Страница:
Чтобы не забираться в глубину «котла», Мотовилов снова прибегнул к первому фронтовому правилу. Не медля ни минуты начали прорыв на восток. Немцы там стояли пока еще редко. Всходы покинули с той же быстротой и поспешностью, как и входили туда. Ушли в лес. Затихли. Разведка нащупала подходящее место для перехода. Сбили опорный пункт. Пошли лесами. Тяжелые гаубицы, оставшиеся без боеприпасов, пришлось взорвать. По лесному бездорожью тащить дальше их стало невозможно. Разобрали тракторы и тягачи. Запчасти побросали в болота. Что-то зарыли в землю, что-то порубили топорами до состояния непригодности. Дальше двинулись налегке. Разбились на несколько групп. Свой полк, вернее, то, что от него осталось, и дивизионный медсанбат Мотовилов повел сам.
В жизни ему везло. Правда, не всегда. А еще точнее: везло до определенного возраста. В детстве и в юности точно везло, а потом, как он вскоре заметил, повзрослевшая фортуна стала воротить от него морду. А вначале жизнь и карьера летели прямо-таки галопом! Ну кто такой он, Степка Мотовилов из села Успенского, что под Пензой, был бы, если бы не случай? А случай выпал такой, что в их село в 1921 году вошел красногвардейский отряд. Да не просто отряд, а кавалерийская сотня. И командир красной сотни, увидев, какими глазами смотрит на них он, Степка Мотовилов, дал ему в руки повод своего коня и сказал: «Расседлай и выкупай в реке». Степка исполнил все в точности. «Молодец, – похвалил его командир. – Ну, что хочешь за услугу?» И Степка попросил подержать саблю. Просьба парня удивила кавалериста. Когда тот вынул из ножен шашку и подал ее Степке, в село шумно въехала еще одна сотня. Командир кинулся докладывать, потому что из автомобиля вышел краском, как оказалось, рангом значительно выше командира сотни. И не просто краском, а сам Григорий Иванович Котовский. И второй сотней был штаб его кавдивизии. К концу дня обе сотни выдвинулись в сторону соседней Тамбовской губернии. Там в это время бушевало восстание под руководством бывшего поручика Токмакова и народного учителя Антонова. Народ, измученный поборами продотрядов, сочувствовал тамбовским. Туда тайно убегали добровольцы. Степку Мотовилова поразила мощь, которая чувствовалась в той дисциплине и движении красногвардейских отрядов, шедших на подавление восстания, и он сразу понял, что тамбовским против такой силы и дисциплины не устоять. Он вызвался в проводники. Да так и остался при сотне, замеченный самим Котовским. Домой заглянул только через год, уже в форме красного кавалериста, на гнедом тонконогом коне под добротным седлом. Их полк направлялся в летние лагеря, находившиеся неподалеку, и Степка отпросился на двое суток повидать отца и мать. Так и закрутила его военная походная вьюга, перевернула всю жизнь, наполнив ее новым смыслом. Потом учеба, курсы, продвижение по службе. Все было отдано службе. В конце тридцатых начались аресты. Но его не тронули. Служил он в ту пору в Орловском военном округе, в стрелковом полку на должности командира батальона. Однажды утром на построение не вышел комполка. Прошел слух: ночью арестован и отправлен в Орел. Началось следствие. Дознаватель из НКВД вызывал и его, командира первого батальона. Ничего плохого о полковнике Нестерове Мотовилов сказать не мог. Их связывали только служебные отношения. Полковник Нестеров в полк так и не вернулся. А вскоре Мотовилова, как командира первого батальона, назначили и.о. комполка и присвоили внеочередное воинское звание. Полк вскоре перебросили в другой военный округ и на его базе начали формировать стрелковую дивизию. В воздухе, как тогда уже в открытую говорили, пахло войной. Весной, за три месяца до 22 июня, вышел приказ о присвоении Степану Фомичу Мотовилову воинского звания полковник.
Через две недели скитаний по лесам и проселочным дорогам они, наконец, вышли к Наро-Фоминску. Сто двадцать три человека личного состава, при знамени полка и всей канцелярии, с ними медсанбат сгинувшей под Вязьмой дивизии 19-й армии. В Наро-Фоминске их направили на сборный пункт, где из способных держать оружие формировали маршевые роты и тут же отправляли назад, на запад, к Малоярославцу. Когда прошел слух, что из окружения вышел командир полка, полковник, его тут же вызвал к себе член Военного совета вновь сформированного Западного фронта.
Мотовилов находился в госпитале, на перевязке, когда пришел посыльный и доложил о том, куда и кто его вызывает. Осколком еще под Всходами, когда шли на прорыв, ему вспороло сапог, царапнуло ступню, так, неглубоко, по касательной. Но рана загноилась. Нога опухла, из сапога не пошла. Сапог пришлось резать. Хирург вскрыл рану, выпустил гной, обработал, забинтовал. Сапог сдал на починку. Был у него при штабе писарь, который и забрал его изувеченный сапог. Сказал, что к утру посадит голенище на новую колодку. Так что Мотовилову пришлось ковылять в комендатуру, где ждал его член Военного совета фронта, в одном сапоге. На другую ногу надел старый солдатский ботинок на два размера больше, найденный в госпитальной каптерке, и поверх бинтов примотал его к ступне солдатской обмоткой. Прожженную в нескольких местах шинель как мог почистил. Когда явился в кабинет коменданта, из-за письменного стола, заваленного картами и папками с бумагами, встал человек, которого он знал по фотографиям в газетах и журналах. Мотовилов вытянулся, вскинул к виску ладонь и начал докладывать. Но человек в генеральском френче его перебил:
– Полковник! Почему вы так плохо одеты? – Узкая, тщательно подбритая с боков профессорская бородка члена Военного совета дернулась и застыла, подчеркивая напряженное выражение генеральского лица.
Надо было сапог все же обуть, пускай бы и разрезанный, запоздало подумал Мотовилов, мгновенно оценив обстановку и вдруг поняв, что первое фронтовое правило здесь, пожалуй, не сработает. Остается придерживаться второго. Чего бы это ни стоило.
Тут же, откуда ни возьмись, словно черт из табакерки, появился еще один, тоже в генеральском френче, но без знаков различия, чернявый, лохматый, суетливый. То, что без знаков различия, испугало Мотовилова. Не ниже генерал-лейтенанта, понял он.
