Сергей Карамов. Театральная эпопея

   – Извините меня ради бога!.. Я тут работаю всего месяц, еще Сеновин на меня сейчас наорал… Извините!
   – Ладно, – добродушно произнес Незамыслов, – нам можно пройти к Сеновину?
   – Конечно, можно, я сам вас встречаю, – приветливо обратился к нам подходящий улыбающийся господин, – идемте в мой кабинет.
   – Это Сеновин, – прошептал мне Незамыслов, улыбаясь худруку и пожимая ему руку.
   Сеновин Юрий Ксенофонтович, главный режиссер и художественный руководитель Драматического театра, лет шестидесяти или чуть больше, был среднего роста, с седыми волосами, зачесанными назад, в очках, в сером застегнутом на все пуговицы костюме, белой сорочке и черном галстуке. Более четверти века он проработал в Драматическом театре, сначала работал актером, потом стал режиссером, закончив режиссерские курсы. Долгожданную должность худрука он получил лет пять назад, чуть был несказанно рад. Его отличала ярая приверженность к классике, он даже слышать не хотел о чем‑то современном, о какой‑то современной пьесе современного автора. В силу этого Сеновин всегда отказывался от участия в разных театральных конкурсах в качестве члена жюри, читать и обсуждать какие‑то новые пьесы современных авторов, считая, что лучше Шекспира, Мольера, Островского, Чехова никто ничего не напишет, а поэтому нечего тратить свое драгоценное время на всякую писанину разных графоманов. Не раз Сеновина упрекали многие режиссеры, театральные критики и коллеги за то, что он не хочет принимать участие в театральных конкурсах, читать современные пьесы, называя его за спиной ретроградом и ортодоксом, но Сеновин был непреклонен в своем мнении. Доходило нередко до парадокса, когда он, рассказывая своим актерам на репетициях о творчестве многих русских драматургов, говорил о русском драматическом театре, как о театре современной пьесы. Одна актриса Видняева не выдержала и осторожно спросила его, а почему же в нашем театре нет современных пьес, почему наш современный российский театр и современная российская пьеса расходятся, как в море корабли, и доколе наш современный театр будет ставить лишь одну классику, перебиваясь одними переработками набивших оскомину сюжетов всем известных не одно десятилетие пьес, ставя так называемые спектакли «по мотивам»?
   Тогда Сеновин к удивлению всех актеров заорал, утверждая, что нечего мешать ему проводить репетицию, и если самая молодая в его Драматическом театре актриса (все актеры и актрисы театра были старше шестидесяти лет, и лишь одной Видняевой было всего пятьдесят восемь лет) задает подобные наивные вопросы, вообще не любит театр, не любит Островского, Чехова, Сухово-Кобылина, Гоголя, ей не место в театре. Словом, Сеновин никак не ответил на каверзные вопросы Видняевой, не объяснил, почему российский театр не стремится показать насущные социальные, политические и экономические проблемы, которые волнуют наших современников, и почему наш современный российский театр стремительно бежит от жизни, реальности, злободневности, утрачивая высокое звание театра, как театра гражданского протеста, желая лишь развлечь своего зрителя. Возможно, Видняева и промолчала бы, как молчала и ранее многие годы на репетициях и разных собраниях театра, но Сеновин чересчур увлекся рассказом о пьесах давно умерших древнегреческих драматургов, говоря об актуальности их творчества, злободневности, заставляя своих актеров углубиться в далекую древность, и одной Видняевой стал очевиден парадокс, когда худрук, известный всем своим нежеланием ставить на сцене современные пьесы российских драматургов, не признавая социальную их значимость, восторженно и ярко рассказывал о пьесах давно минувших дней, об их гражданском пафосе.
   Присев в кабинете Сеновина, Незамыслов сразу представил меня:
   – Познакомьтесь, Юрий Ксенофонтович! Это хороший писатель, член Союза писателей России Сергей Соколов.
   Юрий Ксенофонтович слегка кивнул мне, переводя недоумевающий взгляд на Незамыслова. Незамыслов, надо отдать ему должное, сразу понял, о чем подумал худрук, и поэтому упредил его, продолжая представлять меня:
   – Сергей Константинович сейчас хочет написать книгу о творчестве Островского, его жизни. В связи с этим все возможные постановки спектаклей Островского тоже весьма интересны ему, как и биография этого известного русского драматурга.
   Юрий Ксенофонтович при последних словах моего протеже милостиво улыбнулся мне, потом припомнил, говоря Незамыслову:
   – А мы, кажется, договаривались встретиться, чтобы обсудить вашу статью о театре в журнале «Амфитеатр».
   – Да – да, помню, – кивнул Незамыслов. – это потом, если позволите. Я бы хотел, чтобы вы переговорили с Соколовым.
   Сеновин ничего не ответил Незамыслову, помолчал минуту, потом спросил меня с интересом:
   – А чем я могу помочь вам? Собственно, биография Островского известна всем, о нем, кажется, писали многие. Да и о его пьесах тоже много написано.
   Я кивнул, подтверждая слова худрука:
   – Что верно, Юрий Ксенофонтович, то верно, но я хотел бы услышать ваш рассказ о спектаклях Островского в Драматическом театре.
   – В нашем Драматическом театре? – спросил, словно не расслышал четно мои слова, Сеновин.
   – Именно – в Драматическом театре.
   – Что ж…. Извольте… Скажу вам, что шедевры Островского мы часто ставили в нашем театральном храме, как я лично называю наш Драматический театр… – Сеновин на минуту задумался, потом начал свой рассказ об Островском, его пьесах, о том, как часто ставили Островского в Драматическом театре, а я сидел тихо и слушал, незаметно разглядывая кабинет и думая, когда можно, наконец, приступить к настоящей цели моего визита: познакомить Сеновина с моими пьесами.
   Кабинет худрука был просторный, с окном на шумную улицу. Возле стены стоял широкий стол, за которым сидел Сеновин. Слева на стене висел портрет Станиславского, которого чтил Сеновин и всегда стремился ему подражать.
   – Ой, пропустите меня!.. Я работаю в театре почти полвека, пропустите! – послышался скрипучий голос какой‑то старухи за дверью.
   Сеновин, услышав старческий голос, изменился в лице, улыбка сразу исчезла. Он заерзал на стуле, озабоченно глядя на свои наручные часы. Незамыслов заметил беспокойство худрука и сразу спросил его, приподнимаясь:
   – Может, мы не вовремя? Вас кто‑то ждет?
   – Нет… нет… – махнул рукой Сеновин, вздыхая. – Видите ли, когда в коллективе есть опытные, но старые актеры, многое случается… Да!.. У нас сейчас проблема – отсутствие молодых актеров… Ищу их… А со старыми возникают проблемы и…
   Договорить Сеновину не дали – дверь с шумом распахнулась и в кабинет вошла актриса весьма преклонного возраста, крича:
   – Нас не пускают в наш театральный храм!
   Мне показалось, что ей лет примерно за семьдесят или около восьмидесяти. Вся седая, чуть сгорбленная, с множеством морщин на бледном лице, она стояла возле двери, воздев руки вверх почти по – театральному, будто декламируя что‑то на сцене и выражая огромное горе. Сеновин, увидев вошедшую актрису, поспешно поднялся, подошел к ней, спрашивая:
   – Что случилось, Елизавета Семеновна?
   – А вы не в курсе? Вы не знаете, что творит ваш Монин?
   Сеновин усадил актрису возле себя, дал стакан воды.
   – И что же творит мой Монин?
   – Он не утвердил меня на роль Офелии! – плаксиво ответила Елизавета Семеновна, доставая платок.
   Я еле сдержался, чтобы не засмеяться. Незамыслов слегка улыбнулся, отворачивая лицо от актрисы.
   Сеновин выразительно глянул на нас, пожимая плечами, потом продолжил беседу с актрисой:
   – Ну, я с этим разберусь… Вы не переживайте.
