Страница:
До воскресенья Элинор Риган не искали, думали, что она уехала со своим парнем. Но к обеду выяснилось, что ее друг понятия не имеет, куда она подевалась. Он сам вскочил на мотоцикл, собрал компанию, и они обшарили все адреса, где девушка могла пропадать. Возможно, если бы полисменам сообщили сразу, субботней ночью, они успели бы взять след. Но подружки этой самой Риган знали ее как порядочную вертихвостку, и, обнаружив, что она исчезла после вечеринки, не придали этому большого значения.
Папа не сказал «вертихвостка», он употребил совсем другое бранное слово. Никто в семье раньше таких слов не произносил, при мне-то уж точно. Не потому что я, как девчонка, а просто мы не ругаемся. Проявление злости — это проявление слабости. Стало быть, раз папа сорвался, произошло нечто совсем неприятное…
У нас тут не Нью-Йорк и не Москва. Ее подруги даже посмеялись над парнем Элинор, мол, он ждет ее на сеновале, а девчонки и след простыл. Все это выяснилось позже, когда на следующий день родители обратились в полицию. Друг Элинор объездил всю округу и сам к ним пришел. Сообразил, что случилась беда. А старики-то были уверены, что дочка с ним. Затем парень вместе с дружками показал констеблю обрывок ткани. Кусок ее блузки.
Туда поехали с собаками и нашли по пути еще кусок блузки и лифчик. «Туда» — это по дороге номер четыре, к границе нашего участка и участка Харрисона. Тогда стали допрашивать всех подряд, и двое рабочих, что расчищали просеку, сказали, будто видели синий фургончик. И будто бы в нем сидели двое незнакомых парней. Четвертая дорога — это вам не трехрядное шоссе, там за день может всего пара машин проехать. И все друг друга знают, это уж точно.
— Робинс сделал все правильно, — сказал папа, — но слишком поздно.
Робинс — это тот самый хромой, наш новый полицейский начальник. Он вызвал подкрепление. Они оцепили квадрат и к вечеру нашли синий фургончик, а в нем — следы борьбы и куски одежды Элинор Риган. Там лежала одна туфля и сережка, а еще была кровь на сиденье. Фургончик скатился прямо под мостик. Мостик через ручей в том месте не нужен, можно перепрыгнуть, он скорее для красоты. Мотор еще не остыл, и полиция сделала большую ошибку. Они решили, что машину бросили в последний момент, потому что злодеи обнаружили за собой погоню. По следам стало понятно, что двое здоровых мужчин тащили девушку волоком, а затем вошли в воду. Садисты не собирались убивать ее в машине. Наверняка у них имелся на примете заброшенный дом или сарай, но они заметили вертолет. Или девушка заметила погоню и попыталась бежать. Так решили полицейские. Потому что им показалось, что убийцы торопились. К тому же эксперты нашли в фургоне нож и сравнили его лезвие со всеми ранениями, что случились в стране в последние годы. Они поняли, что орудовали те самые, что убили, по меньшей мере, еще двоих.
Пешком далеко не уйти, да еще и с заложницей, подумали полицейские, и оцепили достаточно большой квадрат леса. Высадили людей и собак с вертолетов. Но квадрат оказался недостаточно большой, потому что преступники бросили фургон гораздо раньше. У них просто-напросто произошла поломка мотора. Убийцам ничего не оставалось, как бросить машину и пешком уйти в лес. Хотя не исключено, что они успели добраться до шоссе и остановили попутку. Они могли уйти на участок Харрисона, а могли свернуть к нам.
— Этот Робинс, он вернется, — сказал папа. — Сейчас они, с собаками, прочесывают полосу — от четвертой дороги до ручья. В шесть утра я встречаюсь с папашей Дрю и Харрисоном у развилки. Туда же подтянутся парни с ферм Уэбли и Оллингтона…
Он замолчал. Мама смотрела в окно. Я знал, о чем она думает.
Можно долго прочесывать лес с собаками.
А можно свистнуть.
Глава 31
Глава 32
Папа не сказал «вертихвостка», он употребил совсем другое бранное слово. Никто в семье раньше таких слов не произносил, при мне-то уж точно. Не потому что я, как девчонка, а просто мы не ругаемся. Проявление злости — это проявление слабости. Стало быть, раз папа сорвался, произошло нечто совсем неприятное…
У нас тут не Нью-Йорк и не Москва. Ее подруги даже посмеялись над парнем Элинор, мол, он ждет ее на сеновале, а девчонки и след простыл. Все это выяснилось позже, когда на следующий день родители обратились в полицию. Друг Элинор объездил всю округу и сам к ним пришел. Сообразил, что случилась беда. А старики-то были уверены, что дочка с ним. Затем парень вместе с дружками показал констеблю обрывок ткани. Кусок ее блузки.
Туда поехали с собаками и нашли по пути еще кусок блузки и лифчик. «Туда» — это по дороге номер четыре, к границе нашего участка и участка Харрисона. Тогда стали допрашивать всех подряд, и двое рабочих, что расчищали просеку, сказали, будто видели синий фургончик. И будто бы в нем сидели двое незнакомых парней. Четвертая дорога — это вам не трехрядное шоссе, там за день может всего пара машин проехать. И все друг друга знают, это уж точно.
— Робинс сделал все правильно, — сказал папа, — но слишком поздно.
Робинс — это тот самый хромой, наш новый полицейский начальник. Он вызвал подкрепление. Они оцепили квадрат и к вечеру нашли синий фургончик, а в нем — следы борьбы и куски одежды Элинор Риган. Там лежала одна туфля и сережка, а еще была кровь на сиденье. Фургончик скатился прямо под мостик. Мостик через ручей в том месте не нужен, можно перепрыгнуть, он скорее для красоты. Мотор еще не остыл, и полиция сделала большую ошибку. Они решили, что машину бросили в последний момент, потому что злодеи обнаружили за собой погоню. По следам стало понятно, что двое здоровых мужчин тащили девушку волоком, а затем вошли в воду. Садисты не собирались убивать ее в машине. Наверняка у них имелся на примете заброшенный дом или сарай, но они заметили вертолет. Или девушка заметила погоню и попыталась бежать. Так решили полицейские. Потому что им показалось, что убийцы торопились. К тому же эксперты нашли в фургоне нож и сравнили его лезвие со всеми ранениями, что случились в стране в последние годы. Они поняли, что орудовали те самые, что убили, по меньшей мере, еще двоих.
Пешком далеко не уйти, да еще и с заложницей, подумали полицейские, и оцепили достаточно большой квадрат леса. Высадили людей и собак с вертолетов. Но квадрат оказался недостаточно большой, потому что преступники бросили фургон гораздо раньше. У них просто-напросто произошла поломка мотора. Убийцам ничего не оставалось, как бросить машину и пешком уйти в лес. Хотя не исключено, что они успели добраться до шоссе и остановили попутку. Они могли уйти на участок Харрисона, а могли свернуть к нам.
— Этот Робинс, он вернется, — сказал папа. — Сейчас они, с собаками, прочесывают полосу — от четвертой дороги до ручья. В шесть утра я встречаюсь с папашей Дрю и Харрисоном у развилки. Туда же подтянутся парни с ферм Уэбли и Оллингтона…
Он замолчал. Мама смотрела в окно. Я знал, о чем она думает.
Можно долго прочесывать лес с собаками.
А можно свистнуть.
Глава 31
РОБИНС ВЫШЕЛ НА ОХОТУ
За два года до того, как случилась беда, мама мне тихонько шепнула:
— У папы для тебя отдельный подарок.
Гости почти все разъехались, я сидел у себя наверху и перебирал подарки. Настоящая пирамида получилась. Так у нас принято, у Фэйри. То есть я не хочу сказать, что обычные люди не любят своих детей. Любят, конечно, но немножко не так. Я даже видел по телевизору, как какой-то профессор убеждал, что в древней Спарте слабеньких младенцев кидали со скалы в море, потому что грекам нужны были только здоровяки. И этот профессор, совсем не шутя, предложил зрителям присоединиться к дискуссии по данной теме. Мама тогда переключила канал и сказала, что люди совсем сошли с ума. А папа ответил, что они сошли с ума не сегодня, а намного раньше. Просто их так много, что они могут себе позволить убивать собственных детей. Им ведь никто не угрожает, Фэйри и других они давно истребили. А мама тогда рассердилась, что отец при мне ведет такие беседы.
Вот я и сидел, и оглядывал пирамиду подарков, как фараон перед своей будущей усыпальницей, Мне исполнилось девять лет — очень важный возраст, потому что меняются уши. Не сильно, но уже начинают болеть и щекотаться. В тот вечер я впервые застеснялся, когда меня поцеловали девчонки, Конечно, не серьезно, не так, как целуются взрослые, но мне почему-то стало неловко сидеть вплотную с Джиной за длинным столом. На праздники нас всегда сажали рядом на один стул, иначе не поместиться.
В числе прочего мне подарили железную дорогу, приставку к телевизору, хотя я в них и не играл, новые горные лыжи, непромокаемый комбинезон, два спиннинга, да все не перечислить… Приехали не только Дрю, Эвальды и Лотты, но даже совсем мне не знакомые. Семья из Франции и две семьи из Южной Америки. А еще трое — из России. Это было совсем удивительно, и тетя Берта даже расплакалась. Она единственная, кто помнил и переписывался с ними, потому что раньше из России нельзя было выезжать. То есть помнили все взрослые, потому что о каждой семье говорится в песнях, но внезапно оказалось, что это близкая родня. Даже ближе, чем Дрю.
И еще кое-что выяснилось.
Мама с папой шептались, но я подслушал. Мама сказала, что русская семья почти забыла язык Фэйри, но зато у них есть две невесты чистой крови, и для Бернара, то есть для меня, это может быть, лучшая партия, чем Джина. Но живут они страшно далеко: есть такое место, под названием Саяны, там четыре или пять семей. Русские не знали, остались ли еще Фэйри, потому что после их революции и войны все сильно перепуталось. В песнях рода говорилось о восьми семьях, переехавших когда-то в Россию, но никто из них не отзывался.
Ночевать остались только эти трое из Сибири и Эвальды. В полночь отец поднялся на чердак и кинул в меня курткой. Он даже не спросил, сплю я или нет.
— Собирайся, сынок. У нас вылазка.
— Куда мы идем, папа?
— Мой подарок, сынок.
— А можно?.. Можно позвать Джину?
Отец подумал, а потом улыбнулся и кивнул. На самом деле я догадывался, куда мы идем, и хотел похвастать перед девчонкой. Взрослые еще водили лазурный хоровод, когда мы выбрались через заднюю дверь и спустились на васильковый луг.
Я обожаю отца, но никогда ему этого не скажу, потому что я уже не малыш. Когда он берет меня на пешие обходы, я иду сзади, стараясь попадать след в след. Иногда он замирает и молча показывает пальцем в глубину леса. Я должен быть начеку, я должен угадать, что именно он увидел, и тоже успеть заметить. Это совсем не просто — прыгать по болотным кочкам и одновременно слушать лес. Иногда мне хочется разбежаться и обхватить папину спину, прижаться так сильно, чтобы слезы брызнули из глаз. Только я давно не малыш и глупостей таких себе не позволяю.
Тогда мы спустились в темноте вдоль второй просеки, а взрослые продолжали песню Долины, и все сделали вид, что не заметили, как мы уходим. Джина молчала, но по всему было ясно — она ужасно гордилась, что мужчины взяли ее ночью с собой. Потом мы обогнули большой болотистый луг и большой цветочный. Стало совсем темно, но я угадывал по запахам. Отец уселся на траву, и мы рядом.
— Здесь живет лисенок. Хочешь лисенка?
— Домой?!
— Он болеет. Ему тяжело искать пищу. Может погибнуть, — отец говорил на языке горных Фэйри.
— Он… он совсем дикий?
Отец посмотрел на меня в темноте.
— Я понял, папа.
Я незаметно вытер мокрые ладони о брюки. Вот так подарочек! Я был уверен, что речь пойдет о дрозде или, на худой конец, мелком пернатом хищнике…
— Пора, сынок, тебе девять.
— Но ты говорил, что… — Я покосился на Джину, но она нас не слушала. Из вежливости отодвинулась и глядела на звезды.
— Нет, сынок! — Отец запустил руку в мою гриву и потрогал за ухо. — Уже пора!
Джина заметила этот жест и сжалась в комочек. Даже спиной я чувствовал, как она напряглась. Девчонка тоже поняла, что мне предстоит, а я на секундочку пожалел, что взял ее с собой. Если я вдруг не справлюсь, не смогу ей в глаза смотреть! Куда уж там жениться…
Сначала я просто сидел и смотрел в темноту, в кусты, а отец меня не торопил. Звезды раскачивались на черной простыне, а луна распахнула рот в беззвучном крике.
— Закрой глаза, — прошептал папа. — Закрой глаза и зови его.
С этими словами он сел у меня за спиной, достал веревочку и закрепил мне волосы на макушке. Я не слышал его движений, я слышал тысячи маленьких дрожащих крыльев, пролетающих надо мной. И я чуял запах холодной стали. Отец достал нож.
Я пробовал раз за разом, но лисенок, наверное, чувствовал мою неуверенность и не откликался. Джина помочь даже не пыталась, сидела совсем тихонько, но сердце ее стучало быстрее моего. Музыку я давно выучил, но это совсем не музыка для птиц. Дрозда и ребенок приручить может, это ерунда! Наконец, отец сжалился надо мной и начал помаленьку помогать. Как только он вступил, я сразу догадался, где закралась ошибка. Первые четыре ноты я держал почти чисто, а на пятой съезжал почти на полтона. Отец помогал в четверть силы, словно подсаживал меня сзади на турник. Я поймал ошибку, выровнялся, но вступил слишком сильно, не оставил сил на раскачку… И мы пошли по второму кругу.
Не знаю, сколько прошло времени, — распахнутый рот луны скатился к мохнатым верхушкам елей, и миллионы травинок собрали миллионы прозрачных капелек из ползущего тумана. Я почти приручил его. Лисенок выбрался из норы и стоял совсем рядом. Я уже слышал, как бьется его маленькое сердечко и подрагивает кончик хвоста. Я повторял музыку раз за разом, мы оба замерли, но дальше дело не двигалось, потому что мне не хватало главного.
И тут отец сделал это. Одной рукой он крепко взял меня сзади за шею и быстро, дважды, провел ножом по кончикам ушей. Наверное, в первую минуту мне было очень больно, сейчас я уже не помню. Одно известно точно: было бы гораздо больнее днем, если бы я не пел. Папа сделал два коротких надреза на верхушках моих ушей, и я почувствовал, как горячие ручейки крови покатились за воротник. После этого я ощутил еще кое-что. Те маленькие горячие бугорки, что так ныли последние месяцы, лопнули, и снаружи расправились первые щетинки.
Я продолжал петь. Лисенок встрепенулся и почти бегом двинулся ко мне. Я протянул руку, и он ткнулся мокрым носом мне в ладонь. Отец разрешил мне погладить Цезаря, так я его назвал, и подержать на груди. Чтобы он привык к моему запаху. Его мать погибла, и теперь я должен ее заменять. Еще через минуту мне показалось, будто прорвало огромную плотину у меня в голове. Джина этого никогда не поймет, у девчонок все не так. Еле различимые ночные звуки и запахи хлынули сквозь меня кипящим потоком; я слышал, как возится под землей крот и шебуршится в далеком дупле беличье семейство, как расправляются навстречу рассвету первые лепестки цветов и собираются на работу муравьиные полки. Сова вернулась с теплой убитой полевкой к своим детенышам, а на верхушке клена прочищал горло первый соловей…
Потом отец отнес меня и Джину домой на руках. У меня сил совсем не осталось. Цезарь ворочался у меня за пазухой, никак не мог устроиться. Он был страшно худой, костлявый и голодный. Мама ждала нас на крыльце.
— Папа подарил мне музыку лиса… — пробормотал я спросонья.
— Твоему папе хватило ума не дарить музыку волка.
Взрослые засмеялись. Отец отнес Джину в дом, а меня уложил в кресле на веранде и закутал в одеяло. Сквозь сон я чувствовал, как мама промыла мне ранки. Потом они, смеясь, взявшись за руки, вышли в сад. Две тонкие гибкие тени. Более высокая и лохматая тень нагнулась и обняла другую. Поцеловались и снова засмеялись. Я проваливался.
Музыка… Песня лиса…
После той ночи я перестал ездить в школу: мама добыла справку, будто я болею нервными срывами. Потому что с девяти лет и до возраста, когда сменится голос, нельзя стричься и, уж конечно, никому нельзя показывать уши. Сначала мне было немножко одиноко без старых друзей, тем более что и ко мне соседским ребятам ездить запретили. Но так положено. Я играл с братьями Дрю, иногда мы ездили к Лоттам и к девчонкам Эвальдов. А прошлым летом мама взяла меня и сестер на юг, в Испанию. Там было здорово — море и дельфины. Но даже на море мама продолжала нас учить. Мы с сестрами по очереди прыгали ночью в воду, чтобы достать амулеты. Мама кидала, а мы ныряли, чтобы навостриться чуять под водой. И собирали травки, которых нет у нас дома. Благодаря старшим сестрам, я сумел, наконец, без запинки спеть три основные песни Долины, и вместе мы вызвали Зеленого духа, Потом мы лазали по горам, это было здорово!..
Все шло прекрасно, пока не зарезали Элинор и не появился Робинс. На следующий день, после того как отец вместе с другими мужчинами ездил прочесывать лес, Робинс заглянул к нам вторично.
— Мы здесь проездом, — сказал он. — Вы позволите напиться воды?
Отец распрягал лошадь. Он молча накинул поводья на столбик у ворот и молча открыл перед полицейским двери. На сей раз Робине приехал не с Марти, а с другим парнем, тот остался сидеть в машине. Я сразу понял, что пить Робинсу ни капельки не хотелось; он намеревался озадачить отца какими-то новыми сведениями. Я тихонько спустился по чердачной лестнице в спальню и прислушался. Мама была дома, но она, как и я, услышала машину загодя и заранее знала, кто в ней приедет. Поэтому папа опять остался с этим гнусным типом наедине.
— Что нового, офицер?
— Почти наверняка эти ублюдки ушли на вашу территорию. Неужели вы не встретили следов?
— Я говорил вашему помощнику, что на месте преступников уходил бы вдоль воды. Имеет смысл послать людей, с ищейками, по обоим берегам ручья.
— О! Благодарю… Здесь удивительно вкусная вода. Собак мы уже послали, но вам придется и завтра помогать нам.
— Естественно. Это часть моей работы.
— Кстати, в этом году случались пожары?
— Весной туристы дважды не затушили костры. Пожарами не назовешь.
— Скажу вам честно. Я тут покопался в архивах, интересно стало. Следует знать поближе тех людей, среди которых придется работать, верно? Я покопался в старых отчетах и обнаружил любопытную деталь. По сравнению с общей картиной по всему графству, на вашей территории процент пожаров едва достигает одной восьмой. Двенадцать процентов от среднего уровня! Как вам это удается?
— Я качественно выполняю свою работу.
— Безусловно! Причем все четырнадцать лет, что занимаете свою должность. Знаете, я не поленился и отыскал материалы по вашим предшественникам. Картина та же самая.
— Складывается впечатление, что вы недовольны отсутствием пожаров…
— Что вы, отнюдь! Просто мне стало чрезвычайно любопытно. У вас своя работа, у меня — своя, верно? Я изучил отчеты о каждом случае возгорания. Пожары на вашей территории случались почти исключительно ввиду естественных причин. Молнии, обрыв проводов во время грозы. Случайный окурок из машины. Как-то раз воспламенился торфяник. Припоминаете? Но почти не встречаются отчеты о преднамеренном хулиганстве. Просто восхитительно! Такое ощущение, что мимо ваших владений катаются удивительно трезвые и законопослушные граждане.
Однако столь благополучные показатели присутствуют не только на участках Луазье. Из ряда вон, в положительном смысле, выбиваются и лесничества, где служит Симон Дрю, а также Питер Лотт и ваш дальний родственник Эвальд. Что наиболее любопытно, Дрю и Лотты также связаны с вами кровными узами, верно? Что вы молчите?
— Отчасти вы правы. Но это чрезвычайно дальняя родня.
— Вероятно. У меня не нашлось пока времени связаться с центральными архивами и прогнать данные по всем государственным заказникам… Чем вы сами объясните подобные странности?
— Вы меня допрашиваете?
— Ни в коем случае. Я вообще бы не стал уделять времени подобной статистике, и уверен, никто до меня не занимался подобными расчетами. Если бы не ваши дети.
— Мои дети?!
— Именно. Ваши трое детей подвержены некоему нервному недугу. Очевидно, это можно было бы назвать частным случаем, если бы у ваших родственников дела обстояли иначе. Я выяснил, что по крайней мере три последних поколения дети Дрю, Лоттов и Эвальдов не посещали средних общеобразовательных учреждений. Бы, в том числе. Не имею сведений, что происходит в других графствах, и не силен в медицине, однако… Чтобы не водить вас за нос. По моей просьбе сотрудница попыталась выяснить причины заболеваний и связаться с врачами. Ей это не удалось. Как вы это объясните?
— Что именно вы хотите услышать? Почему на моих землях нет пожаров, или где наблюдается мой ребенок? Для вас явилось открытием соблюдение врачебной тайны? — Папа изо всех сил сохранял доброжелательный тон.
— Вот как… — Робинс вздохнул и еще раз отпил ключевой воды из стакана. — Не хотите быть со мной искренним? Как угодно. Спасибо за угощение.
Он поднялся и вышел на крыльцо. Второй полицейский дремал в машине. Стоял нестерпимый зной, мухи бились в оконную сетку, как вражеская шрапнель. Термометр показывал семьдесят пять в тени. Дубовые листья желтели до срока, а корни барахтались в пересохшей земле, моля о дождевой влаге.
— Кстати, Луазье! — Я уже не сомневался, что «под занавес» Робинс выдаст какую-нибудь гадость. Такая уж у него была манера: дать человеку расслабиться, а затем быстро укусить. — У вас удивительно тонкие руки. Вы не играете на фортепьяно?
— Нет.
— Весьма прискорбно. Ваши пальцы, скорее, подходят для рояля, чем для грубой работы в лесу. — Робине возвышался над папой на четыре дюйма, и ему нравилось, что можно смотреть свысока. — Наилучшие пожелания супруге и сыну! Наверняка, они так и гуляют по лесу…
И уехал. А отец вернулся в дом и открыл банку с безалкогольным пивом. Он почти никогда не пил. Я слышал, как зашипела пена под жестяным колпачком. Мама вышла из кухни и обняла отца за плечи.
— Филипп, он мне не нравится.
— Мне тоже.
— Ты знаешь, о чем я думаю.
— Знаю.
— Возможно, девочка еще жива.
— Это не наше дело. Забыла, что случилось с твоим отцом? Он, помнится, тоже бросился спасать чужих детей. Благородно, самоотверженно, отчаянно. Его имя попало в газеты…
— Не надо, Филипп!
— Отчего же?! Он спас чужих, спас семерых из трех миллиардов, но не позаботился о безопасности Фэйри. Разве не так? Разве твоя семья не была вынуждена бежать?
— Мы не бежали, мы просто переехали…
— Вы «просто переехали» оттуда, где жили твои деды последние пятьсот лет. Просто переехали, потому что нашлись любознательные репортеры и любознательные детективы. Им стало крайне любопытно узнать, каким образом твой старик выплыл в том кошмаре, когда горела даже вода? А он выплыл и спас еще семерых. И при этом остался почти цел. И вдобавок имел глупость, потеряв чуть ли не треть кожи, уйти из больницы!
— Фил, если найти эту Элинор… Полиция оставит нас в покое!
— Они оставили в покое твоего отца?! Сколько докторишек пытались выяснить, что у него внутри? Разве они не домогались у твоей матери, почему она рожает детей не в больнице и ни разу не пригласила акушерку? Стоило истории со взрывом просочиться в печать, как вокруг твоей семьи начались настоящие раскопки! Сколько границ вы пересекли, прежде чем отыскали тетю Берту? Сколько имен сменил твой отец, прежде чем писаки успокоились? Он сам показывал мне эту французскую газету, где на снимке видно ухо. У него выгорела тогда чуть ли не половина волос на голове! Великолепные снимки, правда?
Тот фотограф — настоящий талант. Он поместил рядом два снимка. Один — сразу после взрыва, на палубе буксира, где твой папа держит на руках обгоревшую девочку. На него самого страшно взглянуть. И следующий снимок — тремя днями позже, в госпитале. К счастью, на первом плане стоит медсестра-монашка, поэтому не так заметно. Но те, кто захотел, те заметили! Папа сидит в кресле, грудь и рука забинтованы, а грива почти восстановилась, уха уже не разглядеть…
— Не забывай, он работал спасателем!..
— Он спас чужих, а как насчет тебя? — Папа два раза отхлебнул пива. Я слышал, как сжимается его горло, я чуял, как натянулась внутри него струна ужаса. Он боялся не за себя, он боялся, как бы не случилось плохого со мной и мамой…
— Как насчет тебя и твоих троих сестер и брата? — На самом деле папа начал успокаиваться. Он вообще редко сердится, а на маму сердиться просто не умел. — Ты хочешь, чтобы я влез в эту заваруху и забыл о собственных детях?
— Элинор Риган — тоже чей-то ребенок! — мягко возразила мама и потерлась лбом о папино плечо. — Помоги им найти ее.
— Я помогаю. Вторые сутки в седле.
— Они снимут оцепление и уйдут…
— Ты слышала намеки этого легавого? Я два дня корчу из себя дурака и вдруг обнаружу убийц?! Чтобы он вернулся сюда и продолжал выспрашивать про мои руки? Лучше пусть занимается делом, чем роется в архивах…
— Ты боишься насчет того случая, в девяносто восьмом?..
— Не только. Я хочу, чтобы Бернар и девочки выросли в спокойствии.
— На месте Элинор Риган могли оказаться Каролина или Бетси!
— Ты же знаешь, что произойдет, если мы вмешаемся! — Папа говорил очень сердито, но я чувствовал, что внутри он уже сломался. Он всегда был сильным, но против мамы ничего не мог поделать. — Эти маньяки, убийцы, они пришли и уйдут. Исчезнут — и все забудется. А если их найду я, если они еще здесь, что тогда? Нас затаскают в суд, свора журналистов, телевидение, дурацкие вопросы! И. тут как тут, вылезет дотошный Робинс со своим любопытством…
Я знаю отца. У них с мамой нечто вроде игры. Тот, кто чувствует себя неправым, долго упрямится и не соглашается поступить как надо. Мама так же себя ведет, когда сделает что-то не так, а потом уступает.
Это вроде игры. И сегодня неправ был отец. А может, все наоборот. Мама говорит, что иногда приходится делать выбор, когда правы все. В таких случаях уступить даже хуже, чем настоять на своем.
Но этой ночью папа уступил.
Он вышел свистеть.
— У папы для тебя отдельный подарок.
Гости почти все разъехались, я сидел у себя наверху и перебирал подарки. Настоящая пирамида получилась. Так у нас принято, у Фэйри. То есть я не хочу сказать, что обычные люди не любят своих детей. Любят, конечно, но немножко не так. Я даже видел по телевизору, как какой-то профессор убеждал, что в древней Спарте слабеньких младенцев кидали со скалы в море, потому что грекам нужны были только здоровяки. И этот профессор, совсем не шутя, предложил зрителям присоединиться к дискуссии по данной теме. Мама тогда переключила канал и сказала, что люди совсем сошли с ума. А папа ответил, что они сошли с ума не сегодня, а намного раньше. Просто их так много, что они могут себе позволить убивать собственных детей. Им ведь никто не угрожает, Фэйри и других они давно истребили. А мама тогда рассердилась, что отец при мне ведет такие беседы.
Вот я и сидел, и оглядывал пирамиду подарков, как фараон перед своей будущей усыпальницей, Мне исполнилось девять лет — очень важный возраст, потому что меняются уши. Не сильно, но уже начинают болеть и щекотаться. В тот вечер я впервые застеснялся, когда меня поцеловали девчонки, Конечно, не серьезно, не так, как целуются взрослые, но мне почему-то стало неловко сидеть вплотную с Джиной за длинным столом. На праздники нас всегда сажали рядом на один стул, иначе не поместиться.
В числе прочего мне подарили железную дорогу, приставку к телевизору, хотя я в них и не играл, новые горные лыжи, непромокаемый комбинезон, два спиннинга, да все не перечислить… Приехали не только Дрю, Эвальды и Лотты, но даже совсем мне не знакомые. Семья из Франции и две семьи из Южной Америки. А еще трое — из России. Это было совсем удивительно, и тетя Берта даже расплакалась. Она единственная, кто помнил и переписывался с ними, потому что раньше из России нельзя было выезжать. То есть помнили все взрослые, потому что о каждой семье говорится в песнях, но внезапно оказалось, что это близкая родня. Даже ближе, чем Дрю.
И еще кое-что выяснилось.
Мама с папой шептались, но я подслушал. Мама сказала, что русская семья почти забыла язык Фэйри, но зато у них есть две невесты чистой крови, и для Бернара, то есть для меня, это может быть, лучшая партия, чем Джина. Но живут они страшно далеко: есть такое место, под названием Саяны, там четыре или пять семей. Русские не знали, остались ли еще Фэйри, потому что после их революции и войны все сильно перепуталось. В песнях рода говорилось о восьми семьях, переехавших когда-то в Россию, но никто из них не отзывался.
Ночевать остались только эти трое из Сибири и Эвальды. В полночь отец поднялся на чердак и кинул в меня курткой. Он даже не спросил, сплю я или нет.
— Собирайся, сынок. У нас вылазка.
— Куда мы идем, папа?
— Мой подарок, сынок.
— А можно?.. Можно позвать Джину?
Отец подумал, а потом улыбнулся и кивнул. На самом деле я догадывался, куда мы идем, и хотел похвастать перед девчонкой. Взрослые еще водили лазурный хоровод, когда мы выбрались через заднюю дверь и спустились на васильковый луг.
Я обожаю отца, но никогда ему этого не скажу, потому что я уже не малыш. Когда он берет меня на пешие обходы, я иду сзади, стараясь попадать след в след. Иногда он замирает и молча показывает пальцем в глубину леса. Я должен быть начеку, я должен угадать, что именно он увидел, и тоже успеть заметить. Это совсем не просто — прыгать по болотным кочкам и одновременно слушать лес. Иногда мне хочется разбежаться и обхватить папину спину, прижаться так сильно, чтобы слезы брызнули из глаз. Только я давно не малыш и глупостей таких себе не позволяю.
Тогда мы спустились в темноте вдоль второй просеки, а взрослые продолжали песню Долины, и все сделали вид, что не заметили, как мы уходим. Джина молчала, но по всему было ясно — она ужасно гордилась, что мужчины взяли ее ночью с собой. Потом мы обогнули большой болотистый луг и большой цветочный. Стало совсем темно, но я угадывал по запахам. Отец уселся на траву, и мы рядом.
— Здесь живет лисенок. Хочешь лисенка?
— Домой?!
— Он болеет. Ему тяжело искать пищу. Может погибнуть, — отец говорил на языке горных Фэйри.
— Он… он совсем дикий?
Отец посмотрел на меня в темноте.
— Я понял, папа.
Я незаметно вытер мокрые ладони о брюки. Вот так подарочек! Я был уверен, что речь пойдет о дрозде или, на худой конец, мелком пернатом хищнике…
— Пора, сынок, тебе девять.
— Но ты говорил, что… — Я покосился на Джину, но она нас не слушала. Из вежливости отодвинулась и глядела на звезды.
— Нет, сынок! — Отец запустил руку в мою гриву и потрогал за ухо. — Уже пора!
Джина заметила этот жест и сжалась в комочек. Даже спиной я чувствовал, как она напряглась. Девчонка тоже поняла, что мне предстоит, а я на секундочку пожалел, что взял ее с собой. Если я вдруг не справлюсь, не смогу ей в глаза смотреть! Куда уж там жениться…
Сначала я просто сидел и смотрел в темноту, в кусты, а отец меня не торопил. Звезды раскачивались на черной простыне, а луна распахнула рот в беззвучном крике.
— Закрой глаза, — прошептал папа. — Закрой глаза и зови его.
С этими словами он сел у меня за спиной, достал веревочку и закрепил мне волосы на макушке. Я не слышал его движений, я слышал тысячи маленьких дрожащих крыльев, пролетающих надо мной. И я чуял запах холодной стали. Отец достал нож.
Я пробовал раз за разом, но лисенок, наверное, чувствовал мою неуверенность и не откликался. Джина помочь даже не пыталась, сидела совсем тихонько, но сердце ее стучало быстрее моего. Музыку я давно выучил, но это совсем не музыка для птиц. Дрозда и ребенок приручить может, это ерунда! Наконец, отец сжалился надо мной и начал помаленьку помогать. Как только он вступил, я сразу догадался, где закралась ошибка. Первые четыре ноты я держал почти чисто, а на пятой съезжал почти на полтона. Отец помогал в четверть силы, словно подсаживал меня сзади на турник. Я поймал ошибку, выровнялся, но вступил слишком сильно, не оставил сил на раскачку… И мы пошли по второму кругу.
Не знаю, сколько прошло времени, — распахнутый рот луны скатился к мохнатым верхушкам елей, и миллионы травинок собрали миллионы прозрачных капелек из ползущего тумана. Я почти приручил его. Лисенок выбрался из норы и стоял совсем рядом. Я уже слышал, как бьется его маленькое сердечко и подрагивает кончик хвоста. Я повторял музыку раз за разом, мы оба замерли, но дальше дело не двигалось, потому что мне не хватало главного.
И тут отец сделал это. Одной рукой он крепко взял меня сзади за шею и быстро, дважды, провел ножом по кончикам ушей. Наверное, в первую минуту мне было очень больно, сейчас я уже не помню. Одно известно точно: было бы гораздо больнее днем, если бы я не пел. Папа сделал два коротких надреза на верхушках моих ушей, и я почувствовал, как горячие ручейки крови покатились за воротник. После этого я ощутил еще кое-что. Те маленькие горячие бугорки, что так ныли последние месяцы, лопнули, и снаружи расправились первые щетинки.
Я продолжал петь. Лисенок встрепенулся и почти бегом двинулся ко мне. Я протянул руку, и он ткнулся мокрым носом мне в ладонь. Отец разрешил мне погладить Цезаря, так я его назвал, и подержать на груди. Чтобы он привык к моему запаху. Его мать погибла, и теперь я должен ее заменять. Еще через минуту мне показалось, будто прорвало огромную плотину у меня в голове. Джина этого никогда не поймет, у девчонок все не так. Еле различимые ночные звуки и запахи хлынули сквозь меня кипящим потоком; я слышал, как возится под землей крот и шебуршится в далеком дупле беличье семейство, как расправляются навстречу рассвету первые лепестки цветов и собираются на работу муравьиные полки. Сова вернулась с теплой убитой полевкой к своим детенышам, а на верхушке клена прочищал горло первый соловей…
Потом отец отнес меня и Джину домой на руках. У меня сил совсем не осталось. Цезарь ворочался у меня за пазухой, никак не мог устроиться. Он был страшно худой, костлявый и голодный. Мама ждала нас на крыльце.
— Папа подарил мне музыку лиса… — пробормотал я спросонья.
— Твоему папе хватило ума не дарить музыку волка.
Взрослые засмеялись. Отец отнес Джину в дом, а меня уложил в кресле на веранде и закутал в одеяло. Сквозь сон я чувствовал, как мама промыла мне ранки. Потом они, смеясь, взявшись за руки, вышли в сад. Две тонкие гибкие тени. Более высокая и лохматая тень нагнулась и обняла другую. Поцеловались и снова засмеялись. Я проваливался.
Музыка… Песня лиса…
После той ночи я перестал ездить в школу: мама добыла справку, будто я болею нервными срывами. Потому что с девяти лет и до возраста, когда сменится голос, нельзя стричься и, уж конечно, никому нельзя показывать уши. Сначала мне было немножко одиноко без старых друзей, тем более что и ко мне соседским ребятам ездить запретили. Но так положено. Я играл с братьями Дрю, иногда мы ездили к Лоттам и к девчонкам Эвальдов. А прошлым летом мама взяла меня и сестер на юг, в Испанию. Там было здорово — море и дельфины. Но даже на море мама продолжала нас учить. Мы с сестрами по очереди прыгали ночью в воду, чтобы достать амулеты. Мама кидала, а мы ныряли, чтобы навостриться чуять под водой. И собирали травки, которых нет у нас дома. Благодаря старшим сестрам, я сумел, наконец, без запинки спеть три основные песни Долины, и вместе мы вызвали Зеленого духа, Потом мы лазали по горам, это было здорово!..
Все шло прекрасно, пока не зарезали Элинор и не появился Робинс. На следующий день, после того как отец вместе с другими мужчинами ездил прочесывать лес, Робинс заглянул к нам вторично.
— Мы здесь проездом, — сказал он. — Вы позволите напиться воды?
Отец распрягал лошадь. Он молча накинул поводья на столбик у ворот и молча открыл перед полицейским двери. На сей раз Робине приехал не с Марти, а с другим парнем, тот остался сидеть в машине. Я сразу понял, что пить Робинсу ни капельки не хотелось; он намеревался озадачить отца какими-то новыми сведениями. Я тихонько спустился по чердачной лестнице в спальню и прислушался. Мама была дома, но она, как и я, услышала машину загодя и заранее знала, кто в ней приедет. Поэтому папа опять остался с этим гнусным типом наедине.
— Что нового, офицер?
— Почти наверняка эти ублюдки ушли на вашу территорию. Неужели вы не встретили следов?
— Я говорил вашему помощнику, что на месте преступников уходил бы вдоль воды. Имеет смысл послать людей, с ищейками, по обоим берегам ручья.
— О! Благодарю… Здесь удивительно вкусная вода. Собак мы уже послали, но вам придется и завтра помогать нам.
— Естественно. Это часть моей работы.
— Кстати, в этом году случались пожары?
— Весной туристы дважды не затушили костры. Пожарами не назовешь.
— Скажу вам честно. Я тут покопался в архивах, интересно стало. Следует знать поближе тех людей, среди которых придется работать, верно? Я покопался в старых отчетах и обнаружил любопытную деталь. По сравнению с общей картиной по всему графству, на вашей территории процент пожаров едва достигает одной восьмой. Двенадцать процентов от среднего уровня! Как вам это удается?
— Я качественно выполняю свою работу.
— Безусловно! Причем все четырнадцать лет, что занимаете свою должность. Знаете, я не поленился и отыскал материалы по вашим предшественникам. Картина та же самая.
— Складывается впечатление, что вы недовольны отсутствием пожаров…
— Что вы, отнюдь! Просто мне стало чрезвычайно любопытно. У вас своя работа, у меня — своя, верно? Я изучил отчеты о каждом случае возгорания. Пожары на вашей территории случались почти исключительно ввиду естественных причин. Молнии, обрыв проводов во время грозы. Случайный окурок из машины. Как-то раз воспламенился торфяник. Припоминаете? Но почти не встречаются отчеты о преднамеренном хулиганстве. Просто восхитительно! Такое ощущение, что мимо ваших владений катаются удивительно трезвые и законопослушные граждане.
Однако столь благополучные показатели присутствуют не только на участках Луазье. Из ряда вон, в положительном смысле, выбиваются и лесничества, где служит Симон Дрю, а также Питер Лотт и ваш дальний родственник Эвальд. Что наиболее любопытно, Дрю и Лотты также связаны с вами кровными узами, верно? Что вы молчите?
— Отчасти вы правы. Но это чрезвычайно дальняя родня.
— Вероятно. У меня не нашлось пока времени связаться с центральными архивами и прогнать данные по всем государственным заказникам… Чем вы сами объясните подобные странности?
— Вы меня допрашиваете?
— Ни в коем случае. Я вообще бы не стал уделять времени подобной статистике, и уверен, никто до меня не занимался подобными расчетами. Если бы не ваши дети.
— Мои дети?!
— Именно. Ваши трое детей подвержены некоему нервному недугу. Очевидно, это можно было бы назвать частным случаем, если бы у ваших родственников дела обстояли иначе. Я выяснил, что по крайней мере три последних поколения дети Дрю, Лоттов и Эвальдов не посещали средних общеобразовательных учреждений. Бы, в том числе. Не имею сведений, что происходит в других графствах, и не силен в медицине, однако… Чтобы не водить вас за нос. По моей просьбе сотрудница попыталась выяснить причины заболеваний и связаться с врачами. Ей это не удалось. Как вы это объясните?
— Что именно вы хотите услышать? Почему на моих землях нет пожаров, или где наблюдается мой ребенок? Для вас явилось открытием соблюдение врачебной тайны? — Папа изо всех сил сохранял доброжелательный тон.
— Вот как… — Робинс вздохнул и еще раз отпил ключевой воды из стакана. — Не хотите быть со мной искренним? Как угодно. Спасибо за угощение.
Он поднялся и вышел на крыльцо. Второй полицейский дремал в машине. Стоял нестерпимый зной, мухи бились в оконную сетку, как вражеская шрапнель. Термометр показывал семьдесят пять в тени. Дубовые листья желтели до срока, а корни барахтались в пересохшей земле, моля о дождевой влаге.
— Кстати, Луазье! — Я уже не сомневался, что «под занавес» Робинс выдаст какую-нибудь гадость. Такая уж у него была манера: дать человеку расслабиться, а затем быстро укусить. — У вас удивительно тонкие руки. Вы не играете на фортепьяно?
— Нет.
— Весьма прискорбно. Ваши пальцы, скорее, подходят для рояля, чем для грубой работы в лесу. — Робине возвышался над папой на четыре дюйма, и ему нравилось, что можно смотреть свысока. — Наилучшие пожелания супруге и сыну! Наверняка, они так и гуляют по лесу…
И уехал. А отец вернулся в дом и открыл банку с безалкогольным пивом. Он почти никогда не пил. Я слышал, как зашипела пена под жестяным колпачком. Мама вышла из кухни и обняла отца за плечи.
— Филипп, он мне не нравится.
— Мне тоже.
— Ты знаешь, о чем я думаю.
— Знаю.
— Возможно, девочка еще жива.
— Это не наше дело. Забыла, что случилось с твоим отцом? Он, помнится, тоже бросился спасать чужих детей. Благородно, самоотверженно, отчаянно. Его имя попало в газеты…
— Не надо, Филипп!
— Отчего же?! Он спас чужих, спас семерых из трех миллиардов, но не позаботился о безопасности Фэйри. Разве не так? Разве твоя семья не была вынуждена бежать?
— Мы не бежали, мы просто переехали…
— Вы «просто переехали» оттуда, где жили твои деды последние пятьсот лет. Просто переехали, потому что нашлись любознательные репортеры и любознательные детективы. Им стало крайне любопытно узнать, каким образом твой старик выплыл в том кошмаре, когда горела даже вода? А он выплыл и спас еще семерых. И при этом остался почти цел. И вдобавок имел глупость, потеряв чуть ли не треть кожи, уйти из больницы!
— Фил, если найти эту Элинор… Полиция оставит нас в покое!
— Они оставили в покое твоего отца?! Сколько докторишек пытались выяснить, что у него внутри? Разве они не домогались у твоей матери, почему она рожает детей не в больнице и ни разу не пригласила акушерку? Стоило истории со взрывом просочиться в печать, как вокруг твоей семьи начались настоящие раскопки! Сколько границ вы пересекли, прежде чем отыскали тетю Берту? Сколько имен сменил твой отец, прежде чем писаки успокоились? Он сам показывал мне эту французскую газету, где на снимке видно ухо. У него выгорела тогда чуть ли не половина волос на голове! Великолепные снимки, правда?
Тот фотограф — настоящий талант. Он поместил рядом два снимка. Один — сразу после взрыва, на палубе буксира, где твой папа держит на руках обгоревшую девочку. На него самого страшно взглянуть. И следующий снимок — тремя днями позже, в госпитале. К счастью, на первом плане стоит медсестра-монашка, поэтому не так заметно. Но те, кто захотел, те заметили! Папа сидит в кресле, грудь и рука забинтованы, а грива почти восстановилась, уха уже не разглядеть…
— Не забывай, он работал спасателем!..
— Он спас чужих, а как насчет тебя? — Папа два раза отхлебнул пива. Я слышал, как сжимается его горло, я чуял, как натянулась внутри него струна ужаса. Он боялся не за себя, он боялся, как бы не случилось плохого со мной и мамой…
— Как насчет тебя и твоих троих сестер и брата? — На самом деле папа начал успокаиваться. Он вообще редко сердится, а на маму сердиться просто не умел. — Ты хочешь, чтобы я влез в эту заваруху и забыл о собственных детях?
— Элинор Риган — тоже чей-то ребенок! — мягко возразила мама и потерлась лбом о папино плечо. — Помоги им найти ее.
— Я помогаю. Вторые сутки в седле.
— Они снимут оцепление и уйдут…
— Ты слышала намеки этого легавого? Я два дня корчу из себя дурака и вдруг обнаружу убийц?! Чтобы он вернулся сюда и продолжал выспрашивать про мои руки? Лучше пусть занимается делом, чем роется в архивах…
— Ты боишься насчет того случая, в девяносто восьмом?..
— Не только. Я хочу, чтобы Бернар и девочки выросли в спокойствии.
— На месте Элинор Риган могли оказаться Каролина или Бетси!
— Ты же знаешь, что произойдет, если мы вмешаемся! — Папа говорил очень сердито, но я чувствовал, что внутри он уже сломался. Он всегда был сильным, но против мамы ничего не мог поделать. — Эти маньяки, убийцы, они пришли и уйдут. Исчезнут — и все забудется. А если их найду я, если они еще здесь, что тогда? Нас затаскают в суд, свора журналистов, телевидение, дурацкие вопросы! И. тут как тут, вылезет дотошный Робинс со своим любопытством…
Я знаю отца. У них с мамой нечто вроде игры. Тот, кто чувствует себя неправым, долго упрямится и не соглашается поступить как надо. Мама так же себя ведет, когда сделает что-то не так, а потом уступает.
Это вроде игры. И сегодня неправ был отец. А может, все наоборот. Мама говорит, что иногда приходится делать выбор, когда правы все. В таких случаях уступить даже хуже, чем настоять на своем.
Но этой ночью папа уступил.
Он вышел свистеть.
Глава 32
НОЧЬ И МАМАША
Папа зовет ветер.
Сегодня он поет песню волка. Я большой и совсем не боюсь. Ну, разве что самую капельку. Малая песня волка длится почти минуту, иногда мне кажется, что я и сам мог бы попробовать. Пять нот по нисходящей, затем обратно и — словно рассыпать бусинки на мраморном полу. А потом, не дожидаясь, пока все бусинки успокоятся, подняться предельно высоко, как это делают они, когда тянутся мордами к полной луне…
И на самой высокой ноте дрожит голос, и снова вплетаются низкие тона, на две октавы ниже, вплетаются, и будто змея толстыми ненасытными кольцами охватывает нежный трепещущий побег бамбука… Тяжело передать словами. Я чувствую, как встают дыбом волосы. От затылка, вдоль позвоночника у меня еще выросло не так много волос, но они мешают мне лежать на спине, когда я слушаю, и я переворачиваюсь на живот. Уши тоже шевелятся сами по себе…
Папа свистит. Потом появляется Мамаша и одна из младших сестричек. Сестра сытая, я чую у нее в желудке чужую свежую кровь. Скорее всего, енот. Она сытая и разгоряченная от недавней погони. Папа говорит с ними, сегодня он не может приказывать, потому что не набрал полную силу. Чтобы набрать силу, надо несколько вечеров тянуть деревья, но сейчас не наш цикл. Ниже этажом не спит мама, никто не спит. Цезарь тоже волнуется, он подрос и стал совсем взрослым лисом. Он шуршит у себя в корзине, ворчит и скалит зубы. Я встаю и беру его на грудь, как маленького. Он все менее охотно идет на руки, но не сегодня. Сегодня он трусит. Собаки тоже боятся, дрожат в конурах. И лошади, и скотина. Так будет всегда, но я обязан привыкнуть. Потому что я — Фэйри, и когда-то придет моя очередь сочинять новые песни рода, где будут слова о моих родителях…
Утром отец позвонил в полицию и сказал им, где прячутся те двое. Оказалось, что он и раньше верно угадал. Убийцы бросили машину под мостом и побежали вдоль ручья прямо по воде. А девушку связали и несли на себе. Они где-то раздобыли карту и знали, куда приведет ручей. Там, где шестая просека разделяет нас с Харрисонами, один за другим тянутся три оврага, словно когтистая лапа по земле прошлась. Овраги ярдов по восемьдесят и плотно заросли лесом. Там, в этих прогалинах, в болотистых низинах ручей берет свое начало, поэтому злодеи смогли так далеко убежать. На воде собаки не слышали запахов. А за последним оврагом до сих пор стоят несколько кирпичных сараев, построенных еще в конце девятнадцатого века. То есть от сараев остались одни стены, никто и не вспомнит, что там было. Но на карте они отмечены. Мне случалось там гулять дважды. Ничего интересного — сыро, сплошное болото и москиты.
Сегодня он поет песню волка. Я большой и совсем не боюсь. Ну, разве что самую капельку. Малая песня волка длится почти минуту, иногда мне кажется, что я и сам мог бы попробовать. Пять нот по нисходящей, затем обратно и — словно рассыпать бусинки на мраморном полу. А потом, не дожидаясь, пока все бусинки успокоятся, подняться предельно высоко, как это делают они, когда тянутся мордами к полной луне…
И на самой высокой ноте дрожит голос, и снова вплетаются низкие тона, на две октавы ниже, вплетаются, и будто змея толстыми ненасытными кольцами охватывает нежный трепещущий побег бамбука… Тяжело передать словами. Я чувствую, как встают дыбом волосы. От затылка, вдоль позвоночника у меня еще выросло не так много волос, но они мешают мне лежать на спине, когда я слушаю, и я переворачиваюсь на живот. Уши тоже шевелятся сами по себе…
Папа свистит. Потом появляется Мамаша и одна из младших сестричек. Сестра сытая, я чую у нее в желудке чужую свежую кровь. Скорее всего, енот. Она сытая и разгоряченная от недавней погони. Папа говорит с ними, сегодня он не может приказывать, потому что не набрал полную силу. Чтобы набрать силу, надо несколько вечеров тянуть деревья, но сейчас не наш цикл. Ниже этажом не спит мама, никто не спит. Цезарь тоже волнуется, он подрос и стал совсем взрослым лисом. Он шуршит у себя в корзине, ворчит и скалит зубы. Я встаю и беру его на грудь, как маленького. Он все менее охотно идет на руки, но не сегодня. Сегодня он трусит. Собаки тоже боятся, дрожат в конурах. И лошади, и скотина. Так будет всегда, но я обязан привыкнуть. Потому что я — Фэйри, и когда-то придет моя очередь сочинять новые песни рода, где будут слова о моих родителях…
Утром отец позвонил в полицию и сказал им, где прячутся те двое. Оказалось, что он и раньше верно угадал. Убийцы бросили машину под мостом и побежали вдоль ручья прямо по воде. А девушку связали и несли на себе. Они где-то раздобыли карту и знали, куда приведет ручей. Там, где шестая просека разделяет нас с Харрисонами, один за другим тянутся три оврага, словно когтистая лапа по земле прошлась. Овраги ярдов по восемьдесят и плотно заросли лесом. Там, в этих прогалинах, в болотистых низинах ручей берет свое начало, поэтому злодеи смогли так далеко убежать. На воде собаки не слышали запахов. А за последним оврагом до сих пор стоят несколько кирпичных сараев, построенных еще в конце девятнадцатого века. То есть от сараев остались одни стены, никто и не вспомнит, что там было. Но на карте они отмечены. Мне случалось там гулять дважды. Ничего интересного — сыро, сплошное болото и москиты.