Страница:
Даже из сжатого перечня тогдашних историко-краеведческих работ нетрудно видеть, что их авторы выполняли вполне сознательно поставленную перед собой задачу – дать массовому читателю понятные, но по возможности научные очерки прошлого отчего края. Причем по всем указанным уже мной, а также многим другим разделам, которые я здесь миную (по геологии, географии, биологии, экономике области) «доклады свои Общество ставит в открытых заседаниях, привлекающих значительное число посторонних, преимущественно из состава учащихся Рабфака, Совпартшколы, старших классов школ второй ступени и местных техникумов, которые в будущем примут участие в исследовательской работе общества, между прочим по исследованию городищ и курганов» [38], – значилось в одном из отчетов КГОК тех лет.
Хотя по части выявления, изучения и охраны археологических и иных памятников истории и культуры успехи провинциальных краеведов выглядят гораздо скромнее. Среди их замыслов значилось: «Произвести разведку курганов, селищ, валов, песчаных россыпей, произвести обмеры и подробные описания их. Учёт всех доисторических памятников, а также исторических, в том числе кладбищ… Произвести раскопки в окрестностях городов Курска и Белгорода. Участие в работе по охране памятников искусства и старины»[39]. Увы, намеченная Булгаковым программа систематического обследования губернии в археологическом отношении оказались выполнена на самую малую долю. Кроме упоминавшихся выше разведок Л.Н. Соловьева вокруг самого Курска, осуществились следующие походы его коллег за вещественными древностями.
Один из них предприняла Мария Николаевна Орлова. Эта юная (1903 г.р.), беспартийная, но сочувствовавшая большевикам особа – крестьянка по происхождению (отец ее, правда, стал ювелиром и антикваром в предреволюционном Курске). Она с 1920-22 гг. состояла в агитотделе здешнего губкома, а за 1922-26 гг. окончила 1-й МГУ. «В 1925-26 гг. работала в области археологии в Музее изящных искусств в Москве. В те же годы производила археологические раскопки в губерниях Московской, Владимирской и Иваново-Вознесенской по открытым листам Главнауки за № № 19, 37, 80» [40], участвовала в описании фондов Исторического музея. Перед нами, таким образом, один из первых в стране специалистов по археологии, уже советской выделки.
Став по возвращению в Курск сотрудницей губмузея, Орлова очень помогла с разбором его археологических, нумизматических коллекций, переполненных в результате массовых реквизиций у «социально чуждых элементов» в годы красного террора. Весной 1927 г. она по сигналу из уезда выезжала осматривать городище и могильник на правом берегу Север-ского Донца, близ Белгорода. Этот памятник вовсю разрушался тогда меловым карьером. Осмотр уничтожаемого мелтрестом некрополя установил его сравнительно поздний характер – XVI–XVII вв. [41]. Участвовала она еще в двух-трех археологических экскурсиях с коллегами по музею.
К сожалению, в дальнейшем М.Н. Орлова ушла из музея на лучше оплачиваемую педагогическую работу. Её высокая по тем временам, редчайшая в провинции квалификация археолога-полевика и музейщика оказалась в родном городе по сути дела невостребованной, а выполненная под руководством В.А. Городцова дипломная работа неопубликованной.
В июле 1928 г. губернию посетили московские профессора В.А. Городцов и Л.Н. Мацулевич, которые по поручению Главнауки и Оружейной палаты обследовали место находки так называемых Суджанских кладов (подробный рассказ о них велся мной в соответствующей главе выпуска 1-го настоящих очерков). С помощью курского уголовного розыска им удалось собрать часть случайно найденных в 1919 и 27 гг. крестьянами с. Большой Каменец драгоценностей эпохи великого переселения народов: золотую шейную гривну с инкрустациями гранатами и цветными стеклами; золотой браслет, украшенный змеиными головками; витую золотую цепь двухметровой длины; серебряный кувшин константинопольской работы конца IV в.н. э., по клейму которого удалось датировать весь комплекс, ряд других ценностей. Проведенные этой мини-экспедицией небольшие раскопки в Каменце, на месте находки, открыли следы приречных погребений готско-гуннского круга в каменном склепе. Место погребения оказалось до основания перерыто ошалевшими от изобилия драгоценного металла крестьянами, так что в культурном слое археологам удалось выяснить немного [42].
Под впечатлением таких сокровищ, вслед за столичными учеными на место той же находки выехали курские музейщики во главе с Л.Н. Соловьевым. Они обследовали побережье Пела в ближней округе села и зафиксировали несколько поселений эпохи бронзы и раннего железа [43]. Тем же летом куряне еще раз выбирались на археологическую разведку – в район р. Оскол, с заходом на полуразрушенный белгородский могильник.
В августе 1929 г. Л.Н. Соловьев и Вячеслав Ильич Стрельский (1910–1983) несколько дней искали археологические объекты по берегам Сейма возле д. Полевой, неподалеку от Курска. «В результате обнаружены были и прекращены хищнические раскопки, дополнена археологическая карта» [44]. А в сентябре они же выезжали по заявке крестьян д. Сапогово осматривать провалы в почве, оказавшиеся вроде сугубо геологическим явлением.
Сын курского чиновника, журналиста и литератора-любителя, члена ГУАК И.Д. Стрелкова-Стрельского (расстрелянного в 1938 г. несмотря на некоторые революционные заслуги), этот юный краевед сделал псевдоним отца своей фамилией («стрельцы» – жители Стрелецкой слободы города). Поначалу он, кроме археологических экскурсий, занимался фольклористикой, соответствующими очерками дебютировал в печати [45]. Уехав получать высшее образование из Курска от греха подальше – в Московский историко-архивный институт, И.Д. впоследствии «достиг степеней известных» – стал настоящим историком, специалистом по источниковедению, доктором наук, профессором Киевского университета, руководил Центральным историческим архивом Украины [46].
В сентябре 1930 г. небольшие раскопки под Рыльском, у с. Сучкина (ныне с. Октябрьское) произвел С.Н. Замятнин (1899–1958), уже тогда весьма авторитетный археолог, научный сотрудник ГАИМК и Музея антропологии и этнографии (Кунсткамеры) в Ленинграде. Будучи уроженцем Воронежа, Сергей Николаевич начинал свой путь в науку, являясь сотрудником Воронежского музея и членом тамошнего краеведческого общества. Еще на рубеже 20-х гг. он приезжал в Курск – проверить старые сообщения здешней ГУАК об «умрихинском мамонте» (см. вып. 2 моей работы), но тогда ему не повезло обнаружить сеймский палеолит. Об аналогичной находке – костей мамонта в Сучкине при земляных работах еще в 1925 г. сообщила в ГАИМК директор Рыльского музея С.К. Репина. Когда Замятнин наконец выбрался сюда изучать это местонахождение, ему помогал начинающий местный краевед А.П. Андреев. Небольшой раскоп принес, кроме остеологического материала, богатую коллекцию кремневых орудий и отходов их производства. По заключению Замятнина, здесь оказалась «вскрыта не обычная картина палеолитического поселения, а скорее следы кратковременного охотничьего лагеря на месте добытого мамонта» [47]. Полувеком позже, в 1986-88 гг. рядом все же оказалась разведана и раскопана С.Н. Алексеевым настоящая стоянка людей каменного века (Октябрьское-2). Тем не менее, именно С.Н. Замятнин в результате своих рыльских раскопок доказал наличие палеолитической культуры в Посеймье [48].
В 1937 г. другой известный археолог (из Белоруссии) – Константин Михайлович Поликарпович (1889–1963) прошел с разведкой на следы палеолита по правому берегу Сейма на всем его протяжении по Курской области, но практически безрезультатно [49]. Как видно, масштабное открытие культуры каменного века на территории Посеймья тогда еще не созрело.
В июне 1929 г. Курский музей «стал перед необходимостью произвести небольшие раскопки в соседстве бывшего Троицкого женского монастыря, где при прокладке водопровода были обнаружены человеческие скелеты. Произведенный по поручению музея т. Соловьевым осмотр места находки, а также раскопка 3 погребений, затронутых канавой водопровода, установили существование в центральной части города: 1) следов поселения, предшествовавшего возобновлению г. Курска в конце XVI в.; 2) следов значительного кладбища, относящегося к XVII в. или несколько более ранней эпохи» [50].
А 12 ноября 1930 г. курским любителям археологии посчастливилось зачищать культурный слой явно домонгольского периода, открывшийся при строительстве в Профсоюзном саду – на территории посада древнего Курска. Тогда оказались «открыты следы подвала со стоящими в нем тремя корчагами великокняжеской эпохи. Одна из них была извлечена в целом виде и помещена в музей. Эта работа не закончена вследствие наступления морозов»[51], а на следующий сезон – по отсутствию средств и специалистов. Между прочим, похожие находки – большеразмерных сосудов домонгольского периода – встретились археологам под руководством В.В. Енукова, продолжившим уже в 1990-е гг. раскопки в историческом центре Курска [52]. К сожалению, продолжить охранные раскопки здесь в 1930-е гг. курским музейщикам не удалось (ни специалистов-археологов, ни денег на это в музее тогда уже не оказалось).
Кроме перечисленных небольших разведок, несколько еще более поверхностных поисков археологических памятников предпринимали в ту пору уездные краеведы – в Конышевке, Дмитриеве, Медвенке, Щиграх. Все они были связаны с пресечением грабительских раскопок или распашки курганов местными жителями, в условиях НЭПа особо жадными до пахотной земли и ее якобы баснословных сокровищ-кладов. Так, в 1927-28 гг. некто И.И. Булавинцев (о котором мне ничего не известно) обследовал городища у с. Михайловки-Льговской иуд. Снижи.
Надо сказать, официальное поощрение советскими властями массового движения краеведов принесло не только пользу, но и вред археологии. Немало древних земляных насыпей оказалось в 20-е гг. бесполезно уничтожено малограмотными, но самоуверенными «краеведами», особенно сельского да уездного масштабов. К примеру, из Белгородского уезда Курской губернии в ЦБК сообщалось: в одной из деревень «группа крестьян, в главе с бывшим учителем, искала в курганах „бронзы и золота“, под предлогом обратить находку в деньги, чтобы организовать на них какое-то просветительское учреждение. Драгоценных металлов не нашли, вырытые кости, черепа, глиняную посуду, пепел, угли с пренебрежением разбросали» [53]. В самом Курске об этом инциденте, похоже, так и не узнали, как и о многих других, совершенных в том же варварском духе. Самовольных, хищнических «раскопок» случилось в 20-е гг. явно больше, чем десятилетиями раньше или позже, когда политические режимы тоталитаризировались. Усиленное разграбление памятников старины – один из социально-психологических симптомов революционных, кризисных отрезков Новейшей истории России.
За всю «золотую десятилетку» курского краеведения его энтузиастам лишь однажды удалось произвести настоящие археологические раскопки. В 1925 г. сотрудники музея и члены КГОК во главе с Г.И. Булгаковым выбрались-таки на пригородное Шуклинское городище и раскопали поблизости от него курган, да сделали разрез вала и рва. По оценке держателя открытого листа Главнауки на эту экспедицию М.В. Василькова, раскопка кургана «указала на трупосожжение, с урной. Раскопки же вала и рва ничего не дали» [54] – надо понимать, из вещей, а зафиксировать стратиграфию остатков фортификационных сооружений самодеятельные археологи не умели. Поначалу они даже решили, что «Шуклинское городище должно быть отнесено к эпохе позднего неолита», хотя сами нашли на распахиваемом селище железный нож, костяную проколку и лепные черепки, отнесенные их коллегой Соловьевым к финнам.
К сожалению, материалы этой экспедиции опубликованы не были, даже полевой дневник не отложился в фондах, переданных из музея в ГАКО. Документация теперь ограничивается фразой из годичного отчета музея с более точной квалификацией тогдашних находок: «Раскопки кургана у с. Поповки дали новый материал по культуре северян IX–X вв. (установлен обряд погребения, найдены 3 глиняных горшочка)»[55]. Реконструкция же языческого трупосожжения «славянина IX в.» в шуклинском кургане украшала какое-то время антирелигиозный отдел губмузея. Данные этих раскопок приобретают новую ценность сейчас, когда (в 1998 г.) еще один курган той же Шуклинской группы раскопан сотрудниками Курского музея археологии под руководством А.В. Зорина. Эта могила содержала позднероменское, судя по гончарной керамике, рубежа X–XI вв. погребение, сходное по обряду с тем, что изучили первые курские краеведы [56].