   – Как это не переживать? Я в театре более полувека, сколько сил я отдала этому театральному храму, а теперь…
   – А теперь тоже все будет хорошо, – закончил за нее Сеновин, вставая, явно давая ей понять, что следует уходить.
   Елизавета Семеновна заметила нас, вытерла платком слезы на лице и спросила Сеновина:
   – А это кто у вас?
   – Это мои гости, Елизавета Семеновна: один из них театральный критик, часто пишущий о нашем театре, а другой – писатель, который желает написать книгу об Островском.
   – Об Островском? – удивилась актриса. – О нем уж все написано.
   В дверь кабинета постучали, за нею раздался крик какой‑то старухи:
   – Пустите меня к нему! Я тут самая старая заслуженная актриса!
   Дверь резко распахнулась и в кабинет вошла еще одна актриса, которая показалась мне намного старше Елизаветы Семеновны. Вошедшая передвигалась с помощью небольшой трости, немного прихрамывая, но походка ее казалась величественной, словно сейчас она изображала для нас, невольных зрителей театральной перепалки, какую‑то королеву; тоже вся седая, с короткой стрижкой.
   Елизавета Семеновна, увидев вошедшую, привстала, говоря очень доброжелательно:
   – О – о, приветствуем Евгению Павловну!
   Сеновин тоже поздоровался с вошедшей актрисой, усадил ее возле стола.
   – Что вас привело сейчас ко мне, Евгения Павловна? – осторожно спросил Сеновин, смотря на часы.
   – А вы не знаете, что творит ваш режиссер Монин? Вы не знаете, что Монин хочет старых заслуженных актеров и актрис выжить из театра? Чтобы они померли где‑нибудь дома и о них никто не знал? – разразилась бурной филиппикой Евгения Павловна. – Я вот недавно поскользнулась… болела недели две, но тем не менее бодра, как никогда в молодости, горю желанием играть Офелию! А Монин меня на роль Офелии не утвердил!
   Услышав ответ самой старой актрисы Драматического театра Евгении Павловны Махонтовой, девяноста двух лет, Елизавета Семеновна с жаром возразила ей, пряча носовой платок в карман:
   – Нет!.. Позвольте, Евгения Павловна! Это я должна играть Офелию в «Гамлете», а не вы! Меня утвердили на эту роль еще в прошлом году!
   Сеновин попытался что‑то сказать, но его слова потонули в бурном споре двух старых актрис.
   Евгения Павловна покраснела и недовольно воскликнула:
   – Что я слышу? Меня тут оскорбляют? Я, которая играла на протяжении сорока лет Офелию, Джульетту, Софию, Дездемону, должна теперь оставаться без ролей?
   – Это я осталась без роли Офелии! – парировала Елизавета Семеновна, покрывая багровыми пятнами от гнева.
   – Нет, я осталась без Офелии! – упорствовала Евгения Павловна.
   – Что – о?! Вы со своей палочкой Офелию хотите играть? Как же, как же! Видали таких молодящихся старушек! Самой то стукнуло девяносто два года, а она девочку из себя строит! – заорала Елизавета Семеновна.
   – Что – о?! А самой тебе сколько? Восемнадцать, что ли? – выкрикнула раздраженная Евгения Павловна, краснея. – Какое безобразие! Указывать даме на ее возраст! Ну, ладно, у меня бальзаковский возраст и что дальше?
   – Бальзаковский или старческий, мадам? – не отставала от своей коллеги Елизавета Семеновна.
   – Какая неслыханна наглость! – истерично выкрикнула Евгения Павловна, грозя тростью Елизавете Семеновне. – Указывать мне на мой возраст!
   – Послушайте, уважаемые мои актрисы! – попытался успокоить их Сеновин. – Вы не замечаете у меня гостей? Вы не понимаете, что я сейчас занят?
   Последние слова худрука были явно некстати – обе старые актрисы выпучили глаза от негодования, обиды и стали говорить еще громче, не обращая никакого внимания на меня и Незамыслова.
