Страница:
— Мне сказали, что ты выспрашиваешь о Торгунне, которая была здесь много лет назад, — сказала Эйтни. — Наверное, ты ее сын.
Должно быть, я раскрыл рот от удивления, поскольку она продолжала:
— Не удивляйся. Глаза у тебя такого же цвета, и кожа как у нее, и, пожалуй, в лице есть сходство.
— Я не помню своей матери, — сказал я. — Она отослала меня к отцу, когда я был совсем младенцем, а когда я вернулся туда, где она жила, ее уже не было в живых.
— Где же она умерла? — спросила Эйтни.
— В Исландии, во Фродривере, — ответил я. — Она умерла там, когда мне было три года.
— Ах да, я слышала об этом, — бодро прервала меня эта тучная маленькая женщина.
— Говорят, незадолго до ее смерти были знамения, а потом приходили призраки, — рискнул я. — Это было как-то связано с ее добром, с вещами, которые она привезла с собой, одеждой и кроватными занавесями. По крайней мере, мне так сказали. Когда эти вещи сожгли, все успокоилось.
Эйтни фыркнула.
— О чем же они думали! Нечему тут удивляться! Коль наложили лапы на священные вещи вельвы — жди беды.
Она снова фыркнула.
— Может, твоя мать и была с виду неприглядна, но в другом была мастерица, и я говорю не только о рукодельи. Между прочим, те кроватные занавеси она привезла с собой из Ирландии, она сама их вышивала и пела над ними заговорные слова.
— Ты имеешь в виду, как когда режут руны? — заметил я.
Эйтни бросила на меня испытующий взгляд.
— Да, вроде того, но по-другому. Мужчины и женщины умеют резать руны, но женщины предпочитают вышивать свои знаки. В некотором смысле это труднее и более действенно. Простыни, занавесы и одежда, о которых так заботилась твоя мать, были сильным колдовством. В чужих руках оно действовало так, что духам стало не по себе.
Я уже было раскрыл рот, чтобы высказаться насчет таинственного стяга ярла с вороном, но вовремя передумал.
— Мне говорили, что ты и моя мать проводили немало времени вместе, вот я и подумал, не будешь ли ты так добра, не расскажешь ли мне о ней. Я хотел бы знать все, что можно.
— Чаще мы обсуждали обычные дела — или дела, которые не касаются мужчин, — ответила она. — Твоя мать, пока жила у нас, держалась замкнуто. Женщина она была дородная — это тебе, полагаю, известно — и довольно свирепая, так что люди тоже сторонились ее. Я же с ней общалась чаще других, потому что мы могли поговорить по-ирландски, и, конечно же, она поняла, что у меня есть зрение, как я поняла, что она вельва.
— Откуда лее она родом? Кто ее родители? — не унимался я. — Мне бы узнать, и тогда, может быть, я узнаю, есть ли у меня ныне здравствующие родственники.
Эйтни посмотрела на меня с некоторой жалостью.
— Не жди слишком многого. Каждый мечтает оказаться знатного рода, князем или великим правителем. Но предки наши были простые люди. Я же знаю только то, что мать твоя прекрасно говорила по-ирландски и манеры имела хорошие, когда не бывала в дурном настроении, а это признак, что родом она из семьи довольно знатной. Правда, однажды она обмолвилась, что клан ее живет где-то в самой сердцевине островной Ирландии. Не припомню, как она назвала, то ли Уа Руарк, то ли Уа Руанаид, или что-то вроде этого. Но ведь ирландские роды любят присваивать себе новые титулы и названия, хотя бы при смене места жительства. Ирландцы — народ беспокойный, бродячий. Я прожила на Оркнеях так долго, что мне совсем не известно, что там творится. Может быть, конунг Сигтрюгг знает клан твоей матери. А с другой стороны, может статься, и он ничего не знает об этом. Даром, что он конунг Дублина и живет там, сам-то он с ног до головы норвежец. Посоветовали бы тебе самому добраться до Ирландии, да там и приняться за розыски, так было бы лучше. Впрочем, не спеши, на западе уже война, а скоро станет еще хуже. И зачем я говорю тебе все это? Ты же знаешь или скоро узнаешь.
Опять я, наверное, смутился, старуха глянула на меня и сказала:
— А, может быть, и нет. Ты еще очень юн. Как бы то ни было, я могу устроить так, чтобы ты поехал с Сигтрюггом, когда он отправится восвояси, и очень скоро — это можно предсказать и без второго зрения. Он и его люди — попросту саранча. Они сожрут все, что припасли мы на зиму, если Си-гурд не даст им понять, что пора бы и честь знать. Я ему посоветовала подавать им снедь поскуднее, да еще воскресить вяленую рыбу, наполовину сгнившую оттого, что по осени дождем залило у нас кладовую. Если вонь не выгонит их, значит, их ничем уже не выгнать.
Старая оказалась права, и военная хитрость со снедью подействовала. Сигтрюгг и его спутники покинули Берсей спустя двое суток, и меня прихватили по особой просьбе матери ярла. О Торгунне я больше ничего не узнал, но был рад покинуть Оркнеи, ибо заметил, что один из поджигателей стал поглядывать на меня как-то странно, будто пытаясь вспомнить, где он видел меня раньше. Я же признал в нем одного из тех людей, кого я подслушивал на Альтинге, и меня беспокоило, что он может догадаться. В таком случае мне в конце концов перерезали бы горло.
ГЛАВА 14
Должно быть, я раскрыл рот от удивления, поскольку она продолжала:
— Не удивляйся. Глаза у тебя такого же цвета, и кожа как у нее, и, пожалуй, в лице есть сходство.
— Я не помню своей матери, — сказал я. — Она отослала меня к отцу, когда я был совсем младенцем, а когда я вернулся туда, где она жила, ее уже не было в живых.
— Где же она умерла? — спросила Эйтни.
— В Исландии, во Фродривере, — ответил я. — Она умерла там, когда мне было три года.
— Ах да, я слышала об этом, — бодро прервала меня эта тучная маленькая женщина.
— Говорят, незадолго до ее смерти были знамения, а потом приходили призраки, — рискнул я. — Это было как-то связано с ее добром, с вещами, которые она привезла с собой, одеждой и кроватными занавесями. По крайней мере, мне так сказали. Когда эти вещи сожгли, все успокоилось.
