Страница:
Как видно, воинствующее невежество, прикрываясь партийностью, поднимало голову в среде краеведов. Но культурные, образованные люди до поры имели там право голоса, им удавалось какое-то время отстаивать свои позиции, хотя бы ценой неизбежных компромиссов с партийными ортодоксами. Возражавший тому же Хлопину Булгаков, признавая, что «вся краеведная работа должна получить производственный уклон», настаивал всё же на сохранении «всех ее взаимосвязанных граней: природоведческой, экономической и культурно-исторической» [70].
Что заставило обе стороны – власти, партийцев, с одной стороны, и беспартийных краеведов старой закалки, с другой, – идти в течение ряда лет на компромисс?
С первой, официальной стороны, по всей видимости бралось в расчет то, что факт добросовестной, плодотворной работы части прежней интеллигенции на благо рабоче-крестьянского государства в какой-то степени украшает его международный фасад, как сейчас говорят – имидж во внешней и внутренней политике. Не случайно Курский губисполком периодически требовал с КГОК отчета «для помещения его в общий отчет ГИК к предстоящему губсъезду Советов»[71]. Информацию о своей деятельности курские краеведы предоставляли также для справочно-адресной книги «Культурные центры СССР», для «Информационного бюллетеня» Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, многих других центральных изданий.
С другой, интеллигентской, стороны имелись желание или необходимость примениться к новым, весьма своеобразным порядкам советского режима; легально продолжать свои исследовательские, коллекционерские, педагогические занятия, вообще развить общественную активность, причем в мало к чему обязывающей, политически нейтральной форме краеведческих встреч и бесед. До поры до времени это поощрялось. Недаром все активисты КГОК, по тем или иным причинам покидавшие Курск, запасались подробными справками о своем вкладе в губернское краеведение.
С обеих сторон – и большевистской, и интеллигентской – присутствовали культуртрегерские порывы к ликвидации неграмотности в крестьянско-мещанской России, ее просвещению в том числе по гуманитарно-исторической части. «Дореволюционная интеллигенция жила идеей просвещения народа („сейте разумное, доброе, вечное“), а власти в 1920-е годы эту идею поддерживали (ликбезы, рабфаки, лектории в церковных зданиях и т. д.). На этой почве мог возникнуть достаточно принципиальный альянс»[72], – отмечает А.А. Формозов.
К сказанному стоит добавить, что большевики, действительно ликвидируя в массовом масштабе элементарную, функционально-грамматическую безграмотность, заодно добивались политико-идеологического «зомбирования» малограмотного сознания научившихся наконец читать и писать простых людей в духе ненависти ко всему буржуазному, «бывшему» и надежды на радужные перспективы социализма, пролетаризации жизни. В «Революционном рабоче-крестьянском букваре для взрослых»(М., 1920) изображен, в частности, «зубастый, толстый, со звериным оскалом капиталист, стегающий кнутом маленьких сгорбленных пролетариев» [73]. Краеведы же дореволюционной закалки, даже не монархически, а демократически настроенные (вроде тех же отца и сына Стрельских, прятавших у себя при временной победе белых оригинал письма В.И. Ленина курским рабочим), органически не могли унизиться до подобных вульгаризации в своей просветительской деятельности. А их согласные со здравым смыслом попытки сблизиться с официальной политикой коммунистов чаще всего выглядели в глазах последних подозрительно.
На фоне общего обеднения, упрощения культурной жизни в послереволюционной провинции, краеведение, помимо всего прочего, служило одной из немногих отдушин для людей, привыкших к содержательному общению, общеполезному досугу. В тех условиях, когда: «Гражданина окликает гражданин: / Что сегодня, гражданин, на обед? / Прикреплялись, гражданин, или нет? / Я сегодня, гражданин, плохо спал! / Душу я на керосин обменял…» – горькая самоирония в 1920 г. рафинированного поэта из плеяды «серебряного века» (В.А. Зоргенфрея), застигнутого «военным коммунизмом». Русская интеллигенция после революции в своей массе оказалась заметно маргинализированной («стала ничем») по сравнению с кадровыми пролетариями и совслужащими («ставшими всем» в смысле бытовых привилегий – пайка, жилплощади, уважения окружающих, перспектив служебной карьеры).
Поэтому ностальгия по нормальной, дореволюционной жизни выражалась тогда, помимо прочего, и в краеведческих формах. Нередко на сугубо маниловский манер. Как в метаироничной передаче A.M. Ремизова: «Если бы им [Манилову и Чичикову] жить вместе, незаметно проходили бы часы деревенской скуки, изучали бы какую-нибудь науку – памятники древней русской письменности, словарь Даля, и потом рассуждали бы о мыслях и словах…»[74].
В списках членов КГОК встречаются лица, мало чем помогшие изучению древностей, но достаточно колоритные сами по себе. Вот, например, Леонид Дмитриевич Кашкин, вступивший в число советских краеведов 75 лет от роду. В членской анкете он представился как сын воронежского книгопродавца Дмитрия Антоновича Кашкина. «Мой отец, – с законной гордостью отмечает свежеиспеченный краевед, – первый учитель Кольцова, о чем говорится во всех биографиях поэта. Около 1850 г. отец ослеп и обеднел»[75], т. е. вышел из состава «мелкой буржуазии». Сам Л.Д. Кашкин, кандидат сельского хозяйства бывшей Петровской, затем Тимирязевской академии, служил с 1894 г. главбухом Курского акцизного управления, начальник которого, он же опытный археолог К.П. Сосновский, и заразил его, скорее всего, краеведческими интересами.
Сошлюсь еще на одну типичную среди пассивных краеведов 20-х гг. фигуру. Отставной курский адвокат Николай Владимирович Фабрикант (1867 г.р.) имел за плечами полтавскую классическую гимназию, юридический факультет Московского университета и Московское же музыкально-филармоническое училище. Когда-то сотрудничал с «Русскими ведомостями», «Русской мыслью» и другими повременными изданиями, «занимался литературой» и «всегда интересовался вопросами краеведения». В Курске он время от времени «выступал с публичными лекциями по музыке и общественным вопросам» [76]. В юнсекцию краеведов вступил также его сын Георгий (1905 г.р.), школьник.