– Вот, видите, Николай Александрович, с кем мы имеем дело, – засуетился лохматый генерал. – Я вам неоднократно докладывал. Как могут такие командовать полками?
Мотовилов вдруг понял, что сейчас, именно сейчас, в этом кабинете, решится его судьба. Как командира полка и полковника. А он-то, окопный сапог, думал, что судьба решалась там, на Варшавке и под Всходами… Нет, брат, здесь. Все решается здесь. На то ты и полковник. Вот остался бы там, возле шоссе, в полуразрушенном окопе, в каких они оставляли своих убитых, и о тебе, глядишь, вспомнили бы как о герое. А теперь здесь, с жалкими остатками разбитого полка за спиной, кто ты есть? Вот и стой, Мотовилов. Стой перед ними, сытыми и опрятными, пахнущими дорогим довоенным одеколоном, тянись из последних сил, напрягай все свое терпение и не вздумай залупаться.
Генералы брезгливо осматривали его с головы до ног. Особенно возмущал их солдатский ботинок.
– Что у вас с ногой? – уже мягче спросил член Военного совета. – Ранены?
– Нет, пустяк. Стер ногу в пути. – Он ответил так потому, что боялся: его отстранят от командования полком, положат в госпиталь, а людей поручат кому-нибудь со стороны, чужому. Никто из старших командиров из окружения не вышел. Когда прорывались под Медынью, погибли батальонный комиссар Горленко и начштаба майор Павлов. Так что полк оставить было не на кого.
– Вот как драпал! – тут же засуетился лохматый генерал. – Ногу стер до крови! Лучше бы стер указательный палец! От спускового крючка!
Реплики лохматого, видимо, раздражали члена Военного совета не меньше, чем неопрятный вид Мотовилова.
– Полк дрался на всем пути, товарищ член Военного совета! Нами подбито и сожжено двадцать четыре танка противника, тридцать шесть…
– А почему вы оставили свои позиции? Если вы так храбро дрались, почему брошены окопы? – Лохматый вскочил со стула, забегал вокруг стола, задевая карты. – Вы что, не ознакомлены с приказом Двести семьдесят? Что скажете? Ознакомлены или нет? Или вам приказы Верховного Главнокомандования Красной Армии не указ? Почему молчите? Вы ознакомили с положениями и требованиями приказа номер Двести семьдесят своих подчиненных и рядовой состав?
– Так точно, ознакомлен. И личный состав с приказом ознакомили. – Слова у Мотовилова шли с трудом. В нем вскипала злоба. Но в какой-то момент он остановил себя: стоп, Степан, не залупайся, дальше – край…
– В приказе ведь ясно сказано: попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности…
– Так точно, – подтвердил Мотовилов.
– А вы как командир полка все свои возможности и возможности своего подразделения не исчерпали.
– Так точно.
– Что? Не исчерпали? Могли еще сражаться? Или не могли?
– Так точно.
Член Военного совета махнул рукой. Его нетерпеливый жест был обращен к лохматому генералу, но тот сделал вид, что ничего не заметил.
– Довольно, Лев Захарович, – с тем же нетерпением прервал член Военного совета допрос генерала в штатском.
Тот нахмурился и отвернулся к окну.
– Ладно, можете быть свободны, – снова махнул рукой член Военного совета. Рука его была белой, чистой, такую руку можно нажить только при высокой должности. На этот раз жест его был обращен к Мотовилову. – Все изложите письменно и передадите моему адъютанту. – И член Военного совета окликнул капитана, дежурившего в приемной.
Мотовилов вышел. Спина его была мокрой. Под Всходами и Медынью было куда легче. Подумал: в гриву-душу твою… Хотел было и плюнуть сгоряча, да плюнуть было некуда – кругом было чисто, прибрано.
Капитан что-то сказал ему, кивнул на трофейный автомат, который Мотовилов оставил в приемной. Слова капитана не сразу протиснулись в его сознание.
– …Николаю Александровичу… свой трофей… – кивал ему капитан, улыбаясь сочувственной улыбкой человека, который вдруг нашелся, чем помочь попавшему в беду.
– Что? Подарить автомат? – догадался он и обрадовался надежде. – Да это я со всем удовольствием. Доложите.
Член Военного совета на этот раз сам вышел в приемную. Мотовилов вытянулся и протянул ему свой «МП40», взятый в бою во время прорыва на Варшавском шоссе. Тот принял подарок и кивнул со сдержанной улыбкой.
Спустя два дня за ним пришли. Он вышел из госпитальной палаты. Трое с петлицами войск НКВД. Даже пистолет не сразу забрали. Знали, кого берут. Знали, что полковник Мотовилов лучше к стенке станет, чем побежит. От немцев не бегал. «ТТ» у него забрали уже на лестничной площадке, перед высокой дубовой дверью. Должно быть, это здание, в которое они его привели, совсем недавно было школой. А теперь служило и госпиталем, и гостиницей для командного состава. Здесь же размещалось несколько штабов и вот, как оказывается, судная изба, как говаривали в старину. Дубовая дверь пропустила их – и полковника Мотовилова, и его конвой – в просторную комнату, где сидели несколько человек в военной форме. Мотовилов тут только понял совершенно определенно, куда попал на этот раз. Чего больше всего опасался, то и произошло. Фортуна, как престарелая блядь, которой наскучил прежний ухажер, снова отворотила от него свое личико.
Военный трибунал разбирал дела быстро. Как будто старшина раздавал патроны. Писарь торопливо заполнял бланки и тут же подносил их к столу на подпись. Вот где дела идут хорошо, без заминок и сбоев, подумал Мотовилов.
– На основании статьи номер пятьдесят семь… по представлению товарища Мехлиса… – читал один из сидевших за столом. – Однако, учитывая ходатайство товарища Булганина и сложность военного положения, сложившегося в данный момент на Московском направлении… с понижением в воинском звании до старшего лейтенанта… и направить на ближайший сборный пункт… маршевую роту… на должность командира стрелковой роты…
Мотовилов вздохнул с облегчением. По сравнению с тем, что он пережил в последнее время… Суровый приговор Военного трибунала он воспринял как подарок судьбы. Полковничьи шпалы, должность, армейские привилегии… Да разве это потери? В жизни он потерял большее. Тасю, боевых товарищей, с которыми служил еще до войны, полк… А полковничьи шпалы… Воевать можно и ротным командиром, и в звании старшего лейтенанта. Надо же, что его спасло…Трофей! Железяка, которую немец принес на Варшавку из своей сраной Германии! Спасибо немцу. А то бы шлепнули, не посмотрели, что людей вывел, знамя полка сохранил. За эти дни и ночи он насмотрелся на скорые суды и на то, как их вершат в оврагах и на лесных полянках армейские судьи и прокуроры. За Угрой, прямо возле шоссе, у насыпи, комендантский взвод расстреливал остатки стрелковой роты, самовольно оставившей позиции в трех километрах восточнее. Они проходили мимо как раз в тот момент, когда там неожиданно затрещали очереди. Так что и солдатом можно воевать. Хуже, когда вот так, к обрыву поставят… Не все ж там, среди них, виноватые были. Но об этом теперь лучше не думать. Теперь надо думать вот о чем.
– Прошу уважаемый Военный трибунал, – неожиданно даже для себя самого заговорил Мотовилов, – дать мне в подчинение в качестве стрелковой роты людей, которые вышли со мной из-под Всходов.
Трое сидевших за большим столом, покрытым плотной красной материей, переглянулись. Лица их показались Мотовилову такими же усталыми и изможденными, как и лица его солдат на Варшавском шоссе во время марша сюда, к Наро-Фоминску. Один из них, видимо, председательствующий, согласно кивнул и тут же потянулся к черному телефонному аппарату. Секретарь налег на перо с такой старательностью, что по бумаге черной пылью разлетелись мелкие чернильные брызги. Вот трудяга, подумал о нем Мотовилов, подумал с благодарностью, потому что понял: просьба старшего лейтенанта Мотовилова уважена и на фронт он попадет в самое ближайшее время и со своими людьми. В те минуты о большем он и не мечтал. Ему снова повезло. Автомата все же было жалко. Но потом подумал: не подари его генералу, и получил бы ты, бывший полковник Мотовилов, не решение с тремя кубарями в придачу, а приговор о высшей мере.
Глава третья
В жизни ему везло. Правда, не всегда. А еще точнее: везло до определенного возраста. В детстве и в юности точно везло, а потом, как он вскоре заметил, повзрослевшая фортуна стала воротить от него морду. А вначале жизнь и карьера летели прямо-таки галопом! Ну кто такой он, Степка Мотовилов из села Успенского, что под Пензой, был бы, если бы не случай? А случай выпал такой, что в их село в 1921 году вошел красногвардейский отряд. Да не просто отряд, а кавалерийская сотня. И командир красной сотни, увидев, какими глазами смотрит на них он, Степка Мотовилов, дал ему в руки повод своего коня и сказал: «Расседлай и выкупай в реке». Степка исполнил все в точности. «Молодец, – похвалил его командир. – Ну, что хочешь за услугу?» И Степка попросил подержать саблю. Просьба парня удивила кавалериста. Когда тот вынул из ножен шашку и подал ее Степке, в село шумно въехала еще одна сотня. Командир кинулся докладывать, потому что из автомобиля вышел краском, как оказалось, рангом значительно выше командира сотни. И не просто краском, а сам Григорий Иванович Котовский. И второй сотней был штаб его кавдивизии. К концу дня обе сотни выдвинулись в сторону соседней Тамбовской губернии. Там в это время бушевало восстание под руководством бывшего поручика Токмакова и народного учителя Антонова. Народ, измученный поборами продотрядов, сочувствовал тамбовским. Туда тайно убегали добровольцы. Степку Мотовилова поразила мощь, которая чувствовалась в той дисциплине и движении красногвардейских отрядов, шедших на подавление восстания, и он сразу понял, что тамбовским против такой силы и дисциплины не устоять. Он вызвался в проводники. Да так и остался при сотне, замеченный самим Котовским. Домой заглянул только через год, уже в форме красного кавалериста, на гнедом тонконогом коне под добротным седлом. Их полк направлялся в летние лагеря, находившиеся неподалеку, и Степка отпросился на двое суток повидать отца и мать. Так и закрутила его военная походная вьюга, перевернула всю жизнь, наполнив ее новым смыслом. Потом учеба, курсы, продвижение по службе. Все было отдано службе. В конце тридцатых начались аресты. Но его не тронули. Служил он в ту пору в Орловском военном округе, в стрелковом полку на должности командира батальона. Однажды утром на построение не вышел комполка. Прошел слух: ночью арестован и отправлен в Орел. Началось следствие. Дознаватель из НКВД вызывал и его, командира первого батальона. Ничего плохого о полковнике Нестерове Мотовилов сказать не мог. Их связывали только служебные отношения. Полковник Нестеров в полк так и не вернулся. А вскоре Мотовилова, как командира первого батальона, назначили и.о. комполка и присвоили внеочередное воинское звание. Полк вскоре перебросили в другой военный округ и на его базе начали формировать стрелковую дивизию. В воздухе, как тогда уже в открытую говорили, пахло войной. Весной, за три месяца до 22 июня, вышел приказ о присвоении Степану Фомичу Мотовилову воинского звания полковник.
Через две недели скитаний по лесам и проселочным дорогам они, наконец, вышли к Наро-Фоминску. Сто двадцать три человека личного состава, при знамени полка и всей канцелярии, с ними медсанбат сгинувшей под Вязьмой дивизии 19-й армии. В Наро-Фоминске их направили на сборный пункт, где из способных держать оружие формировали маршевые роты и тут же отправляли назад, на запад, к Малоярославцу. Когда прошел слух, что из окружения вышел командир полка, полковник, его тут же вызвал к себе член Военного совета вновь сформированного Западного фронта.
Мотовилов находился в госпитале, на перевязке, когда пришел посыльный и доложил о том, куда и кто его вызывает. Осколком еще под Всходами, когда шли на прорыв, ему вспороло сапог, царапнуло ступню, так, неглубоко, по касательной. Но рана загноилась. Нога опухла, из сапога не пошла. Сапог пришлось резать. Хирург вскрыл рану, выпустил гной, обработал, забинтовал. Сапог сдал на починку. Был у него при штабе писарь, который и забрал его изувеченный сапог. Сказал, что к утру посадит голенище на новую колодку. Так что Мотовилову пришлось ковылять в комендатуру, где ждал его член Военного совета фронта, в одном сапоге. На другую ногу надел старый солдатский ботинок на два размера больше, найденный в госпитальной каптерке, и поверх бинтов примотал его к ступне солдатской обмоткой. Прожженную в нескольких местах шинель как мог почистил. Когда явился в кабинет коменданта, из-за письменного стола, заваленного картами и папками с бумагами, встал человек, которого он знал по фотографиям в газетах и журналах. Мотовилов вытянулся, вскинул к виску ладонь и начал докладывать. Но человек в генеральском френче его перебил:
– Полковник! Почему вы так плохо одеты? – Узкая, тщательно подбритая с боков профессорская бородка члена Военного совета дернулась и застыла, подчеркивая напряженное выражение генеральского лица.
Надо было сапог все же обуть, пускай бы и разрезанный, запоздало подумал Мотовилов, мгновенно оценив обстановку и вдруг поняв, что первое фронтовое правило здесь, пожалуй, не сработает. Остается придерживаться второго. Чего бы это ни стоило.
Тут же, откуда ни возьмись, словно черт из табакерки, появился еще один, тоже в генеральском френче, но без знаков различия, чернявый, лохматый, суетливый. То, что без знаков различия, испугало Мотовилова. Не ниже генерал-лейтенанта, понял он.
– Вот, видите, Николай Александрович, с кем мы имеем дело, – засуетился лохматый генерал. – Я вам неоднократно докладывал. Как могут такие командовать полками?
Мотовилов вдруг понял, что сейчас, именно сейчас, в этом кабинете, решится его судьба. Как командира полка и полковника. А он-то, окопный сапог, думал, что судьба решалась там, на Варшавке и под Всходами… Нет, брат, здесь. Все решается здесь. На то ты и полковник. Вот остался бы там, возле шоссе, в полуразрушенном окопе, в каких они оставляли своих убитых, и о тебе, глядишь, вспомнили бы как о герое. А теперь здесь, с жалкими остатками разбитого полка за спиной, кто ты есть? Вот и стой, Мотовилов. Стой перед ними, сытыми и опрятными, пахнущими дорогим довоенным одеколоном, тянись из последних сил, напрягай все свое терпение и не вздумай залупаться.
Генералы брезгливо осматривали его с головы до ног. Особенно возмущал их солдатский ботинок.
– Что у вас с ногой? – уже мягче спросил член Военного совета. – Ранены?
– Нет, пустяк. Стер ногу в пути. – Он ответил так потому, что боялся: его отстранят от командования полком, положат в госпиталь, а людей поручат кому-нибудь со стороны, чужому. Никто из старших командиров из окружения не вышел. Когда прорывались под Медынью, погибли батальонный комиссар Горленко и начштаба майор Павлов. Так что полк оставить было не на кого.
– Вот как драпал! – тут же засуетился лохматый генерал. – Ногу стер до крови! Лучше бы стер указательный палец! От спускового крючка!
Реплики лохматого, видимо, раздражали члена Военного совета не меньше, чем неопрятный вид Мотовилова.
– Полк дрался на всем пути, товарищ член Военного совета! Нами подбито и сожжено двадцать четыре танка противника, тридцать шесть…
– А почему вы оставили свои позиции? Если вы так храбро дрались, почему брошены окопы? – Лохматый вскочил со стула, забегал вокруг стола, задевая карты. – Вы что, не ознакомлены с приказом Двести семьдесят? Что скажете? Ознакомлены или нет? Или вам приказы Верховного Главнокомандования Красной Армии не указ? Почему молчите? Вы ознакомили с положениями и требованиями приказа номер Двести семьдесят своих подчиненных и рядовой состав?
– Так точно, ознакомлен. И личный состав с приказом ознакомили. – Слова у Мотовилова шли с трудом. В нем вскипала злоба. Но в какой-то момент он остановил себя: стоп, Степан, не залупайся, дальше – край…
– В приказе ведь ясно сказано: попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности…
– Так точно, – подтвердил Мотовилов.
– А вы как командир полка все свои возможности и возможности своего подразделения не исчерпали.
– Так точно.
– Что? Не исчерпали? Могли еще сражаться? Или не могли?
– Так точно.
Член Военного совета махнул рукой. Его нетерпеливый жест был обращен к лохматому генералу, но тот сделал вид, что ничего не заметил.
– Довольно, Лев Захарович, – с тем же нетерпением прервал член Военного совета допрос генерала в штатском.
Тот нахмурился и отвернулся к окну.
– Ладно, можете быть свободны, – снова махнул рукой член Военного совета. Рука его была белой, чистой, такую руку можно нажить только при высокой должности. На этот раз жест его был обращен к Мотовилову. – Все изложите письменно и передадите моему адъютанту. – И член Военного совета окликнул капитана, дежурившего в приемной.
Мотовилов вышел. Спина его была мокрой. Под Всходами и Медынью было куда легче. Подумал: в гриву-душу твою… Хотел было и плюнуть сгоряча, да плюнуть было некуда – кругом было чисто, прибрано.
Капитан что-то сказал ему, кивнул на трофейный автомат, который Мотовилов оставил в приемной. Слова капитана не сразу протиснулись в его сознание.
– …Николаю Александровичу… свой трофей… – кивал ему капитан, улыбаясь сочувственной улыбкой человека, который вдруг нашелся, чем помочь попавшему в беду.
– Что? Подарить автомат? – догадался он и обрадовался надежде. – Да это я со всем удовольствием. Доложите.
Член Военного совета на этот раз сам вышел в приемную. Мотовилов вытянулся и протянул ему свой «МП40», взятый в бою во время прорыва на Варшавском шоссе. Тот принял подарок и кивнул со сдержанной улыбкой.
Спустя два дня за ним пришли. Он вышел из госпитальной палаты. Трое с петлицами войск НКВД. Даже пистолет не сразу забрали. Знали, кого берут. Знали, что полковник Мотовилов лучше к стенке станет, чем побежит. От немцев не бегал. «ТТ» у него забрали уже на лестничной площадке, перед высокой дубовой дверью. Должно быть, это здание, в которое они его привели, совсем недавно было школой. А теперь служило и госпиталем, и гостиницей для командного состава. Здесь же размещалось несколько штабов и вот, как оказывается, судная изба, как говаривали в старину. Дубовая дверь пропустила их – и полковника Мотовилова, и его конвой – в просторную комнату, где сидели несколько человек в военной форме. Мотовилов тут только понял совершенно определенно, куда попал на этот раз. Чего больше всего опасался, то и произошло. Фортуна, как престарелая блядь, которой наскучил прежний ухажер, снова отворотила от него свое личико.
Военный трибунал разбирал дела быстро. Как будто старшина раздавал патроны. Писарь торопливо заполнял бланки и тут же подносил их к столу на подпись. Вот где дела идут хорошо, без заминок и сбоев, подумал Мотовилов.
– На основании статьи номер пятьдесят семь… по представлению товарища Мехлиса… – читал один из сидевших за столом. – Однако, учитывая ходатайство товарища Булганина и сложность военного положения, сложившегося в данный момент на Московском направлении… с понижением в воинском звании до старшего лейтенанта… и направить на ближайший сборный пункт… маршевую роту… на должность командира стрелковой роты…
Мотовилов вздохнул с облегчением. По сравнению с тем, что он пережил в последнее время… Суровый приговор Военного трибунала он воспринял как подарок судьбы. Полковничьи шпалы, должность, армейские привилегии… Да разве это потери? В жизни он потерял большее. Тасю, боевых товарищей, с которыми служил еще до войны, полк… А полковничьи шпалы… Воевать можно и ротным командиром, и в звании старшего лейтенанта. Надо же, что его спасло…Трофей! Железяка, которую немец принес на Варшавку из своей сраной Германии! Спасибо немцу. А то бы шлепнули, не посмотрели, что людей вывел, знамя полка сохранил. За эти дни и ночи он насмотрелся на скорые суды и на то, как их вершат в оврагах и на лесных полянках армейские судьи и прокуроры. За Угрой, прямо возле шоссе, у насыпи, комендантский взвод расстреливал остатки стрелковой роты, самовольно оставившей позиции в трех километрах восточнее. Они проходили мимо как раз в тот момент, когда там неожиданно затрещали очереди. Так что и солдатом можно воевать. Хуже, когда вот так, к обрыву поставят… Не все ж там, среди них, виноватые были. Но об этом теперь лучше не думать. Теперь надо думать вот о чем.
– Прошу уважаемый Военный трибунал, – неожиданно даже для себя самого заговорил Мотовилов, – дать мне в подчинение в качестве стрелковой роты людей, которые вышли со мной из-под Всходов.
Трое сидевших за большим столом, покрытым плотной красной материей, переглянулись. Лица их показались Мотовилову такими же усталыми и изможденными, как и лица его солдат на Варшавском шоссе во время марша сюда, к Наро-Фоминску. Один из них, видимо, председательствующий, согласно кивнул и тут же потянулся к черному телефонному аппарату. Секретарь налег на перо с такой старательностью, что по бумаге черной пылью разлетелись мелкие чернильные брызги. Вот трудяга, подумал о нем Мотовилов, подумал с благодарностью, потому что понял: просьба старшего лейтенанта Мотовилова уважена и на фронт он попадет в самое ближайшее время и со своими людьми. В те минуты о большем он и не мечтал. Ему снова повезло. Автомата все же было жалко. Но потом подумал: не подари его генералу, и получил бы ты, бывший полковник Мотовилов, не решение с тремя кубарями в придачу, а приговор о высшей мере.
Глава третья
Дождь, мелкий, как туман, полыхал над жнивьем, над окопами ополченцев сизыми холодными волнами, срывал с редких берез, росших по обрыву берега, последнюю листву. Заставлял людей жаться к земле и меньше смотреть за реку, где вот уже несколько часов стояла необычная тишина. Казалось, даже дождь и порывы ветра не рождали там никаких звуков, и тоже таили ожидание.
Мотовилов не выпускал из рук бинокля. Смотрел и смотрел за реку, в поле, на кромку леса вдали и вытекающий им навстречу узкий ручей раскисшего проселка.
– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – окликнул его часовой, – человек какой-то идет. Вон, со стороны дворов.
Человек шел по жнивью, держа прямо на позиции роты.
– Кто-то, видать, из местных.
Мотовилов вскинул бинокль. Точно, кто-то из деревенских.
– Разведчики, в гриву-душу их… Только по хлевам да чуланам и шоркали…
Человек, как видно, был не простой прохожий. Не доходя шагов тридцати до крайнего окопа, он изменил направление движение и, словно угадывая, кто тут командир и где его искать, повернул к НП Мотовилова.
– Ну, здорово, ротный. – И незнакомец, шумно потягивая толстую самокрутку, присел на корточки возле их окопа, прищурился от секущего по щекам дождя.
– Здорово-то здорово. Только кто ты такой и откуда знаешь, что я ротный и что нас тут рота?
– Не батальон же. На батальон вы не тянете. Для взвода – многовато. Да и ты, старшой, не в майорах ходишь. И даже не в капитанах. – И незнакомец кивнул самокруткой, зажатой, словно в тисках, в прокуренных пальцах, на петлицы Мотовилова.
Мотовилову будто со стрехи за шиворот потекло от этих слов незнакомца. Часовой, понимая ситуацию по-своему, перехватил винтовку на руку и качнул штыком.
– Отставить, – махнул ему Мотовилов. – А ты, уважаемый, не знаю, как тебя звать-величать, раз такой сообразительный, доложи-ка по форме: кто такой, откуда и по какой надобности к нам пожаловал? Не в колхоз пришел…
Незнакомец некоторое время, словно отмеряя в последний раз, смотрел на Мотовилова, потом вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный листок и протянул его ротному:
– Что тут долго говорить. В бумаге все прописано, кто я такой. А почему здесь, скажу.
На вид незнакомцу было лет тридцать. Коренастый, в добротной крестьянской одежде. Спокойное лицо, умный взгляд, уверенный и тоже спокойный, как будто этот человек, пришедший к ним неизвестно зачем и почему, заведомо был уверен в том, что именно в нем нуждались здесь все эти люди, ковырявшие сейчас холодную землю по обрезу поля, и больше всех он, вот этот коренастый, мужиковатого вида пожилой старший лейтенант, которому по годам и по осанке впору бы быть полковником, на худой конец подполковником. А тут вот, оказывается, всего лишь ротный старший лейтенант. Старший же лейтенант тем временем внимательно осматривал чужака. Лицо ухоженное, сытое. Аккуратно подстриженная русая бородка с редкими курчавыми сединками, которые, скорее всего, указывали не на годы, а на что-то другое, чего с годами порой и не нажить.
Мотовилов развернул изрядно потертую бумажку, поморщился. Подошел младший политрук Бурман:
– Что тут такое? Кто это? Что за бумага? Документ? Его? Интересно.
– Вот, читайте, это больше по вашей части. – И Мотовилов сунул Бурману бумагу.
– «При утрате не возобновляется», – прочитал Бурман.
– Да вы не бланк читайте, а самую суть! – почему-то разозлился Мотовилов.
– Я и читаю. «Справка. Дана гражданину Коляденкову Филиппу Артемьевичу, рождения одна тысяча девятьсот девятого года. Уроженец Смоленской губернии Мосальского уезда, деревни Подолешье. Ранее не судим. Осужденному народным судом Мосальского района Смоленской области третьего марта одна тысяча девятьсот тридцать шестого года по статье…» А зачем, собственно говоря, мы сейчас это читаем? – И Бурман выразительно посмотрел на ротного поверх оптических кругляшек своих очков.
– Читайте, читайте, Овсей Исаич, тут у нас мало литературы. Читайте. Все развлечение.
– «…По статье шестьдесят первая Уголовного Кодекса РСФСР». Он, что, выходит, беглый уголовник? «…с поражением прав на два года, что по отбытии срока наказания с явкой в Мосальский райвоенкомат… Из Каргопольского лагеря НКВД освобожден пятого сентября одна тысяча девятьсот сорок первого года и избрал место жительства деревню Подолешье Мосальского района Смоленской области. Выдано на проезд до станции Сухиничи-Главные… На жительство… до первого октября одна тысяча девятьсот сорок первого года. Начальник Управления Каргоплага НКВД СССР». Далее подпись. Подпись, прошу заметить, неразборчива. Так справка уже просрочена! Данный документ, по моему мнению, не может служить документом, удостоверяющим личность этого гражданина. – И Бурман, сдернув с мясистого носа очки, метнул на освобожденного взгляд человека, облеченного властью, вполне достаточной для того, чтобы в один час решить судьбу его.
Но у ротного на вчерашнего зэка, как понял Бурман, были другие виды.
– Так, Коляденков, Филипп Артемич, освобождены вы, выходит, пятого числа сентября. Так?
– Точно так, товарищ старший лейтенант.
– И что, целый месяц в дороге?
– Вот именно! – вмешался Бурман. – Уж очень, смею заметить, подозрительно и как-то, знаете ли, невероятно. А может, уже у немцев успел побывать? И заброшен сюда, в наш тыл, со спецзаданием?
– На поезд сейчас не сесть. Так что добирался оказией. Где как. – Коляденков говорил спокойно, так говорят уверенные в своей правде и в том, что в нее поверят. – А сюда… – Он оглянулся на деревню. – Сюда забрел случайно. Землячку встретил на станции. Заговорила она по-нашему, я сразу и подошел к ней. А потом выяснилось: Настя Свириденкова, из соседней деревни. Свириденкова – это ее девичья фамилия. Сюда, в Малеево, замуж вышла. Сейчас Фролова. Муж погиб на фронте. Летом еще.
– Когда вы сюда забрели? – продолжал допрос Бурман.
– Неделю назад. Думал, переночую и дальше пойду. Выйду на Варшавку, а уж там как-нибудь… А тут загремело…
– Складно у вас, гражданин Коляденков, получается…
– Да погодите вы, Овсей Исаич! Человек не за этим пришел.
– Пришел? Как пришел? Разве его не задержали? А куда, в таком случае, смотрят дозорные?
Мотовилов послушал поле, посмотрел на Бурмана, потом на Коляденкова и сказал:
– Через час, а может, и раньше здесь будут немцы. У меня в третьем взводе некомплект. Двое заболели. Я винтовку тебе дам. Винтовка найдется. И на довольствие поставлю. Но, смотри, я тебе не лагерный вертухай, мне твой шаг влево не понадобится. Если с чистым сердцем к нам пришел, то считай, что дошел ты, Филипп Артемич, до своего Мосальска и, как полагается, призван военкоматом и определен в воинское подразделение рядовым стрелком. Винтовку-то в руках держал?
– Дело знакомое.
– Ну да, небось не одну укоротил. Чтобы за пазухой носить. А? Статья-то у тебя, парень, кулацкая.
Коляденков побледнел, даже глаза потемнели, и отчетливее проступили морщины вокруг сомкнутого, будто из неживого камня вырубленного рта.
– Ладно, тут тебе приговор читать никто не будет. Сам себя не приговори. Багирбеков! – окликнул он младшего лейтенанта. – Принесите сюда винтовку и подсумок Панюшкина!
Через минуту ротный сунул в руки Коляденкову длинную винтовку, накинул на плечо подсумок и сказал:
– Вот и все. Теперь ты боец Красной Армии. Присягу примешь потом. Но сейчас поклянись, что пришел к нам, чтобы с врагом драться, а не с черными мыслями. Чем будешь клясться? Что у тебя самое дорогое? Кого в залог отдаешь? Мать? Жену? Детей?
– Мать моя умерла. Жены и детей нажить не успел. – Коляденков оглянулся в поле и сказал, глядя в глаза Мотовилову: – Могу землей поклясться. Дороже ее у меня ничего и никого нет.
– Ну что ж, клянись землей.
Коляденков опустился на колени, поцеловал землю, истоптанное, перемешанное с суглинком жнивье, и, глядя в сторону вереницы окопов, где замерли, наблюдая за необычной сценой, ополченцы, выдохнул:
– Клянусь родной землей бить врага до последнего своего дыхания.
Младший политрук Бурман, все это время молча метавший взгляды то на ротного, то на Коляденкова, то на бойцов, высунувшихся из своих окопов, возмущенно сказал:
– Черт знает что! Партизанщина! Водевиль! Ни в какие мыслимые рамки!.. Я буду вынужден писать донесение.
– Если это входит в круг ваших обязанностей, пишите донесение. Только – кому? Никто раньше утра следующего дня его не прочитает. А до утра, Овсей Исаич, еще дожить надо. Займитесь-ка лучше кухней. Может, успеем роту покормить горячим. Заболеют ведь, и так кашляют, как каторжные…
Сырые полы торопливо захлопали вдоль окопов. Ротный даже не оглянулся на своего заместителя.
Коляденков осмотрел винтовку. Отвел затвор, заглянул в патронник. Вытащил из обоймы патрон и сунул его пулей вперед в лунку ствола. Пуля провалилась до каймы гильзы.
Этот старинный способ проверки качества винтовки Мотовилов знал еще по службе в эскадроне. У старых винтовок, которые много побывали в деле, стволы, как правило, немного поддуты. Бой у них паршивый, кучности нет. Но для молодых бойцов, для никудышных стрелков, задача которых в бою палить в сторону противника, опустошать подсумок напропалую, и такая хороша. В свежий ствол пуля идет до половины, не дальше. Поддутый ствол тоже можно выправить. Рассверлить и пристрелять заново. Но для этого нужны тиски, инструменты, время и хотя бы горсть расходных патронов для пристрелки. Ничего из вышеперечисленного, кроме сырых окопов по обрезу поля, они не имели.
– Ну что, проверил?
– Проверил. На сто шагов и из такой не промахнусь.
– А на три сотни?
– На три сотни – другая нужна. Три сотни для нее многовато.
– Что, ворошиловский стрелок?
– Охотник.
– Белку в глаз? Да?
– Я охотился на крупного зверя. Волк, лось, медведь, росомаха…
– О! Звучит внушительно. Но война – не охота на медведя. А может, мне тебя к разведчикам определить? Нет, пожалуй, рановато. Слыхал, политрук и так грозился донесение подать? И подаст. В гриву-душу… Подаст! А винтовку поновей после первого же боя себе подберешь. Если эту не бросишь. Когда немец на этом берегу появится.
– Не брошу.
– Тут, брат, хоть в нитку избожись, а если в деле ни разу не бывал… Ладно, держись возле стариков. С ними сам себя скорей узнаешь.
Коляденков, казалось, думал уже о другом. Он посмотрел вниз, на речку, и рассудил:
– А на эту сторону его и пускать не надо.
– Это ты правильно рассудил. Для того мы тут и оборону строим.
К полудню заметно потеплело. Даже ветер утих, а вскоре и вовсе будто прилег в дальних лощинах. Над окопами мягко зашуршало. Люди подняли головы. Мягкий, и правда что не снег, а лебяжий пух падал на землю, устилал сырое, исхлестанное дождями пространство.
Мотовилов не выпускал из рук бинокля. Смотрел и смотрел за реку, в поле, на кромку леса вдали и вытекающий им навстречу узкий ручей раскисшего проселка.
– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – окликнул его часовой, – человек какой-то идет. Вон, со стороны дворов.
Человек шел по жнивью, держа прямо на позиции роты.
– Кто-то, видать, из местных.
Мотовилов вскинул бинокль. Точно, кто-то из деревенских.
– Разведчики, в гриву-душу их… Только по хлевам да чуланам и шоркали…
Человек, как видно, был не простой прохожий. Не доходя шагов тридцати до крайнего окопа, он изменил направление движение и, словно угадывая, кто тут командир и где его искать, повернул к НП Мотовилова.
– Ну, здорово, ротный. – И незнакомец, шумно потягивая толстую самокрутку, присел на корточки возле их окопа, прищурился от секущего по щекам дождя.
– Здорово-то здорово. Только кто ты такой и откуда знаешь, что я ротный и что нас тут рота?
– Не батальон же. На батальон вы не тянете. Для взвода – многовато. Да и ты, старшой, не в майорах ходишь. И даже не в капитанах. – И незнакомец кивнул самокруткой, зажатой, словно в тисках, в прокуренных пальцах, на петлицы Мотовилова.
Мотовилову будто со стрехи за шиворот потекло от этих слов незнакомца. Часовой, понимая ситуацию по-своему, перехватил винтовку на руку и качнул штыком.
– Отставить, – махнул ему Мотовилов. – А ты, уважаемый, не знаю, как тебя звать-величать, раз такой сообразительный, доложи-ка по форме: кто такой, откуда и по какой надобности к нам пожаловал? Не в колхоз пришел…
Незнакомец некоторое время, словно отмеряя в последний раз, смотрел на Мотовилова, потом вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный листок и протянул его ротному:
– Что тут долго говорить. В бумаге все прописано, кто я такой. А почему здесь, скажу.
На вид незнакомцу было лет тридцать. Коренастый, в добротной крестьянской одежде. Спокойное лицо, умный взгляд, уверенный и тоже спокойный, как будто этот человек, пришедший к ним неизвестно зачем и почему, заведомо был уверен в том, что именно в нем нуждались здесь все эти люди, ковырявшие сейчас холодную землю по обрезу поля, и больше всех он, вот этот коренастый, мужиковатого вида пожилой старший лейтенант, которому по годам и по осанке впору бы быть полковником, на худой конец подполковником. А тут вот, оказывается, всего лишь ротный старший лейтенант. Старший же лейтенант тем временем внимательно осматривал чужака. Лицо ухоженное, сытое. Аккуратно подстриженная русая бородка с редкими курчавыми сединками, которые, скорее всего, указывали не на годы, а на что-то другое, чего с годами порой и не нажить.
Мотовилов развернул изрядно потертую бумажку, поморщился. Подошел младший политрук Бурман:
– Что тут такое? Кто это? Что за бумага? Документ? Его? Интересно.
– Вот, читайте, это больше по вашей части. – И Мотовилов сунул Бурману бумагу.
– «При утрате не возобновляется», – прочитал Бурман.
– Да вы не бланк читайте, а самую суть! – почему-то разозлился Мотовилов.
– Я и читаю. «Справка. Дана гражданину Коляденкову Филиппу Артемьевичу, рождения одна тысяча девятьсот девятого года. Уроженец Смоленской губернии Мосальского уезда, деревни Подолешье. Ранее не судим. Осужденному народным судом Мосальского района Смоленской области третьего марта одна тысяча девятьсот тридцать шестого года по статье…» А зачем, собственно говоря, мы сейчас это читаем? – И Бурман выразительно посмотрел на ротного поверх оптических кругляшек своих очков.
– Читайте, читайте, Овсей Исаич, тут у нас мало литературы. Читайте. Все развлечение.
– «…По статье шестьдесят первая Уголовного Кодекса РСФСР». Он, что, выходит, беглый уголовник? «…с поражением прав на два года, что по отбытии срока наказания с явкой в Мосальский райвоенкомат… Из Каргопольского лагеря НКВД освобожден пятого сентября одна тысяча девятьсот сорок первого года и избрал место жительства деревню Подолешье Мосальского района Смоленской области. Выдано на проезд до станции Сухиничи-Главные… На жительство… до первого октября одна тысяча девятьсот сорок первого года. Начальник Управления Каргоплага НКВД СССР». Далее подпись. Подпись, прошу заметить, неразборчива. Так справка уже просрочена! Данный документ, по моему мнению, не может служить документом, удостоверяющим личность этого гражданина. – И Бурман, сдернув с мясистого носа очки, метнул на освобожденного взгляд человека, облеченного властью, вполне достаточной для того, чтобы в один час решить судьбу его.
Но у ротного на вчерашнего зэка, как понял Бурман, были другие виды.
– Так, Коляденков, Филипп Артемич, освобождены вы, выходит, пятого числа сентября. Так?
– Точно так, товарищ старший лейтенант.
– И что, целый месяц в дороге?
– Вот именно! – вмешался Бурман. – Уж очень, смею заметить, подозрительно и как-то, знаете ли, невероятно. А может, уже у немцев успел побывать? И заброшен сюда, в наш тыл, со спецзаданием?
– На поезд сейчас не сесть. Так что добирался оказией. Где как. – Коляденков говорил спокойно, так говорят уверенные в своей правде и в том, что в нее поверят. – А сюда… – Он оглянулся на деревню. – Сюда забрел случайно. Землячку встретил на станции. Заговорила она по-нашему, я сразу и подошел к ней. А потом выяснилось: Настя Свириденкова, из соседней деревни. Свириденкова – это ее девичья фамилия. Сюда, в Малеево, замуж вышла. Сейчас Фролова. Муж погиб на фронте. Летом еще.
– Когда вы сюда забрели? – продолжал допрос Бурман.
– Неделю назад. Думал, переночую и дальше пойду. Выйду на Варшавку, а уж там как-нибудь… А тут загремело…
– Складно у вас, гражданин Коляденков, получается…
– Да погодите вы, Овсей Исаич! Человек не за этим пришел.
– Пришел? Как пришел? Разве его не задержали? А куда, в таком случае, смотрят дозорные?
Мотовилов послушал поле, посмотрел на Бурмана, потом на Коляденкова и сказал:
– Через час, а может, и раньше здесь будут немцы. У меня в третьем взводе некомплект. Двое заболели. Я винтовку тебе дам. Винтовка найдется. И на довольствие поставлю. Но, смотри, я тебе не лагерный вертухай, мне твой шаг влево не понадобится. Если с чистым сердцем к нам пришел, то считай, что дошел ты, Филипп Артемич, до своего Мосальска и, как полагается, призван военкоматом и определен в воинское подразделение рядовым стрелком. Винтовку-то в руках держал?
– Дело знакомое.
– Ну да, небось не одну укоротил. Чтобы за пазухой носить. А? Статья-то у тебя, парень, кулацкая.
Коляденков побледнел, даже глаза потемнели, и отчетливее проступили морщины вокруг сомкнутого, будто из неживого камня вырубленного рта.
– Ладно, тут тебе приговор читать никто не будет. Сам себя не приговори. Багирбеков! – окликнул он младшего лейтенанта. – Принесите сюда винтовку и подсумок Панюшкина!
Через минуту ротный сунул в руки Коляденкову длинную винтовку, накинул на плечо подсумок и сказал:
– Вот и все. Теперь ты боец Красной Армии. Присягу примешь потом. Но сейчас поклянись, что пришел к нам, чтобы с врагом драться, а не с черными мыслями. Чем будешь клясться? Что у тебя самое дорогое? Кого в залог отдаешь? Мать? Жену? Детей?
– Мать моя умерла. Жены и детей нажить не успел. – Коляденков оглянулся в поле и сказал, глядя в глаза Мотовилову: – Могу землей поклясться. Дороже ее у меня ничего и никого нет.
– Ну что ж, клянись землей.
Коляденков опустился на колени, поцеловал землю, истоптанное, перемешанное с суглинком жнивье, и, глядя в сторону вереницы окопов, где замерли, наблюдая за необычной сценой, ополченцы, выдохнул:
– Клянусь родной землей бить врага до последнего своего дыхания.
Младший политрук Бурман, все это время молча метавший взгляды то на ротного, то на Коляденкова, то на бойцов, высунувшихся из своих окопов, возмущенно сказал:
– Черт знает что! Партизанщина! Водевиль! Ни в какие мыслимые рамки!.. Я буду вынужден писать донесение.
– Если это входит в круг ваших обязанностей, пишите донесение. Только – кому? Никто раньше утра следующего дня его не прочитает. А до утра, Овсей Исаич, еще дожить надо. Займитесь-ка лучше кухней. Может, успеем роту покормить горячим. Заболеют ведь, и так кашляют, как каторжные…
Сырые полы торопливо захлопали вдоль окопов. Ротный даже не оглянулся на своего заместителя.
Коляденков осмотрел винтовку. Отвел затвор, заглянул в патронник. Вытащил из обоймы патрон и сунул его пулей вперед в лунку ствола. Пуля провалилась до каймы гильзы.
Этот старинный способ проверки качества винтовки Мотовилов знал еще по службе в эскадроне. У старых винтовок, которые много побывали в деле, стволы, как правило, немного поддуты. Бой у них паршивый, кучности нет. Но для молодых бойцов, для никудышных стрелков, задача которых в бою палить в сторону противника, опустошать подсумок напропалую, и такая хороша. В свежий ствол пуля идет до половины, не дальше. Поддутый ствол тоже можно выправить. Рассверлить и пристрелять заново. Но для этого нужны тиски, инструменты, время и хотя бы горсть расходных патронов для пристрелки. Ничего из вышеперечисленного, кроме сырых окопов по обрезу поля, они не имели.
– Ну что, проверил?
– Проверил. На сто шагов и из такой не промахнусь.
– А на три сотни?
– На три сотни – другая нужна. Три сотни для нее многовато.
– Что, ворошиловский стрелок?
– Охотник.
– Белку в глаз? Да?
– Я охотился на крупного зверя. Волк, лось, медведь, росомаха…
– О! Звучит внушительно. Но война – не охота на медведя. А может, мне тебя к разведчикам определить? Нет, пожалуй, рановато. Слыхал, политрук и так грозился донесение подать? И подаст. В гриву-душу… Подаст! А винтовку поновей после первого же боя себе подберешь. Если эту не бросишь. Когда немец на этом берегу появится.
– Не брошу.
– Тут, брат, хоть в нитку избожись, а если в деле ни разу не бывал… Ладно, держись возле стариков. С ними сам себя скорей узнаешь.
Коляденков, казалось, думал уже о другом. Он посмотрел вниз, на речку, и рассудил:
– А на эту сторону его и пускать не надо.
– Это ты правильно рассудил. Для того мы тут и оборону строим.
К полудню заметно потеплело. Даже ветер утих, а вскоре и вовсе будто прилег в дальних лощинах. Над окопами мягко зашуршало. Люди подняли головы. Мягкий, и правда что не снег, а лебяжий пух падал на землю, устилал сырое, исхлестанное дождями пространство.