Эйтни фыркнула.
— О чем же они думали! Нечему тут удивляться! Коль наложили лапы на священные вещи вельвы — жди беды.
Она снова фыркнула.
— Может, твоя мать и была с виду неприглядна, но в другом была мастерица, и я говорю не только о рукодельи. Между прочим, те кроватные занавеси она привезла с собой из Ирландии, она сама их вышивала и пела над ними заговорные слова.
— Ты имеешь в виду, как когда режут руны? — заметил я.
Эйтни бросила на меня испытующий взгляд.
— Да, вроде того, но по-другому. Мужчины и женщины умеют резать руны, но женщины предпочитают вышивать свои знаки. В некотором смысле это труднее и более действенно. Простыни, занавесы и одежда, о которых так заботилась твоя мать, были сильным колдовством. В чужих руках оно действовало так, что духам стало не по себе.
Я уже было раскрыл рот, чтобы высказаться насчет таинственного стяга ярла с вороном, но вовремя передумал.
— Мне говорили, что ты и моя мать проводили немало времени вместе, вот я и подумал, не будешь ли ты так добра, не расскажешь ли мне о ней. Я хотел бы знать все, что можно.
— Чаще мы обсуждали обычные дела — или дела, которые не касаются мужчин, — ответила она. — Твоя мать, пока жила у нас, держалась замкнуто. Женщина она была дородная — это тебе, полагаю, известно — и довольно свирепая, так что люди тоже сторонились ее. Я же с ней общалась чаще других, потому что мы могли поговорить по-ирландски, и, конечно же, она поняла, что у меня есть зрение, как я поняла, что она вельва.
— Откуда лее она родом? Кто ее родители? — не унимался я. — Мне бы узнать, и тогда, может быть, я узнаю, есть ли у меня ныне здравствующие родственники.
Эйтни посмотрела на меня с некоторой жалостью.
— Не жди слишком многого. Каждый мечтает оказаться знатного рода, князем или великим правителем. Но предки наши были простые люди. Я же знаю только то, что мать твоя прекрасно говорила по-ирландски и манеры имела хорошие, когда не бывала в дурном настроении, а это признак, что родом она из семьи довольно знатной. Правда, однажды она обмолвилась, что клан ее живет где-то в самой сердцевине островной Ирландии. Не припомню, как она назвала, то ли Уа Руарк, то ли Уа Руанаид, или что-то вроде этого. Но ведь ирландские роды любят присваивать себе новые титулы и названия, хотя бы при смене места жительства. Ирландцы — народ беспокойный, бродячий. Я прожила на Оркнеях так долго, что мне совсем не известно, что там творится. Может быть, конунг Сигтрюгг знает клан твоей матери. А с другой стороны, может статься, и он ничего не знает об этом. Даром, что он конунг Дублина и живет там, сам-то он с ног до головы норвежец. Посоветовали бы тебе самому добраться до Ирландии, да там и приняться за розыски, так было бы лучше. Впрочем, не спеши, на западе уже война, а скоро станет еще хуже. И зачем я говорю тебе все это? Ты же знаешь или скоро узнаешь.
Опять я, наверное, смутился, старуха глянула на меня и сказала:
— А, может быть, и нет. Ты еще очень юн. Как бы то ни было, я могу устроить так, чтобы ты поехал с Сигтрюггом, когда он отправится восвояси, и очень скоро — это можно предсказать и без второго зрения. Он и его люди — попросту саранча. Они сожрут все, что припасли мы на зиму, если Си-гурд не даст им понять, что пора бы и честь знать. Я ему посоветовала подавать им снедь поскуднее, да еще воскресить вяленую рыбу, наполовину сгнившую оттого, что по осени дождем залило у нас кладовую. Если вонь не выгонит их, значит, их ничем уже не выгнать.
Старая оказалась права, и военная хитрость со снедью подействовала. Сигтрюгг и его спутники покинули Берсей спустя двое суток, и меня прихватили по особой просьбе матери ярла. О Торгунне я больше ничего не узнал, но был рад покинуть Оркнеи, ибо заметил, что один из поджигателей стал поглядывать на меня как-то странно, будто пытаясь вспомнить, где он видел меня раньше. Я же признал в нем одного из тех людей, кого я подслушивал на Альтинге, и меня беспокоило, что он может догадаться. В таком случае мне в конце концов перерезали бы горло.
ГЛАВА 14
Корабль Сигтрюгга был под стать его великолепной фибуле. Пусть норвежцы не умеют ткать тонкие шелка для роскошных одежд или возводить огромные здания с черепичными крышами и дворцы с башнями, какие мне еще доведется увидеть в моих странствиях, но в строительстве кораблей нет им равных. Корабль Сигтрюгга — драккар — гладкий, зловещий, быстрый, дивное творение корабельных мастеров. Корабельщики все время похвалялись, что построен он был на берегу Черной речки в Ирландии. Здесь люди с запада — так норвежцы, осевшие в Ирландии, называют себя — строят корабли не хуже, чем в Норвегии и Дании, тем более что лучшего корабельного леса не найти во всех северных странах. Я же, пришелец из земель, где высокие деревья столь редки, что из них не построишь большого морского судна, едва только вскарабкавшись на драккар, не удержался и провел ладонью по отборным дубовым брусьям и прекрасно подогнанным стыкам обшивки. И только полный невежда не оценил бы изящных стремительных очертаний длинного, окрашенного в черный цвет корпуса и дивный порядок рядов металлических скреп, искусную резьбу на мачте и реях и ту явную любовь, которую корабельщики изливали на свой корабль. Драккар — назывался он «Пенящий море» — был нарочито украшен. Над палубой был растянут нарядный шатер, сшитый из пяти полос wadmol разного цвета, так что казалось, будто по водам плывет ярмарочная палатка. Выйдя в море на ветер, поставили главный парус соответствующей шатру расцветки, и драккар, вспенивая волны, стал подобен яркой заморской птице. Ибо «Пенящий море», как королевский корабль, был весь изукрашен дивной резьбой и расцвечен. На выгнутом носу — драконья голова с раскрытой пастью и доски, украшенные затейливой резьбой, синие, золотые и красные шевроны на лопастях весел, а затейливо витые канаты ежедневно белили мелом. Даже металлический флюгер был позолочен. «Пенящий море» должен был производить впечатление, меня же он просто ошеломил.
Я заметил, что большинство мореходов, выйдя в плавание, испытывают некое расслабление. Это случается в первый час после того, как судно, благополучно отчалив от берега, выходит в открытое море. Вот тогда-то раздается общий вздох облегчения, ибо они вновь попали в свой замкнутый мирок, маленький, родной и знакомый. Это чувство особенно сильно, коль корабельщики и раньше плавали вместе, сошли на берег на несколько дней и вновь собрались на корабле. Им не терпится восстановить свое единение, и вот тут-то они теряют бдительность. Когда последний канат натянут и корабль взял курс, начинаются разговоры о том, кто как провел время на берегу, обсуждают и сравнивают все, что видели и слышали и, конечно, похваляются женщинами, с которыми имели дело, и рассуждают о том, что их ждет. И все это не скрываясь. Так вот, «Пенящий море» благополучно покинул Оркнеи и шел по морю, а корабельщики, давно плавающие вместе, упустили из виду, что среди них объявился чужак. Слишком я был мелкая сошка, чтобы меня замечать, я же слышал их неосторожные рассуждения об успешном посещении Берсея, о предстоящей войне и уловках их господина и повелителя, конунга Сигтрюгга.
То, что я услышал, привело меня в замешательство. Владение Сигтрюгга в Дублине маленькое, но оно самое богатое и удобно расположенное из всех норвежских владений, разбросанных на берегах Ирландии, и Сигтрюгг не преминул воспользоваться его процветанием в полную силу. Бурно растущая торговля Дублина стала дойной коровой, снабжавшей его деньгами на роскошь, которую он столь любил — драгоценности, красивая одежда, великолепный корабль, лучшая еда и вина, привозимые из Франции. Воистину, его доход от налогов, наложенных на дублинцев, был столь велик, что Сигтрюгг предпринял невиданное дело — стал чеканить свою монету. Ни один другой правитель в Ирландии, даже король, не был настолько богат, чтобы осмелиться на такое. Я же видел, как один из корабельщиков драккара вынул кожаный кошель и пересчитал свой заработок, кучку серебряных монет, начеканенных монетчиками Сигтрюгга.
Чем больше похвал я слышал о богатстве конунга, тем более необдуманным мне представлялось то, что он собирается рискнуть столь удобной синекурой, подняв мятеж против седого бывалого воина, который именовал себя «Королем всех ирландцев ». Это был тот самый король Бриан, о котором упоминал управитель Сигурда, тот самый военачальник, который свирепствовал во всех концах страны, имея большое войско, навязывая свою власть и выигрывая одно сражение за другим.
Бриан Борома заявлял, что он изгоняет чужеземных захватчиков из своей страны. При этом большую часть его войска составляли чужеземцы, в основном люди с запада, и единственное его отличие заключалось в том, что был он столь же непреклонным христианином, как Святой Олав в Норвегии. Повсюду его сопровождала свора священников Белого Христа. Бешеные с виду, они были уверены в собственной непобедимости, как какой-нибудь берсерк. Сии святые ирландцы, судя по рассказам одного из корабельщиков, ни в коей мере не отличались миролюбием, как полагалось бы им по их вере. Этот корабельщик жил в Дублине лет пятнадцать назад, когда Бриан Борома вошел в город и приказал срубить священную рощу, посвященную Тору. Приверженцы исконной веры стали на пути тех, кто шел рубить деревья, и тогда ирландские святые люди набросились на них и прогнали их ударами своих тяжелых деревянных посохов, использовав их как дубинки. Слова корабельщика о священной роще Тора напомнили мне о Снорри — он был жрецом и правителем одновременно, и я подумал, что этот ирландский король, совмещавший власть церковную и мирскую, был увеличенным подобием моего знакомого годи, впрочем, пожалуй, более безжалостным.
Соглядатаи конунга Сигтрюгга предупреждали, что Борома, начав новую войну, намерен вновь захватить Дублин и подчинить себе правителя провинции Лейнстер. Сигтрюгг торопился найти побольше союзников, чтобы отразить возможное нападение. Он, используя свою немалую казну, брал наемников и искал помощи за морем. На Берсее, судя по словам корабельщиков, он устроил хитрую ловушку. Он обещал Сигурду Смелому устроить ему брак с Кормлед, бывшей женой Бриана Борома, коль скоро ярл придет ему на помощь. Эта Кормлед оказалась наживкой, перед которой трудно устоять. Она была не только разведенная жена короля, но также сестра ирландского правителя Лейнстера. Тот, кто женится на ней, говорил Сигтрюгг, сможет притязать на свободный престол Ирландии после поражения Бриана Борома, и эти притязания поддержат племена Лейнстера. Однако я заметил, что, толкуя об этом, все на драккаре посмеивались и отпускали язвительные шутки. И мне показалось, что леди Кормлед не будет столь мягкой и сговорчивой женой, как было сообщено Сигурду, да и сам Сигтрюгг, похоже, не очень-то верит в свое собственное обещание.
Тор послал нашему драккару тот ветер, который был ему по душе, — хороший бриз с кормы, и корабль благополучно пронес нас мимо мысов, одолел приливные и отливные течения и вошел в устье реки, на которой стоит Дублин, так, что не понадобилось перекладывать парус и даже мочить весла в грязной речной воде на последнем участке пути к деревянной пристани, куда чалились конунговы суда.
Я никогда еще не видел поселков, не говоря уже о городах, и зрелище Дублина меня ошеломило. В Гренландии, в Исландии и на Оркнеях нет ни селений, ни городов, и вдруг передо мной оказалась большое, серо-бурое беспорядочное скопище домов, лавок, улиц, крыш, все это сбегало вниз по склону горы к якорной стоянке на реке. Я и вообразить себе не мог подобного количества людей, тем более живущих вместе, бок о бок. Сами дома были невелики, немногим превосходя размерами большие хижины, со стенами из плетня и глины, с крышами из соломы или дранки. Но их было так много, они стояли так тесно, что казалось, что людей в этом месте на южном берегу реки живет больше, чем во всей Исландии. Меня поразил не только вид города. Поразил еще и запах. Речной берег был топью, гниющей, дурно пахнущей, и было ясно, что горожане пользуются улицей как отхожим местом. Помимо гнилостной вони несло дымом и гарью. Было это в начале января, под вечер, и мореходы, стоящие на якоре, и владельцы домов в Дублине разводили огонь, чтобы согреться. Дым от очагов выходил через отверстия в крыше, а зачастую и просто сочился сквозь соломенные кровли, так что казалось, что весь город дымится. Начал моросить дождь, он прижал к земле дым и гарь, так что запах этот бил в нос.
Управитель Сигтрюгга ждал на берегу, дабы поклониться своему господину. Он повел нас вверх по склону к конунгову жилищу. Улица была вымощена деревянными плашками, грязь загачена плетенкам, однако ноги время от времени разъезжались на осклизлой мокрой поверхности. Через распахнутые двери я мельком видел внутренности домов, мерцающий огонь в открытых очагах, смутные фигуры людей, сидевших на боковых скамьях, или женщин, стоявших над котелками с варевом, мрачные лица детей, высовывавшихся в двери и глазевших на нас, пока невидимая рука не втаскивала их обратно в полумрак. Сигтрюгга и его приближенных здесь недолюбливали. Встречали конунга Дублина весьма и весьма сдержанно.
Мы прошли через ворота в городской стене, которой я раньше не заметил, ибо скопление домов закрывало собой защитный вал Дублина. Наконец мы добрались до центра города, где дома стояли просторней и где находились палаты Сигтрюгга, очертаниями и размером похожие на дом ярла Си-гурда, хотя выстроенные больше из леса, чем из торфа. Чуть сзади и справа от дома Сигтрюгга возвышался странный, довольно крутой травянистый холм.
— Холм Тора, — заметив, что я смотрю в ту сторону, пробормотал Эйнар, корабельщик, тот самый, что рассказывал о воинственных ирландских священниках. — Эти безумные изуверы срубили священные деревья, но чтобы избавиться от его присутствия, мало просто помахать топором. Шелковая Борода до сих пор приносит здесь жертвы, время от времени, когда очень нужна удача, хотя по-настоящему он поклоняется Фрейе. Золотые слезы — вот что ему по нраву.
Тюркир когда-то давно в Винланде поведал мне, что эта богиня богатства проливает золотые слезы по своему супругу, однако, кто такой Шелковая Борода, я не знал, и все же рискнул показать свою догадливость. В ответ на мою догадку корабельщик загоготал.
— Ты и впрямь явился из внешних пределов, а? Шелковая Борода — это вон тот щеголь, наш вождь. Он любит свою одежду, духи, башмаки из тонкой кожи, кольца, и разве ты не заметил, сколько времени он проводит, расчесывая, гладя и холя свою бороду и бакенбарды?
Но я почти и не услышал его ответа. Я замер на месте, гладя на женщину, стоявшую при входе в дом Сигтрюгга среди кучки женщин и слуг, вышедших по обычаю навстречу конунгу. Ей, наверное, было лет пятьдесят. Она была в необычайно богатом одеянии — в длинном синем платье и таком же шелковом шарфе. Очевидно, то была особа важная, ибо стояла впереди всех, рядом с молодой женщиной, которая, как я догадывался, была женой Сигтрюгга. Но внимание мое привлекло не платье старшей женщины, а то, как она стояла и как смотрела на Сигтрюгга, который уже подходил к ней. На лице у нее было разочарование и решимость. Я прежде уже видел именно такое выражение и такую же позу. Я почувствовал, что вижу перед собой не эту седовласую матрону, но другого человека. От этого воспоминания мне стало тошно. Точно такое же выражение я помню на лице Фрейдис, дочери Эйрика.
— Иди и не таращи глаза, — сказал у меня за спиной Эйнар.
— Кто эта седовласая женщина, что стоит впереди всех? — спросил я.
— Это мать Сигтрюгга Кормлед, ирландцы зовут ее Гормлайт.
Я совершенно смешался.
— Но разве не на ней собирается жениться ярд Сигурд в награду за помощь Сигтрюггу? Это она поможет ему стать королем?
— Вот именно. До прошлого года она была женой короля Бриана, но он развелся с ней после какой-то ссоры. Теперь она говорит, что Бриан не заслуживает своего трона. Она так его ненавидит, что готова поддержать любого, кто женится на ней, обещав скинуть Бриана. За ней большая сила, потому что она еще и сестра Морта, конунга Лейнстера, и даже побывала замужем за Малахи, еще одним важным ирландским вождем, который немало лет потратил на козни и войны против Бриана, желая сам стать королем. Что бы ни случилось среди правителей в здешних краях, можешь быть уверен, в этом замешана Кормлед. А теперь ступай-ка лучше к управляющему Сигтрюгга и спроси, не найдется ли у него местечка для тебя.
Кетиль, управляющий, сердито уставился на меня, когда мне наконец удалось обратить на себя его внимание. Он сновал там и сям с очень важным видом, распоряжаясь разгрузкой множества ящиков и тюков, привезенных с Оркнеев посольством его господина, крича, чтобы из кухни несли снедь и накрыли столы, и вообще стараясь произвести впечатление, будто без него в хозяйстве конунга все пойдет вкривь да вкось, хотя на самом деле, похоже, только путался у всех под ногами.
— На время будешь псарем, — бросил он мне. — Один из ирландских вождей, с которым конунг вел переговоры, прислал пару лохматых волкодавов в подарок. Очевидно, это любезность, хотя по мне — только лишняя тягота. Мне сказали, что этими зверюгами имеют право обмениваться только конунги и вожди кланов, так что ты должен позаботиться о них на тот случай, если даритель приедет погостить. Сперва корми их, потом уж сам ешь.
И он отпустил меня, махнув рукой, а мгновение спустя уже выговаривал одному из слуг за то, что тот поставил не те кубки для трапезы конунга.
Моих подопечных нельзя было не заметить. Они находились в задней части дома — длинноногие, лохматые твари в полном смятении скакали из угла в угол. Опыта в обращении с собаками у меня не было никакого. Но по тому, как они поджали хвосты и прижали к головам большие висячие уши, далее я понял, что им не по себе в новой обстановке. В Исландии я видел несколько собак такой породы, куда их привозили так же, как ирландских рабов, и поэтому знал, что они не так опасны, как кажутся. Мне удалось выманить их из дома конунга и дать объедков, которые я выпросил у кухонной прислуги. Псы печально посмотрели на меня, большие темные глаза блеснули сквозь завесу шерсти, они явно узнали во мне человека, не сведущего в собачьем деле, но с добрыми намерениями. Я был признателен этим долговязым зверям — они позволяли мне оставаться в тени и делать вид, что я занят делом. Кто бы ни посмотрел в мою сторону, всякий видел, как я расчесываю их жесткую шерсть, а собаки были настолько любезны, что позволяли мне это делать, хотя я не мог не задаваться вопросом, не улучат ли они удобный момент и, пользуясь моей неосведомленностью, не вцепятся ли в меня.
К счастью, моя роль королевского псаря ни разу не подверглась настоящему испытанию. Конунг Сигтрюгг на самом деле не очень любил этих животных, видя в них лишь некое украшение, вроде своей тонкой обуви и прочей роскоши. На деле единственная моя обязанность состояла том, чтобы обе собаки красиво выглядели, сидя или лежа по сторонам его высокого места, когда он вершил суд или сидел за трапезой.
Королева же мать, Гормлайт, страшила меня, и не только потому, что слишком походила на Фрейдис, устроившую резню в Винланде. В ней была расчетливая холодность, которая время от времени проглядывала из-под изящных манер. Она все еще была очень красива, стройна, изящна и сохранила молодую грацию, так что со своими зелеными глазами и надменным видом напоминала мне презрительную кошку. Манеры у нее были прекрасные — она снисходила даже до низкого мальчишки-псаря, порою бросая ему слово, — но в ее вопросах крылась суровая жесткость, и коль скоро ответ ее не устраивал, она привычно не замечала его и давила на человека до тех пор, пока не получала другой, желаемый ответ. Я видел, что она любит козни, расчетлива и может заставить своего сына, ослепительного Сигтрюгга, поступить именно так, как ей нужно.
А нужна ей была власть. Подслушивая разговоры за высоким столом и расспрашивая исподтишка других слуг, я узнал, что Гормлайт не столько не соответствовала своим притязаниям, которые были всем известны, сколько ей не дали развернуться.
— Она вышла за Бриана, надеясь управлять королем Ирландии, — сказал мне кто-то из слуг. — Но это не получилось. У Бриана оказались свои представления о том, как должно править страной, и скоро ему так надело ее вмешательство, что он посадил жену под замок на три месяца. Пусть Бриан уже стар, но это не значит, что он позволит управлять собой.
— А что, королева-мать действительно столь властолюбива? — спросил я.
— Подожди — и увидишь, — ответил слуга, ухмыляясь. — Она отправила сына на Оркнеи, чтобы заручиться поддержкой Сигурда Толстого, предложив себя как наживку на крючке. Она сделает все, лишь бы посчитаться с королем.
Только в самой середине марта, почти семь недель спустя, я понял, что имел в виду слуга. Все это время я как домочадец Сигтрюгга выполнял работы по дому, учился говорить по-ирландски с рабами и низшими слугами, а также кормил и обучал двух собак, бывших под моей опекой. Коль скоро из моего рассказа можно сделать вывод, будто норвежцы народ неблаговоспитанный, будто все они неумытые дикари, славные только шумными попойками и грубыми замашками, стало быть, мое описание неверно. Норвежцы становятся чистоплотны, как только появляется такая возможность, и, как это ни невероятно, мужчины их — большие щеголи. И, само собой разумеется, конунг Сигтрюгг вообразил себя законодателем хорошего вкуса и манер. А мне в итоге то и дело приходилось гладить тяжелым, гладким камнем одежды его придворных, расправлять швы многочисленных парадных одеяний и плащей, которые они часто меняли, и расчесывать не только грубую шерсть двух собак, но еще и головы конунговых советников. Все они были очень внимательны к своим прическам, и даже точно установили длину и толщину зубьев расчесок. В Дублине была особая лавка, куда меня посылали покупать расчески на смену, требуя, чтобы сделаны они были из рогов красного оленя, а не из обыкновенных коровьих.
За полуденной трапезой, однажды в начале весны, мне открылась вся полнота притязаний Гормлайт и как безжалостно она прокладывала путь к достижению своей цели. Я ввел в большой дом своих двух волкодавов, усадил их подле сидения конунга и стал сзади, чтобы следить за ними. Конунг Сигтрюгг чрезвычайно блюл свое конунгово достоинство, и меньше всего на свете мне хотелось, чтобы один из этих больших серых псов, вдруг вскочив, вырвал еду из его конунговой руки, покуда конунг трапезует.
— Ты уверен, что Сигурд намерен сдержать свое слово? — спрашивала у него Гормлайт.
— Совершенно, — отвечал ее сын, грызя куриную ногу зубами и пытаясь не закапать жиром свою парчовую рубаху. — Он старого склада, у него только одна радость — дай задумать и осуществить набег. Ну, и хитер тоже. У него при дворе собрались крепкие ребята — исландцы, беглые норвежцы и прочие. И он прекрасно понимает, что война в Ирландии надолго займет их, так что им будет не до заговоров против него самого на Оркнеях.
— А как ты думаешь, сколько человек сможет он привести?
— Сможет поднять от восьми сотен до тысячи, так он сказал.
— Но ты не уверен?
— Ну, матушка, я гостил там не так долго, чтобы пересчитать их, — ответил Сигтрюгг обидчиво, вытирая руки о льняное полотенце, которое держал перед ним паж. Сигтрюгг много заимствовал из иноземного чина.
— По моим сведениям, ярл Оркнеев сможет, пожалуй, поднять сотен пять или, может быть, шесть, не больше. А этого недостаточно, — сказала она.
Было очевидно, что мать конунга уже знает ответ на свой вопрос.
Сигтрюгг хрюкнул. Он заметил в голосе матери суровую нотку и знал, что сейчас последует приказание.
— Нам нужно больше войска, чтобы наверняка сладить с этим выжившим из ума Брианом, — твердо продолжала Гормлайт.
— И где ты думаешь найти их?
— Недавно с острова Мэн прибыл купец, и он сообщил мне сегодня поутру, что там на якоре стоит большой флот викингов. Они действуют под началом двух опытных вожаков. Одного зовут Бродир, другого — Оспак Косоглазый.
Я заметил, что большинство мореходов, выйдя в плавание, испытывают некое расслабление. Это случается в первый час после того, как судно, благополучно отчалив от берега, выходит в открытое море. Вот тогда-то раздается общий вздох облегчения, ибо они вновь попали в свой замкнутый мирок, маленький, родной и знакомый. Это чувство особенно сильно, коль корабельщики и раньше плавали вместе, сошли на берег на несколько дней и вновь собрались на корабле. Им не терпится восстановить свое единение, и вот тут-то они теряют бдительность. Когда последний канат натянут и корабль взял курс, начинаются разговоры о том, кто как провел время на берегу, обсуждают и сравнивают все, что видели и слышали и, конечно, похваляются женщинами, с которыми имели дело, и рассуждают о том, что их ждет. И все это не скрываясь. Так вот, «Пенящий море» благополучно покинул Оркнеи и шел по морю, а корабельщики, давно плавающие вместе, упустили из виду, что среди них объявился чужак. Слишком я был мелкая сошка, чтобы меня замечать, я же слышал их неосторожные рассуждения об успешном посещении Берсея, о предстоящей войне и уловках их господина и повелителя, конунга Сигтрюгга.
То, что я услышал, привело меня в замешательство. Владение Сигтрюгга в Дублине маленькое, но оно самое богатое и удобно расположенное из всех норвежских владений, разбросанных на берегах Ирландии, и Сигтрюгг не преминул воспользоваться его процветанием в полную силу. Бурно растущая торговля Дублина стала дойной коровой, снабжавшей его деньгами на роскошь, которую он столь любил — драгоценности, красивая одежда, великолепный корабль, лучшая еда и вина, привозимые из Франции. Воистину, его доход от налогов, наложенных на дублинцев, был столь велик, что Сигтрюгг предпринял невиданное дело — стал чеканить свою монету. Ни один другой правитель в Ирландии, даже король, не был настолько богат, чтобы осмелиться на такое. Я же видел, как один из корабельщиков драккара вынул кожаный кошель и пересчитал свой заработок, кучку серебряных монет, начеканенных монетчиками Сигтрюгга.
Чем больше похвал я слышал о богатстве конунга, тем более необдуманным мне представлялось то, что он собирается рискнуть столь удобной синекурой, подняв мятеж против седого бывалого воина, который именовал себя «Королем всех ирландцев ». Это был тот самый король Бриан, о котором упоминал управитель Сигурда, тот самый военачальник, который свирепствовал во всех концах страны, имея большое войско, навязывая свою власть и выигрывая одно сражение за другим.
Бриан Борома заявлял, что он изгоняет чужеземных захватчиков из своей страны. При этом большую часть его войска составляли чужеземцы, в основном люди с запада, и единственное его отличие заключалось в том, что был он столь же непреклонным христианином, как Святой Олав в Норвегии. Повсюду его сопровождала свора священников Белого Христа. Бешеные с виду, они были уверены в собственной непобедимости, как какой-нибудь берсерк. Сии святые ирландцы, судя по рассказам одного из корабельщиков, ни в коей мере не отличались миролюбием, как полагалось бы им по их вере. Этот корабельщик жил в Дублине лет пятнадцать назад, когда Бриан Борома вошел в город и приказал срубить священную рощу, посвященную Тору. Приверженцы исконной веры стали на пути тех, кто шел рубить деревья, и тогда ирландские святые люди набросились на них и прогнали их ударами своих тяжелых деревянных посохов, использовав их как дубинки. Слова корабельщика о священной роще Тора напомнили мне о Снорри — он был жрецом и правителем одновременно, и я подумал, что этот ирландский король, совмещавший власть церковную и мирскую, был увеличенным подобием моего знакомого годи, впрочем, пожалуй, более безжалостным.
Соглядатаи конунга Сигтрюгга предупреждали, что Борома, начав новую войну, намерен вновь захватить Дублин и подчинить себе правителя провинции Лейнстер. Сигтрюгг торопился найти побольше союзников, чтобы отразить возможное нападение. Он, используя свою немалую казну, брал наемников и искал помощи за морем. На Берсее, судя по словам корабельщиков, он устроил хитрую ловушку. Он обещал Сигурду Смелому устроить ему брак с Кормлед, бывшей женой Бриана Борома, коль скоро ярл придет ему на помощь. Эта Кормлед оказалась наживкой, перед которой трудно устоять. Она была не только разведенная жена короля, но также сестра ирландского правителя Лейнстера. Тот, кто женится на ней, говорил Сигтрюгг, сможет притязать на свободный престол Ирландии после поражения Бриана Борома, и эти притязания поддержат племена Лейнстера. Однако я заметил, что, толкуя об этом, все на драккаре посмеивались и отпускали язвительные шутки. И мне показалось, что леди Кормлед не будет столь мягкой и сговорчивой женой, как было сообщено Сигурду, да и сам Сигтрюгг, похоже, не очень-то верит в свое собственное обещание.
Тор послал нашему драккару тот ветер, который был ему по душе, — хороший бриз с кормы, и корабль благополучно пронес нас мимо мысов, одолел приливные и отливные течения и вошел в устье реки, на которой стоит Дублин, так, что не понадобилось перекладывать парус и даже мочить весла в грязной речной воде на последнем участке пути к деревянной пристани, куда чалились конунговы суда.
Я никогда еще не видел поселков, не говоря уже о городах, и зрелище Дублина меня ошеломило. В Гренландии, в Исландии и на Оркнеях нет ни селений, ни городов, и вдруг передо мной оказалась большое, серо-бурое беспорядочное скопище домов, лавок, улиц, крыш, все это сбегало вниз по склону горы к якорной стоянке на реке. Я и вообразить себе не мог подобного количества людей, тем более живущих вместе, бок о бок. Сами дома были невелики, немногим превосходя размерами большие хижины, со стенами из плетня и глины, с крышами из соломы или дранки. Но их было так много, они стояли так тесно, что казалось, что людей в этом месте на южном берегу реки живет больше, чем во всей Исландии. Меня поразил не только вид города. Поразил еще и запах. Речной берег был топью, гниющей, дурно пахнущей, и было ясно, что горожане пользуются улицей как отхожим местом. Помимо гнилостной вони несло дымом и гарью. Было это в начале января, под вечер, и мореходы, стоящие на якоре, и владельцы домов в Дублине разводили огонь, чтобы согреться. Дым от очагов выходил через отверстия в крыше, а зачастую и просто сочился сквозь соломенные кровли, так что казалось, что весь город дымится. Начал моросить дождь, он прижал к земле дым и гарь, так что запах этот бил в нос.
Управитель Сигтрюгга ждал на берегу, дабы поклониться своему господину. Он повел нас вверх по склону к конунгову жилищу. Улица была вымощена деревянными плашками, грязь загачена плетенкам, однако ноги время от времени разъезжались на осклизлой мокрой поверхности. Через распахнутые двери я мельком видел внутренности домов, мерцающий огонь в открытых очагах, смутные фигуры людей, сидевших на боковых скамьях, или женщин, стоявших над котелками с варевом, мрачные лица детей, высовывавшихся в двери и глазевших на нас, пока невидимая рука не втаскивала их обратно в полумрак. Сигтрюгга и его приближенных здесь недолюбливали. Встречали конунга Дублина весьма и весьма сдержанно.
Мы прошли через ворота в городской стене, которой я раньше не заметил, ибо скопление домов закрывало собой защитный вал Дублина. Наконец мы добрались до центра города, где дома стояли просторней и где находились палаты Сигтрюгга, очертаниями и размером похожие на дом ярла Си-гурда, хотя выстроенные больше из леса, чем из торфа. Чуть сзади и справа от дома Сигтрюгга возвышался странный, довольно крутой травянистый холм.
— Холм Тора, — заметив, что я смотрю в ту сторону, пробормотал Эйнар, корабельщик, тот самый, что рассказывал о воинственных ирландских священниках. — Эти безумные изуверы срубили священные деревья, но чтобы избавиться от его присутствия, мало просто помахать топором. Шелковая Борода до сих пор приносит здесь жертвы, время от времени, когда очень нужна удача, хотя по-настоящему он поклоняется Фрейе. Золотые слезы — вот что ему по нраву.
Тюркир когда-то давно в Винланде поведал мне, что эта богиня богатства проливает золотые слезы по своему супругу, однако, кто такой Шелковая Борода, я не знал, и все же рискнул показать свою догадливость. В ответ на мою догадку корабельщик загоготал.
— Ты и впрямь явился из внешних пределов, а? Шелковая Борода — это вон тот щеголь, наш вождь. Он любит свою одежду, духи, башмаки из тонкой кожи, кольца, и разве ты не заметил, сколько времени он проводит, расчесывая, гладя и холя свою бороду и бакенбарды?
Но я почти и не услышал его ответа. Я замер на месте, гладя на женщину, стоявшую при входе в дом Сигтрюгга среди кучки женщин и слуг, вышедших по обычаю навстречу конунгу. Ей, наверное, было лет пятьдесят. Она была в необычайно богатом одеянии — в длинном синем платье и таком же шелковом шарфе. Очевидно, то была особа важная, ибо стояла впереди всех, рядом с молодой женщиной, которая, как я догадывался, была женой Сигтрюгга. Но внимание мое привлекло не платье старшей женщины, а то, как она стояла и как смотрела на Сигтрюгга, который уже подходил к ней. На лице у нее было разочарование и решимость. Я прежде уже видел именно такое выражение и такую же позу. Я почувствовал, что вижу перед собой не эту седовласую матрону, но другого человека. От этого воспоминания мне стало тошно. Точно такое же выражение я помню на лице Фрейдис, дочери Эйрика.
— Иди и не таращи глаза, — сказал у меня за спиной Эйнар.
— Кто эта седовласая женщина, что стоит впереди всех? — спросил я.
— Это мать Сигтрюгга Кормлед, ирландцы зовут ее Гормлайт.
Я совершенно смешался.
— Но разве не на ней собирается жениться ярд Сигурд в награду за помощь Сигтрюггу? Это она поможет ему стать королем?
— Вот именно. До прошлого года она была женой короля Бриана, но он развелся с ней после какой-то ссоры. Теперь она говорит, что Бриан не заслуживает своего трона. Она так его ненавидит, что готова поддержать любого, кто женится на ней, обещав скинуть Бриана. За ней большая сила, потому что она еще и сестра Морта, конунга Лейнстера, и даже побывала замужем за Малахи, еще одним важным ирландским вождем, который немало лет потратил на козни и войны против Бриана, желая сам стать королем. Что бы ни случилось среди правителей в здешних краях, можешь быть уверен, в этом замешана Кормлед. А теперь ступай-ка лучше к управляющему Сигтрюгга и спроси, не найдется ли у него местечка для тебя.
Кетиль, управляющий, сердито уставился на меня, когда мне наконец удалось обратить на себя его внимание. Он сновал там и сям с очень важным видом, распоряжаясь разгрузкой множества ящиков и тюков, привезенных с Оркнеев посольством его господина, крича, чтобы из кухни несли снедь и накрыли столы, и вообще стараясь произвести впечатление, будто без него в хозяйстве конунга все пойдет вкривь да вкось, хотя на самом деле, похоже, только путался у всех под ногами.
— На время будешь псарем, — бросил он мне. — Один из ирландских вождей, с которым конунг вел переговоры, прислал пару лохматых волкодавов в подарок. Очевидно, это любезность, хотя по мне — только лишняя тягота. Мне сказали, что этими зверюгами имеют право обмениваться только конунги и вожди кланов, так что ты должен позаботиться о них на тот случай, если даритель приедет погостить. Сперва корми их, потом уж сам ешь.
И он отпустил меня, махнув рукой, а мгновение спустя уже выговаривал одному из слуг за то, что тот поставил не те кубки для трапезы конунга.
Моих подопечных нельзя было не заметить. Они находились в задней части дома — длинноногие, лохматые твари в полном смятении скакали из угла в угол. Опыта в обращении с собаками у меня не было никакого. Но по тому, как они поджали хвосты и прижали к головам большие висячие уши, далее я понял, что им не по себе в новой обстановке. В Исландии я видел несколько собак такой породы, куда их привозили так же, как ирландских рабов, и поэтому знал, что они не так опасны, как кажутся. Мне удалось выманить их из дома конунга и дать объедков, которые я выпросил у кухонной прислуги. Псы печально посмотрели на меня, большие темные глаза блеснули сквозь завесу шерсти, они явно узнали во мне человека, не сведущего в собачьем деле, но с добрыми намерениями. Я был признателен этим долговязым зверям — они позволяли мне оставаться в тени и делать вид, что я занят делом. Кто бы ни посмотрел в мою сторону, всякий видел, как я расчесываю их жесткую шерсть, а собаки были настолько любезны, что позволяли мне это делать, хотя я не мог не задаваться вопросом, не улучат ли они удобный момент и, пользуясь моей неосведомленностью, не вцепятся ли в меня.
К счастью, моя роль королевского псаря ни разу не подверглась настоящему испытанию. Конунг Сигтрюгг на самом деле не очень любил этих животных, видя в них лишь некое украшение, вроде своей тонкой обуви и прочей роскоши. На деле единственная моя обязанность состояла том, чтобы обе собаки красиво выглядели, сидя или лежа по сторонам его высокого места, когда он вершил суд или сидел за трапезой.
Королева же мать, Гормлайт, страшила меня, и не только потому, что слишком походила на Фрейдис, устроившую резню в Винланде. В ней была расчетливая холодность, которая время от времени проглядывала из-под изящных манер. Она все еще была очень красива, стройна, изящна и сохранила молодую грацию, так что со своими зелеными глазами и надменным видом напоминала мне презрительную кошку. Манеры у нее были прекрасные — она снисходила даже до низкого мальчишки-псаря, порою бросая ему слово, — но в ее вопросах крылась суровая жесткость, и коль скоро ответ ее не устраивал, она привычно не замечала его и давила на человека до тех пор, пока не получала другой, желаемый ответ. Я видел, что она любит козни, расчетлива и может заставить своего сына, ослепительного Сигтрюгга, поступить именно так, как ей нужно.
А нужна ей была власть. Подслушивая разговоры за высоким столом и расспрашивая исподтишка других слуг, я узнал, что Гормлайт не столько не соответствовала своим притязаниям, которые были всем известны, сколько ей не дали развернуться.
— Она вышла за Бриана, надеясь управлять королем Ирландии, — сказал мне кто-то из слуг. — Но это не получилось. У Бриана оказались свои представления о том, как должно править страной, и скоро ему так надело ее вмешательство, что он посадил жену под замок на три месяца. Пусть Бриан уже стар, но это не значит, что он позволит управлять собой.
— А что, королева-мать действительно столь властолюбива? — спросил я.
— Подожди — и увидишь, — ответил слуга, ухмыляясь. — Она отправила сына на Оркнеи, чтобы заручиться поддержкой Сигурда Толстого, предложив себя как наживку на крючке. Она сделает все, лишь бы посчитаться с королем.
Только в самой середине марта, почти семь недель спустя, я понял, что имел в виду слуга. Все это время я как домочадец Сигтрюгга выполнял работы по дому, учился говорить по-ирландски с рабами и низшими слугами, а также кормил и обучал двух собак, бывших под моей опекой. Коль скоро из моего рассказа можно сделать вывод, будто норвежцы народ неблаговоспитанный, будто все они неумытые дикари, славные только шумными попойками и грубыми замашками, стало быть, мое описание неверно. Норвежцы становятся чистоплотны, как только появляется такая возможность, и, как это ни невероятно, мужчины их — большие щеголи. И, само собой разумеется, конунг Сигтрюгг вообразил себя законодателем хорошего вкуса и манер. А мне в итоге то и дело приходилось гладить тяжелым, гладким камнем одежды его придворных, расправлять швы многочисленных парадных одеяний и плащей, которые они часто меняли, и расчесывать не только грубую шерсть двух собак, но еще и головы конунговых советников. Все они были очень внимательны к своим прическам, и даже точно установили длину и толщину зубьев расчесок. В Дублине была особая лавка, куда меня посылали покупать расчески на смену, требуя, чтобы сделаны они были из рогов красного оленя, а не из обыкновенных коровьих.
За полуденной трапезой, однажды в начале весны, мне открылась вся полнота притязаний Гормлайт и как безжалостно она прокладывала путь к достижению своей цели. Я ввел в большой дом своих двух волкодавов, усадил их подле сидения конунга и стал сзади, чтобы следить за ними. Конунг Сигтрюгг чрезвычайно блюл свое конунгово достоинство, и меньше всего на свете мне хотелось, чтобы один из этих больших серых псов, вдруг вскочив, вырвал еду из его конунговой руки, покуда конунг трапезует.
— Ты уверен, что Сигурд намерен сдержать свое слово? — спрашивала у него Гормлайт.
— Совершенно, — отвечал ее сын, грызя куриную ногу зубами и пытаясь не закапать жиром свою парчовую рубаху. — Он старого склада, у него только одна радость — дай задумать и осуществить набег. Ну, и хитер тоже. У него при дворе собрались крепкие ребята — исландцы, беглые норвежцы и прочие. И он прекрасно понимает, что война в Ирландии надолго займет их, так что им будет не до заговоров против него самого на Оркнеях.
— А как ты думаешь, сколько человек сможет он привести?
— Сможет поднять от восьми сотен до тысячи, так он сказал.
— Но ты не уверен?
— Ну, матушка, я гостил там не так долго, чтобы пересчитать их, — ответил Сигтрюгг обидчиво, вытирая руки о льняное полотенце, которое держал перед ним паж. Сигтрюгг много заимствовал из иноземного чина.
— По моим сведениям, ярл Оркнеев сможет, пожалуй, поднять сотен пять или, может быть, шесть, не больше. А этого недостаточно, — сказала она.
Было очевидно, что мать конунга уже знает ответ на свой вопрос.
Сигтрюгг хрюкнул. Он заметил в голосе матери суровую нотку и знал, что сейчас последует приказание.
— Нам нужно больше войска, чтобы наверняка сладить с этим выжившим из ума Брианом, — твердо продолжала Гормлайт.
— И где ты думаешь найти их?
— Недавно с острова Мэн прибыл купец, и он сообщил мне сегодня поутру, что там на якоре стоит большой флот викингов. Они действуют под началом двух опытных вожаков. Одного зовут Бродир, другого — Оспак Косоглазый.