На примерах этих и других, культурно близких им людей, видна тяга провинциальной интеллигенции к чему-то духовному и безусловно полезному на общественном порище даже при большевиках и, можно сказать, несмотря на них, а потому безопасному для людей непролетарского происхождения и свободных профессий.
Однако альянс старой и пролетарской культур на ниве краеведения вышел непрочным. Все попытки лучших краеведов правдами и неправдами доказать свою нужность социалистическому строительству оказались тщетными. Кстати сказать, кроме знающих и, главное, увлеченных краеведением деятелей, в списках КГОК сплошь и рядом попадаются совершенно случайные, принятые явно ради количества люди. Их заявления и анкеты пестрят вопиющими грамматическими ошибками (взять хотя бы некоего 18-летнего «допрезыеника Владимира Грегорьееича Попова», не умеющего даже грамотно подписаться, но желающего заниматься «архиологией»). Руководители Общества позаботились внести в членские списки немало «мертвых» для краеведения, но классово правильных «душ» – крестьян разных уездов, агрономов, инженеров, служащих, старшеклассников средних школ. Рабочих от станка им удалось наскрести всего двоих.
Но ни расширение «социальной базы» своей организации, ни вся прочая просоветская мимикрия краеведов им не помогла. В июле 1928 г. губернское Общество краеведов было реорганизовано в окружное – в связи с очередным изменением административно-территориального деления, по которому бывшая Курская губерния вместе с рядом соседних вошла в единую Центрально-Черноземную область. На заседании Областного бюро краеведения (ОБК) в сентябре 1929 г. в Воронеже слушался отчет Курского отделения и 5-летний план его работы. Тогда «отмечается наличие в организации небольшой группы старых краеведов, не желающих уяснить идей массового советского краеведения, пытающихся стащить краеведческую работу на старые, замкнутые от масс кабинетные рельсы» (стоит задержать внимание читателя на этом перле советского новояза: «рельсы, пролегающие через кабинет…»).
Решено было «считать необходимым повести с ними решительную борьбу, вплоть до полного очищения краеведческих рядов от таких социально чуждых элементов» [77]. В предчувствии такого решения в Курске уже принесли одну жертву из обреченной на заклание «группы старых краеведов» – в 1928 г. сняли с должности и отдали под суд за некие финансовые упущения беспартийного директора губмузея В.М. Василькова, которому якобы «были чужды интересы рабочего класса»[78] (как выразился его преемник из номенклатуры губкома ВКП(б) Анатолий Сергеевич Молчин). Приговором по делу Василькова будущие руководители музея стремились прикрыться как фиговым листком, «подтверждающим мероприятия в отношении расхитителей ценностей» [79].
Следующих жертв наметил состоявшийся в январе 1930 г. I областной съезд ЦЧО по краеведению. К необходмости выявить в краеведческих рядах «козлов отпущения» подводили доклад председателя ОБК Комарова «Об итогах и перспективах краеведческого движения в ЦЧО» и доклад П.Н. Черменского «Социалистическая реконструкция хозяйства ЦЧО и задачи краеведения». В резолюции съезда отмечалось: «С большим удовлетворением съезд констатирует решительную политику ОБК за очищение краеведческих организаций от социально-чуждых вредительских элементов типа С.Н. Введенского [1867–1940; ученик В.О. Ключевского; богослов и историк; доцент ВГУ, создатель и председатель Воронежского городского общества краеведов и ответственный секретарь ОБК; получил 5 лет лагерей – С.Щ.], Ф.И. Поликарпова, бывшего земского начальника [зав. этнографическим отделом Воронежского краеведческого музея, после увольнения оттуда – сельский священник; расстрелян по „Делу“ краеведов], Г.И. Булгакова-церковника» [80].
Курские краеведы тут же – 26 января вывели своего ученого секретаря, столь несвоевременно «согрешившего» церковностью (в виде членства в «двадцатке» совета Благовещенской церкви), а заодно с ним А.Н. Сахарову из своих рядов как «лишенцев» (избирательных прав). В справке, выданной Георгию Ильичу по этому случаю, значилось: «На протяжении всего времени с момента организации Общества, учредителем коего он состоял… был активным работником, неоднократно выступал докладчиком, проводил лекции по вопросам краеведения, как на собраниях рабочих, так и на съездах и конференциях учительства… Исключен из Общества за связь с религией» [81] (выразившуюся в конце концов его общественной «проработки» просто в посещении церковных служб).
Тогда же Булгакова исключили из профсоюза работников просвещения. Это означало потерю педагогической работы в Курске. Пришлось перебираться в Воронеж, где в одной из школ ФЗО, да на Высших экономических курсах нашлось место для опального учителя с четвертьвековым стажем и ученой степенью. Оттуда он прислал курским краеведам прошение о восстановлении его в правах члена их Общества и его совета, о разрешении ему заочно участвовать в их работе. Увлечение историей родного края оказалось для этого человека куда выше его личных обид. Коллеги прямо не возразили, но дипломатично переадресовали запрос: «Ввиду того, что вопрос об исключении т. Булгакова поднят был на областном съезде ЦЧО по краеведению…, то и восстановление его, по формальным соображениям и мотивам, должно быть произведено ОБК, тем более, что т. Булгаков в настоящее время работает в Воронеже»[82].
Но в Воронеже к тому времени органы ГПУ уже арестовали первых фигурантов по делу выдуманной ими монархической организации «Краеведы». А во внутренней тюрьме на московской Лубянке и в ленинградских «Крестах» начинали давать признательные показания мифические руководители провинциальных «краеведов-вредителей» – академики С.Ф. Платонов, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский, Е.В. Тарле, Ю.В. Готье; профессоры С.В. Рождественский, С.В. Бахрушин, ученый секретарь ЦБК Д.О. Святский и прочие члены их «подпольной контрреволюционной организации историков»[83]. Чтобы она казалась поразветвленнее, под конец 1930 г. в ЦЧО прошли дополнительные аресты членов краеведческих обществ и их знакомых. Звание краеведа превратилось почти в столь же мрачную «каинову печать» политической опасности, как и принадлежность к дворянству, высшему чиновничеству, буржуазии, церкви, офицерству при старом режиме, «кулачеству» и т. п. коллективным «врагам народа».
В Курске тогда оказались взяты под стражу Т.А. Горохов и Михаил Алексеевич Рязанцев, 1879 г.р., – бессменный, избранный самими детьми руководитель юнсекции и технический секретарь КГОК. В Щиграх – руководитель тамошнего отделения Краеведческого общества Михаил Николаевич Исаев (57 лет, крестьянин с образованием топографа; в анкетной графе судимость обозначил было: «Нет», но затем припомнил: «В 1919 г. белыми приговаривался к расстрелу»). В Воронеже среди прочих – сам Г.И. Булгаков. На этом аресты по «Делу краеведов» не прекратились.
Роковую роль на следствии по этому делу в Курске сыграл, судя по соответствующему делу из архива КГБ, Тихон Абрамович Горохов, служивший перед арестом нумизматом губмузея. Личность, как видно по его публикациям [84], довольно серая. Родившись в 1869 г. в крестьянской семье с. Семеновки Курского уезда, имел «образование домашнее», т. е. не окончил даже средней школы. С 1893 по 1912 гг. работал в типографии губернского центра. С 1920 г. занимался антикварной торговлей. Затем, когда эта последняя превратилась в пережиток капитализма, значился безработным, пока не попал в музей. Ведь с юных лет он заинтересовался старинными монетами и постепенно приобрел немалый опыт и широкую известность на неофициальном нумизматическом рынке, даже состоял членом-учредителем Московского нумизматического общества. Он придумал давать объявления в газетах о покупке редких монет и таким путем ему удалось приобрести целый ряд случайно найденных кладов древних и средневековых денег. Поступив в краеведы, свои услуги их Обществу предлагал в виде «исследования и определения времени зарытия кладов и их содержимого»[85].
Так получилось, что из арестованных курских краеведов, как это видно по архивированным КГБ документам следствия по их делу, Горохов первым дал разоблачительные показания в нужном для чекистов направлении. «… Я видел, – заявил он на допросе уполномоченному оперсектора ОГПУ Брунелевскому 24 февраля 1931 г., – что руководство Обществом было сосредоточено в руках бывших деятелей Архивной комиссии [напомню читателю „ориентировку“ краеведческого комиссара Клабуновско-го в отношении именно этого „контингента“ подозреваемых в нелояльности большевистскому режиму – С.Щ.] Булгакова Г.И., Сенаторского, Познякова, Стрельского и др., которые, опираясь на новый актив краеведческого Общества в лице Рязанцева М.А., инженера Яковлева, Карачевцева, Черномордик, Парманина, проводили явно контрреволюционные установки в работе»[86].
«Факты» в подтверждение этого смертоносного обвинения приводились нумизматом вполне в духе того времени и места, где шла беседа: «Ярким примером выступления против мероприятий Советской власти Булгакова может служить рассказанный Булгаковым анекдот о съезде в Москве воробьев… Рязанцев, как мне известно, проводя экскурсии по городу, старался завести их в некоторые церкви г. Курска, но избегал показывать новые постройки, произведения Советской власти, например, новую электрическую станцию». И финальный аккорд гороховского поклепа: «Причиной объединения в Общество названных выше людей послужило стремление иметь легальную организацию»[87]. Читай: «Антисоветскую».
В мае 1931 г. следствие по делу 92 краеведов ЦЧО закончилось. Суда их не удостоили: коллегия ОГПУ в Москве заочно, без вызова обвиняемых из Воронежа, Курска, Тамбова, Орла, вынесла внесудебный приговор. По точному заключению первого историка этого «Дела» А.Н. Акиньшина, «расправа поражает своей масштабностью и бессмысленностью по отношению к беззащитным людям. Пятеро приговорены к расстрелу, подавляющее большинство к заключению в концлагерь сроком от 3 до 10 лет и лишь несколько человек – к высылке в Северный край, Западную Сибирь, Казахстан» [88].
«Главный среди курян заговорщик» Г.И. Булгаков получил 5 лет лагерей и отбыл весь срок на строительстве Беломорканала. «За ударную работу на Беломорканале был награжден Почетной грамотой Мосволгстроя (1936) и знаком „Ударник МВС“ (1937)»[89] – отличия не то, чтобы просто издевательские, а какие-то инфернальные. После длительной послекаторжной ссылки в сельскую местность Куйбышевской области вернулся в 1944 г. в Курск – умирать.
Приговор Горохову оказался помягче – 3 года лагерей. После них и ссылки и он возвратился в родной город. Прожил там по крайней мере до начала 50-х гг., помаленьку приторговывая сбереженными даже от чекистов нумизматическими запасами и мечтая приобрести в свою коллекцию монет знаменитое «Ярославле серебро» [90].
Такой же срок отмерили Борису Александровичу Болдыреву, 1900 г.р., бухгалтеру из Старого Оскола. Его земляки братья Рождественские, Дмитрий (1890 г.р.) и Николай (1882 г.р.) Михайловичи – создатели Старооскольского краеведческого музея – удостоились почему-то аж по 5 лагерных лет каждый. Надо заметить, что Н.М. Рождественский избирался членом губсовета КГОК и даже членом московского ЦБК. Оба брата воевали в свое время на Германском фронте, а затем в 1919-21 гг. в Красной Армии. Везучий, недостреленный еще белыми, М.Н. Исаев из Щигров отделался у своих, красных, 3 годами высылки в Западную, причем, Сибирь. Такой же меры наказания подвергся учитель школы крестьянской молодежи в с. Ястребовке Староосколького района Владимир Платонович Менжулин (1868 г.р.). На 3 года в Северный край выслали Наталью Ильиничну Пузанову (1886 г.р.). Эта курянка до революции преподавала французский язык не где-нибудь, а в Смольном институте благородных девиц. Перед арестом жила в Курске, не работала по инвалидности. М.А. Рязанцев, так любивший природу, особенно птиц своего соловьиного края [91], помещался в северные лагеря на 3 года.
Таков печальный итог «золотого десятилетия» советского краеведения в Курской губернии.
О таких вот делах напишет позднее (но еще когда было нельзя) Б.А. Слуцкий:
В том же 1930 г., подальше от Курска, бежал Л.Н. Соловьев. В Ленинграде он спешно переквалифицируется на курсах при Горном институте на геолога (раз археологов арестовывают) и уезжает в таком качестве в самую что ни на есть глубинку. Из места нового распределения – г. Боровичи уходит еще дальше, в леса и горы, ведя геологоразведки по Валдайским высотам. В конце 1933 г. его «петля» по карте страны завершается в Абхазии, где он постепенно возвращается к археологии. Проведя на Кавказе вторую половину жизни, Л.Н. Соловьев немало сделал для изучения каменного века данного региона, защитил по нему кандидатскую диссертацию. А Курск надолго остался без собственного специалиста-археолога.
Все попытки оставшихся на свободе энтузиастов продолжить издание краеведческих «Известий» разбились о следующую резолюцию цензуры: «Издание журнала не может быть возобновлено, т. к. Главлитом вообще признается нецелеообразным издание окружных краеведческих печатных органов, а в отношении Курского журнала неоднократно выявлялась определенная идеологическая невыдержанность. Зав. Облоно Никифоров. Инспектор ОблЛита Давыдов» [93]. Так и пропали подготовленные для очередных номеров курского краеведческого журнала и даже набранные, частью отпечатанные в типографии статьи: М.А. Рязанцева «Охрана природы Курского округа», Н.П. Вознесенского «Климат Курского округа», доктора Дмитриева «Медико-санитарное обследование колхозов округа» и «Железисто-щелочные воды источников „Стезева дача“», Чебуркина «Обследование вод артезианских и др. колодцев г. Курска», Л.Н. Соловьева «Раскопки древнеславянского погребения у д. Поповки».
Попытки оспорить решение курских цензоров в воронежском и даже московском (у «тов. Смидовича») центрах краеведческого движения ничего не дали.
Постановлением от 3 августа 1930 г. воронежского ОБК и само Курское окружное отделение было ликвидировано. Курянам предложили «вместо единого Краеведческого общества организовать краеведческие кружки при каждом колхозе, совхозе, фабрике, заводе, школе, избах-читальнях и т. п.»[94], а для координации будущей кружковой сети оставлялось Курское городское бюро краеведения (оно же районное). Стремясь любой ценой сохранить разрешение советской власти на свое и своих подшефных существование, руководители краеведов жестко оговорили число и направленность новых секций при районных бюро: «по социалистической реконструкции сельского хозяйства для научно-исследовательского изучения социалистического сектора деревни; по изучению фабрик и заводов; по школьному краеведению». О запечатлении образцов культуры старой деревни, об археологии и истории своей области краеведы теперь боялись и вспоминать. Сами у себя они потребовали практически невозможного: «добиться в самом ближайшем будущем соотношения по составу членов организаций не менее 50 % рабочих и крестьян-колхозников». Между тем, к 1930 г. в составе КГОК из 69 членов рабочих находился только 1, крестьян – 1, остальные – служащие и безработные (10); членов ВКП(б) – 7, ВЛКСМ – 2, беспартийных – 60 [95].
Последние директивы агонизирующего ЦБК гласили: «Вся краеведная работа, как в центре, так и на местах, должна быть направлена на проведение генеральной линии партии, на борьбу против правого уклона, как главной опасности на данном этапе, „лево-троцкистских загибов“ и „право-левацких тенденций“ и переключение на обслуживание текущих задач социалистического строительства…»[96]. Бюро запрещало краеведам любые экспедиции, «не занимающиеся изучением нашего социалистического строительства» [97].
На попытке перестроить свои ряды в соответствии со столь «ценными указаниями» окончательно захлебнулось организованное движение краеведов в Курске. 18 октября 1930 г. состоялось общее собрание Курского горрайонного общества краеведения. На нем присутствовали и опытные краеведы (Т.А. Горохов, Л.Н. Соловьев, Н.П. Вознесенский, Л.Н. Позняков, С.Н. Ефременко, Н.А. Рязанцев) и несколько новых в этом кругу лиц. Сообща решили считать Курское окружное Общество ликвидированным, реорганизовать его в «горрайонное» и «освежить рукописи членов Общества», имеющиеся в портфеле редакции его журнала [98].
Однако ОБК ЦЧО в январе 1931 г. предписало сдать все дела КГОК в Облархивное бюро, а неизданные рукописи выслать ему в Воронеж (Среди таковых оказались: «Местный архив как один из источников краеведения» И.С. Абрамова, «Курское областное архивное бюро» С.Е. Волкова, «Местные документы XVII века», «Топография Курского и Льговского уездов по архивным документам XVIII века» С.Н. Ефременко, «Фауна западной части ЦЧО» Плигинского и мн. др.).
Последние листы соответствующего архивного фонда КГОК – списки мертворожденных «кружков краеведения», создававшихся на бумаге в начале 1931 г. Так, краеведческая ячейка дислоцированного здесь артполка насчитывала 29 человек; при швейной фабрике – 11; на государственном кожевенном заводе аж 34 (в их числе – строгаль, прокатчик, кузнец, раскройщик, шприцатор, сыпарь кож и т. п. «археологи»). Даже там, где краеведческие кружки могли бы стать при квалифицированном руководстве не совсем формальными, их состав развеивает подобные надежды. Скажем, в бюро краеведения школы для взрослых значились: санитар, буфетчица, учащийся. А рядовыми кружковцами тут якобы стали белошвейки, домработницы, чернорабочие, крестьяне, картонажник, санитары, безработные и т. п. кадры. Словом, все, кроме учителей, имевших хоть какое-то образование. Зато оказалась выполнена резолюция ОБК насчет того, чтобы «втянуть в краеведческие организации рабочих от станка, а по районным организациям в деревне – передовиков крестьян из бедняцкого и середняцкого актива и особенно – крестьян-колхозников» [99].
Что заставило обе стороны – власти, партийцев, с одной стороны, и беспартийных краеведов старой закалки, с другой, – идти в течение ряда лет на компромисс?
С первой, официальной стороны, по всей видимости бралось в расчет то, что факт добросовестной, плодотворной работы части прежней интеллигенции на благо рабоче-крестьянского государства в какой-то степени украшает его международный фасад, как сейчас говорят – имидж во внешней и внутренней политике. Не случайно Курский губисполком периодически требовал с КГОК отчета «для помещения его в общий отчет ГИК к предстоящему губсъезду Советов»[71]. Информацию о своей деятельности курские краеведы предоставляли также для справочно-адресной книги «Культурные центры СССР», для «Информационного бюллетеня» Всесоюзного общества культурных связей с заграницей, многих других центральных изданий.
С другой, интеллигентской, стороны имелись желание или необходимость примениться к новым, весьма своеобразным порядкам советского режима; легально продолжать свои исследовательские, коллекционерские, педагогические занятия, вообще развить общественную активность, причем в мало к чему обязывающей, политически нейтральной форме краеведческих встреч и бесед. До поры до времени это поощрялось. Недаром все активисты КГОК, по тем или иным причинам покидавшие Курск, запасались подробными справками о своем вкладе в губернское краеведение.
С обеих сторон – и большевистской, и интеллигентской – присутствовали культуртрегерские порывы к ликвидации неграмотности в крестьянско-мещанской России, ее просвещению в том числе по гуманитарно-исторической части. «Дореволюционная интеллигенция жила идеей просвещения народа („сейте разумное, доброе, вечное“), а власти в 1920-е годы эту идею поддерживали (ликбезы, рабфаки, лектории в церковных зданиях и т. д.). На этой почве мог возникнуть достаточно принципиальный альянс»[72], – отмечает А.А. Формозов.
К сказанному стоит добавить, что большевики, действительно ликвидируя в массовом масштабе элементарную, функционально-грамматическую безграмотность, заодно добивались политико-идеологического «зомбирования» малограмотного сознания научившихся наконец читать и писать простых людей в духе ненависти ко всему буржуазному, «бывшему» и надежды на радужные перспективы социализма, пролетаризации жизни. В «Революционном рабоче-крестьянском букваре для взрослых»(М., 1920) изображен, в частности, «зубастый, толстый, со звериным оскалом капиталист, стегающий кнутом маленьких сгорбленных пролетариев» [73]. Краеведы же дореволюционной закалки, даже не монархически, а демократически настроенные (вроде тех же отца и сына Стрельских, прятавших у себя при временной победе белых оригинал письма В.И. Ленина курским рабочим), органически не могли унизиться до подобных вульгаризации в своей просветительской деятельности. А их согласные со здравым смыслом попытки сблизиться с официальной политикой коммунистов чаще всего выглядели в глазах последних подозрительно.
На фоне общего обеднения, упрощения культурной жизни в послереволюционной провинции, краеведение, помимо всего прочего, служило одной из немногих отдушин для людей, привыкших к содержательному общению, общеполезному досугу. В тех условиях, когда: «Гражданина окликает гражданин: / Что сегодня, гражданин, на обед? / Прикреплялись, гражданин, или нет? / Я сегодня, гражданин, плохо спал! / Душу я на керосин обменял…» – горькая самоирония в 1920 г. рафинированного поэта из плеяды «серебряного века» (В.А. Зоргенфрея), застигнутого «военным коммунизмом». Русская интеллигенция после революции в своей массе оказалась заметно маргинализированной («стала ничем») по сравнению с кадровыми пролетариями и совслужащими («ставшими всем» в смысле бытовых привилегий – пайка, жилплощади, уважения окружающих, перспектив служебной карьеры).
Поэтому ностальгия по нормальной, дореволюционной жизни выражалась тогда, помимо прочего, и в краеведческих формах. Нередко на сугубо маниловский манер. Как в метаироничной передаче A.M. Ремизова: «Если бы им [Манилову и Чичикову] жить вместе, незаметно проходили бы часы деревенской скуки, изучали бы какую-нибудь науку – памятники древней русской письменности, словарь Даля, и потом рассуждали бы о мыслях и словах…»[74].
В списках членов КГОК встречаются лица, мало чем помогшие изучению древностей, но достаточно колоритные сами по себе. Вот, например, Леонид Дмитриевич Кашкин, вступивший в число советских краеведов 75 лет от роду. В членской анкете он представился как сын воронежского книгопродавца Дмитрия Антоновича Кашкина. «Мой отец, – с законной гордостью отмечает свежеиспеченный краевед, – первый учитель Кольцова, о чем говорится во всех биографиях поэта. Около 1850 г. отец ослеп и обеднел»[75], т. е. вышел из состава «мелкой буржуазии». Сам Л.Д. Кашкин, кандидат сельского хозяйства бывшей Петровской, затем Тимирязевской академии, служил с 1894 г. главбухом Курского акцизного управления, начальник которого, он же опытный археолог К.П. Сосновский, и заразил его, скорее всего, краеведческими интересами.
Сошлюсь еще на одну типичную среди пассивных краеведов 20-х гг. фигуру. Отставной курский адвокат Николай Владимирович Фабрикант (1867 г.р.) имел за плечами полтавскую классическую гимназию, юридический факультет Московского университета и Московское же музыкально-филармоническое училище. Когда-то сотрудничал с «Русскими ведомостями», «Русской мыслью» и другими повременными изданиями, «занимался литературой» и «всегда интересовался вопросами краеведения». В Курске он время от времени «выступал с публичными лекциями по музыке и общественным вопросам» [76]. В юнсекцию краеведов вступил также его сын Георгий (1905 г.р.), школьник.
На примерах этих и других, культурно близких им людей, видна тяга провинциальной интеллигенции к чему-то духовному и безусловно полезному на общественном порище даже при большевиках и, можно сказать, несмотря на них, а потому безопасному для людей непролетарского происхождения и свободных профессий.
Однако альянс старой и пролетарской культур на ниве краеведения вышел непрочным. Все попытки лучших краеведов правдами и неправдами доказать свою нужность социалистическому строительству оказались тщетными. Кстати сказать, кроме знающих и, главное, увлеченных краеведением деятелей, в списках КГОК сплошь и рядом попадаются совершенно случайные, принятые явно ради количества люди. Их заявления и анкеты пестрят вопиющими грамматическими ошибками (взять хотя бы некоего 18-летнего «допрезыеника Владимира Грегорьееича Попова», не умеющего даже грамотно подписаться, но желающего заниматься «архиологией»). Руководители Общества позаботились внести в членские списки немало «мертвых» для краеведения, но классово правильных «душ» – крестьян разных уездов, агрономов, инженеров, служащих, старшеклассников средних школ. Рабочих от станка им удалось наскрести всего двоих.
Но ни расширение «социальной базы» своей организации, ни вся прочая просоветская мимикрия краеведов им не помогла. В июле 1928 г. губернское Общество краеведов было реорганизовано в окружное – в связи с очередным изменением административно-территориального деления, по которому бывшая Курская губерния вместе с рядом соседних вошла в единую Центрально-Черноземную область. На заседании Областного бюро краеведения (ОБК) в сентябре 1929 г. в Воронеже слушался отчет Курского отделения и 5-летний план его работы. Тогда «отмечается наличие в организации небольшой группы старых краеведов, не желающих уяснить идей массового советского краеведения, пытающихся стащить краеведческую работу на старые, замкнутые от масс кабинетные рельсы» (стоит задержать внимание читателя на этом перле советского новояза: «рельсы, пролегающие через кабинет…»).
Решено было «считать необходимым повести с ними решительную борьбу, вплоть до полного очищения краеведческих рядов от таких социально чуждых элементов» [77]. В предчувствии такого решения в Курске уже принесли одну жертву из обреченной на заклание «группы старых краеведов» – в 1928 г. сняли с должности и отдали под суд за некие финансовые упущения беспартийного директора губмузея В.М. Василькова, которому якобы «были чужды интересы рабочего класса»[78] (как выразился его преемник из номенклатуры губкома ВКП(б) Анатолий Сергеевич Молчин). Приговором по делу Василькова будущие руководители музея стремились прикрыться как фиговым листком, «подтверждающим мероприятия в отношении расхитителей ценностей» [79].
Следующих жертв наметил состоявшийся в январе 1930 г. I областной съезд ЦЧО по краеведению. К необходмости выявить в краеведческих рядах «козлов отпущения» подводили доклад председателя ОБК Комарова «Об итогах и перспективах краеведческого движения в ЦЧО» и доклад П.Н. Черменского «Социалистическая реконструкция хозяйства ЦЧО и задачи краеведения». В резолюции съезда отмечалось: «С большим удовлетворением съезд констатирует решительную политику ОБК за очищение краеведческих организаций от социально-чуждых вредительских элементов типа С.Н. Введенского [1867–1940; ученик В.О. Ключевского; богослов и историк; доцент ВГУ, создатель и председатель Воронежского городского общества краеведов и ответственный секретарь ОБК; получил 5 лет лагерей – С.Щ.], Ф.И. Поликарпова, бывшего земского начальника [зав. этнографическим отделом Воронежского краеведческого музея, после увольнения оттуда – сельский священник; расстрелян по „Делу“ краеведов], Г.И. Булгакова-церковника» [80].
Курские краеведы тут же – 26 января вывели своего ученого секретаря, столь несвоевременно «согрешившего» церковностью (в виде членства в «двадцатке» совета Благовещенской церкви), а заодно с ним А.Н. Сахарову из своих рядов как «лишенцев» (избирательных прав). В справке, выданной Георгию Ильичу по этому случаю, значилось: «На протяжении всего времени с момента организации Общества, учредителем коего он состоял… был активным работником, неоднократно выступал докладчиком, проводил лекции по вопросам краеведения, как на собраниях рабочих, так и на съездах и конференциях учительства… Исключен из Общества за связь с религией» [81] (выразившуюся в конце концов его общественной «проработки» просто в посещении церковных служб).
Тогда же Булгакова исключили из профсоюза работников просвещения. Это означало потерю педагогической работы в Курске. Пришлось перебираться в Воронеж, где в одной из школ ФЗО, да на Высших экономических курсах нашлось место для опального учителя с четвертьвековым стажем и ученой степенью. Оттуда он прислал курским краеведам прошение о восстановлении его в правах члена их Общества и его совета, о разрешении ему заочно участвовать в их работе. Увлечение историей родного края оказалось для этого человека куда выше его личных обид. Коллеги прямо не возразили, но дипломатично переадресовали запрос: «Ввиду того, что вопрос об исключении т. Булгакова поднят был на областном съезде ЦЧО по краеведению…, то и восстановление его, по формальным соображениям и мотивам, должно быть произведено ОБК, тем более, что т. Булгаков в настоящее время работает в Воронеже»[82].
Но в Воронеже к тому времени органы ГПУ уже арестовали первых фигурантов по делу выдуманной ими монархической организации «Краеведы». А во внутренней тюрьме на московской Лубянке и в ленинградских «Крестах» начинали давать признательные показания мифические руководители провинциальных «краеведов-вредителей» – академики С.Ф. Платонов, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский, Е.В. Тарле, Ю.В. Готье; профессоры С.В. Рождественский, С.В. Бахрушин, ученый секретарь ЦБК Д.О. Святский и прочие члены их «подпольной контрреволюционной организации историков»[83]. Чтобы она казалась поразветвленнее, под конец 1930 г. в ЦЧО прошли дополнительные аресты членов краеведческих обществ и их знакомых. Звание краеведа превратилось почти в столь же мрачную «каинову печать» политической опасности, как и принадлежность к дворянству, высшему чиновничеству, буржуазии, церкви, офицерству при старом режиме, «кулачеству» и т. п. коллективным «врагам народа».
В Курске тогда оказались взяты под стражу Т.А. Горохов и Михаил Алексеевич Рязанцев, 1879 г.р., – бессменный, избранный самими детьми руководитель юнсекции и технический секретарь КГОК. В Щиграх – руководитель тамошнего отделения Краеведческого общества Михаил Николаевич Исаев (57 лет, крестьянин с образованием топографа; в анкетной графе судимость обозначил было: «Нет», но затем припомнил: «В 1919 г. белыми приговаривался к расстрелу»). В Воронеже среди прочих – сам Г.И. Булгаков. На этом аресты по «Делу краеведов» не прекратились.
Роковую роль на следствии по этому делу в Курске сыграл, судя по соответствующему делу из архива КГБ, Тихон Абрамович Горохов, служивший перед арестом нумизматом губмузея. Личность, как видно по его публикациям [84], довольно серая. Родившись в 1869 г. в крестьянской семье с. Семеновки Курского уезда, имел «образование домашнее», т. е. не окончил даже средней школы. С 1893 по 1912 гг. работал в типографии губернского центра. С 1920 г. занимался антикварной торговлей. Затем, когда эта последняя превратилась в пережиток капитализма, значился безработным, пока не попал в музей. Ведь с юных лет он заинтересовался старинными монетами и постепенно приобрел немалый опыт и широкую известность на неофициальном нумизматическом рынке, даже состоял членом-учредителем Московского нумизматического общества. Он придумал давать объявления в газетах о покупке редких монет и таким путем ему удалось приобрести целый ряд случайно найденных кладов древних и средневековых денег. Поступив в краеведы, свои услуги их Обществу предлагал в виде «исследования и определения времени зарытия кладов и их содержимого»[85].
Так получилось, что из арестованных курских краеведов, как это видно по архивированным КГБ документам следствия по их делу, Горохов первым дал разоблачительные показания в нужном для чекистов направлении. «… Я видел, – заявил он на допросе уполномоченному оперсектора ОГПУ Брунелевскому 24 февраля 1931 г., – что руководство Обществом было сосредоточено в руках бывших деятелей Архивной комиссии [напомню читателю „ориентировку“ краеведческого комиссара Клабуновско-го в отношении именно этого „контингента“ подозреваемых в нелояльности большевистскому режиму – С.Щ.] Булгакова Г.И., Сенаторского, Познякова, Стрельского и др., которые, опираясь на новый актив краеведческого Общества в лице Рязанцева М.А., инженера Яковлева, Карачевцева, Черномордик, Парманина, проводили явно контрреволюционные установки в работе»[86].
«Факты» в подтверждение этого смертоносного обвинения приводились нумизматом вполне в духе того времени и места, где шла беседа: «Ярким примером выступления против мероприятий Советской власти Булгакова может служить рассказанный Булгаковым анекдот о съезде в Москве воробьев… Рязанцев, как мне известно, проводя экскурсии по городу, старался завести их в некоторые церкви г. Курска, но избегал показывать новые постройки, произведения Советской власти, например, новую электрическую станцию». И финальный аккорд гороховского поклепа: «Причиной объединения в Общество названных выше людей послужило стремление иметь легальную организацию»[87]. Читай: «Антисоветскую».
В мае 1931 г. следствие по делу 92 краеведов ЦЧО закончилось. Суда их не удостоили: коллегия ОГПУ в Москве заочно, без вызова обвиняемых из Воронежа, Курска, Тамбова, Орла, вынесла внесудебный приговор. По точному заключению первого историка этого «Дела» А.Н. Акиньшина, «расправа поражает своей масштабностью и бессмысленностью по отношению к беззащитным людям. Пятеро приговорены к расстрелу, подавляющее большинство к заключению в концлагерь сроком от 3 до 10 лет и лишь несколько человек – к высылке в Северный край, Западную Сибирь, Казахстан» [88].
«Главный среди курян заговорщик» Г.И. Булгаков получил 5 лет лагерей и отбыл весь срок на строительстве Беломорканала. «За ударную работу на Беломорканале был награжден Почетной грамотой Мосволгстроя (1936) и знаком „Ударник МВС“ (1937)»[89] – отличия не то, чтобы просто издевательские, а какие-то инфернальные. После длительной послекаторжной ссылки в сельскую местность Куйбышевской области вернулся в 1944 г. в Курск – умирать.
Приговор Горохову оказался помягче – 3 года лагерей. После них и ссылки и он возвратился в родной город. Прожил там по крайней мере до начала 50-х гг., помаленьку приторговывая сбереженными даже от чекистов нумизматическими запасами и мечтая приобрести в свою коллекцию монет знаменитое «Ярославле серебро» [90].
Такой же срок отмерили Борису Александровичу Болдыреву, 1900 г.р., бухгалтеру из Старого Оскола. Его земляки братья Рождественские, Дмитрий (1890 г.р.) и Николай (1882 г.р.) Михайловичи – создатели Старооскольского краеведческого музея – удостоились почему-то аж по 5 лагерных лет каждый. Надо заметить, что Н.М. Рождественский избирался членом губсовета КГОК и даже членом московского ЦБК. Оба брата воевали в свое время на Германском фронте, а затем в 1919-21 гг. в Красной Армии. Везучий, недостреленный еще белыми, М.Н. Исаев из Щигров отделался у своих, красных, 3 годами высылки в Западную, причем, Сибирь. Такой же меры наказания подвергся учитель школы крестьянской молодежи в с. Ястребовке Староосколького района Владимир Платонович Менжулин (1868 г.р.). На 3 года в Северный край выслали Наталью Ильиничну Пузанову (1886 г.р.). Эта курянка до революции преподавала французский язык не где-нибудь, а в Смольном институте благородных девиц. Перед арестом жила в Курске, не работала по инвалидности. М.А. Рязанцев, так любивший природу, особенно птиц своего соловьиного края [91], помещался в северные лагеря на 3 года.
Таков печальный итог «золотого десятилетия» советского краеведения в Курской губернии.
О таких вот делах напишет позднее (но еще когда было нельзя) Б.А. Слуцкий:
Обезглавленное объединение краеведов просуществовало недолго. В начале 1930 г. председателем их курского Окрсовета назначили Федора Липовича Фаермана (1898 г.р.) – торгового работника, служившего на тот момент консультантом Окрплана. «Специалист по экономике кожевенного рынка» недолго продержался во главе краеведов. Его сменила на этом посту Мария Константиновна Кардаш (1897 г.р.), также член ВКП(б), заведовавшая одно время губмузеем. Ее предшественника и в музее, и среди краеведов – Молчина, как и Фаермана, перебросили с краеведения на укрепление сельских исполкомов.
«До чего довели Плутарха,
как уделали Карамзина
пролетарии и пролетарки
и вся поднятая целина?..
До гиньоля, до детектива,
расцветающих столь пестро,
довели областные активы
и расширенные бюро.
Впрочем, это было и будет
и истории нету иной.
Тот, кто это теперь забудет,
тот, наверно, давно больной…»[92].
В том же 1930 г., подальше от Курска, бежал Л.Н. Соловьев. В Ленинграде он спешно переквалифицируется на курсах при Горном институте на геолога (раз археологов арестовывают) и уезжает в таком качестве в самую что ни на есть глубинку. Из места нового распределения – г. Боровичи уходит еще дальше, в леса и горы, ведя геологоразведки по Валдайским высотам. В конце 1933 г. его «петля» по карте страны завершается в Абхазии, где он постепенно возвращается к археологии. Проведя на Кавказе вторую половину жизни, Л.Н. Соловьев немало сделал для изучения каменного века данного региона, защитил по нему кандидатскую диссертацию. А Курск надолго остался без собственного специалиста-археолога.
Все попытки оставшихся на свободе энтузиастов продолжить издание краеведческих «Известий» разбились о следующую резолюцию цензуры: «Издание журнала не может быть возобновлено, т. к. Главлитом вообще признается нецелеообразным издание окружных краеведческих печатных органов, а в отношении Курского журнала неоднократно выявлялась определенная идеологическая невыдержанность. Зав. Облоно Никифоров. Инспектор ОблЛита Давыдов» [93]. Так и пропали подготовленные для очередных номеров курского краеведческого журнала и даже набранные, частью отпечатанные в типографии статьи: М.А. Рязанцева «Охрана природы Курского округа», Н.П. Вознесенского «Климат Курского округа», доктора Дмитриева «Медико-санитарное обследование колхозов округа» и «Железисто-щелочные воды источников „Стезева дача“», Чебуркина «Обследование вод артезианских и др. колодцев г. Курска», Л.Н. Соловьева «Раскопки древнеславянского погребения у д. Поповки».
Попытки оспорить решение курских цензоров в воронежском и даже московском (у «тов. Смидовича») центрах краеведческого движения ничего не дали.
Постановлением от 3 августа 1930 г. воронежского ОБК и само Курское окружное отделение было ликвидировано. Курянам предложили «вместо единого Краеведческого общества организовать краеведческие кружки при каждом колхозе, совхозе, фабрике, заводе, школе, избах-читальнях и т. п.»[94], а для координации будущей кружковой сети оставлялось Курское городское бюро краеведения (оно же районное). Стремясь любой ценой сохранить разрешение советской власти на свое и своих подшефных существование, руководители краеведов жестко оговорили число и направленность новых секций при районных бюро: «по социалистической реконструкции сельского хозяйства для научно-исследовательского изучения социалистического сектора деревни; по изучению фабрик и заводов; по школьному краеведению». О запечатлении образцов культуры старой деревни, об археологии и истории своей области краеведы теперь боялись и вспоминать. Сами у себя они потребовали практически невозможного: «добиться в самом ближайшем будущем соотношения по составу членов организаций не менее 50 % рабочих и крестьян-колхозников». Между тем, к 1930 г. в составе КГОК из 69 членов рабочих находился только 1, крестьян – 1, остальные – служащие и безработные (10); членов ВКП(б) – 7, ВЛКСМ – 2, беспартийных – 60 [95].
Последние директивы агонизирующего ЦБК гласили: «Вся краеведная работа, как в центре, так и на местах, должна быть направлена на проведение генеральной линии партии, на борьбу против правого уклона, как главной опасности на данном этапе, „лево-троцкистских загибов“ и „право-левацких тенденций“ и переключение на обслуживание текущих задач социалистического строительства…»[96]. Бюро запрещало краеведам любые экспедиции, «не занимающиеся изучением нашего социалистического строительства» [97].
На попытке перестроить свои ряды в соответствии со столь «ценными указаниями» окончательно захлебнулось организованное движение краеведов в Курске. 18 октября 1930 г. состоялось общее собрание Курского горрайонного общества краеведения. На нем присутствовали и опытные краеведы (Т.А. Горохов, Л.Н. Соловьев, Н.П. Вознесенский, Л.Н. Позняков, С.Н. Ефременко, Н.А. Рязанцев) и несколько новых в этом кругу лиц. Сообща решили считать Курское окружное Общество ликвидированным, реорганизовать его в «горрайонное» и «освежить рукописи членов Общества», имеющиеся в портфеле редакции его журнала [98].
Однако ОБК ЦЧО в январе 1931 г. предписало сдать все дела КГОК в Облархивное бюро, а неизданные рукописи выслать ему в Воронеж (Среди таковых оказались: «Местный архив как один из источников краеведения» И.С. Абрамова, «Курское областное архивное бюро» С.Е. Волкова, «Местные документы XVII века», «Топография Курского и Льговского уездов по архивным документам XVIII века» С.Н. Ефременко, «Фауна западной части ЦЧО» Плигинского и мн. др.).
Последние листы соответствующего архивного фонда КГОК – списки мертворожденных «кружков краеведения», создававшихся на бумаге в начале 1931 г. Так, краеведческая ячейка дислоцированного здесь артполка насчитывала 29 человек; при швейной фабрике – 11; на государственном кожевенном заводе аж 34 (в их числе – строгаль, прокатчик, кузнец, раскройщик, шприцатор, сыпарь кож и т. п. «археологи»). Даже там, где краеведческие кружки могли бы стать при квалифицированном руководстве не совсем формальными, их состав развеивает подобные надежды. Скажем, в бюро краеведения школы для взрослых значились: санитар, буфетчица, учащийся. А рядовыми кружковцами тут якобы стали белошвейки, домработницы, чернорабочие, крестьяне, картонажник, санитары, безработные и т. п. кадры. Словом, все, кроме учителей, имевших хоть какое-то образование. Зато оказалась выполнена резолюция ОБК насчет того, чтобы «втянуть в краеведческие организации рабочих от станка, а по районным организациям в деревне – передовиков крестьян из бедняцкого и середняцкого актива и особенно – крестьян-колхозников» [99].