Шекспира, Мольера, Шиллера, Гоголя, Островского, Чехова, сейчас мы пытаемся ставить шедевры древнегреческих драматургов. Вы, наверно, слышали эти имена: Софокл, Эсхил, Эврипид, Аристофан?
– Слышали, – ответил я, – но…
– Послушайте меня спокойно хоть минуту! – перебил меня Сеновин. – Вы достаточно прочувствовали названные мною имена? Шекспир, Мольер, Островский!
Я не удержался от комментария:
– А если… если сейчас в ваш кабинет войдет сам Мольер, что вы ему скажете?
Подите вон, мэтр?
– Кто, кто войдет?
– Жан-Батист де Мольер!
– Гм, вы шутите, Сергей Константинович, – скептически произнес Сеновин. – Никогда ко мне не войдет Мольер, он давно умер. И никогда мы не найдем ему замену.
Понимаете меня? Я не вижу сейчас хороших современных пьес.
– Или не хотите их видеть? – наконец, подал голос Незамыслов.
Сеновин по– театральному всплеснул руками:
– Ой, ну, что вы так плохо обо мне думаете? Уж не ожидал от вас, Николай Антонович.
– Знаете, я пока помалкивал, – как можно спокойнее произнес Незамыслов, – слушал вас обоих, теперь решил что‑то сказать… Если вспомнить о том старом русском театре, который вы, Юрий Ксенофонтович, хвалите, то именно он отличался пьесами на актуальные, злободневные темы. Достаточно назвать «Свадьбу Кречинского» Сухово– Кобылина, «Ревизор» Гоголя, «Доходное место» Островского. Считаю трагедией нашего российского театра отсутствие на сцене современных пьес! Как театральный критик с большим опытом (сами это говорили мне не раз!), считаю, что отсутствуют у наших режиссеров современные способы языка и мышления. Наши театральные режиссеры демонстрируют лишь технику и весификаторство, ставя одну классику.
– Постойте! – недовольно воскликнул Сеновин. – Считаю, что наши современные драматурги, если таковые есть, в чем я сильно сомневаюсь, просто не знают сцены, театра, чтобы писать пьесы.
– А у них есть опыт общения с режиссерами, опыт работы в театре? – горячо возразил я.
Сеновин на мой вопрос не ответил, чему я не удивился.
А Незамыслов продолжал:
– Давайте‑ка подумаем, почему современные пьесы не доходят до сцены. Да, можно утверждать, как Юрий Ксенофонтович, что пьесы современных драматургов слабые, им еще далеко до постановки… Допустим… Но есть ли диалог театральных режиссеров с нашими современными драматургами? Нет его, к большому сожалению, нет… Вот тут говорили о театральных конкурсах, мы знаем не понаслышке, что подобные конкурсы проводятся лишь для имитации бурной деятельности.
– Ну, зачем вы так, Николай Антонович! – укоризненно воскликнул Сеновин.
– Наши театральные режиссеры, – продолжал Незамыслов, – стремятся не видеть современных пьес, а эти пьесы с большим трудом печатают в наших литературных журналах, которые еще печатают пьесы. Только в Интернете можно найти все современные пьесы наших драматургов, еще прочитать их можно, зайдя на сайты различных театральных конкурсов… Итак… Да, были неудачи некоторых режиссеров на периферии, которые обратились к современным пьесам и поставили их на сцене.
И эти самые неудачи способны убедить зрителей в том, что современные наши драматурги плохо знают театр. Хотя я бы заметил здесь вот что: главный недостаток некоторых современных пьес – незнание своего потенциального зрителя. Современную пьесу не ставят, как же можно тогда выявить ее недостатки, если таковые есть? Недостатки или достоинства пьесы могут быть видны только при постановке пьесы на сцене! И в силу этого неожиданный для вас, Юрий Ксенофонтович, тезис: недостаток современной российской пьесы заключается в том, что ее не ставят на сцене! Нет прежнего сотрудничества, как в те старые годы жизни Чехова, Островского, режиссера с драматургом. Налицо, как видим, кризис современного российского репертуарного театра! Скептики могут упрекнуть меня в плохом знании театральной специфики, упомянув об антрепризных летучих театрах, но я достаточно знаю об их деятельности и могу уверить, что их постановки современных пьес единичны. Наш российский театр, к сожалению, не желает отражать современную социальную жизнь, не ищет современного героя. Театр увлекается костюмами, музыкой, сиюминутой красотой показываемого действа, но как это самое действо отражает нашу жизнь?
– А зачем? – вставил свое слово Сеновин.
– Как зачем?
– Зачем отражать нашу современную жизнь? Чтобы показывать на сцене ваших буржуа с сотовыми телефонами, с их проститутками? – повысил неожиданно голос Сеновин, краснея от волнения. – Бандитов показывать? Лекцию явились мне читать, да? Где положительный герой в современных пьесах? Чтобы я показывал на сцене всякие фуршеты и банкеты?
– Вовсе то необязательно, – возразил я. – Вы можете показать на сцене жизнь хорошего человека.
– Это какого же? Банкира или рэкетира?
– Показать на сцене жизнь врача, педагога, водителя, если та пошло.
Сеновин порывисто ответил нам обоим:
– Знаете, господа – товарищи, вот наш Драматический театр ставил Розова, его пьесы «В день свадьбы», «Ее друзья», потом ставили Арбузова, пьесу «Мой бедный Марат».
Меня тут можете упрекнуть в увлечении старыми советскими пьесами, ненужной ностальгией по прошлым временам, но почитайте‑ка их пьесы! Какие стремительные сюжеты, какой хороший язык!.. И самое главное: для нашего Драматического театра важна та забытая ныне тема хорошего человека! Хорошего, понимаете?.. Таких пьес сейчас никто не пишет! А Розов и Арбузов верили в торжество хорошего человека!
Незамыслов улыбнулся и прокомментировал реплику Сеновина:
– Понимаю вас, Юрий Ксенофонтович, понимаю ваши коммунистические взгляды.
– Да при чем тут…
– Нет, послушайте… Если мне не изменяет память, пьеса Розова «В день свадьбы» написана в начале шестидесятых годов прошлого века, так?
– Так…
– Она шла с успехом в свое время по всей стране, потом сошла со сцены. Ведь конфликт, сами герои, проблемы– все это устаревшее для нашей современной жизни.
Все старое, даже мне такие пьесы смотреть не интересно, что тогда делать юноше или девушке в театре? Не понимаете, как скучно им там? Не понимаете, что они хотят увидеть что‑то поновее Розова?
– Что ж, – заключил Сеновин, глядя печально на меня, – тогда вам нужно открывать свой театр и ставить в нем свои пьесы. Как поступил известный режиссер Нукляда. Но в Москве открыть вам свой театр не удастся. Может, лишь на периферии, где – нибудь в Сибири.
– Гм, почему так пессимистично вы думаете? – удивился я. – Может, в Москве удастся…
– Нет! В Москве у вас ничего не выйдет! Даже не надейтесь! – веско сказал Сеновин, поднимаясь и давая нам понять, что аудиенция окончена. – Надеюсь, мы обо всем поговорили?
Я и Незамыслов тоже встали, думая каждый о своем.
Уходя, я не удержался от вопроса, на который Сеновин мне не ответил:
– А все‑таки, Юрий Ксенофонтович, один вопрос еще…
Сеновин нехотя отозвался:
– Ну, что еще?
– Все‑таки ответьте, пожалуйста, если сегодня или завтра к вам войдет со своими комедиями сам мэтр Жан-Батист де Мольер, что вы ему скажете? Что вам достаточно одного Шекспира или Аристофана?
– Гм, без комментариев, молодой человек! – Сеновин поморщился, покачал головой, на прощание сказав мне одну неприятную фразу, которую я запомнил на всю жизнь и которая прозвучала, как откровение: – Чтобы вас когда‑нибудь поставили в нашем Драматическом театре, надо стать классиком! Прощайте!
