Такие же обычаи были и у французов. «Массену обычно сопровождала, даже на войне, некая дама X, к которой он был так привязан, что не принял бы даже командование Португальской армией, если бы император не разрешил ему это сопровождение», – вспоминает де Марбо.
Генерала Александра Тучкова 4-го в походах сопровождала жена Маргарита, переодевавшаяся денщиком. В Финляндскую кампанию (зимой 1809 года) она жила в палатке, переправлялась через ледяные реки и снежные заносы. Только в кампанию 1812 года Маргарита Тучкова осталась дома – их сыну не было еще года.
А вот медсестер не было – первые сестры милосердия появились в английской армии только в Крымскую войну 1853 года. Женщин-воинов, амазонок, было совсем немного. В русской армии известна одна – Надежда Дурова. «Гусарская баллада» (пьеса Михаила Светлова, а потом и фильм Эльдара Рязанова) рассказывает историю кавалерист-девицы в облегченном и романтизированном виде. На деле Надежда Дурова сбежала в армию не в 1812 году, а в 1806-м, и вовсе не такой юной – ей было 23 года. Вряд ли она пела перед отъездом песни своим куклам – к тому времени у нее был муж и трехлетний сын. Уже через год ее раскрыли, однако сам император Александр разрешил Дуровой служить в армии, произвел в первый офицерский чин корнета и наградил знаком Военного ордена. Наградил не за так – в сражении под Гутштадтом 24 мая 1807 года Дурова (тогда – рядовой улан Александр Соколов) спасла офицера. Император и окрестил ее: далее она служила под именем Александра Александровича Александрова. Впрочем, тайну знали совсем немногие.
Были «амазонки» и во французских войсках, но там им не приходилось прятаться. Тереза Фигёр, служившая под именем Сан-Жен в драгунах с 1793 по 1815 годы, даже написала воспоминания «Кампании мадемуазель Терезы Фигёр». Мемуары – чистый боевик: драгуна Сан-Жен пытаются женить, он (она?) попадает в плен, его ранят, он убивает, а в конце – хэппи-энд: драгун Сан-Жен выходит замуж за такого же как он (она) наполеоновского ветерана.
У Дуровой история другая: с возрастом она совсем забыла, что она женщина: Пушкин, которому довелось разговаривать с Надеждой Дуровой (он же правил ее мемуары, так что не стоит им слишком доверять), поразился тому, что она говорила: «я пошел», «я поскакал».
4
5
Генерала Александра Тучкова 4-го в походах сопровождала жена Маргарита, переодевавшаяся денщиком. В Финляндскую кампанию (зимой 1809 года) она жила в палатке, переправлялась через ледяные реки и снежные заносы. Только в кампанию 1812 года Маргарита Тучкова осталась дома – их сыну не было еще года.
А вот медсестер не было – первые сестры милосердия появились в английской армии только в Крымскую войну 1853 года. Женщин-воинов, амазонок, было совсем немного. В русской армии известна одна – Надежда Дурова. «Гусарская баллада» (пьеса Михаила Светлова, а потом и фильм Эльдара Рязанова) рассказывает историю кавалерист-девицы в облегченном и романтизированном виде. На деле Надежда Дурова сбежала в армию не в 1812 году, а в 1806-м, и вовсе не такой юной – ей было 23 года. Вряд ли она пела перед отъездом песни своим куклам – к тому времени у нее был муж и трехлетний сын. Уже через год ее раскрыли, однако сам император Александр разрешил Дуровой служить в армии, произвел в первый офицерский чин корнета и наградил знаком Военного ордена. Наградил не за так – в сражении под Гутштадтом 24 мая 1807 года Дурова (тогда – рядовой улан Александр Соколов) спасла офицера. Император и окрестил ее: далее она служила под именем Александра Александровича Александрова. Впрочем, тайну знали совсем немногие.
Были «амазонки» и во французских войсках, но там им не приходилось прятаться. Тереза Фигёр, служившая под именем Сан-Жен в драгунах с 1793 по 1815 годы, даже написала воспоминания «Кампании мадемуазель Терезы Фигёр». Мемуары – чистый боевик: драгуна Сан-Жен пытаются женить, он (она?) попадает в плен, его ранят, он убивает, а в конце – хэппи-энд: драгун Сан-Жен выходит замуж за такого же как он (она) наполеоновского ветерана.
У Дуровой история другая: с возрастом она совсем забыла, что она женщина: Пушкин, которому довелось разговаривать с Надеждой Дуровой (он же правил ее мемуары, так что не стоит им слишком доверять), поразился тому, что она говорила: «я пошел», «я поскакал».
4
Одним из «пунктиков» тогдашних королей и генералов большинства воюющих сторон (кроме Наполеона) было единообразие, стремление к тому, чтобы и живые солдаты выглядели так, будто их достали из коробки.
Например, в Павловский гренадерский полк, созданный императором Павлом, набирали под стать ему солдат: невысокого роста, блондинов, обязательно курносых. «Иногда в каком-нибудь взводе павловцев все солдаты выглядели на одно лицо, все похожи, как родные братья, до удивления, до желания суеверно перекреститься: фу, наваждение какое», – писал воспитанник Пажеского корпуса Канкрин.
Требования единообразия распространялись не только на людей: лошадей в кавалерии подбирали по мастям – например, в Кавалергардском полку в 1812 году первый и четвертый эскадроны имели гнедых лошадей, второй – серых, третий – вороных. В английской кавалерии почти полностью погибший при Ватерлоо 2-й драгунский ездил на серых лошадях, за что имел прозвище «Шотландские серые».
Наполеоновские войны были финалом рыцарской эпохи, которая заметна не только в поведении ее участников, но и в деталях обмундирования, особенно у кавалеристов – кирасы, пики, палаши (облегченные мечи). Художники в ту эпоху рисовали мундиры так, чтобы они радовали глаз королей и генералов: яркие краски, высокие султаны и плюмажи. В походе красоты становилось на несколько порядков меньше: солдаты и офицеры лейб-гвардии Измайловского полка высокие черные султаны прятали внутрь кивера, а потом и вовсе, видать, стали выкидывать: когда в Париже царь Александр решил устроить смотр гвардии, султан нашелся только у одного солдата.