Между тем, накануне закрытия КГОК, его руководители (т. е. опять-таки Булгаков и немногие его единомышленники) составили на удивление точный и перспективный список археологических объектов, которые надлежало раскопать в первую очередь. Соответствующий документ заслуживает быть процитированным полностью и нуждается в комментариях историографа. Итак: «План работы культурно-исторической секции Курского общества краеведения на пятилетие с 1929/30 по 1932/33 гг.:
1. Составление и издание археологической карты Курского края – 120 руб. [Подготовлена к печати в Институте археологии (ИА) РАН, A.В. Кашкиным только в 1996 г.; первая часть опубликована в Москве в 1998 г. – С.Щ.].
2. Проведение сплошной археологической разведки по Западным округам ЦЧО – 10 выездов – 500 руб. [Проведена лишь в 1970-е – 80-е годы Центрально-Черноземным отрядом новостроечной экспедиции ИА РАН, некоторыми другими археологами, причем выборочно, пока еще не по всем районам области – С.Щ.].
3. Составление и издание схематического археологического очерка края [Таковым можно считать пока разве что статьи и брошюры Ю.А. Липкинга 1960-х – 70-х гг. выпуска, о которых ниже – С.Щ.].
4. Разработка и издание обзора археологических работ по краю [Подобный обзор предпринят мной в настоящих очерках – С.Щ.].
5. Разработка и пополнение археологических коллекций музея [Эти меры начали осуществляться только с созданием в Курске в 1993 г. самостоятельного музея археологии – С.Щ.].
6. Раскопки археологических памятников в 10 пунктах – 2 000 руб.:
а) Самодуровский курган на водоразделе Оки и Свапы [в планах разведок Посеймской экспедиции КГПУ и КГОМА – С.Щ.];
б) Шуклинское городище близ Курска [шурфовалось и раскапывалось экспедицией ИА РАН в начале 1950-х гг. под руководством Т.Н. Никольской, в настоящее время под угрозой разрушения строительными работами; охранные раскопки одного из уцелевших курганов КГОМА произведены в 1998 г. – С.Щ.];
в) поле погребальных урн у с. Лебяжье близ Курска [раскапывалось экспедицией КГПИ под руководством Ю.А. Липкинга в 1960-е гг., см. ниже главу 4; затем изучалось сотрудником КОКМ-КГОМА Н.А. Тихомировым; в настоящее время под угрозой частичного разрушения строительством моста через Сейм – С.Щ.];
г) поле погребальных урн в урочище Солянка близ Курска [природные всхолмления этого урочища, ошибочно принимавшиеся за курганы, раскапывались В.В. Енуковым в 1995 г.; в качестве рабочего участвовал автор – С.Щ.];
д) Кудеяров городок Медвенского района;
е) „Курган“ у с. Курская Ольховатка;
ж) Ратманское городище близ с. Городища Бесединского района [раскапывалось экспедицией КГПИ и КГОМА под руководством
B. В. Енукова в 1990-92 гг.; рабочим этой экспедиции был автор – С.Щ.];
з) городища близ с. Бушмино [и Гочево – С.Щ.] Обоянского района [раскапывались в 1937, 1939 гг. экспедицией ГИМ и КОКМ под руководством доц. Б.А. Рыбакова; в 1990-е гг. охранные (от кладоискателей и хозяйственных работ) раскопки продолжены экспедицией КГОМА под руководством Г.Ю. Стародубцева – С.Щ.];
и) поле погребальных урн близ с. Хотмыжска Белгородского округа [„В начале 1980-х гг. к исследованию Хотмыжского археологического комплекса приступила Славяно-русская археологическая экспедиция Белгородского педагогического института“[57] под руководством А.Г. Дьяченко];
к) крепость города Курска [укрепления первоначального детинца, а затем и примыкающая к ним изнутри площадка раскапывались в 1990-е гг. под руководством В.В. Енукова [58]; автор участвовал в шурфовке детинца и посада древнерусского города – С.Щ.]» [59].
Как видно из моих комментариев к старому краеведческому плану, почти все перечисленные в нем памятники действительно оказались раскопаны столичными и курскими археологами, но гораздо позднее, в 50-е -90-е гг. А тогда, в раннесоветском прошлом, по мере строительства социализма полевая археология в провинции быстро замерла на отметке, близкой к нулевой. Мизерный бюджет КГОК из года в год сводился с дефицитом и средств на мало-мальски отдаленную и продолжительную экспедицию просто не было. Когда областная плановая комиссия отклонила смету краеведов на очередную пятилетку, перед ними встал вопрос, как и за счет чего можно сократить расходы. В этой ситуации Л.Н. Соловьев, по всей видимости, побоялся вылезать со своей любимой археологией и «обратил внимание на необходимость учета вновь выдвинутых жизнью вопросов и дать им отражение в заявке, включив, например, старую деревню, антирелигиозный вопрос и др.»[60]. Тогда Г.И. Булгаков поступился частью своих заветных замыслов археолога, но не капитулировал вовсе. Признав, скрепя сердце, «что хотя археологический материал не имеет доминирующего значения в намеченном пятилетнем плане, всё же заявку на экспедиционные работы по культуре, истории и этнографии дать надо».
В результате этой стычки сервилизма с достоинством исследователя в «Плане экскурсионно-обследовательных и лабораторных работ КГОК на 1928/29 гг.» остались по археологической части следующие пункты:
«3) Раскопки Ратского, Шуклинского и у с. Лебяжьего городищ. Установление границ древних поселений: финны – славяне – татары – славяне. – 300 руб.
4) Составление археологической карты Курского, Белгородского и Льговского округов. Выезды по Сейму, Тиму, Ворскле, Донцу. Руководитель Л.Н. Соловьев. Один выезд в б. Щигровский уезд – Г.И. Булгаков. По 50 руб. на выезд. – 250 руб.»[61].
Тем не менее, в связи с общим сокращением губбюджета по культурно-просвещенческим и научно-исследовательским статьям его, субсидия краеведам оказалась безжалостно – в 10 раз урезана и составила на всё про всё 300 руб. на 1929 и 250 руб. на 1930 гг., «что является не только недостаточным для проведения каких бы то ни было мало-мальски серьезных научно-исследовательских работ, но даже весьма скромной поддержкой издательской деятельности» [62] КГОК. Так писал в протесте (бесполезном) окружкому ВКП(б) очередной председатель краеведов, новый заведующий губмузеем, партийно вполне выдержанный товарищ А.С. Молчин. Не помогло и специальное ходатайство ЦБК перед Курским губисполкомом «об усилении субсидии Обществу изучения Курской губернии».
Итак, Г.И. Булгакову и его ближайшим сотрудникам не хватило нескольких лет жизни на свободе и нескольких сот рублей казенного пособия для того, чтобы еще с конца 20-х гг. продолжить археологическое изучение Курского края своими, местными силами. Философ Э. Гуссерль сравнил «чистого» методолога с точильщиком, который не переставая точит нож и в конце концов стачивает его вовсе о точильный камень, так и не употребив в дело. Курские краеведы с их многочисленными планами, листовками, методичками и инструкциями по археологии [63], раз в год, и то по обещанию (губернских начальников оплатить миникомандировочные) выбирающиеся посмотреть на тот или иной памятник, оказались в подобном положении.
С конца 20-х, начала 30-х гг. произошло заметное торможение не только провинциальной, но и столичной, университетской археологии в СССР. И в этой, казалось бы отдаленной от злобы текущего дня, области знаний возобладала политическая конъюнктура, процвело вульгаризаторство. «В марксистско-ленинской классификации наук археология не имеет места как самостоятельная наука, противопоставляющая себя, или параллельная истории. – Утверждалось в краевой энциклопедии. – Классовая борьба на археологическом фронте, разоблачение всех и всяческих извращений и враждебных вылазок в последние годы (1932-33) достигли особой остроты и напряженности…»[64]. За такого рода абстрактными воплями неистовых ревнителей советской идеологии всегда следовали конкретные обвинения. Так, книгу известного историка и археолога Ю.В. Готье «Железный век в Восточной Европе» (М., 1930) журнал «Историк-марксист» оценил как «идеологическую подготовку интервенции против СССР». И если от университетского профессора-гуманитария партийные начетчики требовали «ползти в марксистскую Каноссу» с томом Маркса в руках – демонстрацией идейной «перековки», то для краеведа-любителя к тому времени археологические штудии стали прямым доказательством измены интересам социализма.
В историографии успело сложиться мнение, будто власти на протяжении 20-х гг. всецело поддерживали краеведов, а ополчились на них только на рубеже 30-х. Курские данные говорят о том, что атака советских властей на краеведческое движение готовилась гораздо раньше, по сути с самого его начала под советскими вывесками.
Одно из многих подтверждений тому представляет собой отзыв выходившего в Курске губернского журнала «Спутник большевика» на первое печатное издание КГОК – альманах «Курский край». Автор данного опуса, скромно подписавшийся инициалами И.К., – Иван Григорьевич
Клабуновский, 28-летний член ВКП(б), имевший за плечами 3 курса Московского университета. Сын сапожника из Коломны, он, не служив в армии, сумел попасть в руководители среднего звена и был брошен партией в Курск на культпросветработу. Меняя одну должность за другой (глава губмузея, инспектор наркомпроса, зав. отделением Госиздата, зам. зав. агитпропом Курского губкома партии), одновременно состоял заместителем председателя (т. е. как бы большевистским комиссаром) КГОК.
Рецензируя труд своих товарищей по краеведческому Обществу, Клабуновский для начала клеймит позором аналогичные по тематике издания Курской ГУАК. «Сами „учёные“ деятели Архивной комиссии, – пишет он, – представляли собой образец самодовольной бюрократии… Неудивительно [для этого недоучившегося „обществоведа“ – С.Щ.], что революция смела не только трон и его „ученых“ лакеев [излюбленное В.И. Лениным оскорбление ученых-немарксистов – С.Щ.], но и самые организации последних – архивные комиссии. „Камергеры“ [вроде основателя Курского музея губернатора Н.Н. Гордеева или курского помещика, поэта А.А. Фета, заслуживших именно этот придворный чин – С.Щ.] и „действительные статские советники“ [вроде первого профессионального археолога-курянина К.П. Сосновского – С.Щ.] бежали…, мелкие сошки, оставшиеся на местах, растерялись, попрятались и до сих пор не могут подняться до былого величия своей ученой деятельности»[65].
Каково было этим самым «царским лакеям» вроде Познякова, Танкова, Сенаторского да «мелким сошкам» типа Булгакова, Парманина, Резановой и прочим интеллигентным краеведам подниматься к высотам науки и практики под рукой таких инструкторов, как Клабуновский, видно из дальнейших признаний последнего: «В нашей среде, особенно партийной, до сих пор не изжиты предрассудки в этом вопросе. Слова „Губмузей“, „Губархив“, „Краеведческое общество“ вызывают неизменную улыбку и жест не то отчаяния, не то сожаления. Между тем, – пока еще призывает поставленный над краеведами большевик, – именно партийцы своим авторитетом, своей административной помощью должны занять позицию защиты и содействия этой чрезвычайно важной, ответственной работе в стране…»[66].
События на «краеведном фронте» (как тогда выражались) повернулись таким образом, что партийцы выступили не защитниками, а безжалостными обвинителями настоящих краеведов во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях.
Поначалу главной претензией к исследователям местной истории, этнографии и географии стала их якобы оторванность от нужд социалистического строительства. В установочном выступлении на II Всесоюзной краеведческой конференции (декабрь 1924 г.) нарком просвещения А.В. Луначарский «выразил пожелание, чтобы краеведческое дело впредь было тесно спаяно с общегосударственной работой и школой». К чему председатель Главнауки Наркомпросса Ф.Н. Петров прибавил требование, дабы «краеведческое дело вошло в тесную связь с восстановлением производительных сил страны при условии установления связи с широкими массами рабочих и крестьян» [67].
От Курска на эту конференцию выезжали А.А. Вирский и Г.И. Булгаков, Рыльск представляла С.К. Репина, Дмитриев – М.П. Нагибина, – заведующие тамошних музеев. Но не эти дельные краеведы, а «мертвые» в творческом отношении, но партийные «души» на местах подхватили эти кличи вождей. В Курске он явственно прозвучал сначала в мае 1925 г. на губернском совещании музейных и краеведных работников. В докладе Булгакова по методике музейного дела целью краеведения объявлялось «накопление и распространение сведений о современном и прошлом состоянии природы и населения края и его материальной и социальной культуре» [68]. Казалось бы, сказано вполне корректно. Но в ответ завуч пед-техникума «П.Ф. Хлопин предостерег от того широкого толкования задач краеведения, которое дает докладчик. Планы работ краеведческих организаций, – с его точки зрения, – должны быть строго увязаны с производством и из рамок производства не выходить, иначе это заведет учительство в глубокие дебри» [69].
Хотя по части выявления, изучения и охраны археологических и иных памятников истории и культуры успехи провинциальных краеведов выглядят гораздо скромнее. Среди их замыслов значилось: «Произвести разведку курганов, селищ, валов, песчаных россыпей, произвести обмеры и подробные описания их. Учёт всех доисторических памятников, а также исторических, в том числе кладбищ… Произвести раскопки в окрестностях городов Курска и Белгорода. Участие в работе по охране памятников искусства и старины»[39]. Увы, намеченная Булгаковым программа систематического обследования губернии в археологическом отношении оказались выполнена на самую малую долю. Кроме упоминавшихся выше разведок Л.Н. Соловьева вокруг самого Курска, осуществились следующие походы его коллег за вещественными древностями.
Один из них предприняла Мария Николаевна Орлова. Эта юная (1903 г.р.), беспартийная, но сочувствовавшая большевикам особа – крестьянка по происхождению (отец ее, правда, стал ювелиром и антикваром в предреволюционном Курске). Она с 1920-22 гг. состояла в агитотделе здешнего губкома, а за 1922-26 гг. окончила 1-й МГУ. «В 1925-26 гг. работала в области археологии в Музее изящных искусств в Москве. В те же годы производила археологические раскопки в губерниях Московской, Владимирской и Иваново-Вознесенской по открытым листам Главнауки за № № 19, 37, 80» [40], участвовала в описании фондов Исторического музея. Перед нами, таким образом, один из первых в стране специалистов по археологии, уже советской выделки.
Став по возвращению в Курск сотрудницей губмузея, Орлова очень помогла с разбором его археологических, нумизматических коллекций, переполненных в результате массовых реквизиций у «социально чуждых элементов» в годы красного террора. Весной 1927 г. она по сигналу из уезда выезжала осматривать городище и могильник на правом берегу Север-ского Донца, близ Белгорода. Этот памятник вовсю разрушался тогда меловым карьером. Осмотр уничтожаемого мелтрестом некрополя установил его сравнительно поздний характер – XVI–XVII вв. [41]. Участвовала она еще в двух-трех археологических экскурсиях с коллегами по музею.
К сожалению, в дальнейшем М.Н. Орлова ушла из музея на лучше оплачиваемую педагогическую работу. Её высокая по тем временам, редчайшая в провинции квалификация археолога-полевика и музейщика оказалась в родном городе по сути дела невостребованной, а выполненная под руководством В.А. Городцова дипломная работа неопубликованной.
В июле 1928 г. губернию посетили московские профессора В.А. Городцов и Л.Н. Мацулевич, которые по поручению Главнауки и Оружейной палаты обследовали место находки так называемых Суджанских кладов (подробный рассказ о них велся мной в соответствующей главе выпуска 1-го настоящих очерков). С помощью курского уголовного розыска им удалось собрать часть случайно найденных в 1919 и 27 гг. крестьянами с. Большой Каменец драгоценностей эпохи великого переселения народов: золотую шейную гривну с инкрустациями гранатами и цветными стеклами; золотой браслет, украшенный змеиными головками; витую золотую цепь двухметровой длины; серебряный кувшин константинопольской работы конца IV в.н. э., по клейму которого удалось датировать весь комплекс, ряд других ценностей. Проведенные этой мини-экспедицией небольшие раскопки в Каменце, на месте находки, открыли следы приречных погребений готско-гуннского круга в каменном склепе. Место погребения оказалось до основания перерыто ошалевшими от изобилия драгоценного металла крестьянами, так что в культурном слое археологам удалось выяснить немного [42].
Под впечатлением таких сокровищ, вслед за столичными учеными на место той же находки выехали курские музейщики во главе с Л.Н. Соловьевым. Они обследовали побережье Пела в ближней округе села и зафиксировали несколько поселений эпохи бронзы и раннего железа [43]. Тем же летом куряне еще раз выбирались на археологическую разведку – в район р. Оскол, с заходом на полуразрушенный белгородский могильник.
В августе 1929 г. Л.Н. Соловьев и Вячеслав Ильич Стрельский (1910–1983) несколько дней искали археологические объекты по берегам Сейма возле д. Полевой, неподалеку от Курска. «В результате обнаружены были и прекращены хищнические раскопки, дополнена археологическая карта» [44]. А в сентябре они же выезжали по заявке крестьян д. Сапогово осматривать провалы в почве, оказавшиеся вроде сугубо геологическим явлением.
Сын курского чиновника, журналиста и литератора-любителя, члена ГУАК И.Д. Стрелкова-Стрельского (расстрелянного в 1938 г. несмотря на некоторые революционные заслуги), этот юный краевед сделал псевдоним отца своей фамилией («стрельцы» – жители Стрелецкой слободы города). Поначалу он, кроме археологических экскурсий, занимался фольклористикой, соответствующими очерками дебютировал в печати [45]. Уехав получать высшее образование из Курска от греха подальше – в Московский историко-архивный институт, И.Д. впоследствии «достиг степеней известных» – стал настоящим историком, специалистом по источниковедению, доктором наук, профессором Киевского университета, руководил Центральным историческим архивом Украины [46].
В сентябре 1930 г. небольшие раскопки под Рыльском, у с. Сучкина (ныне с. Октябрьское) произвел С.Н. Замятнин (1899–1958), уже тогда весьма авторитетный археолог, научный сотрудник ГАИМК и Музея антропологии и этнографии (Кунсткамеры) в Ленинграде. Будучи уроженцем Воронежа, Сергей Николаевич начинал свой путь в науку, являясь сотрудником Воронежского музея и членом тамошнего краеведческого общества. Еще на рубеже 20-х гг. он приезжал в Курск – проверить старые сообщения здешней ГУАК об «умрихинском мамонте» (см. вып. 2 моей работы), но тогда ему не повезло обнаружить сеймский палеолит. Об аналогичной находке – костей мамонта в Сучкине при земляных работах еще в 1925 г. сообщила в ГАИМК директор Рыльского музея С.К. Репина. Когда Замятнин наконец выбрался сюда изучать это местонахождение, ему помогал начинающий местный краевед А.П. Андреев. Небольшой раскоп принес, кроме остеологического материала, богатую коллекцию кремневых орудий и отходов их производства. По заключению Замятнина, здесь оказалась «вскрыта не обычная картина палеолитического поселения, а скорее следы кратковременного охотничьего лагеря на месте добытого мамонта» [47]. Полувеком позже, в 1986-88 гг. рядом все же оказалась разведана и раскопана С.Н. Алексеевым настоящая стоянка людей каменного века (Октябрьское-2). Тем не менее, именно С.Н. Замятнин в результате своих рыльских раскопок доказал наличие палеолитической культуры в Посеймье [48].
В 1937 г. другой известный археолог (из Белоруссии) – Константин Михайлович Поликарпович (1889–1963) прошел с разведкой на следы палеолита по правому берегу Сейма на всем его протяжении по Курской области, но практически безрезультатно [49]. Как видно, масштабное открытие культуры каменного века на территории Посеймья тогда еще не созрело.
В июне 1929 г. Курский музей «стал перед необходимостью произвести небольшие раскопки в соседстве бывшего Троицкого женского монастыря, где при прокладке водопровода были обнаружены человеческие скелеты. Произведенный по поручению музея т. Соловьевым осмотр места находки, а также раскопка 3 погребений, затронутых канавой водопровода, установили существование в центральной части города: 1) следов поселения, предшествовавшего возобновлению г. Курска в конце XVI в.; 2) следов значительного кладбища, относящегося к XVII в. или несколько более ранней эпохи» [50].
А 12 ноября 1930 г. курским любителям археологии посчастливилось зачищать культурный слой явно домонгольского периода, открывшийся при строительстве в Профсоюзном саду – на территории посада древнего Курска. Тогда оказались «открыты следы подвала со стоящими в нем тремя корчагами великокняжеской эпохи. Одна из них была извлечена в целом виде и помещена в музей. Эта работа не закончена вследствие наступления морозов»[51], а на следующий сезон – по отсутствию средств и специалистов. Между прочим, похожие находки – большеразмерных сосудов домонгольского периода – встретились археологам под руководством В.В. Енукова, продолжившим уже в 1990-е гг. раскопки в историческом центре Курска [52]. К сожалению, продолжить охранные раскопки здесь в 1930-е гг. курским музейщикам не удалось (ни специалистов-археологов, ни денег на это в музее тогда уже не оказалось).
Кроме перечисленных небольших разведок, несколько еще более поверхностных поисков археологических памятников предпринимали в ту пору уездные краеведы – в Конышевке, Дмитриеве, Медвенке, Щиграх. Все они были связаны с пресечением грабительских раскопок или распашки курганов местными жителями, в условиях НЭПа особо жадными до пахотной земли и ее якобы баснословных сокровищ-кладов. Так, в 1927-28 гг. некто И.И. Булавинцев (о котором мне ничего не известно) обследовал городища у с. Михайловки-Льговской иуд. Снижи.
Надо сказать, официальное поощрение советскими властями массового движения краеведов принесло не только пользу, но и вред археологии. Немало древних земляных насыпей оказалось в 20-е гг. бесполезно уничтожено малограмотными, но самоуверенными «краеведами», особенно сельского да уездного масштабов. К примеру, из Белгородского уезда Курской губернии в ЦБК сообщалось: в одной из деревень «группа крестьян, в главе с бывшим учителем, искала в курганах „бронзы и золота“, под предлогом обратить находку в деньги, чтобы организовать на них какое-то просветительское учреждение. Драгоценных металлов не нашли, вырытые кости, черепа, глиняную посуду, пепел, угли с пренебрежением разбросали» [53]. В самом Курске об этом инциденте, похоже, так и не узнали, как и о многих других, совершенных в том же варварском духе. Самовольных, хищнических «раскопок» случилось в 20-е гг. явно больше, чем десятилетиями раньше или позже, когда политические режимы тоталитаризировались. Усиленное разграбление памятников старины – один из социально-психологических симптомов революционных, кризисных отрезков Новейшей истории России.
За всю «золотую десятилетку» курского краеведения его энтузиастам лишь однажды удалось произвести настоящие археологические раскопки. В 1925 г. сотрудники музея и члены КГОК во главе с Г.И. Булгаковым выбрались-таки на пригородное Шуклинское городище и раскопали поблизости от него курган, да сделали разрез вала и рва. По оценке держателя открытого листа Главнауки на эту экспедицию М.В. Василькова, раскопка кургана «указала на трупосожжение, с урной. Раскопки же вала и рва ничего не дали» [54] – надо понимать, из вещей, а зафиксировать стратиграфию остатков фортификационных сооружений самодеятельные археологи не умели. Поначалу они даже решили, что «Шуклинское городище должно быть отнесено к эпохе позднего неолита», хотя сами нашли на распахиваемом селище железный нож, костяную проколку и лепные черепки, отнесенные их коллегой Соловьевым к финнам.
К сожалению, материалы этой экспедиции опубликованы не были, даже полевой дневник не отложился в фондах, переданных из музея в ГАКО. Документация теперь ограничивается фразой из годичного отчета музея с более точной квалификацией тогдашних находок: «Раскопки кургана у с. Поповки дали новый материал по культуре северян IX–X вв. (установлен обряд погребения, найдены 3 глиняных горшочка)»[55]. Реконструкция же языческого трупосожжения «славянина IX в.» в шуклинском кургане украшала какое-то время антирелигиозный отдел губмузея. Данные этих раскопок приобретают новую ценность сейчас, когда (в 1998 г.) еще один курган той же Шуклинской группы раскопан сотрудниками Курского музея археологии под руководством А.В. Зорина. Эта могила содержала позднероменское, судя по гончарной керамике, рубежа X–XI вв. погребение, сходное по обряду с тем, что изучили первые курские краеведы [56].
Между тем, накануне закрытия КГОК, его руководители (т. е. опять-таки Булгаков и немногие его единомышленники) составили на удивление точный и перспективный список археологических объектов, которые надлежало раскопать в первую очередь. Соответствующий документ заслуживает быть процитированным полностью и нуждается в комментариях историографа. Итак: «План работы культурно-исторической секции Курского общества краеведения на пятилетие с 1929/30 по 1932/33 гг.:
1. Составление и издание археологической карты Курского края – 120 руб. [Подготовлена к печати в Институте археологии (ИА) РАН, A.В. Кашкиным только в 1996 г.; первая часть опубликована в Москве в 1998 г. – С.Щ.].
2. Проведение сплошной археологической разведки по Западным округам ЦЧО – 10 выездов – 500 руб. [Проведена лишь в 1970-е – 80-е годы Центрально-Черноземным отрядом новостроечной экспедиции ИА РАН, некоторыми другими археологами, причем выборочно, пока еще не по всем районам области – С.Щ.].
3. Составление и издание схематического археологического очерка края [Таковым можно считать пока разве что статьи и брошюры Ю.А. Липкинга 1960-х – 70-х гг. выпуска, о которых ниже – С.Щ.].
4. Разработка и издание обзора археологических работ по краю [Подобный обзор предпринят мной в настоящих очерках – С.Щ.].
5. Разработка и пополнение археологических коллекций музея [Эти меры начали осуществляться только с созданием в Курске в 1993 г. самостоятельного музея археологии – С.Щ.].
6. Раскопки археологических памятников в 10 пунктах – 2 000 руб.:
а) Самодуровский курган на водоразделе Оки и Свапы [в планах разведок Посеймской экспедиции КГПУ и КГОМА – С.Щ.];
б) Шуклинское городище близ Курска [шурфовалось и раскапывалось экспедицией ИА РАН в начале 1950-х гг. под руководством Т.Н. Никольской, в настоящее время под угрозой разрушения строительными работами; охранные раскопки одного из уцелевших курганов КГОМА произведены в 1998 г. – С.Щ.];
в) поле погребальных урн у с. Лебяжье близ Курска [раскапывалось экспедицией КГПИ под руководством Ю.А. Липкинга в 1960-е гг., см. ниже главу 4; затем изучалось сотрудником КОКМ-КГОМА Н.А. Тихомировым; в настоящее время под угрозой частичного разрушения строительством моста через Сейм – С.Щ.];
г) поле погребальных урн в урочище Солянка близ Курска [природные всхолмления этого урочища, ошибочно принимавшиеся за курганы, раскапывались В.В. Енуковым в 1995 г.; в качестве рабочего участвовал автор – С.Щ.];
д) Кудеяров городок Медвенского района;
е) „Курган“ у с. Курская Ольховатка;
ж) Ратманское городище близ с. Городища Бесединского района [раскапывалось экспедицией КГПИ и КГОМА под руководством
B. В. Енукова в 1990-92 гг.; рабочим этой экспедиции был автор – С.Щ.];
з) городища близ с. Бушмино [и Гочево – С.Щ.] Обоянского района [раскапывались в 1937, 1939 гг. экспедицией ГИМ и КОКМ под руководством доц. Б.А. Рыбакова; в 1990-е гг. охранные (от кладоискателей и хозяйственных работ) раскопки продолжены экспедицией КГОМА под руководством Г.Ю. Стародубцева – С.Щ.];
и) поле погребальных урн близ с. Хотмыжска Белгородского округа [„В начале 1980-х гг. к исследованию Хотмыжского археологического комплекса приступила Славяно-русская археологическая экспедиция Белгородского педагогического института“[57] под руководством А.Г. Дьяченко];
к) крепость города Курска [укрепления первоначального детинца, а затем и примыкающая к ним изнутри площадка раскапывались в 1990-е гг. под руководством В.В. Енукова [58]; автор участвовал в шурфовке детинца и посада древнерусского города – С.Щ.]» [59].
Как видно из моих комментариев к старому краеведческому плану, почти все перечисленные в нем памятники действительно оказались раскопаны столичными и курскими археологами, но гораздо позднее, в 50-е -90-е гг. А тогда, в раннесоветском прошлом, по мере строительства социализма полевая археология в провинции быстро замерла на отметке, близкой к нулевой. Мизерный бюджет КГОК из года в год сводился с дефицитом и средств на мало-мальски отдаленную и продолжительную экспедицию просто не было. Когда областная плановая комиссия отклонила смету краеведов на очередную пятилетку, перед ними встал вопрос, как и за счет чего можно сократить расходы. В этой ситуации Л.Н. Соловьев, по всей видимости, побоялся вылезать со своей любимой археологией и «обратил внимание на необходимость учета вновь выдвинутых жизнью вопросов и дать им отражение в заявке, включив, например, старую деревню, антирелигиозный вопрос и др.»[60]. Тогда Г.И. Булгаков поступился частью своих заветных замыслов археолога, но не капитулировал вовсе. Признав, скрепя сердце, «что хотя археологический материал не имеет доминирующего значения в намеченном пятилетнем плане, всё же заявку на экспедиционные работы по культуре, истории и этнографии дать надо».
В результате этой стычки сервилизма с достоинством исследователя в «Плане экскурсионно-обследовательных и лабораторных работ КГОК на 1928/29 гг.» остались по археологической части следующие пункты:
«3) Раскопки Ратского, Шуклинского и у с. Лебяжьего городищ. Установление границ древних поселений: финны – славяне – татары – славяне. – 300 руб.
4) Составление археологической карты Курского, Белгородского и Льговского округов. Выезды по Сейму, Тиму, Ворскле, Донцу. Руководитель Л.Н. Соловьев. Один выезд в б. Щигровский уезд – Г.И. Булгаков. По 50 руб. на выезд. – 250 руб.»[61].
Тем не менее, в связи с общим сокращением губбюджета по культурно-просвещенческим и научно-исследовательским статьям его, субсидия краеведам оказалась безжалостно – в 10 раз урезана и составила на всё про всё 300 руб. на 1929 и 250 руб. на 1930 гг., «что является не только недостаточным для проведения каких бы то ни было мало-мальски серьезных научно-исследовательских работ, но даже весьма скромной поддержкой издательской деятельности» [62] КГОК. Так писал в протесте (бесполезном) окружкому ВКП(б) очередной председатель краеведов, новый заведующий губмузеем, партийно вполне выдержанный товарищ А.С. Молчин. Не помогло и специальное ходатайство ЦБК перед Курским губисполкомом «об усилении субсидии Обществу изучения Курской губернии».
Итак, Г.И. Булгакову и его ближайшим сотрудникам не хватило нескольких лет жизни на свободе и нескольких сот рублей казенного пособия для того, чтобы еще с конца 20-х гг. продолжить археологическое изучение Курского края своими, местными силами. Философ Э. Гуссерль сравнил «чистого» методолога с точильщиком, который не переставая точит нож и в конце концов стачивает его вовсе о точильный камень, так и не употребив в дело. Курские краеведы с их многочисленными планами, листовками, методичками и инструкциями по археологии [63], раз в год, и то по обещанию (губернских начальников оплатить миникомандировочные) выбирающиеся посмотреть на тот или иной памятник, оказались в подобном положении.
С конца 20-х, начала 30-х гг. произошло заметное торможение не только провинциальной, но и столичной, университетской археологии в СССР. И в этой, казалось бы отдаленной от злобы текущего дня, области знаний возобладала политическая конъюнктура, процвело вульгаризаторство. «В марксистско-ленинской классификации наук археология не имеет места как самостоятельная наука, противопоставляющая себя, или параллельная истории. – Утверждалось в краевой энциклопедии. – Классовая борьба на археологическом фронте, разоблачение всех и всяческих извращений и враждебных вылазок в последние годы (1932-33) достигли особой остроты и напряженности…»[64]. За такого рода абстрактными воплями неистовых ревнителей советской идеологии всегда следовали конкретные обвинения. Так, книгу известного историка и археолога Ю.В. Готье «Железный век в Восточной Европе» (М., 1930) журнал «Историк-марксист» оценил как «идеологическую подготовку интервенции против СССР». И если от университетского профессора-гуманитария партийные начетчики требовали «ползти в марксистскую Каноссу» с томом Маркса в руках – демонстрацией идейной «перековки», то для краеведа-любителя к тому времени археологические штудии стали прямым доказательством измены интересам социализма.
В историографии успело сложиться мнение, будто власти на протяжении 20-х гг. всецело поддерживали краеведов, а ополчились на них только на рубеже 30-х. Курские данные говорят о том, что атака советских властей на краеведческое движение готовилась гораздо раньше, по сути с самого его начала под советскими вывесками.
Одно из многих подтверждений тому представляет собой отзыв выходившего в Курске губернского журнала «Спутник большевика» на первое печатное издание КГОК – альманах «Курский край». Автор данного опуса, скромно подписавшийся инициалами И.К., – Иван Григорьевич
Клабуновский, 28-летний член ВКП(б), имевший за плечами 3 курса Московского университета. Сын сапожника из Коломны, он, не служив в армии, сумел попасть в руководители среднего звена и был брошен партией в Курск на культпросветработу. Меняя одну должность за другой (глава губмузея, инспектор наркомпроса, зав. отделением Госиздата, зам. зав. агитпропом Курского губкома партии), одновременно состоял заместителем председателя (т. е. как бы большевистским комиссаром) КГОК.
Рецензируя труд своих товарищей по краеведческому Обществу, Клабуновский для начала клеймит позором аналогичные по тематике издания Курской ГУАК. «Сами „учёные“ деятели Архивной комиссии, – пишет он, – представляли собой образец самодовольной бюрократии… Неудивительно [для этого недоучившегося „обществоведа“ – С.Щ.], что революция смела не только трон и его „ученых“ лакеев [излюбленное В.И. Лениным оскорбление ученых-немарксистов – С.Щ.], но и самые организации последних – архивные комиссии. „Камергеры“ [вроде основателя Курского музея губернатора Н.Н. Гордеева или курского помещика, поэта А.А. Фета, заслуживших именно этот придворный чин – С.Щ.] и „действительные статские советники“ [вроде первого профессионального археолога-курянина К.П. Сосновского – С.Щ.] бежали…, мелкие сошки, оставшиеся на местах, растерялись, попрятались и до сих пор не могут подняться до былого величия своей ученой деятельности»[65].
Каково было этим самым «царским лакеям» вроде Познякова, Танкова, Сенаторского да «мелким сошкам» типа Булгакова, Парманина, Резановой и прочим интеллигентным краеведам подниматься к высотам науки и практики под рукой таких инструкторов, как Клабуновский, видно из дальнейших признаний последнего: «В нашей среде, особенно партийной, до сих пор не изжиты предрассудки в этом вопросе. Слова „Губмузей“, „Губархив“, „Краеведческое общество“ вызывают неизменную улыбку и жест не то отчаяния, не то сожаления. Между тем, – пока еще призывает поставленный над краеведами большевик, – именно партийцы своим авторитетом, своей административной помощью должны занять позицию защиты и содействия этой чрезвычайно важной, ответственной работе в стране…»[66].
События на «краеведном фронте» (как тогда выражались) повернулись таким образом, что партийцы выступили не защитниками, а безжалостными обвинителями настоящих краеведов во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях.
Поначалу главной претензией к исследователям местной истории, этнографии и географии стала их якобы оторванность от нужд социалистического строительства. В установочном выступлении на II Всесоюзной краеведческой конференции (декабрь 1924 г.) нарком просвещения А.В. Луначарский «выразил пожелание, чтобы краеведческое дело впредь было тесно спаяно с общегосударственной работой и школой». К чему председатель Главнауки Наркомпросса Ф.Н. Петров прибавил требование, дабы «краеведческое дело вошло в тесную связь с восстановлением производительных сил страны при условии установления связи с широкими массами рабочих и крестьян» [67].
От Курска на эту конференцию выезжали А.А. Вирский и Г.И. Булгаков, Рыльск представляла С.К. Репина, Дмитриев – М.П. Нагибина, – заведующие тамошних музеев. Но не эти дельные краеведы, а «мертвые» в творческом отношении, но партийные «души» на местах подхватили эти кличи вождей. В Курске он явственно прозвучал сначала в мае 1925 г. на губернском совещании музейных и краеведных работников. В докладе Булгакова по методике музейного дела целью краеведения объявлялось «накопление и распространение сведений о современном и прошлом состоянии природы и населения края и его материальной и социальной культуре» [68]. Казалось бы, сказано вполне корректно. Но в ответ завуч пед-техникума «П.Ф. Хлопин предостерег от того широкого толкования задач краеведения, которое дает докладчик. Планы работ краеведческих организаций, – с его точки зрения, – должны быть строго увязаны с производством и из рамок производства не выходить, иначе это заведет учительство в глубокие дебри» [69].