   Незамыслов прошептал мне:
   – Посидим, послушаем… Думаю, это ненадолго…
   Я кивнул ему, ничего не говоря, продолжая с большим интересом слушать бурный диалог старых актрис.
   – Давайте пока разойдемся, – предложил актрисам Сеновин, – завтра я вас вызову и подробно обо всем поговорим вместе с Мониным.
   Евгения Павловна посмотрела на висящий портрет знаменитого Станиславского, упрекая Сеновина и грозя худруку пальцем, как маленькому нашкодившему мальчику:
   – Вот сам Станиславский в свое время хвалил мою игру! Сам Станиславский! – Глаза ее трагически засверкали, она захрипела: – Я… Я… вам, Сеновин, не верю! Как сам Станиславский говорил: «Не верю!»
   – Что ж, не верьте, – безразлично ответил Сеновин, протяжно вздыхая.
   Как мне показалось, он достаточно часто выслушивал обиды и разные претензии обоих старых актрис и ему это очень надоело.
   В дверь снова постучали.
   – Слушайте, может, это снова еще одна старая и молодящаяся актриса, которая желает играть Джульетту или Офелию? – вполголоса спросил я Незамыслова.
   К моему несчастью мои слова были услышаны Евгенией Павловной.
   Она подняла трость, погрозила ею мне, рассердившись:
   – Молодой человек, постыдились бы посмеиваться над старыми заслуженными актрисами!
   Я промолчал, делая вид, что ничего не услышал.
   Сеновин открыл рот, чтобы что‑то сказать актрисам, но дверь кабинета резко распахнулась, и шаркающей походкой в кабинет вошел один седой актер, одетый в серую куртку и черные брюки. Он почему‑то часто тряс головой и мигал. Увидев Елизавету Семеновну, он подошел к ней, улыбаясь.
   – Вот оба Бормотовские снова вместе, – прокомментировала появление старого актера Евгения Павловна, глядя на него и Елизавету Семеновну.
   Вошедший актер поздоровался со всеми, обращаясь к Сеновину:
   – Извините, Юрий Ксенофонтович, что побеспокоил. Монин надоел нам всем.
   Сеновин помолчал минуту, сжимая пальцы в кулаки, потом резко спросил актера:
   – Беспокоитесь, Константин Вениаминович, что Монин не утвердил вас на роль Ромео?
   Как я понял минуту позднее, реплика худрука оказалась напрасной. Иногда, думаю, стоит помолчать и не раздражать своими репликами публику.
   Елизавета Семеновна недовольно воскликнула:
   – Вы почему моего мужа не уважаете? Обижаете его?
   – Ничего подобного.
   – Как же? Он более пятнадцати лет играл Ромео!
   – То есть, если более полувека он играл Ромео, – насмешливо заключил Сеновин, – значит, еще полвека его играть будет?
   Константин Вениаминович не расслышал слов худрука и спросил жену:
   – Меня утвердили на роль Ромео?
   Я усмехнулся, шепча Незамыслову:
   – Интересно, как еще такие актеры играют…
   – Гм, помнят старые роли…
   А Константин Вениаминович переспросил жену:
   – Меня утвердили на роль Ромео?
   – Нет и еще раз нет! Ты больше не будешь играть Ромео! – крикнула Елизавета Семеновна в ухо глуховатого мужа, чтобы тот услышал.
   Константин Вениаминович, наконец, понял, что происходит, и схватился за сердце, охая:
   – Ой, что тут творится!.. Ой!.. Ведь я работаю здесь более полувека, зачем так со мной поступать?! Я играть хочу по – прежнему!
   – И я тоже играть хочу по – прежнему! – вторила ему Елизавета Семеновна, плача.
   – Молодые люди, – обратилась к Бормотовским Евгения Павловна, – вы для меня еще молодые… Вижу, что заслуженные старые актеры никому в театре не нужны… – Она сердито взглянула на помрачневшего Сеновина, потом продолжила: – Нехорошо получается, Юрий Ксенофонтович, очень нехорошо…
   – Но, вы не понимаете… – начал Юрий Ксенофонтович, но его оборвала Евгения Павловна, говоря очень сурово:
   – Да вы сначала послушайте старших!.. Да, молодость наша прошла, кстати, как и ваша, но разве актерское наше мастерство тоже улетучилось? Разве мы, старые заслуженные актеры, с множеством наград, стали хуже играть на сцене?!
   Разве желание играть у нас пропало с возрастом? Нет и еще раз нет!..
   Сеновин резко спросил Евгению Павловну:
   – Так, чего вы добиваетесь?
   – А вы не поняли? – изумилась Евгения Павловна. – Чтобы Монин не вносил изменения в актерские состав, чтобы все наши роли оставались по – прежнему за нами.
   – А вы не подумали, что Монин действует по моим указаниям? Что нельзя больше играть Ромео или Офелию в старческом возрасте? Что зрители начинают посмеиваться, глядя на старых актеров и актрис, пытающихся безуспешно играть молодых, юных любовников? Что это становится очень смешно?
   – Зритель нас любит! – моментально прочувственно воскликнула Елизавета Семеновна!
   – Что‑то я не расслышал, – произнес Константин Вениаминович, обращаясь к своей жене Елизавете Семеновне, – Монина уволят?
   – Нет… – ответила без выражения Елизавета Семеновна.
   Сеновин выразительно посмотрел на Елизавету Семеновну и спросил ее:
   – Вы хотите видеть такого вот Ромео на сцене? Как ваш супруг – глуховатого, трясущегося, с шаркающей походкой? Седой Ромео? Я не могу возвращать своим актерам молодость!
   Елизавета Семеновна словно не поняла худрука:
   – А грим исчез в нашем театре? Грим поможет закрасит седину.
   – Но возраст он не уменьшит! – тут же возразил Сеновин. – Неужели вы все не понимаете меня? Я не хочу никого увольнять. И Монина тоже…Просто надо выбирать более подходящие для вашего пожилого… так скажем, возраста, роли.
   Константин Вениаминович спросил Сеновина, не расслышав его полностью:
   – Приятно, что нас вы поняли. Роли наши утвердили. Как я хочу сыграть снова Ромео!
   – Да не будешь ты играть никогда Ромео! – разволновалась Елизавета Семеновна. – В театральном храме сейчас нам места нет!
   Сеновин упрекнул Елизавету Семеновну:
   – Что вы такое говорите? Как это вам тут места нет? Разве я говорил, что увольняю вас или Монина?
   – Правильно! Монина надо уволить! – обрадовался глуховатый Константин Вениаминович, снова не поняв, о чем толком идет речь.
   Я не выдержал и засмеялся. Сеновин бросил взгляд на меня, полный немого укора, но ничего не сказал.
   – Нет, Монина я не уволю, – вздыхая, произнес Сеновин.
   Однако и на этот раз Константин Вениаминович правильно не расслышал слов худрука, говоря:
   – Спасибо вам, Юрий Ксенофонтович! Хорошо, что уволили Монина.
   Евгения Павловна спросила худрука, пристально глядя на него:
   – Что нам делать, Юрий Ксенофонтович? Ведь мы учили все роли, теперь что? Учить новые? Забыть Офелию, Ромео, Джульетту?
   Однако Сеновин молчал, уставившись в одну точку и не двигаясь. Прошло минуты три, а Сеновин молчал. Сеновин понимал, что Драматическому театру очень нужны новые актеры, новая смена, но что делать со старыми заслуженными актерами, посвятившими театру всю свою жизнь и не мыслящим жизни без театра?..
   Старые актеры сидели, ожидая ответа худрука.
   – У этого Сеновина поистине мхатовские паузы, – прошептал я Незамыслову.
   Незамыслов улыбнулся мне и кивнул.