Регламентация доходила до смешного: так, Павел Первый однажды на строевом смотру увидел, что мужское достоинство, видимо, по причине утренней эрекции, топорщит солдатские штаны. Казалось – ну и что? Но для Павла и это было, видимо, самоуправство и даже в чем-то якобинство: он издал приказ, согласно которому солдат должен был размещать свое достоинство в левой штанине.
Иногда форма становилась предметом шуток: французы, например, звали англичан «раками» за красные мундиры. Наверняка какие-то прозвища у своих противников получали шотландские полки, выходившие на поле боя в клетчатых юбках (килтах) и под звуки волынок. При этом юбки – это были еще цветочки. Правда, ягодок Европа не увидела: войска Ост-Индской кампании ходили во времена наполеоновских войн в шортах.
О функциональности задумывались, но – слегка, попутно: например, плетеные жесткие шнуры-бранденбуры на гусарских ментиках и доломанах не просто украшение, а дополнительная защита. По тем же соображениям украшались гребнем из конского волоса каски драгун и кирасир – перерубить конский волос почти невозможно.
Кирасирам, которых в русской армии было тогда восемь полков, полагались еще и панцири (кирасы). Однако новые кирасы начали привозить в армию только в апреле 1812 года. Кавалеристы их не любили. «2 июня на разводе я узнал неприятную новость: нам привезли кирасы, – записал поручик Конной гвардии Миркович. – В 12 часов я пошел примерять мои цепи». Пять кирасирских полков без лат дошли от границы до Смоленска. Некоторые полки получили только переднюю часть панциря, отчего главные потери несли при возвращении из атаки.
Впрочем, обыкновение защищать кирасир латами только спереди не было русским недомыслием – в апреле 1809 года в битве при Экмюле австрийские кавалеристы также имели кирасы только на груди. Последствия описывал в своих мемуарах барон Марбо: «…французские кавалеристы были защищены и спереди, и сзади. Не опасаясь ударов сзади, они наносили их австрийцам, раня и убивая множество врагов, неся при этом малые потери. Эта неравная битва длилась несколько минут. Затем число убитых и раненых австрийцев стало таким большим, что, несмотря на свою храбрость, они были вынуждены уступить поле боя. Развернув своих лошадей, чтобы отступать, они еще больше поняли, как плохо не иметь кирасы сзади, – битва превратилась в бойню…».
Форма придумывалась так, чтобы по сочетанию цветов воротника и обшлагов, по знакам и султану на кивере можно было с первого взгляда безошибочно понять, к какому полку принадлежит солдат. Это работало, пока армии были относительно невелики. Однако когда счет перевалил за сотню тысяч, в ход пошли уже оттенки цветов, и путаница стала неизбежной. Так, польские уланы в армии Наполеона были одеты почти так же, как уланы в русской армии, отчего по тем и другим то и дело стреляли свои. В битве при Аустерлице французы ожидали, что вот-вот на поле битвы явятся баварцы, тогдашние союзники Франции, от этого баварцами считали все войска в неизвестной форме.
(Что уж говорить о потомках! В фильме «Гусарская баллада» Ржевский говорит переодетой в гусарского корнета Шурочке Азаровой: «Мундир на вас, я вижу, Павлоградский!», хотя волею костюмера картины Шурочка одета в мундир Сумского гусарского полка).
Во время Отечественной войны некоторые русские богачи на свои деньги создали полки. Форму в этом случае придумывал тот, кто платил. «Мой казацкий мундир Мамоновского полка был неизвестен в армии. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом (подобные шапки имели французские гвардейцы – прим. С.Т.), – вспоминал поэт Петр Вяземский. – Ко мне подъехал незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть со мной плохую шутку. «Сейчас, – продолжал он, – остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!». Вяземский после этого стал носить фуражку.
Когда в 1813–1814 годы против Наполеона вышла на поле боя вся Европа, вопрос, как отличить своих от чужих, стал особенно актуальным. Решили просто: солдаты и офицеры антинаполеоновской коалиции имели на левой руке белую повязку (Стендаль, описывая вступление союзников в Париж 30 марта 1814 года в книге «Жизнь Наполеона», говорит: «В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все союзные солдаты … носили белые повязки на левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувствовали себя роялистами»).
Солдаты как могли приспосабливали свое снаряжение к походной жизни: например, пехотинцы в киверах носили чайные принадлежности (чайничек для заварки, сладости, стаканчик). Жозеф Берта, герой книги Эмиля Эркмана и Александра Шатриана «Новобранец 1813 года», рассказывает: «У меня по уставу в кивере были сложены щетка, гребенка и носовой платок».
Некоторые детали формы за особые подвиги объявлялись коллективной наградой.
В сражении под Фридландом 2 июня 1807 года Павловский гренадерский полк при общем отступлении оставался на своих позициях и одиннадцать раз ходил на французов в штыки. Шеф полка генерал-майор Мазовский оставался во главе павловцев, несмотря на два ранения. Когда, обессилев, он не смог сидеть на лошади, то приказал нести его в атаку на руках со словами: «Друзья, неприятель усиливается, умрем или победим!». В этой атаке Мазовский получил смертельное ранение. Последними его словами были: «Друзья, не робейте…».
За геройское поведение Александр Первый повелел оставить в полку каски-гренадерки «навсегда в том виде, в каком сошел он с места сражения, хотя б некоторые из них были повреждены. Да пребудут оне всегдашним памятником отменной его храбрости». 13 ноября 1809 года было приказано вычеканить на касках имена их хозяев «для сохранения навсегда памяти сих заслуженных воинов».
Правда, вскоре после Отечественной войны царь сам нарушил свой указ – для единообразия павловцам предписано было носить кивера, как всем. Но случай помог вернуть старые шапки полку. Однажды проходя по Зимнему дворцу, Александр Первый спросил стоящего на часах гренадера Павловского полка Леонтия Тропина: «Что, покойней ли новые кивера шапок?» «Так точно, Ваше Величество, покойней, – отвечал солдат. – Да только в старых шапках неприятель нас знал и боялся, а к киверам еще придется приучать его». Ответ так понравился императору, что он тотчас же велел вернуть полку его старые шапки. Леонтий Тропин же получил унтер-офицерский чин, 100 рублей и право первым приветствовать царя при появлении его перед строем. С тех пор гренадерки остались в полку действительно навсегда. Их «знали и боялись» турки в 1828–1829 и в 1878 годах, поляки в 1831 и 1864, венгры в 1848 году. Во всех сражениях Павловский полк был среди первых, что подтверждают и награды. За войну с польскими мятежниками в 1831 году павловцам даны права старой гвардии. За отличие в войне с турками в 1878 году гренадерские шапки украсила андреевская звезда и знак с надписью «За Горный Дубняк 12 октября 1878 года».
28 октября 1812 года Псковский драгунский полк в бою у деревни Ляхово разбил полк французских латников. В качестве трофея драгуны забрали себе французские кирасы. Император Александр повелел с тех пор считать Псковский полк кирасирским и оставил за ним право носить взятые с бою кирасы навсегда. Однако за них как за почетный боевой трофей была многолетняя тяжба между Псковским и Каргопольским драгунскими полками: каргопольцы говорили, что это они в бою под Красным «раздели» латников, и требовали кирасы вернуть. Были и другие мнения: говорили, будто псковские драгуны вовсе не взяли доспехи с боя, а нашли брошенными на дороге. В конце XIX века все решилось само собой: в 1863 году кирасы сдали на хранение в киевский арсенал, а в восьмидесятые годы, когда всю кавалерию преобразовали в драгунскую, трофейные кирасы пошли в переплавку. В 1912 году историки полка поднимали вопрос о возвращении ему хотя бы внешне формы славных предков. Однако потом началась Первая мировая и целый ряд других событий, в свете которых дискуссия о псковских кирасах сошла на нет…
Коллективными были не только награды, но и наказания. В Новгородском мушкетерском полку, который под Аустерлицем бежал на глазах у Александра I, офицерам было запрещено носить темляки на шпагах, солдатам – тесаки, офицеров не производили в чины и не увольняли, а солдатам добавили еще по 5 лет службы. До своего прощения в 1810 году полк не имел знамен. (Да и прощение ли это было – полк переименовали в 43-й егерский). Томский мушкетерский полк, героически сражавшийся в Бородинском бою, тем не менее не получил за это никаких наград – в том же бою попал в плен генерал Лихачев, шеф полка, а это было серьезным проступком: «Не спасли шефа».
А вот 12-й английский уланский полк, солдаты которого разграбили в Испании женский монастырь и изнасиловали монашек, был наказан Веллингтоном практически на века: в течение 100 лет полку надлежало каждый вечер в 10 часов выстраиваться под ружье, солдаты молились и пели гимны. (Это кроме того, что непосредственных виновников расстреляли сразу). Наказание перестало действовать только в августе 1912 года.
Например, в Павловский гренадерский полк, созданный императором Павлом, набирали под стать ему солдат: невысокого роста, блондинов, обязательно курносых. «Иногда в каком-нибудь взводе павловцев все солдаты выглядели на одно лицо, все похожи, как родные братья, до удивления, до желания суеверно перекреститься: фу, наваждение какое», – писал воспитанник Пажеского корпуса Канкрин.
Требования единообразия распространялись не только на людей: лошадей в кавалерии подбирали по мастям – например, в Кавалергардском полку в 1812 году первый и четвертый эскадроны имели гнедых лошадей, второй – серых, третий – вороных. В английской кавалерии почти полностью погибший при Ватерлоо 2-й драгунский ездил на серых лошадях, за что имел прозвище «Шотландские серые».
Наполеоновские войны были финалом рыцарской эпохи, которая заметна не только в поведении ее участников, но и в деталях обмундирования, особенно у кавалеристов – кирасы, пики, палаши (облегченные мечи). Художники в ту эпоху рисовали мундиры так, чтобы они радовали глаз королей и генералов: яркие краски, высокие султаны и плюмажи. В походе красоты становилось на несколько порядков меньше: солдаты и офицеры лейб-гвардии Измайловского полка высокие черные султаны прятали внутрь кивера, а потом и вовсе, видать, стали выкидывать: когда в Париже царь Александр решил устроить смотр гвардии, султан нашелся только у одного солдата.
Регламентация доходила до смешного: так, Павел Первый однажды на строевом смотру увидел, что мужское достоинство, видимо, по причине утренней эрекции, топорщит солдатские штаны. Казалось – ну и что? Но для Павла и это было, видимо, самоуправство и даже в чем-то якобинство: он издал приказ, согласно которому солдат должен был размещать свое достоинство в левой штанине.
Иногда форма становилась предметом шуток: французы, например, звали англичан «раками» за красные мундиры. Наверняка какие-то прозвища у своих противников получали шотландские полки, выходившие на поле боя в клетчатых юбках (килтах) и под звуки волынок. При этом юбки – это были еще цветочки. Правда, ягодок Европа не увидела: войска Ост-Индской кампании ходили во времена наполеоновских войн в шортах.
О функциональности задумывались, но – слегка, попутно: например, плетеные жесткие шнуры-бранденбуры на гусарских ментиках и доломанах не просто украшение, а дополнительная защита. По тем же соображениям украшались гребнем из конского волоса каски драгун и кирасир – перерубить конский волос почти невозможно.
Кирасирам, которых в русской армии было тогда восемь полков, полагались еще и панцири (кирасы). Однако новые кирасы начали привозить в армию только в апреле 1812 года. Кавалеристы их не любили. «2 июня на разводе я узнал неприятную новость: нам привезли кирасы, – записал поручик Конной гвардии Миркович. – В 12 часов я пошел примерять мои цепи». Пять кирасирских полков без лат дошли от границы до Смоленска. Некоторые полки получили только переднюю часть панциря, отчего главные потери несли при возвращении из атаки.
Впрочем, обыкновение защищать кирасир латами только спереди не было русским недомыслием – в апреле 1809 года в битве при Экмюле австрийские кавалеристы также имели кирасы только на груди. Последствия описывал в своих мемуарах барон Марбо: «…французские кавалеристы были защищены и спереди, и сзади. Не опасаясь ударов сзади, они наносили их австрийцам, раня и убивая множество врагов, неся при этом малые потери. Эта неравная битва длилась несколько минут. Затем число убитых и раненых австрийцев стало таким большим, что, несмотря на свою храбрость, они были вынуждены уступить поле боя. Развернув своих лошадей, чтобы отступать, они еще больше поняли, как плохо не иметь кирасы сзади, – битва превратилась в бойню…».
Форма придумывалась так, чтобы по сочетанию цветов воротника и обшлагов, по знакам и султану на кивере можно было с первого взгляда безошибочно понять, к какому полку принадлежит солдат. Это работало, пока армии были относительно невелики. Однако когда счет перевалил за сотню тысяч, в ход пошли уже оттенки цветов, и путаница стала неизбежной. Так, польские уланы в армии Наполеона были одеты почти так же, как уланы в русской армии, отчего по тем и другим то и дело стреляли свои. В битве при Аустерлице французы ожидали, что вот-вот на поле битвы явятся баварцы, тогдашние союзники Франции, от этого баварцами считали все войска в неизвестной форме.
(Что уж говорить о потомках! В фильме «Гусарская баллада» Ржевский говорит переодетой в гусарского корнета Шурочке Азаровой: «Мундир на вас, я вижу, Павлоградский!», хотя волею костюмера картины Шурочка одета в мундир Сумского гусарского полка).
Во время Отечественной войны некоторые русские богачи на свои деньги создали полки. Форму в этом случае придумывал тот, кто платил. «Мой казацкий мундир Мамоновского полка был неизвестен в армии. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом (подобные шапки имели французские гвардейцы – прим. С.Т.), – вспоминал поэт Петр Вяземский. – Ко мне подъехал незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть со мной плохую шутку. «Сейчас, – продолжал он, – остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!». Вяземский после этого стал носить фуражку.
Когда в 1813–1814 годы против Наполеона вышла на поле боя вся Европа, вопрос, как отличить своих от чужих, стал особенно актуальным. Решили просто: солдаты и офицеры антинаполеоновской коалиции имели на левой руке белую повязку (Стендаль, описывая вступление союзников в Париж 30 марта 1814 года в книге «Жизнь Наполеона», говорит: «В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все союзные солдаты … носили белые повязки на левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувствовали себя роялистами»).
Солдаты как могли приспосабливали свое снаряжение к походной жизни: например, пехотинцы в киверах носили чайные принадлежности (чайничек для заварки, сладости, стаканчик). Жозеф Берта, герой книги Эмиля Эркмана и Александра Шатриана «Новобранец 1813 года», рассказывает: «У меня по уставу в кивере были сложены щетка, гребенка и носовой платок».
Некоторые детали формы за особые подвиги объявлялись коллективной наградой.
В сражении под Фридландом 2 июня 1807 года Павловский гренадерский полк при общем отступлении оставался на своих позициях и одиннадцать раз ходил на французов в штыки. Шеф полка генерал-майор Мазовский оставался во главе павловцев, несмотря на два ранения. Когда, обессилев, он не смог сидеть на лошади, то приказал нести его в атаку на руках со словами: «Друзья, неприятель усиливается, умрем или победим!». В этой атаке Мазовский получил смертельное ранение. Последними его словами были: «Друзья, не робейте…».
За геройское поведение Александр Первый повелел оставить в полку каски-гренадерки «навсегда в том виде, в каком сошел он с места сражения, хотя б некоторые из них были повреждены. Да пребудут оне всегдашним памятником отменной его храбрости». 13 ноября 1809 года было приказано вычеканить на касках имена их хозяев «для сохранения навсегда памяти сих заслуженных воинов».
Правда, вскоре после Отечественной войны царь сам нарушил свой указ – для единообразия павловцам предписано было носить кивера, как всем. Но случай помог вернуть старые шапки полку. Однажды проходя по Зимнему дворцу, Александр Первый спросил стоящего на часах гренадера Павловского полка Леонтия Тропина: «Что, покойней ли новые кивера шапок?» «Так точно, Ваше Величество, покойней, – отвечал солдат. – Да только в старых шапках неприятель нас знал и боялся, а к киверам еще придется приучать его». Ответ так понравился императору, что он тотчас же велел вернуть полку его старые шапки. Леонтий Тропин же получил унтер-офицерский чин, 100 рублей и право первым приветствовать царя при появлении его перед строем. С тех пор гренадерки остались в полку действительно навсегда. Их «знали и боялись» турки в 1828–1829 и в 1878 годах, поляки в 1831 и 1864, венгры в 1848 году. Во всех сражениях Павловский полк был среди первых, что подтверждают и награды. За войну с польскими мятежниками в 1831 году павловцам даны права старой гвардии. За отличие в войне с турками в 1878 году гренадерские шапки украсила андреевская звезда и знак с надписью «За Горный Дубняк 12 октября 1878 года».
28 октября 1812 года Псковский драгунский полк в бою у деревни Ляхово разбил полк французских латников. В качестве трофея драгуны забрали себе французские кирасы. Император Александр повелел с тех пор считать Псковский полк кирасирским и оставил за ним право носить взятые с бою кирасы навсегда. Однако за них как за почетный боевой трофей была многолетняя тяжба между Псковским и Каргопольским драгунскими полками: каргопольцы говорили, что это они в бою под Красным «раздели» латников, и требовали кирасы вернуть. Были и другие мнения: говорили, будто псковские драгуны вовсе не взяли доспехи с боя, а нашли брошенными на дороге. В конце XIX века все решилось само собой: в 1863 году кирасы сдали на хранение в киевский арсенал, а в восьмидесятые годы, когда всю кавалерию преобразовали в драгунскую, трофейные кирасы пошли в переплавку. В 1912 году историки полка поднимали вопрос о возвращении ему хотя бы внешне формы славных предков. Однако потом началась Первая мировая и целый ряд других событий, в свете которых дискуссия о псковских кирасах сошла на нет…
Коллективными были не только награды, но и наказания. В Новгородском мушкетерском полку, который под Аустерлицем бежал на глазах у Александра I, офицерам было запрещено носить темляки на шпагах, солдатам – тесаки, офицеров не производили в чины и не увольняли, а солдатам добавили еще по 5 лет службы. До своего прощения в 1810 году полк не имел знамен. (Да и прощение ли это было – полк переименовали в 43-й егерский). Томский мушкетерский полк, героически сражавшийся в Бородинском бою, тем не менее не получил за это никаких наград – в том же бою попал в плен генерал Лихачев, шеф полка, а это было серьезным проступком: «Не спасли шефа».
А вот 12-й английский уланский полк, солдаты которого разграбили в Испании женский монастырь и изнасиловали монашек, был наказан Веллингтоном практически на века: в течение 100 лет полку надлежало каждый вечер в 10 часов выстраиваться под ружье, солдаты молились и пели гимны. (Это кроме того, что непосредственных виновников расстреляли сразу). Наказание перестало действовать только в августе 1912 года.
5
В атаку в те времена ходили в полный рост, сомкнутыми колоннами. Кланяться пулям считалось позорным делом. В бою под Островно корпус Остерман-Толстого нес огромные потери от артиллерийского огня.
Однако на вопрос, не переместить ли войска, Остерман отчеканил: «Стоять и умирать». Сам он, как подчеркивают историки, стоя под таким же огнем, ел из фуражки черешню.
Соображения для этого «Стоять и умирать» могли быть разные. Некоторые командиры полагали, что если позволить солдату нагнуться, то он скоро и ляжет, а потом его уже не поднять. «Для вразумления» дрогнувших частей командиры нередко прямо под огнем устраивали строевые учения – солдаты выполняли строевые приемы, перестраивались, осыпаемые градом картечи и ружейных пуль. В романе Загоскина «Рославлев» описан как раз такой эпизод:
«Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвертое попало в самую средину каре.
– Не прибавляй шагу! – закричал Зарядьев. – Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас… Стой!
Каре остановилось; еще несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.
– Не шевелиться! – закричал громовым голосом Зарядьев, – а не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры, на линию! Вперед – равняйся! Стой!.. Тихим шагом – марш!
– Послушай, Зарядьев! – сказал вполголоса Рославлев, – ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечный педантизм…
– Эх, братец! Убирайся к черту со своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда солдат думает о том, чтоб идти в ногу да равняться, так не думает о неприятельских ядрах.
– Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?
– А ты бы, чай, повел скорым? Нет, душенька! От скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать…».
При этом нужно помнить, что и сам командир находился здесь же, под этим же страшным огнем. И эта запредельная и по нынешним меркам бессмысленная храбрость была обычным делом в те времена.
Резервы ждали своей очереди, стоя в полный рост. Это страшное время коротали как могли. Будущий декабрист Сергей Трубецкой, полковник лейб-гвардии Семеновского полка, в бою под Лютценом ради шутки подошел сзади к известному полковому трусу штабс-капитану Боку и бросил ему в спину ком земли. Бок с перепугу упал.
Офицеры-новички щегольства ради иногда норовили пнуть долетавшие до резервов ядра. Порой это дорого обходилось: даже на издыхании ядро не теряло своей силы и могло оторвать ногу. Но игра со смертью была обычным делом во всех армиях тех лет. Особо иронические формы это приняло в английской армии, воевавшей в Испании: британские офицеры ходили в атаку с зонтиком и сигарой. Погибали они так часто, что Веллингтон в конце концов запретил это щегольство своим приказом.
Капитан Франц Моргенштайн из 2-го вестфальского линейного полка 8-го корпуса описал следующий эпизод, относящийся к Бородинской битве. Когда рота Моргенштайна стояла под обстрелом в резерве без движения, к нему подошел фельдфебель, опытный профессиональный солдат, воевавший в армиях Гессен-Касселя, Пруссии и Австрии. Со своеобразным солдатским юмором он посоветовал Моргенштайну приказать солдатам высунуть языки, рискнув предположить, что почти у всех они совершенно белые – согласно проверенной примете, это безошибочно означало сильный страх. Действительно, языки всех солдат были белыми, как и их собственная униформа (у вестфальцев были белые мундиры). Язык же фельдфебеля был ярко-красным, «как лобстер». Сам же Моргенштайн на предложение фельдфебеля показать свой собственный язык отделался шуткой.
Вахмистр французского кирасирского полка Тирион вспоминал, как долгие часы на Бородинском поле он с товарищами ждал сигнала к атаке: «Неподвижно стоя перед русскими, мы отлично видели, как орудия заряжались теми снарядами, которые должны были лететь в нашу сторону, и как производилась наводка орудий наводчиками; требовалось известное хладнокровие, чтобы оставаться в этом неподвижном состоянии. К счастью, вследствие ли взволнованного состояния прислуги или плохой стрельбы или по причине близости расстояния, но только картечь перелетала наши головы в нераскрытых еще жестянках, не успев рассыпаться и рассеяться своим безобразным веером».
Скорострельность ружей и пушек уже тогда была нешуточная, однако рассыпному строю и тактике индивидуального бойца, которые могли бы снизить потери, учили в русской армии только егерей (у них и перевязи амуниции были черные – все же не так видно, как белые пехотные ремни). Впрочем, при Бородине, Лейпциге и при Ватерлоо пехота уже устраивала «засады»: солдаты залегали в пшенице, а потом, внезапно поднявшись, расстреливали противника в упор.
Полевые укрепления представляли собой земляные валы разной формы. Флеши или люнеты были открыты сзади, редут (редан) был замкнутой постройкой. Вход в редут (горжа) по правилам должен был быть укреплен особо. Оттого при Бородине прорыв конницы Огюста Коленкура в редут Раевского через горжу, произведенный после трех часов дня, когда у Наполеона кончилась пехота, с самого начала представлялся делом отчаянным. Колючая проволока еще не была изобретена, поэтому перед фортификациями устраивали «засеки» и «палисады» (заборы из заостренных бревен, обращенных в сторону атакующего) и «волчьи ямы» (замаскированные ветками ямы с заостренным колом на дне). Правда, «волчьи ямы» уже после одной-двух атак забились мертвецами и ранеными вровень с землей.
Укрепления в те времена предназначались для артиллерии, ценившейся высоко – потеря орудия приравнивалась к потере знамени. Поэтому обычно артиллеристы уезжали с позиций при первой серьезной угрозе и большого урона противнику не наносили. Эти и другие правила, а также относительное несовершенство ружей и пушек позволяли солдатам служить десятилетиями, почти ежегодно бывая в боях.
Однако перед Бородинским сражением русская артиллерия получила приказ своего начальника генерала Кутайсова: «Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки; сказать командирам и всем господам офицерам, что только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции; артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий». Такой же приказ Кутайсов издавал перед Прейсиш-Эйлауской битвой.
Картечный заряд представлял собой жестяную банку с пулями, которых в зависимости от калибра орудия могло быть от 60 до 150. В русских артиллерийских ротах было по 12 орудий, скорость стрельбы в критической ситуации составляла 4 выстрела в минуту (!). Неудивительно, что каждый пушечный залп выкашивал целые ряды в плотных французских колоннах (по регламенту, солдаты должны были чувствовать локоть друг друга). При этом еще и двигались колонны по полю боя довольно неспешно – 76 шагов в минуту. Это требовалось для того, чтобы не разорвать строй, но делало пехоту отличной мишенью.
Однако и артиллеристы становились людьми обреченными. Орудийная прислуга оружия, кроме тесаков, не имела. Когда пехота или конница захватывали батарею, артиллеристы отбивались банниками и прочим подручным инструментом.
В одну из таких переделок при Бородине попал генерал Василий Костенецкий (начальник артиллерии 6-го пехотного корпуса) – «грозного вида, сильный и храбрый как лев», которого цесаревич Константин за силу и рост прозвал «Василий Великий». Костенецкий вскочил на пушку и начал крушить французских кирасир банником. Чудом на этот раз артиллеристам удалось отбиться. Костенецкий потом написал царю рапорт – просил банники делать полностью из металла, а то в рукопашной ломаются. Царь ответил: «Банники из железа сделать можно. Но где сыскать Костенецких?».
Ожесточенность Бородинского боя была чрезвычайная. На панораме Рубо «Бородинская битва» изображен русский кирасир, врубившийся в массу саксонских латников. Считается, что сюжетом для Рубо была геройская гибель штаб-ротмистра Кавалергардского полка Павла Римского-Корсакова. «Необычайного роста и силы», он, вломившись в неприятельский строй, снес палашом нескольких противников, будучи окружен, отказался сдаться и был застрелен французами.
Александр Щербинин, которому в 1812 году был 21 год, записал в воспоминаниях: «Я прошел весь ряд генеральных сражений 1812, 1813 и 1814 годов и могу определенно сказать, что все те сражения соотносятся к Бородинскому как маневры к войне». Еще бы: на поле было больше тысячи пушек и больше 200 тысяч солдат с ружьями (умелый солдат успевал сделать четыре выстрела в минуту). Адъютант Багратиона Сергей Маевский записал: «Багратион послал меня к Раевскому посмотреть, что у него делается. Раевский взвел меня на высоту батареи. Сто орудий засыпали ее чугуном. Раевский с торжествующей миной сказал: «Скажи князю – вот что у нас делается!».
На другой стороне поля маршал Мюрат, Неаполитанский король, увидев отступающий отряд, спросил у его командира, что происходит? «Под таким огнем нельзя оставаться! – ответил офицер. «Ну так я-то здесь остаюсь!» – вскипел Мюрат. «Да, это так, – ответил офицер и скомандовал, – солдаты, возвращаемся: дадим себя убивать!».
Потери полков, как русских, так и французских, в критических местах Бородинского поля были огромны. Из 4 тысяч 100 человек 30-го линейного полка, ворвавшегося на батарею Раевского около полудня, в живых остались только 257 солдат и 11 офицеров. А из 563 солдат и офицеров Астраханского кирасирского полка, участвовавшего в кавалерийских сражениях, развернувшихся на Бородинском после 14 часов, когда обе стороны исчерпали пехотные резервы, в строю остались всего 95 человек (из них 40 были представлены к наградам).
Брандт, один из офицеров Великой Армии, записал: «Редут и его окрестности представляли собою зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений – все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умирающих, средняя высота которого равнялась шести-восьми человекам, наваленным друг на друга. Перед моими глазами так и встает лицо одного штабного офицера, человека средних лет, лежавшего поперек русской гаубицы с огромной зияющей раной на голове. При мне уносили генерала Огюста де Коленкура; смертельно раненный, он был обернут в кирасирский плащ, весь покрытый огромными красными пятнами. Тут лежали вперемешку пехотинцы и кирасиры, в белых и синих мундирах, саксонцы, вестфальцы, поляки. Среди последних я узнал друга, эскадронного командира Яблонского, красавца Яблонского, как его звали в Варшаве!».
Обер-шталмейстер императора Арман Коленкур описывал, как Наполеон, объезжая по окончании битвы Бородинское поле, наткнулся возле батареи Раевского на кучку солдат с четырьмя или пятью офицерами. «Присоединитесь к вашему полку!» – приказал император. «Он здесь», – отвечал офицер, показывая на валы и рвы редута, на шеренги мертвецов.
Обычно после битвы на полях «прибирались» похоронные команды: мертвецов сжигали, предварительно соорудив из них гигантские «поленницы». Однако «прибрать», например, на поле Бородина французам было недосуг, а крестьяне разоренных деревень Бородино, Семеновское и Горки, разбрелись. Тысячи мертвецов оставались лежать здесь до самой весны 1813 года. Голых, полусгнивших, объеденных лесным зверьем, их сжигали на огромных кострах. При этом есть рассказы о раненых, которые сумели прожить на Бородинском поле до поздней осени – переползая от мертвеца к мертвецу, они искали в сумках и ранцах хоть какую-то еду.
Однако на вопрос, не переместить ли войска, Остерман отчеканил: «Стоять и умирать». Сам он, как подчеркивают историки, стоя под таким же огнем, ел из фуражки черешню.
Соображения для этого «Стоять и умирать» могли быть разные. Некоторые командиры полагали, что если позволить солдату нагнуться, то он скоро и ляжет, а потом его уже не поднять. «Для вразумления» дрогнувших частей командиры нередко прямо под огнем устраивали строевые учения – солдаты выполняли строевые приемы, перестраивались, осыпаемые градом картечи и ружейных пуль. В романе Загоскина «Рославлев» описан как раз такой эпизод:
«Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвертое попало в самую средину каре.
– Не прибавляй шагу! – закричал Зарядьев. – Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас… Стой!
Каре остановилось; еще несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.
– Не шевелиться! – закричал громовым голосом Зарядьев, – а не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры, на линию! Вперед – равняйся! Стой!.. Тихим шагом – марш!
– Послушай, Зарядьев! – сказал вполголоса Рославлев, – ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечный педантизм…
– Эх, братец! Убирайся к черту со своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда солдат думает о том, чтоб идти в ногу да равняться, так не думает о неприятельских ядрах.
– Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?
– А ты бы, чай, повел скорым? Нет, душенька! От скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать…».
При этом нужно помнить, что и сам командир находился здесь же, под этим же страшным огнем. И эта запредельная и по нынешним меркам бессмысленная храбрость была обычным делом в те времена.
Резервы ждали своей очереди, стоя в полный рост. Это страшное время коротали как могли. Будущий декабрист Сергей Трубецкой, полковник лейб-гвардии Семеновского полка, в бою под Лютценом ради шутки подошел сзади к известному полковому трусу штабс-капитану Боку и бросил ему в спину ком земли. Бок с перепугу упал.
Офицеры-новички щегольства ради иногда норовили пнуть долетавшие до резервов ядра. Порой это дорого обходилось: даже на издыхании ядро не теряло своей силы и могло оторвать ногу. Но игра со смертью была обычным делом во всех армиях тех лет. Особо иронические формы это приняло в английской армии, воевавшей в Испании: британские офицеры ходили в атаку с зонтиком и сигарой. Погибали они так часто, что Веллингтон в конце концов запретил это щегольство своим приказом.
Капитан Франц Моргенштайн из 2-го вестфальского линейного полка 8-го корпуса описал следующий эпизод, относящийся к Бородинской битве. Когда рота Моргенштайна стояла под обстрелом в резерве без движения, к нему подошел фельдфебель, опытный профессиональный солдат, воевавший в армиях Гессен-Касселя, Пруссии и Австрии. Со своеобразным солдатским юмором он посоветовал Моргенштайну приказать солдатам высунуть языки, рискнув предположить, что почти у всех они совершенно белые – согласно проверенной примете, это безошибочно означало сильный страх. Действительно, языки всех солдат были белыми, как и их собственная униформа (у вестфальцев были белые мундиры). Язык же фельдфебеля был ярко-красным, «как лобстер». Сам же Моргенштайн на предложение фельдфебеля показать свой собственный язык отделался шуткой.
Вахмистр французского кирасирского полка Тирион вспоминал, как долгие часы на Бородинском поле он с товарищами ждал сигнала к атаке: «Неподвижно стоя перед русскими, мы отлично видели, как орудия заряжались теми снарядами, которые должны были лететь в нашу сторону, и как производилась наводка орудий наводчиками; требовалось известное хладнокровие, чтобы оставаться в этом неподвижном состоянии. К счастью, вследствие ли взволнованного состояния прислуги или плохой стрельбы или по причине близости расстояния, но только картечь перелетала наши головы в нераскрытых еще жестянках, не успев рассыпаться и рассеяться своим безобразным веером».
Скорострельность ружей и пушек уже тогда была нешуточная, однако рассыпному строю и тактике индивидуального бойца, которые могли бы снизить потери, учили в русской армии только егерей (у них и перевязи амуниции были черные – все же не так видно, как белые пехотные ремни). Впрочем, при Бородине, Лейпциге и при Ватерлоо пехота уже устраивала «засады»: солдаты залегали в пшенице, а потом, внезапно поднявшись, расстреливали противника в упор.
Полевые укрепления представляли собой земляные валы разной формы. Флеши или люнеты были открыты сзади, редут (редан) был замкнутой постройкой. Вход в редут (горжа) по правилам должен был быть укреплен особо. Оттого при Бородине прорыв конницы Огюста Коленкура в редут Раевского через горжу, произведенный после трех часов дня, когда у Наполеона кончилась пехота, с самого начала представлялся делом отчаянным. Колючая проволока еще не была изобретена, поэтому перед фортификациями устраивали «засеки» и «палисады» (заборы из заостренных бревен, обращенных в сторону атакующего) и «волчьи ямы» (замаскированные ветками ямы с заостренным колом на дне). Правда, «волчьи ямы» уже после одной-двух атак забились мертвецами и ранеными вровень с землей.
Укрепления в те времена предназначались для артиллерии, ценившейся высоко – потеря орудия приравнивалась к потере знамени. Поэтому обычно артиллеристы уезжали с позиций при первой серьезной угрозе и большого урона противнику не наносили. Эти и другие правила, а также относительное несовершенство ружей и пушек позволяли солдатам служить десятилетиями, почти ежегодно бывая в боях.
Однако перед Бородинским сражением русская артиллерия получила приказ своего начальника генерала Кутайсова: «Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки; сказать командирам и всем господам офицерам, что только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции; артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий». Такой же приказ Кутайсов издавал перед Прейсиш-Эйлауской битвой.
Картечный заряд представлял собой жестяную банку с пулями, которых в зависимости от калибра орудия могло быть от 60 до 150. В русских артиллерийских ротах было по 12 орудий, скорость стрельбы в критической ситуации составляла 4 выстрела в минуту (!). Неудивительно, что каждый пушечный залп выкашивал целые ряды в плотных французских колоннах (по регламенту, солдаты должны были чувствовать локоть друг друга). При этом еще и двигались колонны по полю боя довольно неспешно – 76 шагов в минуту. Это требовалось для того, чтобы не разорвать строй, но делало пехоту отличной мишенью.
Однако и артиллеристы становились людьми обреченными. Орудийная прислуга оружия, кроме тесаков, не имела. Когда пехота или конница захватывали батарею, артиллеристы отбивались банниками и прочим подручным инструментом.
В одну из таких переделок при Бородине попал генерал Василий Костенецкий (начальник артиллерии 6-го пехотного корпуса) – «грозного вида, сильный и храбрый как лев», которого цесаревич Константин за силу и рост прозвал «Василий Великий». Костенецкий вскочил на пушку и начал крушить французских кирасир банником. Чудом на этот раз артиллеристам удалось отбиться. Костенецкий потом написал царю рапорт – просил банники делать полностью из металла, а то в рукопашной ломаются. Царь ответил: «Банники из железа сделать можно. Но где сыскать Костенецких?».
Ожесточенность Бородинского боя была чрезвычайная. На панораме Рубо «Бородинская битва» изображен русский кирасир, врубившийся в массу саксонских латников. Считается, что сюжетом для Рубо была геройская гибель штаб-ротмистра Кавалергардского полка Павла Римского-Корсакова. «Необычайного роста и силы», он, вломившись в неприятельский строй, снес палашом нескольких противников, будучи окружен, отказался сдаться и был застрелен французами.
Александр Щербинин, которому в 1812 году был 21 год, записал в воспоминаниях: «Я прошел весь ряд генеральных сражений 1812, 1813 и 1814 годов и могу определенно сказать, что все те сражения соотносятся к Бородинскому как маневры к войне». Еще бы: на поле было больше тысячи пушек и больше 200 тысяч солдат с ружьями (умелый солдат успевал сделать четыре выстрела в минуту). Адъютант Багратиона Сергей Маевский записал: «Багратион послал меня к Раевскому посмотреть, что у него делается. Раевский взвел меня на высоту батареи. Сто орудий засыпали ее чугуном. Раевский с торжествующей миной сказал: «Скажи князю – вот что у нас делается!».
На другой стороне поля маршал Мюрат, Неаполитанский король, увидев отступающий отряд, спросил у его командира, что происходит? «Под таким огнем нельзя оставаться! – ответил офицер. «Ну так я-то здесь остаюсь!» – вскипел Мюрат. «Да, это так, – ответил офицер и скомандовал, – солдаты, возвращаемся: дадим себя убивать!».
Потери полков, как русских, так и французских, в критических местах Бородинского поля были огромны. Из 4 тысяч 100 человек 30-го линейного полка, ворвавшегося на батарею Раевского около полудня, в живых остались только 257 солдат и 11 офицеров. А из 563 солдат и офицеров Астраханского кирасирского полка, участвовавшего в кавалерийских сражениях, развернувшихся на Бородинском после 14 часов, когда обе стороны исчерпали пехотные резервы, в строю остались всего 95 человек (из них 40 были представлены к наградам).
Брандт, один из офицеров Великой Армии, записал: «Редут и его окрестности представляли собою зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений – все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умирающих, средняя высота которого равнялась шести-восьми человекам, наваленным друг на друга. Перед моими глазами так и встает лицо одного штабного офицера, человека средних лет, лежавшего поперек русской гаубицы с огромной зияющей раной на голове. При мне уносили генерала Огюста де Коленкура; смертельно раненный, он был обернут в кирасирский плащ, весь покрытый огромными красными пятнами. Тут лежали вперемешку пехотинцы и кирасиры, в белых и синих мундирах, саксонцы, вестфальцы, поляки. Среди последних я узнал друга, эскадронного командира Яблонского, красавца Яблонского, как его звали в Варшаве!».
Обер-шталмейстер императора Арман Коленкур описывал, как Наполеон, объезжая по окончании битвы Бородинское поле, наткнулся возле батареи Раевского на кучку солдат с четырьмя или пятью офицерами. «Присоединитесь к вашему полку!» – приказал император. «Он здесь», – отвечал офицер, показывая на валы и рвы редута, на шеренги мертвецов.
Обычно после битвы на полях «прибирались» похоронные команды: мертвецов сжигали, предварительно соорудив из них гигантские «поленницы». Однако «прибрать», например, на поле Бородина французам было недосуг, а крестьяне разоренных деревень Бородино, Семеновское и Горки, разбрелись. Тысячи мертвецов оставались лежать здесь до самой весны 1813 года. Голых, полусгнивших, объеденных лесным зверьем, их сжигали на огромных кострах. При этом есть рассказы о раненых, которые сумели прожить на Бородинском поле до поздней осени – переползая от мертвеца к мертвецу, они искали в сумках и ранцах хоть какую-то еду.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента