Закройте глаза, Берна, закричал я, ложитесь на дно и молитесь, как никогда не молились раньше!
Мы были уже около них. Скалистые берега так сблизились, что, казалось, готовы были сомкнуться. Они образовали узкие скалистые ворота, и сквозь эти плотно стиснутые челюсти должна была прорываться река. Шумно корчась на своем устланном валунами ложе, усиливаясь ужасными толчками с каждым прыжком, она собирает силы для последнего отчаянного порыва к свободе.
Но тут как раз на дороге гигантский валун. Вода налетает с грохотом на него ужасающим приступом. Река разбита, сломлена, отброшена назад и с ревом побежденного вздымается высоко в воздухе, в неистовом аде пены и бури. На мгновение пучина превращается в поле битвы стихий, неистовой, титанической борьбы. Затем река, вырвавшись на свободу, падает в водоем по ту сторону порогов.
Ложитесь, Берна, и держитесь за меня. Мы оба упали на дно плоскодонки, и она так крепко обхватила меня, что я удивился ее силе. Я чувствовал, как ее мокрая щека прижималась к моей, как губы ее льнули к моим.
Теперь, дорогая, еще одно мгновение и все будет кончено.
Снова яростный рев воды. Плоскодонка доблестно держалась, рассекая их носом. Снова мы закружились, как перышко в вихре, подбрасываемые валами от бешенства к бешенству. Снова мы метались, качаясь, наклоняясь, надрываясь. Наши сердца висели обнаженные на острие смертельного ужаса. Воды плясали огненную сарабанду, каждая волна казалась демоном, бичующим нас, когда мы попадали в нее.
Это было стадо обезумевших от ужаса лошадей с развевающимися огненными гривами. Мы судорожно прижались друг к другу. Неужели это никогда, никогда не кончится? Тогда… Тогда… Казалось, настал конец. Мы взлетали все выше и выше. Мы как будто повисли, неуверенно качаясь, точно подвешенные на волоске над зияющей бездной. Душа моя заныла в предсмертной тоске. Но нет, мы снова выправились. С головокружительной быстротой мы перевалили и стремительно слетели вниз. О, это было ужасно! Мы были в пчелином гнезде разъяренных вод, и они жалили нас насмерть. Мы были в глубокой пещере, покрытые сводами шипящей пены. Взбесившиеся лошади топтали нас миллиардами копыт. Я потерял всякую надежду на спасение и чувствовал, что девушка лишается сознания в моих объятиях. Как долго это длилось! Я жаждал конца. Быстрые молоты ада дробили, дробили нас… Наконец, залитые водою от носа до кормы, наполовину перевернутые, потрясенные и разбитые, мы выплыли в мирный водоем реки по другую сторону порогов…
Глава XIV
На низинах, окружающих пороги Белого Коня, росло великое множество полевых цветов. Падучие звезды оживляли прогалину блеском золота. Синие колокольчики одевали лесные ложбины аметистом. Огненный бурьян заливал холмы розовым кораллом. Прелестно изгибаясь, как грозди жемчуга, покачивались чашечки орхидей, в роскошном изобилии цвели бегонии, фиалки и северные маки, и все это сверкало в оправе ярчайшего изумруда. Но над всем царила дикая роза, красуясь повсюду, насыщая своим ароматом ласковый ветерок. Вытащенные на берег лодки и плоскодонки тянулись на целые мили вдоль берега. На насыпях сушились на солнце пропитанные водой припасы. Мы также зачерпнули по пути много воды и должны были выждать несколько дней, пока просохнет груз. Таким образом на мою долю выпало несколько часов праздности, и я мог вдоволь наглядеться на Берну.
Я нашел мадам Винкельштейн удивительно любезной. Она сладко улыбалась мне, причем в зубах ее, белых как кварц, блестело вкрапленное золото. У нее были мягкие вкрадчивые манеры, которыми она обезоруживала вражду. Винкельштейн, казалось, забыл наш последний разговор и протягивал мне длань лицемерной дружбы.
Я волен был видеть Берну, сколько мне хотелось.
Мы бродили по лесам и холмам, собирая полевые цветы и радуясь почти детской радостью. За эти несколько дней я заметил в ней сильную перемену. Ее щеки, бледные, как лепестки дикой орхидеи, казалось, позаимствовали краски у шиповника, а глаза отражали сияние озаренного солнцем неба. Казалось, будто в бедном ребенке оживала долго подавленная способность радоваться.
Сотни лодок и плоскодонок прорывались через пороги, и мы следили за ними с неослабевающим волнением. Это было самое захватывающее зрелище в мире. Исходом его были жизнь или смерть, гибель или спасение, и от зари до темноты через каждые несколько минут повторялась роковая борьба. Лица участников были исполнены ужаса и волнения. Любопытно было следить за изменениями человеческого лица, с которого сорвана маска, перед безмерным страхом. Притом это была жизненная драма, драма радости и слез, всегда трепещущая и часто трагическая. Каждый день на берег выбрасывались трупы. Пороги требовали своих жертв. Люди Пути должны платить дань. Мрачная окровавленная река изрыгала свою добычу, и мертвецы без замедления и молитвы опускались в безыменные могилы. В первый же день у порогов мы встретили Метиса. Он собирался спускаться дальше по реке. А где же банковский клерк? О, да, они опрокинулись при переправе. Когда он в последний раз видел маленького Пинклюва, тот барахтался в воде. Как бы то ни было, они надеялись каждый час вытащить его тело. Он нанял двух человек, чтобы отыскать и похоронить его. Ему некогда было ждать.
Мы не осуждали его. В эти безумные дни упорной гонки и золотой лихорадки человеческая жизнь стоила немного. Еще один «пловец», замечал кто-нибудь и хладнокровно удалялся. Равнодушие к смерти, носившее почти средневековый характер, было в воздухе, и друзья покойного торопились еще больше других, обогатившись его припасами. Все это было мне странно, ново и чуждо. Жизнь срывала свои покровы, обнажая себялюбие и алчность.
На следующее утро тело было найдено жалкая, бесформенная, нелепая масса с совершенно раздавленным черепом. Мои мысли вернулись к миловидной девушке, которая так горько плакала, расставаясь с ним. Может быть теперь она думала о нем, мечтая о его возвращении, представляя себе блеск торжества в его ребяческих глазах. Сначала она будет ждать и надеяться, потом она станет ждать и отчаиваться. Потом это будет уже другая бледнолицая женщина, которая скажет: «Он отправился в Клондайк и больше не вернулся. Мы не знаем, что стало с ним». Воистину, путь к золоту был безжалостен.
Берна была со мной, когда его хоронили.
Бедный мальчик, бедный мальчик, повторяла она.
Ящик из неотесанных плохо сколоченных досок заменил гроб. Люди собирались опустить его в могилу на крышку другого гроба. Я воспротивился так решительно, что они начали копать новую могилу. Берна была очень расстроена и, увидев этот грубый, бесформенный гроб, не выдержала и горько заплакала. Наконец, она осушила слезы и, взглянув на меня просветлевшим взглядом, попросила немного подождать, пока она вернется. Вскоре она возвратилась, держа в руке кусок черного сатина. Когда она начала кроить его ножницами, я заметил в куске глубокие складки. К тому же щеки ее ярко вспыхнули, встретив удивленный взгляд, которым я окинул ее значительно сузившееся платье. Потом она принялась натягивать и прилаживать черную материю на гроб.
Люди закончили новую могилу. Она имело всего три фута глубины, но выступившая вода помешала им рыть глубже. Когда мы опустили гроб в яму, он выглядел совсем прилично со своей черной покрышкой. Он держался на воде, но после нескольких брошенных комьев земли опустился с сильным бульканьем. Казалось, будто мертвец негодует на свои жалкие похороны. Мы увидели, как могильщики сбросили еще несколько лопат земли и ушли, насвистывая. Бедная маленькая Берна! Она все еще плакала. Наконец, она сказала:
Нарвем цветов. Из шиповника она смастерила крест и венок, и мы с благоговением возложили их на кучу грязи, которая обозначала могилу банковского клерка.
О, жалкая ирония всего этого!
Глава XV
Вскоре я узнал, что мы с Берной должны расстаться, и спустя две ночи это случилось. Было еще совсем светло, хотя время приближалось к полуночи, и весь лагерь был на ногах. Мы сидели, я помню, у реки, несколько в стороне от лодок. На том месте, где село солнце, небо казалось подернутым вуалью восхитительного зеленого цвета, и в его прозрачном освещении лицо ее было полно нежной прелести и похоже на грезу. Печальный ветер прошумел в дрожащих ивах, и глубокая печаль охватила девушку. Все счастье немногих миновавших дней, казалось, отлетело от нее, унося с собой надежды. Когда она сидела так, молча стиснув руки, казалось, будто тени, рассеявшиеся немного, вновь охватили ее еще большей печалью.
Скажите мне, Берна, что вас тревожит?
Она покачала головой, глаза ее были расширены, как будто она старалась прочесть будущее.
Ничего, она говорила почти шепотом.
Нет, я знаю, что-то есть, скажите мне. Она опять покачала головой. В чем дело, мой маленький друг?
Это ничего, это только моя глупость. Если я расскажу вам, мне это нисколько не поможет. И потом это пустяки. Вы не обратите даже внимания на такие глупости.
Все же вы должны сказать мне, Берна. Я буду мучиться, если вы не сделаете этого.
Она еще раз отказалась. Я ласково настаивал, я уговаривал, я умолял. Она очень упрямилась, но, наконец, согласилась.
Хорошо, если я должна, сказала она. Но это все так низко, так подло. Я ненавижу себя, я презираю себя, за то, что мне нужно сказать вам это.
Она нервно мяла пальцами тонкий платочек.
Вы заметили, как мадам Винкельштейн была мила со мной последнее время. Она покупала мне новые платья, дарила безделушки. Так вот, на это есть причина. Она имеет на примете мужа для меня.
Я вскрикнул от удивленья.
Да, вы знаете, она нарочно позволяет нам гулять вдвоем, чтобы привлечь его. О, разве вы не заметили? Неужели вы ничего не подозревали? Вы не знаете, как горячо они ненавидят вас.
Я закусил губу.
Кто этот мужчина?
Джек Локасто. Я вздрогнул.
Вы слышали о нем? спросила она. У него есть в Бонанце участок в миллион долларов.
Слышал ли я о нем? Кто не слыхал о Черном Джеке, его необыкновенной игре в покер, его метеорическом возвышении, его театральных выходках.
Конечно, он женат, продолжала она, но это не имеет значения здесь. На это существует такой обряд, как клондайкская свадьба, и говорят, что он очень щедр со своими оставленными любов…
Берна, прервал я ее гневно и раздраженно. Никогда не произносите при мне этого слова. Один звук его есть уже осквернение.
Она рассмеялась резко и горько.
Что такое вся жизнь, как не осквернение? Во всяком случае, он хочет меня.
Но вы не согласитесь на это, наверно не согласитесь?
Она порывисто повернулась ко мне.
За кого вы принимаете меня? Я думала, что вы немного лучше меня знаете. О, вы заставляете меня почти ненавидеть вас.
Внезапно она прижала платочек к глазам и начала судорожно всхлипывать. Напрасно я старался успокоить ее шепча:
О, дорогая моя, расскажите мне все это, я так огорчен, девочка, так огорчен.
Она перестала плакать и продолжала горячо и взволнованно:
Он приходил в ресторан в Беннете и смотрел на меня, не отрываясь, его глаза всегда следили за мной. Мне было страшно, и я дрожала, прислуживая ему. Ему нравилось, что я дрожу, он чувствовал в этом свою силу. Затем он начал делать мне подарки: бриллиантовое кольцо и медальон в форме сердечка. Дорогие подарки. Я хотела возвратить их, но она не позволила мне, отняла их и спрятала. Потом у него с ней начались длинные разговоры. Я знаю, что они говорили обо мне. Вот почему я пришла к вам в ту ночь и просила вас жениться на мне спасти меня от него. Теперь все идет хуже и хуже с каждым днем. Сеть стягивается вокруг меня, несмотря на мои усилия.
Но он не может овладеть вами против вашей воли! воскликнул я.
Нет, нет, но он ни за что не откажется от меня. Он будет преследовать, пока я стану сопротивляться. Я приятна ему только как забава и препровождение времени. Говорят, что он всегда добивается своего там, где замешана женщина. Я не могу передать вам, как я боюсь его. Он властный и безжалостный. В его улыбке холодное презрительное приказание. Его ненавидишь, но ему повинуешься.
Это безнравственное чудовище, Берна, он не жалеет ни времени, ни денег, чтобы удовлетворить свои желания и он не знает жалости.
Я знаю, я знаю.
Он очень мужествен, красив яркой цыганской красотой: высокий, сильный и покоряющий, но грубый и развратный.
Да, он такой, и разве можно удивляться, что мое сердце полно страха, что я встревожена, что я просила вас об этом. Он безжалостен и из всех женщин он желает меня. Он будет колесовать меня бесчестием! О, боже! Ее лицо было почти трагическим от отчаяния: И все против меня. Они все помогают ему. У меня нет ни одного друга, никого, кто постоял бы за меня, помог бы мне. Раньше я думала о вас, но вы не оправдали моих надежд. Разве удивительно, что я почти обезумела от этого ужаса. Разве удивительно, что я настолько отчаялась, что просила вас спасти меня. Я одинока, без друзей, жалкая слабая девушка. Нет, я не права. У меня есть друг смерть. И я умру, я умру; клянусь в этом, раньше чем позволю ему овладеть собой.
Слова вылетали стремительно, полузадушенные рыданиями. Трудно было успокоить ее. Я никогда не считал ее способной на такой порыв, такую страсть, и был ужасно огорчен, не зная как ободрить ее.
Полно, Берна, уговаривал я, пожалуйста, не говорите таких вещей. Помните, что вы имеете во мне друга, человека, который сделает все, что в его силах, чтобы помочь вам.
Она с минуту посмотрела на меня:
Чем вы можете помочь мне?
Жениться на вас. Хотите выйти за меня замуж? Хотите быть моей женой?
Нет.
Я был поражен.
Берна!
Нет, я не вышла бы за вас, даже если бы вы были последним мужчиной, оставшимся на Земле! крикнула она запальчиво.
Почему? Я старался сохранить спокойствие.
Почему? Потому, что вы не любите меня, вы равнодушны ко мне.
Нет, люблю, Берна, действительно люблю, так люблю, что прошу вас быть моей женой.
Да, да, но вы не любите меня по-настоящему, не так сильно и глубоко, как нужно по-вашему. Не так, как вы говорили мне тогда. О, я знаю, это отчасти жалость, отчасти дружба. Другое дело, если бы я относилась к вам так же, а не гораздо, гораздо глубже.
Это правда, Берна? Вы так любите меня?
Почем я знаю? Как я могу сказать? Как может кто-нибудь из нас сказать это?
Нет дорогая, я во всяком случае знаю одно, я встал на ноги: С той минуты, как я поднял на вас глаза, я полюбил вас. Я любил вас уже задолго до нашей встречи. Я только ждал вас, ждал. Сначала я не мог разобраться и не понимал, что это. Но теперь я уверен непоколебимо. Для меня никогда не существовало никого, кроме вас. Никогда не будет никого, кроме вас. С начала времен мне было суждено полюбить вас. А вы как относитесь ко мне?
Она встала, чтобы услышать мои слова. Она не позволяла мне дотронуться до себя, но в глазах ее зажегся яркий свет. Потом она заговорила, и голос ее дрожал от страсти, вся безучастность исчезла:
Ах, вы слепец, трус. Неужели вы не увидели, неужели не почувствовали? В тот день, в лодке ко мне пришла любовь, такая, о какой я никогда не грезила, упоительная, вдохновенная, мучительная. Знаете, чего я желала, когда мы проезжали пороги? Чтоб это был конец, чтоб в эту высочайшую минуту мы пошли ко дну, прижимаясь друг к другу, чтобы в смерти я могла держать вас в своих объятиях. О, если бы вы остались таким же потом и встретили любовь объятиями любви! Но нет, вы снова перешли к дружбе. Теперь я чувствую между нами ледяную преграду. Я постараюсь никогда не вспоминать о вас. Теперь оставьте меня, оставьте, потому что я не хочу больше вас видеть.
Нет, Берна, вы должны, должны. Я продам свою бессмертную душу, чтобы завоевать вашу любовь, моя дорогая, дорогая. Я проползу вокруг света, чтобы поцеловать вашу тень. Я так люблю вас, так люблю.
Я прижал ее к себе и страстно целовал ее, но она оставалась холодна.
Вы ничего не можете сказать мне, кроме красивых слов?
Будьте моей женой, будьте моей женой, повторил я.
Теперь?
Я снова заколебался. Неожиданность этого подействовала на меня, как холодный душ. Видит Бог, что я горел любовью к девушке, но, как бы то ни было, условности продолжали опутывать меня:
Теперь, если вы хотите, я запнулся, но лучше, когда мы будем в Даусоне. Лучше, когда я устроюсь там. Дайте мне год, Берна. Год и тогда…
Целый год!
Внезапный свет надежды погас в ее глазах. В третий раз я обманывал ее ожидания, но мое проклятое благоразумие было сильней меня.
О, это пройдет быстро, дорогая. Вы будете в безопасности. Я буду близко. Буду бодрствовать над вами.
Я успокаивал ее, горячо объясняя насколько будет лучше, если мы подождем еще немного.
Целый год, повторила она, и голос ее показался мне беззвучным. Потом она повернулась ко мне с внезапной вспышкой страсти. Ее лицо было умоляюще взволнованно и скорбно: О мой милый, мой милый, я любила вас больше всего на свете, но я думала, что вы достаточно встревожитесь за меня, чтобы жениться сейчас. Верьте мне, так было бы лучше. Я думала, что вы поймете положение, но обманулась в вас. Хорошо, пусть будет так. Мы подождем год.
Да, поверьте мне, доверьтесь мне, дорогая; я буду работать для вас, служить вам, думать только о вас и через двенадцать коротких месяцев отдам всю жизнь, чтобы сделать вас счастливой.
Правда, милый? Впрочем, теперь все равно… Я люблю вас.
Всю эту ночь я боролся с собой. Я чувствовал, что должен жениться на ней сейчас же, чтобы защитить ее от обступившей опасности. Она казалась мне ягненком среди стаи волков, я старался успокоить свою совесть. Я был молод, и женитьба казалась мне ужасно ответственным шагом.
Но в конце концов мое лучшее восторжествовало, и прежде чем лагерь проснулся, я вскочил на ноги. Я решил обвенчаться с Берной в тот же день. Чувство облегчения охватило меня. Как могла мне показаться возможной отсрочка? Я чувствовал необыкновенный подъем духа. Я спешил сообщить ей свое решение и представлял себе ее радость. Я почти задыхался. Слова любви трепетали на кончике моего языка. Казалось, я не вынесу минутного ожидания. Я добежал до места, где они стояли, и остановился, не веря глазам. Ужасное чувство крушения и непоправимой ошибки придавило меня.
Плоскодонка ушла.
Глава XVI
Это случилось за три дня до того, как мы снова пустились в путь, и каждый день показался мне годом. Я горько сетовал на промедление. Неужели эти мешки с мукой никогда не просохнут? С тоской смотрел я вдоль по течению широкого голубого Юкона и проклинал течение, уносившее ее с каждой минутой дальше от меня. Чем объяснить ее внезапный отъезд? Я не сомневался в том, что он был вынужден. Я страшился опасности. Потом вновь успокаивал себя на мгновение. Глупо беспокоиться. Она в достаточной безопасности. Мы встретимся в Даусоне.
Наконец, мы пустились в путь и снова устремились вдоль изменчивой реки, то проносясь вихрем под круто нависшими скалами, то с трудом огибая песчаные мели. Вид казался мне безобразным. Глинистые уступы с торчащими на гребнях соснами, окаймленные ивами отмели, черные болота, уродливые коричневые холмы все это тянулось в бесконечном однообразии. Река изобиловала препятствиями и ловушками, коварными подводными деревьями, предательскими водоворотами. Она начинала разрастаться в моем воображении в наваждение. Наконец однажды моим восхищенным взорам открылось озеро Лабердж. Путь близился к концу. Снова мы поплыли с надутыми парусами. Снова мы очутились в аргонавтской флотилии, и теперь, когда цель была уже близка, каждый удваивал усилия. Лишь бы не успели разобрать лучшие участки, пока мы доберемся. Эта мысль могла свести с ума после того, что мы вынесли. Мы должны были спешить.
Во флотилии не было человека, который сомневался бы в том, что богатство ждет его с распростертыми объятиями. Глаза их горели жаждой золота. Они налегали на весла и багры. Быть побежденным в конце! О, это было непостижимо! Неистовство тигров наполняло их, панический страх и алчность подгоняли вперед.
Лабердж было сонное озеро, отражавшее в своих глубинах благородные вершины (ибо вскоре после того, как мы вошли в него, наступила мертвая тишь). Но мы не замечали его красот. Мы проклинали это безмятежное спокойствие, которое заставляло нас потеть на веслах; мы проклинали ветер, который, казалось, никогда не поднимется, течение, которое было всегда против нас. В этом бездыханном спокойствии мириады москитов осаждали нас, ослепляли, покрывали нашу пищу во время еды, превращая жизнь в сплошную пытку. Однако путь приближался к концу. Как легко мы вздохнули, когда поднялась буря. Белые шапки прыгали вокруг нас, а ветер гнал на утесистый берег, так что мы едва не погибли. Но и это кончилось наконец, и мы вошли в Тридцатимильную Реку. Это был бешеный ревущий поток, соперничавший своим неистовством с нашим безумным нетерпением. Но он был усеян скрытыми опасностями. Мы схватились за опостылевшие весла. Нужна была напряженная осторожность, чтобы лавировать между скалами, готовыми расщепить нас от носа до кормы. Среди них была одна, пользовавшаяся грозной славой, о которую челны разбивались, как яичная скорлупа под молотком, но мы миновали ее на расстоянии одного взмаха руки.
У меня замирало сердце при мысли о том, что было бы с нами, если бы мы наскочили на нее. Это была злая безобразная река, полная своенравных изгибов и водоворотов, и берега ее были высоки и отвесны. Хуталинква, Большой Лосось, Малый Лосось, все это сейчас лишь имена для меня. Я помню только длинные дни работы на веслах, борьбу с возрастающим наваждением москитов, непрерывное стремление к золотой долине. Беспрестанное напряжение начинало отзываться на нас. Мы страдали от ревматизма, кожа покрывалась корой, нас лихорадило. О, мы были утомлены, утомлены! И все же путь близился к концу.
Я хорошо помню один солнечный субботний вечер. Мы плыли вперед и вошли в прелестную прогалину, где маленькая речка впадала в большую. Это был зеленый бархатистый, искрящийся уголок, и на речке два человека пилили лес. Мы весело окликнули их и осведомились, не сделали ли они изысканий, не нашли ли они уже золота и не готовят ли лес для запруды. Один из них выступил вперед. Он был очень утомлен, очень спокоен, очень печален. Нет, сказал он, мы готовим гроб для нашего покойника. Тогда мы увидели в их лодке неясный предмет и поспешили вперед, смущенные и проникнутые благоговением. Река была теперь грязного цвета, бурлила большими водоворотами или судорожно низвергалась с внезапных подъемов. Подвигаясь по маслянистому течению, мы, казалось, были неподвижны, и только скользящие мимо берега свидетельствовали о том, что мы двигаемся. Страна казалась мне ужасной, мрачной, обреченной, покинутой богом. На горизонте зазубренные горы злобно впивались в небо. Река действовала на меня угнетающе. Иногда, пробегая под оком заходящего солнца, она казалась потоком крови, великолепным, но исполненным злых чар. Она расширялась, углублялась, и каждый день бесчисленные реки вздували ее водоем. На ней зеленели острова. Мы беспрерывно слышали ее пение, жужжащий, свистящий звук, производимый движением валунов на дне. Дни стояли нестерпимо жаркие, обильные москитами. Ночи холодные, сырые и полные москитов. Я смертельно страдал от невралгии. Пустяки, это скоро кончится! Мы были на последнем переходе. Путь близился к концу.
Да, нас недаром влекло вперед. Внезапно обогнув луку, мы издали крик радости. Перед нами был огромный багровый рубец на склоне горы «спуск» и, прильнув к нему внизу, как раковины на морском берегу, стояло множество палаток. Это был Золотоносный Город.
Дрожа от нетерпения, мы плыли к берегу. Наши мучения кончились. Наконец-то мы добрались в наш Эльдорадо.
Множество праздношатающихся вышло нам навстречу. Они были как-то странно спокойны.
Как насчет золота? спросил Блудный Сын. Много ли земли осталось для заявок?
Один из них презрительно посмотрел на нас.
Эй, вы, чичагцы, отправляйтесь-ка лучше домой. Здесь не осталось и фута земли для заявок. Все вокруг было занято в прошлый наплыв. Осталась лишь грязь. Делать совершенно нечего, и на каждую работу находится десяток желающих. Дело не стоит выеденного яйца. Вы, чичагцы, поезжайте-ка лучше домой!
Да, после всех трудов, всех терзаний нам лучше было вернуться домой. Многие уже готовились к этому. Что же будет с той огромной надвигающейся ордой, авангардом которой были мы? Что будет с неистовой ратью, войском Чичаго? На сотни миль озера и реки были белы от их причудливых лодок. За ними шли еще тысячи и тысячи других, пробивающихся через проклятие москитов, согбенных под своими безжалостными ношами. Без отдыха, не сдаваясь, одушевленные надеждой, они карабкались по тропинкам и бросались в стремнины. Они тонули в реках, они гибли в болотах. Ничто не могло остановить их. Золотой Магнит притягивал их. Жажда золота горела в их сердцах.
И это был конец! Для этого они заложили имущества и разбили сердца. Для этого они сталкивались с опасностями и переносили лишения, чтобы услышать совет вернуться. Страна выбирала своих людей. Все время она отбрасывала слабых. Теперь малодушные вернутся. Этот край был только для сильных.
Воистину жестоки испытания Золотого Пути.
Книга третья
ЛАГЕРЬ
Глава I
Я всегда буду помнить свой первый день в золотом лагере. Мы были на самом фронте армии аргонавтов, но все же тысячи их успели опередить нас. На низине и у устья Бонанцы была куча хижин; лачуги и палатки лепились по склонам, рассыпались на высотах и снова скоплялись на отлогом спуске к Клондайку. Сильное оживление носилось в воздухе. Лагерь жил, бродил, кипел неукротимой динамической энергией. Город, собственно, состоял из одной улицы, тянувшейся вдоль берега. Она была необычайно запружена людьми, из стороны в сторону, из конца в конец. Они толпились у порогов странно не гармонировавших между собой зданий, толкались на заполненных тротуарах. Всевозможные лавки, салуны, игорные дома процветали в изобилии, и в одном только квартале помещалось до двенадцати танцулек. Тем не менее все они, казалось, благоденствовали.