   Наконец, прозвучал голос Сеновина:
   – Итак, я еще раз вам повторяю: я никого, ни – ко – го из старых заслуженных актеров сейчас увольнять не хочу! Пока не хочу! Я уважаю ваш нелегкий и почетный труд, ваши все заслуги! Кстати, вы хорошо знакомы с нашими классическими пьесами, знаете текст, так что способны играть и другие роли…
   Константин Вениаминович привстал, благодаря Сеновина:
   – Спасибо! Рад, что вы утвердили меня на роль Ромео!
   – Может, на все остальные роли вас утвердить? – разозлился Сеновин, бросив косой взгляд на Константина Вениаминовича. – И на роль Гамлета, Фигаро, Хлестакова?
   Елизавета Семеновна покачала головой, говоря с укором:
   – Зачем смеяться над моим мужем?
   Сеновин сделал паузу, заерзал на стуле, потом продолжал говорить сухо:
   – Я знаю, что многие москвичи ходят в наш Драматический театр специально, чтобы полюбоваться игрой старых заслуженных актеров! Но и вы должны тоже понять меня! Нельзя изображать юношу, тряся больной головой, и будучи полуглухим!
   – Вы опять, Юрий Ксенофонтович? – недовольно спросила Елизавета Семеновна.
   – И точно также нельзя играть на сцене молодую Джульетту актрисе в семьдесят или более лет! С морщинистым лицом, извините…Возраст никаким мастерством, к сожалению, не убавить! И грим вам не поможет! И в силу этого сегодня наш режиссер Монин, следуя моим указаниям (слышите – моим указаниям!) изменил распределение ролей актеров.
   – Правильно! Монину сделайте замечание, Юрий Ксенофонтович, – вновь плохо расслышал слова Сеновина Константин Вениаминович.
   – А у вас есть актеры помоложе нас? – задала вопрос Евгения Павловна. – Есть кандидаты на наши места, наши роли?
   Вопрос показался Сеновину явно провокационным.
   Он помолчал минуту, потом продолжал, делая вид, что не слышал никакого вопроса:
   – Итак, давайте, уважаемые и заслуженные актеры, сейчас разойдемся. Я подумаю сегодня и завтра над вашим вопросом, какие роли вам лучше подойдут в вашем возрасте. Еще раз повторяю, что никого пока увольнять не буду. – С этими словами он встал, сжимая пальцы в кулаки и выразительно смотря на актеров.
   Актеры встали, вышли из кабинета молчащими и удрученными.
   Оставшись наедине со мной и Незамысловым, Сеновин тяжело вздохнул и обратился к нам:
   – Уж извините нас за только что виденную вами драму! Или за водевиль, что ли! – Он махнул рукой, встал, быстрой походкой подошел к окну, открыл форточку, вдыхая свежий воздух с улицы. – Иногда так хочется все бросить, если откровенно, к чертовой матери!.. Уйти на пенсию, что ли… Все‑таки тоже не мальчик… Старые кадры нужны, но они стареют… А новых нет.
   Я возразил:
   – Как же так? Неужели театральные институты больше не готовят актеров?
   – Готовят, – согласился со мной Сеновин, – но… Но многие из выпускников не подходят для нашего Драматического театра. Ведь у нас театральный храм, если хотите знать!
   Ведь не всякий нам подойдет, не всякого я возьму… Вот попросил недавно Ширмыршлянского помочь мне с актерами, он обязался помочь… – Он задумался на минуту, погрустнев, потом вспомнил о нас, тихо сидящих возле стола, и попытался вспомнить:
   – Так, о чем шла речь до прихода моих актеров?
   Я понял, что наступил тот долгожданный момент, когда можно перевести тему с пьес Островского на мои пьесы, мою персону. И медленно заговорил, выбирая каждое слово перед тем, как его произнести вслух:
   – Видите ли, Юрий Ксенофонтович, мы ранее говорили о пьесах Островского, о том, что в старину русский театр всегда откликался на все социальные, политические проблемы общества.
   – Да, да! – горячо подтвердил Сеновин, усаживаясь за стол и внимательно глядя на меня.
   – И в силу этого русский театр ставил на сцене пьесы на различные актуальные темы, а посему современники наших классиков охотно шли в театр.
   – Ну, тут вы не совсем правы, – возразил мне Сеновин, – зрители шли в театры не только из‑за актуальных тем! Они восторгались талантом русских драматургов!
   – Согласен с вами на все сто, Юрий Ксенофонтович, – улыбнулся я. – Если сейчас снова вспомнить драмы Островского, то можно назвать такие его пьесы, как «Доходное место», «Таланты и поклонники», «На всякого мудреца довольно простоты». Ведь в то время театр не уходил от реальности, смело говоря на сцене о разных взяточниках, казнокрадах, подхалимах, дамских угодниках, всяких проходимцах, продажных чиновников. Вспомним хотя бы комедию Гоголя «Ревизор».
   А что сейчас, спросят нас многие зрители? А сейчас в наших театрах ставят лишь старые классические пьесы, переработки старых пьес, так называемые спектакли «по мотивам…»
   При последних моих словах Незамыслов заерзал на стуле.
   Сеновин замер, смотря прямо мне в глаза.
   Я же храбро продолжал, говоря про себя, что мир покоряется только смелым:
   – Сейчас почему‑то театр, наш российский современный теат…(здесь я начал картавить – иногда в моменты волнения я не произношу букву «р») боится ставить современные пьесы российских д…аматургов. Он просто их не замечает, если хотите знать.
   – Что не понял вас, – остановил меня Сеновин, – теат… – это что такое? Может, театр?
   – Да, вы п…авы! – быстро ответил я. – Иногда, когда волнуюсь, некото…ые слова не п…оизношу. Уж извините…
   – Ясно, – ответил Сеновин.
   Я набрался храбрости и продолжал:
   – А ведь есть сейчас российские драматурги, которые пишут пьесы на современные темы, но все их попытки поставить свои пьесы в наших театрах безуспешны. Драматурги участвуют в разных театральных конкурсах, получают там призы за свои пьесы (интересно, что в театральных конкурсах участвуют многие режиссеры и худруки), а потом мы не видим почему‑то ни одну награжденную пьесу на конкурсе ни в одном театре России. Почему так…
   – Стоп! – Сеновин ожил, усмехнулся и сухо произнес:
   – Как я понял вас, Сергей Константинович, вы тоже драматург. И мечтаете увидеть свои пьесы в театре.
   – Совершенно верно, – подтвердил я слова худрука.
   – Осторожнее, – прошептал мне Незамыслов.
   – Значит, вся эта прелюдия с Островским оказалась лишь предлогом для знакомства со мной? Чтобы вы потом показали мне свои пьесы? – Сеновин довольно быстро раскусил мой план, чему я был, кстати, рад.
   Я быстро кивнул, а Сеновин погрустнел, говоря:
   – Не ожидал я… Во всяком случае не ожидал такого от вас, Николай Антонович. – Здесь он укоризненно поглядел на притихшего Незамыслова.
   – А что я? Я лишь привел писателя Соколова к вам, – отозвался Незамыслов.
   Сеновин поднялся, подошел к окну, смотря на улицу.
   – Снова знаменитая мхатовская пауза, – отметил Незамыслов, шепча мне.
   – Нам уже уходить или можно посидеть напоследок? – так же шепотом спросил я Незамыслова.
   – Уйти мы всегда успеем… Посидим, – решил Незамыслов.
   Через минуты три Сеновин оторвал взгляд от окна, поворачиваясь к нам.
   – Знаете, куда вы оба пришли? – спросил, прищуриваясь, Сеновин.
   – В Драматический театр, – быстро ответил я.
   – А вы не торопитесь с ответом, – попросил Сеновин. – Вы посетили театральный храм! В этом храме творил сам Станиславский! – При этих словах он вытянулся, словно говорил простой солдат о своем генерале, лицо его стало светлым и радостным. – Вот его портрет висит у меня на стене, видите? В этом храме ставят классиков: