. В российских условиях, при гораздо больших, чем в Европе, колебаниях урожаев, крестьяне старались обеспечить себя на случай недорода. Какое-то время крестьяне могли платить непомерные налоги и жить за счет запасов. Но в случае неурожая истощение запасов должно было привести к катастрофе – а большой неурожай имел место в среднем один раз в семь лет. Так что, дело было только во времени.
Посмотрим, каково было положение оброчных крестьян. С участка в 1,8 десятины оброчный крестьянин мог получить 23 пуда хлеба. Номинальные нормы денежного оброка по сравнению с последними десятилетиями XVII века не изменились и составляли в расчете на душу 25–30 копеек. Однако в результате падения цен реальные оброки в это время увеличились примерно до 4,5 пудов, и в целом правительство и помещики требовали с оброчных крестьян более 10 пудов хлеба с души! Таким образом, после вычета налогов и оброков у оброчного крестьянина оставалось 13 пудов хлеба – меньше прожиточной нормы 15,5 пудов в год.
Тяжелым было и положение монастырских крестьян. В 1707–1716 годах монастырские крестьяне отдавали в среднем по 8 пудов хлеба с души, а в отдельные годы – до 10 пудов.[414] Таким образом, оброки и налоги приблизились к уровню времен Ивана Грозного, когда у крестьян отнимали по 11–12 пудов хлеба с души. Как известно, «фискальный скачок» Ивана Грозного привел к катастрофе – страшному голоду и чуме 1568–1571 годов. П. Н. Милюков считал, что непомерные налоги Петра I также привели к демографической катастрофе – к уменьшению населения на одну пятую. Действительно, в 1704 году был «голод великий по деревням», когда цена ржи возросла вчетверо. В 1707 году сборщик налогов докладывал из Борисоглебского монастыря, что «великие правежи» с крестьян уже ничего не дают; в 1708 году из Олонецкого края сообщали, что крестьяне из-за непосильных налогов «обнищали и сошли безвестно и дворы их пусты…»[415]
Е. В. Анисимов полагает, что в строительстве Петербурга проявилось максималистское желание Петра начать свою жизнь заново, на западный лад, что Петербург создавался Петром как антипод «варварской» Москвы.[395] Это было политическое решение, с экономической точки зрения это строительство было нелепостью: в руках царя уже находились Рига, Ревель, Нарва – у России было вполне достаточно портов с готовой инфраструктурой. От Риги шел удобный водный путь на Смоленщину, и, несмотря на противодействие властей, именно Рига, а не Петербург, впоследствии стала главным портом России.[396] «Еще не имея ни Риги, ни Ревеля, он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров, – писал Н. М. Карамзин, – но мысль утвердить там пребывание государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах».[397]
Построенный в суровом северном крае Петербург был изначально обречен на нехватку продовольствия: хлеб нужно было везти из центральных районов, а провоз обходился очень дорого: в 1726–1730 годах пуд ржи стоил в Ярославле 11 копеек, а провоз до Петербурга стоил 18 копеек. До Архангельска благодаря водному пути доставка обходилась втрое дешевле.[398] В дальнейшем, когда население Петербурга увеличилось, доставка хлеба в столицу потребовала сотен тысяч бурлаков и стала основным занятием для значительной части населения Центрального региона. Таким образом, Петр взвалил на экономику России тяжелое бремя, которое и при нем, и после него препятствовало решению актуальных хозяйственных задач.
Решение о возведении новой столицы, по-видимому, необходимо рассматривать в контексте случайного характера действия диффузионного фактора, в контексте тех случайных обстоятельств, которые повлияли на воспитание юного Петра и способствовали созданию психологического комплекса максималистского подражания Европе. Как показывает мировой опыт, перенесение столицы не является необходимым моментом реформ.
Об иррациональном максимализме царя говорит уже то, что поначалу Петр намеревался построить новую столицу не в устье Невы, а на острове Котлин. Был составлен проект строительства «Нового Амстердама» – каменного города, расчерченного сеткой каналов; люди должны были передвигаться по этому городу не в каретах, а в лодках – как в Амстердаме. «Пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел делать Россию – Голландиею», – писал Н. М. Карамзин.[399] Указом 16 января 1712 года предписывалось переселить на Котлин тысячу дворянских семейств (всю высшую знать), тысячу купеческих и тысячу ремесленных семей.[400]
Таким образом, царь намеревался уехать из нелюбимой им «Московии», создать на островке в море «Новую Голландию» и переселить туда русскую знать (уже переодетую им в голландскую одежду). Лишь появление у острова шведского флота удержало царя от реализации этого замысла: опасность того, что вся русская аристократия будет в один момент пленена шведами, была слишком очевидна. Тогда царь решил построить «Новый Амстердам» на Васильевском острове в устье Невы. В 1716 году десятки тысяч строителей приступили к осуществлению проекта Трезини и Леблона: остров должны были прорезать два главных канала, пересекавшихся с другими каналами поменьше. При каждом доме предусматривался внутренний двор, сад и пристань для хозяйской лодки-гондолы. В центре этой огромной водяной шахматной доски царь собирался построить новый дворец с обширным регулярным садом.[401]
Сам по себе проект был не лишен изящества, но он осуществлялся во время войны, которая отнимала у народа все силы и средства. В 1710–1717 годах на строительство Петербурга ежегодно требовали по одному работнику с 10–15 дворов, в среднем по 35 тыс. человек в год. Подневольные рабочие шли в Петербург из всех областей – даже из Сибири – тратя на дорогу по несколько месяцев.[402] Французский консул де ла Ви свидетельствует, что две трети этих людей погибали на петербургских болотах.[403] Фельдмаршал Миних писал, что в Северную войну «от неприятеля столько людей не побито… сколько погибло при строении Петербургской крепости и Ладожского канала».[404]
Одновременно со строительством Петербурга началось строительство флота. В 1704–1708 годах были построены Адмиралтейские верфи в Петербурге, на которых к 1714 году было спущено на воду 11 линейных кораблей. Строительством судов руководили английские мастера, а командовали кораблями английские и голландские офицеры.[405] В 1712–1714 годах Петр закупил в Англии и Голландии еще 16 кораблей. Новый флот уже мог сражаться с противником, но царя охватил кораблестроительный азарт – ведь он был корабельным плотником. Была развернута огромная программа по строительству парусных гигантов, в 1717 году одновременно на стапелях находилось 11 кораблей – но они строились в спешке, с нарушением технологии, из сырого леса. К 1720 году Россия имела 31 линейный корабль, а Швеция – только 11; русский флот господствовал на море и мог безнаказанно высаживать десанты на шведское побережье. Но это продолжалось недолго – через несколько лет после смерти Петра построенные в спешке корабли вышли из строя – попросту сгнили.[406]
Во что обошлось крестьянам строительство Петербурга и флота? Как отмечалось выше, в 1707–1710 годах помещичьи крестьяне платили постоянных и чрезвычайных налогов в среднем около 60 копеек со двора. В связи с началом широкомасштабного строительства в 1711 году был введен налог «на дачу петербургским работникам», затем к этому налогу были добавлены сборы «на известное жжение», «на кирпичное дело» и «на городовое строение» – в общей сложности 35 копеек со двора. Но это было далеко не все: были введены новые чрезвычайные налоги. Главным из них был «санкт-петебурский провиант», составлявший в 1712–1717 годах в среднем 60 копеек в год, а с 1718 года – 1 рубль. В 1714–1715 годах собирали «на каменное строение на острове Котлин» по 25 копеек, в 1716–1717 годах «на гаванное строение в Петербурге» по 1 рублю 21 копейке, в 1718–1719 годах на постройку Ладожского канала по 70 копеек – и так далее, здесь трудно перечислить все тогдашние сборы.[407]
Всего в 1711–1716 годах прямые и чрезвычайные налоги составили в среднем 2 рубля 50 копеек со двора, в 4 раза больше, чем до начала широкомасштабного строительства! Правда, нужно учесть, что в это время возросли хлебные цены; в пересчете на хлеб с учетом натуральных поставок и соляной пошлины в 1707–1710 годах крестьяне отдавали государству 3,1 пуда с души, а в 1710–1716 годах – 5,6 пуда.[408] По сравнению с допетровскими временами тяжесть налогов возросла в 8 раз!
Мог ли крестьянин платить такие налоги? Попытаемся приблизительно подсчитать, каковы были в то время возможности крестьянского хозяйства. Трудность состоит в том, что для конца XVII – начала XVIII века не сохранились данные о реальных размерах крестьянской запашки. Как мы отмечали выше, барщинные крестьяне в XVII веке были в состоянии обрабатывать 1,6–1,8 десятины пашни на душу. Многие исследователи полагают, что в этот период крестьяне пахали меньше,[409] но, как отмечал В. О. Ключевский, именно повышение Петром налогов заставило крестьян увеличить запашку.[410] Исходя из максимальных возможностей крестьянского хозяйства, мы будем считать, что в этот период крестьяне могли обрабатывать 1,8 десятины пашни на душу. Большинство крестьян в это время находились на барщине, которая составляла в среднем около 0,4 десятины на душу,[411] таким образом, на себя они могли пахать 1,4 десятины.
Учитывая, что урожайность в этот период снизилась и средняя продуктивность десятины составляла 12,4 пуда хлеба (табл. 2.1), крестьянин мог получить с этого надела 18 пудов хлеба. Считается, что норма потребления (с учетом, что потребляются также продукты животноводства) составляла минимально 15 пудов на душу;[412] стало быть, на уплату налогов оставалось максимально 3 пуда. Таким образом, при всех оптимистических допущениях получается, что крестьяне, возможно, еще могли кое-как платить дополтавские военные налоги. Но «петербургские» налоги в 5,6 пудов хлеба вынуждали крестьянина брать хлеб из запасов, предназначенных на случай голода. Такие запасы были у многих крестьян. В российских условиях, при гораздо больших, чем в Европе, колебаниях урожаев, крестьяне старались обеспечить себя на случай недорода. Какое-то время крестьяне могли платить непомерные налоги и жить за счет запасов. Но в случае неурожая истощение запасов должно было привести к катастрофе – а большой неурожай имел место в среднем один раз в семь лет. Так что, дело было только во времени.
Табл. 2.1. Средняя продуктивность десятины в Центральном районе.[413]
Посмотрим, каково было положение оброчных крестьян. С участка в 1,8 десятины оброчный крестьянин мог получить 23 пуда хлеба. Номинальные нормы денежного оброка по сравнению с последними десятилетиями XVII века не изменились и составляли в расчете на душу 25–30 копеек. Однако в результате падения цен реальные оброки в это время увеличились примерно до 4,5 пудов, и в целом правительство и помещики требовали с оброчных крестьян более 10 пудов хлеба с души! Таким образом, после вычета налогов и оброков у оброчного крестьянина оставалось 13 пудов хлеба – меньше прожиточной нормы 15,5 пудов в год.
Тяжелым было и положение монастырских крестьян. В 1707–1716 годах монастырские крестьяне отдавали в среднем по 8 пудов хлеба с души, а в отдельные годы – до 10 пудов.[414] Таким образом, оброки и налоги приблизились к уровню времен Ивана Грозного, когда у крестьян отнимали по 11–12 пудов хлеба с души. Как известно, «фискальный скачок» Ивана Грозного привел к катастрофе – страшному голоду и чуме 1568–1571 годов. П. Н. Милюков считал, что непомерные налоги Петра I также привели к демографической катастрофе – к уменьшению населения на одну пятую. Действительно, в 1704 году был «голод великий по деревням», когда цена ржи возросла вчетверо. В 1707 году сборщик налогов докладывал из Борисоглебского монастыря, что «великие правежи» с крестьян уже ничего не дают; в 1708 году из Олонецкого края сообщали, что крестьяне из-за непосильных налогов «обнищали и сошли безвестно и дворы их пусты…»[415]