На какое‑то мгновение я застыл, запоминая и осмысливая эту фразу, думая про себя, что в нашей стране классиком можно стать только после смерти. А значит…Нет, не то, что я боялся смерти, просто рановато мне пока на тот свет, пока не все написал, что задумал написать и пока не достиг того, что задумал! Последняя фраза Сеновина означала: он абсолютно уверен в том, что я никогда не стану классиком ни при жизни, ни после смерти.
Выйдя из Драматического театра, мы с Незамысловым несколько минут прошли в молчании.
Наконец, подходя к метро, Незамыслов осторожно спросил меня:
– И как ваше настроение сейчас, мэтр?
– Хорошее. Бодр, как никогда. Только не называйте меня мэтром.
– Весьма любопытно! – поднял брови мой знакомый. – Потерпеть фиаско и оставаться хладнокровным и бодрым?
– А что делать? Наша жизнь такова, что всегда следует оставаться спокойным и бодрым. Честно говоря, не надеялся на хороший результат, но и плохой результат тоже может помочь.
– Гм, интересно чем?
– Опыт… Чем больше опыта в общении с театральной публикой, режиссерами, критиками, тем свободнее чувствуешь в их среде, тем больше надежд на успех.
Незамыслов засмеялся:
– Надежды юношей питают! Классиком станете?
– Постараюсь, – заверил его я.
– Что ж, похвально, что пытаетесь добиться успеха, мэтр!
– Спасибо за вашу помощь, – поблагодарил я Незамыслова, – но еще просьба к вам…
– Что еще желаете, мэтр Соколов?
Я взмолился:
– Хватить звать меня мэтром! Мы ж не во Франции!
– Да я в шутку… Так о чем ваша просьба?
– Помогите мне проникнуть на репетиции, – попросил я критика.
– Это зачем вам? И в качестве кого?
– Посмотреть театр наизнанку, что ли… Никогда не был на репетициях. Вместе с вами, может быть.
– Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе?
– Вы поняли меня, Николай Антонович, – улыбнулся я.
– Хорошо, я подумаю… Только не в этот театральный храм, хорошо?
– Разумеется.
На том мы и попрощались.
Глава 6
– Слышали, – ответил я, – но…
– Послушайте меня спокойно хоть минуту! – перебил меня Сеновин. – Вы достаточно прочувствовали названные мною имена? Шекспир, Мольер, Островский!
Я не удержался от комментария:
– А если… если сейчас в ваш кабинет войдет сам Мольер, что вы ему скажете?
Подите вон, мэтр?
– Кто, кто войдет?
– Жан-Батист де Мольер!
– Гм, вы шутите, Сергей Константинович, – скептически произнес Сеновин. – Никогда ко мне не войдет Мольер, он давно умер. И никогда мы не найдем ему замену.
Понимаете меня? Я не вижу сейчас хороших современных пьес.
– Или не хотите их видеть? – наконец, подал голос Незамыслов.
Сеновин по– театральному всплеснул руками:
– Ой, ну, что вы так плохо обо мне думаете? Уж не ожидал от вас, Николай Антонович.
– Знаете, я пока помалкивал, – как можно спокойнее произнес Незамыслов, – слушал вас обоих, теперь решил что‑то сказать… Если вспомнить о том старом русском театре, который вы, Юрий Ксенофонтович, хвалите, то именно он отличался пьесами на актуальные, злободневные темы. Достаточно назвать «Свадьбу Кречинского» Сухово– Кобылина, «Ревизор» Гоголя, «Доходное место» Островского. Считаю трагедией нашего российского театра отсутствие на сцене современных пьес! Как театральный критик с большим опытом (сами это говорили мне не раз!), считаю, что отсутствуют у наших режиссеров современные способы языка и мышления. Наши театральные режиссеры демонстрируют лишь технику и весификаторство, ставя одну классику.
