Севела Эфраим. Мама

   Полковник просиял:
   — От лица службы благодарю вас, унтер-офицер, за то, что вырастили такого героя, который спас честь всего нашего польского соединения. Пусть знают англичане, какие орлы воюют под польскими знаменами!
   Заремба смущенно кашлянул:
   — Разрешите уточнить, господин полковник… Унтер-офицер Заремба склонился к полковнику и, не отнимая правой руки от козырька, конфиденциально зашептал:
   — Смею доложить… солдат Лапидус… э… э… не совсем поляк… Его имя — Янкель.
   Полковник выпучил рачьи глаза и шевельнул пиками усов:
   — Какой Янкель? У героя не может быть такого имени.
   — Так точно, господин полковник, — согласно кивнул Заремба, — Янкель никуда не годится. Лучше представить его польским именем Ян.
   — Ян? Превосходно! — просиял полковник. — Отличное польское имя! Пусть не зазнаются англичане! Мы чего-нибудь да стоим на поле брани!
   — Рядовой Лапидус! — звучит в знойном воздухе над городской площадью Тобрука, над выстроенными в каре польскими частями в полном параде со знаменами и штандартами. Английский военный оркестр оглушает дробью барабанов. — Слава герою!
   Ян Лапидус стоит впереди каре, смущенно моргая. Гремят барабаны, которых он не слышит, но зато видит, как склоняются перед ним польские и британские знамена. На двух языках, польском и английском, зачитывается королевский указ о награждении польского солдата Яна Лапидуса за героический подвиг высшей военной наградой Британской империи — крестом Виктории.
   Английский генерал со стеком под мышкой цепляет ему на грудь крест, а через плечо надевает широкую ленту. Затем жмет ему руку.
   Гремят британские и польские гимны. Британские и польские войска салютуют герою.
   Янкель не слышит музыки и поэтому направляется в строй, но его ловит унтер-офицер Заремба и как можно деликатней возвращает на место.
   Среди английских офицеров некоторое замешательство. Польские офицеры объясняют, что герой контужен и ничего не слышит.
   Английский генерал пришел в возбуждение:
   — В таком случае — немедленно в госпиталь… э… э… для офицерского состава и э… э… создать наилучшие условия для выздоровления.
   Отдельная госпитальная палата, где стоит лишь одна кровать, а на ней, в новой пижаме, лежит Янкель, утопая в цветах, словно покойник в гробу. Хорошенькие медсестры вносят все новые букеты, а также перевязанные лентами коробки с шоколадом и конфетами.
   — А это вам от медсестер нашего госпиталя. Медсестра раскрывает коробку конфет, достает одну, сует ему в рот и припечатывает его уста поцелуем.
   Вбегает женщина-офицер в польской форме, быстро выставляет из палаты медсестер и склоняется к Янкелю.
   — Сейчас явятся журналисты, — громко кричит она Янкелю в ухо. — Я ваш переводчик. Как со слухом? Лучше?
   Янкель кивает с набитым ртом.
   В палату врывается шумная орава журналистов с фотоаппаратами. Сверкают вспышки магния. Янкеля фотографируют, а затем приступают к интервью. Из общего гама переводчица извлекает вопрос и, склонившись к уху Янкеля своими пухлыми накрашенными губами, медленно и четко спрашивает по-польски:
   — Расскажите, господин Лапидус, как вы совершили свой подвиг. Вы меня поняли?
   Янкель кивает:
   — Понял. Слово в слово. Я слышу уже лучше. Женщина-офицер просияла:
   — Господа, приятная новость. Слух понемногу возвращается к нашему герою.
   Журналисты торопливо записывают в блокноты эту приятную новость.
   Янкель приподнялся в подушках, бережно поддерживаемый с обеих сторон.
   — Рассказать, как все было? Хорошо. Дело в том, что я оглох, когда немцы накрыли нас артиллерийским огнем, и не расслышал команды, что надо отходить. Если б услышал, я и побежал бы вместе со всеми. А тут я остался один. И не знал об этом. А знай я, непременно схватил бы разрыв сердца.
   Женщина-офицер растерялась:
   — Я, право, не знаю, как переводить… потому что… Низкорослый полковник, весь в аксельбантах, тот, кто первым поздравил Янкеля на поле брани с подвигом, выступил вперед и оттеснил переводчицу.
   — Господа, я переведу точнее. Наш герой, оставшись один, оценил обстановку и совершил остроумный маневр… Подробности его подвига вы получите позднее, а сейчас, чтоб не тратить драгоценного времени и не утомлять раненого воина, переходим к другим вопросам.
   А Янкель, воодушевленный всеобщим вниманием, продолжает рассказывать:
   — Я не знаю, за что меня наградили. Я не убил ни одного человека, я вообще плохо стреляю и стрелял в небо, лишь бы куда, чтобы унтер-офицер не сердился…
   Полковник и переводчица озабоченно переглянулись. Она насильно положила Янкеля на подушки и натянула одеяло ему на лицо, чтоб заткнуть рот.
   Полковник пытается спасти положение:
   — Господа, прошу внимания. Если кто-то понимает по-польски, не обращайте внимания на его слова… Человек контужен. А кроме того, скромность мужественного воина, совершившего подвиг не ради славы, а во имя освобождения своего любимого отечества.
   Янкель сорвал одеяло и снова сел в кровати.
   — Если вы журналисты, то у меня к вам просьба. Переводите.
   Женщина-офицер понурившись стала переводить журналистам.
   — Напишите в газетах… — попросил Янкель, — Янкель Лапидус ищет свою маму, оставшуюся в Вильно. Каждый, кто знает хоть что-нибудь о ее судьбе, пусть напишет мне… все время вижу ее во сне и слышу, как она поет… колыбельную песенку.
   И Янкель запел колыбельную про белую-белую козочку, которая отправится на ярмарку и привезет мальчику гостинцы — миндаль и изюм…
   Совершенно-сбитый с толку, полковник стал оттеснять напирающих журналистов:
   — Господа, как вы понимаете, он контужен и у него не в порядке с головой… Пресс-конференция закончена. Герою нужен абсолютный покой.
   В палату вбегают встревоженные медсестры и укладывают поющего Янкеля, капают в стакан успокоительные капли.
   В полутемном ресторане Тобрука, полном военных, заунывно звучит восточная музыка.
   Унтер-офицер Заремба залпом опрокинул в рот стакан виски и стукнул кулаком по уставленному закусками и пустыми бутылками столу. С ним пьют еще несколько польских военных. За другими столами — английские солдаты. Арабы-официанты в белых одеяниях бесшумно движутся между столами, жонглируя подносами на высоко поднятых руках.
   — Пся крэв! Холера ясна! — рычит Заремба. — Я тоже оглох. А крест дали еврею! Всегда они нашего брата обставят! У, хитрая нация!
   Он наотмашь влепил в живот проходившему официанту, и тот со звоном рассыпал посуду на пол. Собутыльник Зарембы укоризненно заметил:
   — Чего ты его ударил? Он не еврей!
   — Все равно! — бушует Заремба. — Не люблю… брюнетов.
   В польском штабе идет совещание. Низкорослый полковник, весь в аксельбантах, докладывает офицерам:
   — Господа, приближаются важные события. После успешного завершения кампании в Африке, союзные войска нацелились на Европу. Для высадки на континент подготавливаются отборные части из самых лучших и храбрых солдат. Этим подразделениям предстоит первыми ступить на многострадальную землю оккупированной Европы. Они примут на себя первый удар и, конечно, понесут наибольшие потери, но зато откроют путь всей нашей армии. Отряды храбрецов называются «коммандос». Нам оказана великая честь послать в отряды «коммандос» своих польских орлов, лучших из лучших, храбрейших из храбрых. Какие будут предложения?
   Офицеры зашептались между собой, и, наконец, один попросил слова, выражая мнение всех собравшихся:
   — Рядовой Ян Лапидус, покрывший наши знамена неувядаемой славой» — лучшая кандидатура в отряды «коммандос». Кавалеру креста Виктории самим Богом указано место в гуще боев.
   — Прекрасно! — вскричал полковник. — Не возражаю. Пусть от нас в «коммандос» идет Лапидус. А еще кто? Помнится мне, взводом героя командовал бравый унтер-офицер… если память мне не изменяет… Заремба. Человек, воспитавший героя, сам становится героем. Не будем разлучать товарищей по оружию. Возражений нет?
   — Разрешите справку? — со стула поднялся штабной офицер. — Унтер-офицер Заремба, несомненно, достойный кандидат в эти самые… «коммандос», но он, к сожалению, не транспортабелен. Находится в госпитале на излечении. Получил ножевое ранение в столкновении с местными жителями.
   Морская волна лениво плещет о берег. Восходящее солнце серебрит воду. На берегу офицеры в пятнистом маскировочном обмундировании, в беретах набекрень, обходят строй «коммандос» — рослых, здоровенных как на подбор солдат в таком же обмундировании и в таких же беретах. Крутые подбородки, крепкие бычьи шеи. Берет за беретом. Как по струнке. Лишь в одном месте линия беретов нарушена. Провал. Один «коммандос» присел на корточки и торопливо зашнуровывает ботинок. Янкель, а это он, поднял виноватые глаза на поравнявшегося офицера. Офицер хотел было рассердиться, но, увидев болтающийся на груди солдата крест Виктории, смягчился.
   — Обладатель такой высокой награды должен по крайней мере владеть нехитрым искусством шнуровки ботинок, — съязвил англичанин.
   Янкель поднялся с корточек, вытянул руки по швам и простодушно улыбнулся офицеру.
   — Имя? — совсем не строго спросил английский офицер.
   — Ян Лапидус! — выпятил грудь Янкель. Английский офицер окинул его оценивающим взглядом:
   — Кавалеру креста Виктории больше к лицу настоящее английское имя — Джек. Отныне ты больше не Ян Лапидус, а Джек Лапидус. И в извещении о твоей героической гибели будет стоять это имя… к немалому удивлению твоих родителей… Прошу прощения. Это английский юмор.
   — У меня тоже есть чувство юмора, — не обиделся Янкель, — а из родителей — лишь одна мать. В Вильно.
   Английский офицер поднял бровь:
   — Где это… Вильно?
   — В Польше, — пояснил Янкель. — Вернее, был в Польше. Потом был занят Советским Союзом. А теперь оккупирован Германией.
   Английский офицер сокрушенно вздохнул:
   — Далеко тебя занесло… от твоей мамы. Придется добираться к ней через весь континент. С юга на север. Наша первая цель — остров Сицилия.
   Высадка войск союзников в Сицилии. Армады самолетов в небе. Гигантские корабли обстреливают укрепления противника. Ощетинился огнем из бетонных амбразур каменистый берег. Надувные лодки с «коммандос» устремляются навстречу гибельному огню.
   На «коммандос» глубокие американские каски. В руках — автоматы и ножи. Янкель вместе с другими прыгает из надувной лодки и по грудь в воде пробирается к берегу. Снаряды ложатся рядом, поднимая фонтаны воды к небу. Неумолимо грохочут пулеметы, и один за другим, слева и справа от Янкеля, уходят в воду и больше не появляются храбрые «коммандос». На сушу их выбралось живыми не больше половины состава, и здесь их стали косить пулеметным огнем. Падают убитые. Корчатся на земле раненые. А с моря движется, по шею в воде, новая цепь «коммандос».
   Выбравшись на сушу, Янкель обнаружил, что на его ногах лишь один ботинок, вторая нога — босая. Он вернулся на мелководье и вытащил из песка свой увязший ботинок, сел на берегу и стал обуваться. Мимо него пробегают вперед «коммандос» и валятся, скошенные огнем. Один из «коммандос», с развевающимся знаменем в руках, был подстрелен, когда пробегал мимо Янкеля. Звездно-полосатое полотнище упало на Янкеля, укутав его. Янкель барахтается под знаменем.
   Вдоль горизонта вытянулись боевые корабли, прикрывая своим огнем высадку десанта.
   На мостике крейсера американский адмирал оторвался от бинокля и возбужденно сказал:
   — Наш флаг — на занятом плацдарме. Приступить к высадке главных сил!
   К полудню сопротивление противника было сломлено. Утих огонь.
   Все побережье усеяно трупами. Набегающая волна колышет тех, кто упал, не дойдя до берега.
   С самоходных барж по мосткам съезжают танки, «виллисы». Адмирал в сопровождении свиты тоже сходит на берег. Среди убитых один, завернутый в американский флаг. По указанию адмирала солдаты бережно разматывают флаг с тела и обнаруживают живого и невредимого Янкеля. Его поднимают и ставят на ноги. Адмиралу докладывают, что это единственный уцелевший из «коммандос». Янкель сидит в песке и зашнуровывает свой злополучный ботинок. Адмирал по-отечески улыбается и, опустившись на колено, помогает герою справиться со шнуровкой.
   Площадь городка в Сицилии.
   Перед строем американских солдат генерал объявляет о награждении рядового Джека Лапидуса американским орденом Пурпурное сердце, а также, по поручению прльского командования, польским орденом Виртути Милитари. Два новых ордена увенчивают грудь Янкеля.
   Союзные войска вступили в столицу Италии Рим. Население восторженно встречает освободителей. Девушки зацеловывают чумазых солдат, разъезжающих в «виллисах» по улицам древнего города.
   Янкель сидит в кафе. Официантки щебечущей стайкой окружили его столик, трогают пальцами ордена и медали, спрашивают их названия. Янкель, смущаясь, поясняет:
   — Это — крест Виктории. Британский орден. А это — польский, Виртути Милитари. Это — американский. Пурпурное сердце. А это…
   — Ой, какой же вы храбрец! — восторгается официантка. — Представляю, сколько немцев вы уложили!
   — Ни одного, — устремил он на нее свои печальные глаза.
   — Шутите! — рассмеялась официантка. — А за что вам столько орденов повесили?
   Янкель пожал плечами:
   — Вы думаете, я знаю?
   — Скромность украшает героя, — отзывается из-за стойки старая буфетчица. — Помню, в первую мировую войну был у меня кавалер, вся грудь в крестах, а спросишь, за что, говорит: сам не знаю.
   — Но я действительно никого не убил, — пытается убедить их Янкель, — я плохо стреляю!
   От этих слов официантки приходят в восторг:
   — Какая скромность! Какое чувство юмора! Вот это настоящий герой!
   К столику подходит нищий музыкант с аккордеоном и с печальными, как у Янкеля, глазами.
   — Сыграй нашему герою! — попросила его буфетчица. — По его желанию!
   Музыкант оглядел Янкеля и сказал:
   — Я знаю, что ему сыграть.
   Он растянул меха аккордеона и, горестно прикрыв веками глаза, завел еврейскую песню «Ди идише маме». И все в кафе умолкли, увидев, как у солдата наполнились слезами глаза. Вот-вот зарыдает. Музыкант оборвал мелодию.
   — Откуда вы знаете эту песню? — спросил растроганный Янкель.
   — Откуда? — невесело усмехнулся музыкант. — А какой еврей не знает этой песни о маме? Скажи мне лучше, откуда ты родом? Я, например, из Вильно.
   — Из Вильно? — вскочил Янкель. — И я из Вильно! Господи, встретить в Риме живого еврея, да еще из Вильно! Садитесь к столу, поставьте аккордеон на пол. Я вас угощаю!
   Музыкант сел к столу. Официантки по кивку буфетчицы быстро уставили стол бутылками и закусками.
   — Дорогой мой, где вы жили в Вильно? — не сводит с него глаз Янкель.
   — На Антолке.
   — На Антолке? — вскричал Янкель. — Знаю! Собор Петра и Павла. А я — на Погулянке.
   — На Погулянке? — вскричал музыкант. — Как же! Знаю!
   — Знаете? — хлопнул его по плечу Янкель. — А, может быть, помните магазин «Горячие бублики. Мадам Лапидус и сын»?
   — Наивный вопрос, — покачал головой музыкант. — Какой же виленчанин не знал этот магазин?
   — Так это я! — заорал Янкель. — Мадам Лапидус — моя мама, а сын — это я.
   — Подумать только! Я ведь у вас покупал бублики! Янкель совсем раскис от избытка чувств:
   — Дайте я вас обниму. Вы для меня как родственник. А скажите, как вы в Риме очутились? Из Вильно.
   — А как вы? — совсем как в Вильно, вопросом на вопрос ответил музыкант.
   — Ну, я — совсем другое дело. Я искал маму. Да, да. Как вышел в сентябре тридцать девятого года из горящей Варшавы, чтоб увидеть маму, так и иду по сей день. По-моему, уже полпланеты обошел…
   Два пьяных, в обнимку, шатаясь, движутся по узкой римской улочке. Один — в военной форме, другой — в штатском рванье и играет на аккордеоне. Оба навзрыд тянут песню «Ди идише маме».
   Американский военный патруль — два рослых негра в белых касках, хотели было призвать их к порядку, но, увидев набор орденов на груди Янкеля, вытянулись по стойке «смирно» и отдали честь.
   Летом 1944 года войска союзников высадились на Европейском континенте с Севера. В Нормандии началась крупнейшая битва второй мировой войны. В проливах Ла-Манш и Па-де-Кале, отделяющих британские острова от Франции, был сконцентрирован огромный флот, на аэродромах — тысячи транспортных самолетов для переброски воздушных десантов.
   И вот наступил день «Д». Флот подверг французское побережье сокрушительному артиллерийскому удару, и стаи десантных судов устремились через проливы под огнем немецкого «Атлантического вала». В воздухе столкнулась авиация обеих сторон, отплевывая пылающие самолеты в воды Ла-Манша. Под покровом ночи на глубинных аэродромах шла посадка парашютистов в закамуфлированные «Дугласы».
   Затылок в затылок движутся парашютисты к люку «Дугласа» и один за другим исчезают в его чреве. На головах — стальные каски. На груди и на спине — парашютные мешки. Одеты в комбинезоны. На ногах — высокие армейские ботинки. Цепочка грузящихся в самолет парашютистов размыкается. Один присел на корточки и поспешно зашнуровывает ботинок. Задние, недовольно качая касками, обходят его. Присел Янкель, Джек Лапидус.
   Рассветное небо усеяно тысячами самолетов. Стоит непрерывный гул. От самолетов отделяются точки. Затем, как бутоны цветов, раскрываются купола парашютов. Все небо в этих куполах.
   Захлестываются спаренные стволы немецкой зенитной установки, вращаясь вместе с пулеметчиками вокруг своей оси. Каждый ствол плюется огнем в небо. Лица пулеметчиков под касками возбуждены, как на охоте.
   Внезапно со свистом с неба обрушивается что-то на батарею, хлопнув одного пулеметчика по темени, и он валится с железного сиденья без чувств. Остальной экипаж установки ринулся наземь, ожидая взрыва. Взрыва не произошло. Когда, опомнившись, немцы подняли головы, их взорам предстал высокий армейский ботинок, свалившийся на них с неба.
   Парашютный десант попал в засаду. Кто из «коммандос» не был расстрелян в воздухе, был добит на земле немецкими автоматчиками, пока пытался погасить парашют и отстегнуться от лямок.
   Когда американские танки прорвались к десанту, никого в живых уже не было. Кругом среди увядших парашютных куполов лежали убитые «коммандос». Американский майор, высунувшись из люка танка, обозрел печальную картину побоища:
   — Бедные мальчики! Лучшие из лучших! Подобрать трупы! Похоронить с почестями!
   Его внимание привлек лай собак. Целая свора бесилась и прыгала у подножия огромного дуба.
   К танку подбежал пехотинец и доложил майору:
   — Там на дереве — единственный уцелевший «коммандос»!
   В ветвях дуба запутался парашют, и среди листвы висит на стропах, болтая ногами — одной обутой, другой разутой, — Янкель, Джек Лапидус.
   Разъяренные собаки прыгают, норовя вцепиться ему в ногу. В этот момент для него большей опасности, чем собаки, нет.
   Взобравшись на дерево, американские солдаты ножами перерезали стропы и на их обрывках бережно спустили на землю единственного уцелевшего «коммандос». Спустили не на землю, а на подъехавший под дерево танк, где Янкель попал в объятия вылезшего на броню майора.
   — Представить к награде! — воскликнул майор, обнимая Янкеля как сына. — И выдать новый комплект обуви!
   Столица Франции Париж ликующе встречает освободителей. Союзных солдат забрасывают цветами. На площади Этуаль перед Триумфальной аркой французский генерал вручает награды наиболее отличившимся. На грудь Янкелю прикрепляют очередной орден — Почетного Легиона. Военный оркестр исполняет «Марсельезу».
   Салюты победы. В Лондоне, Москве, Нью-Йорке. Мир плачет и смеется по случаю окончания войны.
   Янкель переодевается в штатский костюм, непривычно и мешковато сидящий на нем, отвинчивает с военной рубашки ордена и медали и складывает их на стол.
   Военный чиновник напутствует его:
   — Получите выходное пособие и можете быть свободны.
   — А куда мне идти? — спрашивает Янкель.
   — А это уж ваше дело, — улыбается военный чиновник. — Весь мир открыт перед вами.
   — Я бы хотел вернуться в Вильно… Там — моя мама.
   — Вильно у русских, — с сочувствием говорит военный чиновник. — Въезд солдатам польской армии Андерса туда воспрещен.
   — Но я уже не солдат.
   — Бывший. И этого достаточно. Русские не простили Андерсу, что он увел свою армию к западным союзникам.
   — А в Польшу… мне можно?
   — Куда же мне идти?
   — Тоже нельзя: По той же причине.
   — Куда хотите. Во Францию, в Германию, даже в Америку. Вы — человек без гражданства. Перемещенное лицо. С видом на жительство. Вот и живите…
   — Но в Вильно моя мама.
   — А для чего существует почта? Писать вы за время войны, надеюсь, не разучились?
   Оживленная толпа на расцвеченной огнями послевоенной Пикадилли в Лондоне. Жизнь входит в норму. И лица людей подобрели, стали мягче, приветливей. В толпе мелькает знакомое лицо. Янкель Лапидус. Он замкнут, чем-то озабочен.
   Разрушенный Берлин. Обходя каменные обвалы, по расчищенным улицам движутся толпы пешеходов. Одноногий инвалид чистит обувь. Поднимает лицо к клиенту:
   — У вас расшнурован ботинок. Можно завязать? Вопрос относится к Янкелю.
   Париж. И здесь в послевоенной толпе вдруг возникает лицо Янкеля.
   Янкель входит в подъезд дома. Консьержка высовывается из-за полуоткрытой двери:
   — Вам писем нет, мосье Лапидус. Но, уверяю вас… скоро дождетесь.
   — Вы уже второй год говорите то же самое, — вздыхает Янкель.
   В ресторане полно публики. Играет оркестр. На небольшом пятачке, свободном от столиков, танцуют. На мужчинах — штатская одежда. Военная униформа исчезла.
   Хозяин ресторана, толстый, апоплексического вида француз, с завидной легкостью лавируя среди столиков, ведет к их заказанным местам элегантно одетую немолодую пару. На мужчине — фрак, белая грудь, монокль в глазу. Пыхтит толстой сигарой. Дама — в дорогих ожерельях и мехах.
   Хозяин подобострастно склоняется, подавая им карточки.
   — Вас обслуживает Жак, достопримечательность нашего ресторана.
   Жестом мага он представляет гостям худого официанта, одетого в ливрейную форму. На груди белой курточки с черными отворотами — две линии орденов и медалей. Это — Янкель.
   У богатого гостя при виде орденов выпал из-под брови монокль и закачался на серебряной цепочке.
   — Как тебе нравится этот цирк? — усмехнулся он. — Мне любопытно, где они купили эти побрякушки?
   Гость сказал это конфиденциально, уверенный, что его не смогут подслушать. Ибо говорил он не по-французски, а по-польски. Лицо Янкеля, до того пребывавшее в виде застывшей маски с угодливой заученной улыбкой, сразу прояснилось, потеплело, и он заговорил тоже по-польски, доверительно склонившись к гостю, изучавшему карточку меню:
   — Простите, но я особенно рад обслуживать поляков, моих земляков.
   Гость вскинул на него монокль:
   — Вы — поляк?
   Янкель разогнулся и лихо, по-военному, прищелкнул каблуками:
   — Лапидус Ян. Из армии генерала Андерса.
   И протянул руку, представляясь. Обладатель монокля не подал ему своей, и рука Янкеля повисла над столиком.
   — Для меня новость, — сказала гость своей даме, — что в славной армии генерала Андерса попадались… даже евреи. Вы из каких мест?
   — Из Вильно.
   — Из Вильно? — монокль снова устремился на официанта. — У меня там остался фамильный дворец, который, по дошедшим до меня сведениям, коммунисты конфисковали и превратили в приют для инвалидов. Или что-то вроде этого.
   Янкель сочувственно вздохнул:
   — А у меня там осталась мама. Я не знаю ничего о ее судьбе. Вы не могли бы мне помочь… советом?
   — Мы пришли в ресторан не для того, чтобы давать советы, — нахмурился гость. — А вы, молодой человек, здесь не для того, чтобы их спрашивать. Ваше дело — обслуживать. Быстро и… молча.
   Увидев проходящего хозяина ресторана, гость с побагровевшим лицом поманил его пальцем:
   — Замените кельнера. Мы предпочитаем, чтоб нас обслуживал человек одного с нами, христианского, вероисповедания. А этого клоуна уберите. Меня раздражают побрякушки на его груди, которые он, не сомневаюсь, приобрел на блошином рынке.
   Янкель, наливавший из графина воду в бокал, подошел с полным бокалом к господину с моноклем.
   — Если вам трудно поверить, что еврей был на войне, — тяжело дыша произнес он, — то этот мой поступок, возможно, убедит вас.
   Левой рукой он вырвал монокль из-под его брови, правой плеснул содержимое бокала в багровое лицо.
   Поставив бокал на место, Янкель в присутствии всех гостей снял с себя официантскую курточку и стал по одному отвинчивать с нее ордена и медали, приговаривая при этом:
   — Вам повезло: я хоть и прошел четыре года войны, но бить людей так и не научился. Даже таких… свиноподобных.
   — Жак! Вы уволены! — взвизгнул хозяин ресторана. Янкель обернулся к нему:
   — А вам на прощанье я бы с наслаждением тоже плюнул в лицо, но… у меня от волнения пересохло во рту… Не взыщите.
   Он швырнул хозяину кургузую лакейскую курточку.
   Маленькое кафе, освещенное свечами.
   Грязный оборванец дрожащей рукой поставил на стойку пустую рюмку. Кельнер в клеенчатом фартуке смерил его презрительным взглядом:
   — Франк и пятнадцать сантимов.