– Постойте! – недовольно воскликнул Сеновин. – Считаю, что наши современные драматурги, если таковые есть, в чем я сильно сомневаюсь, просто не знают сцены, театра, чтобы писать пьесы.
– А у них есть опыт общения с режиссерами, опыт работы в театре? – горячо возразил я.
Сеновин на мой вопрос не ответил, чему я не удивился.
А Незамыслов продолжал:
– Давайте‑ка подумаем, почему современные пьесы не доходят до сцены. Да, можно утверждать, как Юрий Ксенофонтович, что пьесы современных драматургов слабые, им еще далеко до постановки… Допустим… Но есть ли диалог театральных режиссеров с нашими современными драматургами? Нет его, к большому сожалению, нет… Вот тут говорили о театральных конкурсах, мы знаем не понаслышке, что подобные конкурсы проводятся лишь для имитации бурной деятельности.
– Ну, зачем вы так, Николай Антонович! – укоризненно воскликнул Сеновин.
– Наши театральные режиссеры, – продолжал Незамыслов, – стремятся не видеть современных пьес, а эти пьесы с большим трудом печатают в наших литературных журналах, которые еще печатают пьесы. Только в Интернете можно найти все современные пьесы наших драматургов, еще прочитать их можно, зайдя на сайты различных театральных конкурсов… Итак… Да, были неудачи некоторых режиссеров на периферии, которые обратились к современным пьесам и поставили их на сцене.
И эти самые неудачи способны убедить зрителей в том, что современные наши драматурги плохо знают театр. Хотя я бы заметил здесь вот что: главный недостаток некоторых современных пьес – незнание своего потенциального зрителя. Современную пьесу не ставят, как же можно тогда выявить ее недостатки, если таковые есть? Недостатки или достоинства пьесы могут быть видны только при постановке пьесы на сцене! И в силу этого неожиданный для вас, Юрий Ксенофонтович, тезис: недостаток современной российской пьесы заключается в том, что ее не ставят на сцене! Нет прежнего сотрудничества, как в те старые годы жизни Чехова, Островского, режиссера с драматургом. Налицо, как видим, кризис современного российского репертуарного театра! Скептики могут упрекнуть меня в плохом знании театральной специфики, упомянув об антрепризных летучих театрах, но я достаточно знаю об их деятельности и могу уверить, что их постановки современных пьес единичны. Наш российский театр, к сожалению, не желает отражать современную социальную жизнь, не ищет современного героя. Театр увлекается костюмами, музыкой, сиюминутой красотой показываемого действа, но как это самое действо отражает нашу жизнь?
– А зачем? – вставил свое слово Сеновин.
– Как зачем?
– Зачем отражать нашу современную жизнь? Чтобы показывать на сцене ваших буржуа с сотовыми телефонами, с их проститутками? – повысил неожиданно голос Сеновин, краснея от волнения. – Бандитов показывать? Лекцию явились мне читать, да? Где положительный герой в современных пьесах? Чтобы я показывал на сцене всякие фуршеты и банкеты?
– Вовсе то необязательно, – возразил я. – Вы можете показать на сцене жизнь хорошего человека.
– Это какого же? Банкира или рэкетира?
– Показать на сцене жизнь врача, педагога, водителя, если та пошло.
Сеновин порывисто ответил нам обоим:
– Знаете, господа – товарищи, вот наш Драматический театр ставил Розова, его пьесы «В день свадьбы», «Ее друзья», потом ставили Арбузова, пьесу «Мой бедный Марат».
Меня тут можете упрекнуть в увлечении старыми советскими пьесами, ненужной ностальгией по прошлым временам, но почитайте‑ка их пьесы! Какие стремительные сюжеты, какой хороший язык!.. И самое главное: для нашего Драматического театра важна та забытая ныне тема хорошего человека! Хорошего, понимаете?.. Таких пьес сейчас никто не пишет! А Розов и Арбузов верили в торжество хорошего человека!
Незамыслов улыбнулся и прокомментировал реплику Сеновина:
– Понимаю вас, Юрий Ксенофонтович, понимаю ваши коммунистические взгляды.
– Да при чем тут…
– Нет, послушайте… Если мне не изменяет память, пьеса Розова «В день свадьбы» написана в начале шестидесятых годов прошлого века, так?
– Так…
– Она шла с успехом в свое время по всей стране, потом сошла со сцены. Ведь конфликт, сами герои, проблемы– все это устаревшее для нашей современной жизни.
Все старое, даже мне такие пьесы смотреть не интересно, что тогда делать юноше или девушке в театре? Не понимаете, как скучно им там? Не понимаете, что они хотят увидеть что‑то поновее Розова?
– Что ж, – заключил Сеновин, глядя печально на меня, – тогда вам нужно открывать свой театр и ставить в нем свои пьесы. Как поступил известный режиссер Нукляда. Но в Москве открыть вам свой театр не удастся. Может, лишь на периферии, где – нибудь в Сибири.
– Гм, почему так пессимистично вы думаете? – удивился я. – Может, в Москве удастся…
– Нет! В Москве у вас ничего не выйдет! Даже не надейтесь! – веско сказал Сеновин, поднимаясь и давая нам понять, что аудиенция окончена. – Надеюсь, мы обо всем поговорили?
Я и Незамыслов тоже встали, думая каждый о своем.
Уходя, я не удержался от вопроса, на который Сеновин мне не ответил:
– А все‑таки, Юрий Ксенофонтович, один вопрос еще…
Сеновин нехотя отозвался:
– Ну, что еще?
– Все‑таки ответьте, пожалуйста, если сегодня или завтра к вам войдет со своими комедиями сам мэтр Жан-Батист де Мольер, что вы ему скажете? Что вам достаточно одного Шекспира или Аристофана?
– Гм, без комментариев, молодой человек! – Сеновин поморщился, покачал головой, на прощание сказав мне одну неприятную фразу, которую я запомнил на всю жизнь и которая прозвучала, как откровение: – Чтобы вас когда‑нибудь поставили в нашем Драматическом театре, надо стать классиком! Прощайте!
На какое‑то мгновение я застыл, запоминая и осмысливая эту фразу, думая про себя, что в нашей стране классиком можно стать только после смерти. А значит…Нет, не то, что я боялся смерти, просто рановато мне пока на тот свет, пока не все написал, что задумал написать и пока не достиг того, что задумал! Последняя фраза Сеновина означала: он абсолютно уверен в том, что я никогда не стану классиком ни при жизни, ни после смерти.
Выйдя из Драматического театра, мы с Незамысловым несколько минут прошли в молчании.
Наконец, подходя к метро, Незамыслов осторожно спросил меня:
– И как ваше настроение сейчас, мэтр?
– Хорошее. Бодр, как никогда. Только не называйте меня мэтром.
– Весьма любопытно! – поднял брови мой знакомый. – Потерпеть фиаско и оставаться хладнокровным и бодрым?
– А что делать? Наша жизнь такова, что всегда следует оставаться спокойным и бодрым. Честно говоря, не надеялся на хороший результат, но и плохой результат тоже может помочь.
– Гм, интересно чем?
– Опыт… Чем больше опыта в общении с театральной публикой, режиссерами, критиками, тем свободнее чувствуешь в их среде, тем больше надежд на успех.
Незамыслов засмеялся:
– Надежды юношей питают! Классиком станете?
– Постараюсь, – заверил его я.
– Что ж, похвально, что пытаетесь добиться успеха, мэтр!
– Спасибо за вашу помощь, – поблагодарил я Незамыслова, – но еще просьба к вам…
– Что еще желаете, мэтр Соколов?
Я взмолился:
– Хватить звать меня мэтром! Мы ж не во Франции!
– Да я в шутку… Так о чем ваша просьба?
– Помогите мне проникнуть на репетиции, – попросил я критика.
– Это зачем вам? И в качестве кого?
– Посмотреть театр наизнанку, что ли… Никогда не был на репетициях. Вместе с вами, может быть.
– Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе?
– Вы поняли меня, Николай Антонович, – улыбнулся я.
– Хорошо, я подумаю… Только не в этот театральный храм, хорошо?
– Разумеется.
На том мы и попрощались.
Глава 6
Жан-Батист де Мольер
Домой пришел я задумчивым и усталым. Жена сразу заметила мое меланхоличное настроение и спросила, хлопоча на кухне:
– Сережа, что‑то случилось?
– Нет… Ходил вместе с Незамысловым в Драматический театр.
– А! А я думала, что‑то случилось, – улыбнулась Валя. – То‑то пришел позднее, чем обычно.
Я привык, что Валя снисходительно относилась к моему литературному творчеству, говоря, что я по профессии врач, а литература и драматургия что‑то вроде хобби. Я пытался спорить с ней, но потом спорить перестал – я очень любил свою жену, может, даже слишком, а в силу того прощал ей явное невнимание к моему творчеству. Конечно, мне было неприятно порой, когда я хотел ей что‑то рассказать про свою новую публикацию в журнале или газете, про написанную новую комедию, а она сидела усталая после работы, уткнувшись в телевизор, не слыша меня. Да, я тоже уставал, приходил после работы, беготни по редакциям журналов, посещений разных театральных режиссеров намного позднее ее, но тем не менее я хотел высказаться, чтобы она меня выслушала. Однако очень часто, к сожалению, она слушала невнимательно, предпочитая смотреть все телевизионные программы подряд, часто переключая их. Валя, как полагал я, не могла жить без телевизора, который я называл в шутку «зомбиящиком». Очень многие люди, как и моя любимая женушка, подвержены телегипнозу, не в состоянии прожить без него и одного дня. Достаточно сказать, что Валя, встав утром в субботу и воскресенье, первым делом включает зомбиящик и смотрит все подряд, даже не читая телепрограмму и не выбирая, что смотреть. Я одно время критиковал ее, но потом перестал. Со временем я смирился с невниманием Вали к моим литературным поискам. Судьба художника порой такова, что он одинок в мире, и думая так, я не злился на Валю, только часто вздыхал…
Я лежал на диване, когда после получаса пребывания на кухне ко мне подошла Валя, спрашивая, почему я не иду есть. Я вяло кивнул и пошел на кухню.
– Слушай, ты совсем какой‑то расстроенный, – заметила Валя. – С кем‑то поссорился?
– Нет…
– Эта беготня твоя по театрам ничего не даст, – озабоченно сказала Валя, – на тебе просто лица нет! Ну, что случилось?
– Гм, неужели тебе это интересно?
– Давай откровенно, – продолжала Валя, усаживая меня за стол. – Ты сам не раз утверждал, что театр наш сейчас что‑то вроде музея поношенных вещей, что старый репертуарный театр мертв.
– Ну и что дальше?
– А дальше следует, как понимаю, то, что хватить бегать по театрам со своими пьесами. Лучше пойди на телевидение или в кинокомпанию.
Я наотрез отказался идти на телевидение, мотивируя свое решение тем, что телесериалов я не пишу и писать их не буду никогда, а сатиру телечиновники и продюсеры ставить не будут, хоть тресни.
– Тогда обратись к какого‑нибудь кинопродюсеру, если хочешь, чтобы снимали твои комедии, – посоветовала мне Валя.
Я напомнил ей об общении с одним режиссером, которому понравились мои комедии. Звали его, если не изменяет мне память, Владиславом Масловым. Этот Маслов при встрече со мной заявил: фильм можно снять, но денег на съемку фильма у него нет, значит, нужно искать продюсера или чтобы сам автор стал спонсором будущего фильма. Сказав эти слова, он выжидательно посмотрел на меня, словно ожидал, что я вытащу из карманов джинсов миллион четыреста тысяч долларов (именно о такой сумме шла речь, вдобавок, как говорил Маслов, то была минимальная сумма для съемки телефильма, а съемка кинофильма обойдется еще дороже!). Господа, неужели я похож на миллионера, или как сейчас говорят вокруг, на олигарха? Хорош олигарх, который работает простым врачом в поликлинике на зарплату, которая вовсе не высока, как хотелось бы! Я не оставил режиссера без ответа, сразу отметив, что слухи о том, что все писатели якобы миллионеры, очень надуманны и весьма ошибочны. Маслов, услышав мои слова, очень огорчился и посоветовал мне взять кредит в банке или искать спонсора. Я раздумывал, что же ему ответить, а он еще добавил, что у него самого продюсер есть, мои комедии ему понравились, однако снимать фильм он наотрез отказался, предпочитая снимать разные надоевшие всем мыльные оперы и скороспелые сериалы.
Я удивился, спросив, почему продюсер отказывается снимать мои комедии, тогда Маслов в доверительной тихой беседе признался, что продюсер боится остаться без денег, ведь деньги ему дает руководство лишь для съемки мыльных опер, а сатиру никто спонсировать не будет. В этот момент я вспомнил общение с несколькими кинорежиссерами по Интернету, которые писали мне примерно то же самое, что сказал Маслов. Многие режиссеры присылали мне свои резюме, очевидно, думая, что автор что‑то вроде Дерибаски, Абрамовича или Рокфеллера.
Еще я вспомнил о своих обращениях в ряд кинокомпаний с просьбой о сотрудничестве.
Я звонил, писал им, отсылал свои комедии по Интернету, но ни одного ответа потом не получил. Потом, отчаявшись, написал в форуме сайта Драматического театра свое сообщение о том, что ищу срочно театральных или кинорежиссеров, которые снимут или поставят на сцене мои комедии. Через неделю после опубликования моего сообщения на сайте Драматического театра я получил неожиданный ответ от некоего господина по имени Дублин (то ли ник, то ли в самом деле его фамилия?), который ответил мне очень коротко, написав свой электронный адрес. Я списался с этим Дублиным, он обрадовал меня ответом, что мои комедии он читал, ему они нравятся, он сможет вложить свои деньги в съемку одного телефильма. Радостный, я встретился после работы с ним в Москве.
– Сережа, что‑то случилось?
– Нет… Ходил вместе с Незамысловым в Драматический театр.
– А! А я думала, что‑то случилось, – улыбнулась Валя. – То‑то пришел позднее, чем обычно.
Я привык, что Валя снисходительно относилась к моему литературному творчеству, говоря, что я по профессии врач, а литература и драматургия что‑то вроде хобби. Я пытался спорить с ней, но потом спорить перестал – я очень любил свою жену, может, даже слишком, а в силу того прощал ей явное невнимание к моему творчеству. Конечно, мне было неприятно порой, когда я хотел ей что‑то рассказать про свою новую публикацию в журнале или газете, про написанную новую комедию, а она сидела усталая после работы, уткнувшись в телевизор, не слыша меня. Да, я тоже уставал, приходил после работы, беготни по редакциям журналов, посещений разных театральных режиссеров намного позднее ее, но тем не менее я хотел высказаться, чтобы она меня выслушала. Однако очень часто, к сожалению, она слушала невнимательно, предпочитая смотреть все телевизионные программы подряд, часто переключая их. Валя, как полагал я, не могла жить без телевизора, который я называл в шутку «зомбиящиком». Очень многие люди, как и моя любимая женушка, подвержены телегипнозу, не в состоянии прожить без него и одного дня. Достаточно сказать, что Валя, встав утром в субботу и воскресенье, первым делом включает зомбиящик и смотрит все подряд, даже не читая телепрограмму и не выбирая, что смотреть. Я одно время критиковал ее, но потом перестал. Со временем я смирился с невниманием Вали к моим литературным поискам. Судьба художника порой такова, что он одинок в мире, и думая так, я не злился на Валю, только часто вздыхал…
Я лежал на диване, когда после получаса пребывания на кухне ко мне подошла Валя, спрашивая, почему я не иду есть. Я вяло кивнул и пошел на кухню.
– Слушай, ты совсем какой‑то расстроенный, – заметила Валя. – С кем‑то поссорился?
– Нет…
– Эта беготня твоя по театрам ничего не даст, – озабоченно сказала Валя, – на тебе просто лица нет! Ну, что случилось?
– Гм, неужели тебе это интересно?
– Давай откровенно, – продолжала Валя, усаживая меня за стол. – Ты сам не раз утверждал, что театр наш сейчас что‑то вроде музея поношенных вещей, что старый репертуарный театр мертв.
– Ну и что дальше?
– А дальше следует, как понимаю, то, что хватить бегать по театрам со своими пьесами. Лучше пойди на телевидение или в кинокомпанию.
Я наотрез отказался идти на телевидение, мотивируя свое решение тем, что телесериалов я не пишу и писать их не буду никогда, а сатиру телечиновники и продюсеры ставить не будут, хоть тресни.
– Тогда обратись к какого‑нибудь кинопродюсеру, если хочешь, чтобы снимали твои комедии, – посоветовала мне Валя.
Я напомнил ей об общении с одним режиссером, которому понравились мои комедии. Звали его, если не изменяет мне память, Владиславом Масловым. Этот Маслов при встрече со мной заявил: фильм можно снять, но денег на съемку фильма у него нет, значит, нужно искать продюсера или чтобы сам автор стал спонсором будущего фильма. Сказав эти слова, он выжидательно посмотрел на меня, словно ожидал, что я вытащу из карманов джинсов миллион четыреста тысяч долларов (именно о такой сумме шла речь, вдобавок, как говорил Маслов, то была минимальная сумма для съемки телефильма, а съемка кинофильма обойдется еще дороже!). Господа, неужели я похож на миллионера, или как сейчас говорят вокруг, на олигарха? Хорош олигарх, который работает простым врачом в поликлинике на зарплату, которая вовсе не высока, как хотелось бы! Я не оставил режиссера без ответа, сразу отметив, что слухи о том, что все писатели якобы миллионеры, очень надуманны и весьма ошибочны. Маслов, услышав мои слова, очень огорчился и посоветовал мне взять кредит в банке или искать спонсора. Я раздумывал, что же ему ответить, а он еще добавил, что у него самого продюсер есть, мои комедии ему понравились, однако снимать фильм он наотрез отказался, предпочитая снимать разные надоевшие всем мыльные оперы и скороспелые сериалы.
Я удивился, спросив, почему продюсер отказывается снимать мои комедии, тогда Маслов в доверительной тихой беседе признался, что продюсер боится остаться без денег, ведь деньги ему дает руководство лишь для съемки мыльных опер, а сатиру никто спонсировать не будет. В этот момент я вспомнил общение с несколькими кинорежиссерами по Интернету, которые писали мне примерно то же самое, что сказал Маслов. Многие режиссеры присылали мне свои резюме, очевидно, думая, что автор что‑то вроде Дерибаски, Абрамовича или Рокфеллера.
Еще я вспомнил о своих обращениях в ряд кинокомпаний с просьбой о сотрудничестве.
Я звонил, писал им, отсылал свои комедии по Интернету, но ни одного ответа потом не получил. Потом, отчаявшись, написал в форуме сайта Драматического театра свое сообщение о том, что ищу срочно театральных или кинорежиссеров, которые снимут или поставят на сцене мои комедии. Через неделю после опубликования моего сообщения на сайте Драматического театра я получил неожиданный ответ от некоего господина по имени Дублин (то ли ник, то ли в самом деле его фамилия?), который ответил мне очень коротко, написав свой электронный адрес. Я списался с этим Дублиным, он обрадовал меня ответом, что мои комедии он читал, ему они нравятся, он сможет вложить свои деньги в съемку одного телефильма. Радостный, я встретился после работы с ним в Москве.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента