Страница:
Турн это все забыл и ни о чем не догадался.
Не догадался и Балвентий, что он давно стал игрушкой могущественного Юпитерова фламина, которого никогда не видал, как и тот его.
Это была хитросплетенная, интрига, где главным лицом был старший внук фламина Вулкация, бродивший под именем невольника Верания, а младший, несчастный, Виргиний, любивший Амальтею, юноша слабохарактерный, не знал, к чему клонится странная затея его двоюродного брата; он полагал, что Вулкаций, просто дурачится, потому что ему весело среди рабов и деревенских, без патрицианских стеснений фамильного этикета.
Виргиний даже жалел, зачем он познакомился и сблизился до взаимной любви с Амальтеей при таких обстоятельствах, когда ему нельзя было принять чужое имя, Грецин раньше знал его в лицо.
Виргиний не подозревал, что Вулкаций ведет интригу не ради себя одного, а им руководят дед фламин, царевна Туллия и Люций Тарквиний.
Вулкаций, имевший характер сильный, повиновался своему грозному деду фламину не менее слепо, чем слабый Виргиний. Оба внука боялись Руфа, как мыши кота или зайцы удава, способного прыгнуть и моментально проглотить намеченную жертву. Оба они выполняли разные низкие интриги старого жреца, не понимая их главной сущности, Вулкаций охотно, Виргиний с тоской – оба не понимая и того, что как они без деда обратятся в ничтожество, так и дед без них, и стоило им твердо отказаться интриговать, он не мог бы их заставить, и домашний суд, казнь за непокорность главе рода, одна угроза, которую Руф не может привести в исполнение, чтобы не остаться одиноким.
Уезжая по внушению деда в деревню, Вулкаций перекрашивал свои волосы и являлся в усадьбу Турна под именем Верания.
Назвавшись сыном Балвентия, он принялся пугать этого глупого старика возможностью скоро попасть в жертвенную корзину, и обнадеживать своим могуществом царского оруженосца, обещая защиту, если тот согласится зарыть в свинарнике Турна массу оружия, будто бы наворованного Веранием у Тарквиния из царской кладовой. Запуганный свинопас молчал об этом, по своей глупости не подозревая никакой интриги.
В полуденное время, рассерженный всем случившимся, Турн, просидевши долгое время на втором этаже дома, глядя из окна бесцельно вдаль, спустился и в еще более сердитом настроении от своих дум, войдя в атриум, первую от крыльца, самую просторную комнату дома, кинул мрачный взгляд, безмолвно, вопросительно озираясь, чтобы удостовериться, все ли выполнено, приказанное им Грецину у источника, все ли готово для скорейшего выполнения хозяйственного дела, которое задерживает его отъезд в Рим, куда он теперь стремился страстно, чтобы узнать, как принял царь известие о набеге и что решил во вчерашнем совете старейшин, жалея, что не попал туда за отъездом в деревню.
В комнате, он убедился, все готово.
На очаге пылал яркий огонь и лежали разные принадлежности акта, имеющего произойти сейчас. Старый Балвентий стоял в глубине комнаты у стены с несколькими такими же стариками из местных поселян, уже зная о своей участи.
Турн полагал, что свинопас, подобно Веранию, начнет умолять его о жизни, мешать совершению обряда, и поэтому, едва взглянув на него исподлобья, отрывисто молвил:
– Связать его!..
Это не входило в программу обрядов; поэтому в комнате не было веревки; пока за нею ходили, Турн объявил свою волю.
– Ты не вернешься больше в свинарню, Балвентий; я отдаю тебя богам и народу; через три дня ты ляжешь в жертвенную Сатуру богини Терры.
К его удивлению, свинопас не только не воспротивился господской воле, но даже его лицо не выразило беспокойства; он со всегдашнею флегматическою апатией низко поклонился и тихим голосом ответил:
– Очень рад стать жертвой за благополучие твоей милости!.. Очень, очень рад.
Он не противился, когда его стали связывать, но во время этой процедуры шептал старикам:
– Этого бы не нужно... я не сбегу... сын выручит меня, даст вам другого... другого даст, говорю.
– Ну этого другого когда еще дадут!.. – ответил ему один из деревенских. – В последние годы господин что-то стал скуп на жертвы, даже один раз вора нам дал; богиня не приняла его, выбросила из корзины, и с тех пор долго была то засуха, то вымочка на хлебах.
Старики связали Балвентию руки и подвели его к очагу.
Проговорив установленные формулы, Турн полил ему голову водой из священного источника, посыпал мукою и солью с тарелки, заставил отпить и закусить куском жертвенной лепешки, торопливо накрыл небольшим платком из холстины, и ушел на крыльцо, где гневно закричал:
– Коня!.. Скорее!..
Рабы бросились исполнять его приказ, а Вераний еще смелее обратился к нему:
– Господин, замени моего отца кем-нибудь другим или принеси в жертву чучело.
В его голосе даже звучала насмешливость.
Турн безмолвно бросил на него, а потом на Грецина, гневный, мрачный взор.
Несчастный управляющий, от которого моментально улетучился весь хмель, помертвел в ужасе и старался оттащить прочь жениха своей дочери, но Вераний не унимался и снова пристал к патрицию.
– В Риме сегодня же фламин Руф и царский зять Люций будут просить тебя за моего отца; ты им отказать не можешь, господин.
– Пусть они просят деревенских, – ответил Турн, скрипнув зубами от гнева на дерзость раба. – Мне отец твой больше не принадлежит.
Отвернувшись от Верания, Турн сошел с крыльца на двор, куда уже пришло кроме старшин много сельского люда за жертвой, чтобы отвести Балвентия к источнику Терры в лес, заставить пировать с ними на этом празднике, чествуя в его лице обреченного в жертву, три дня угощать самыми вкусными кушаньями, поить вином, одевать в пестрое тряпье с цветочными гирляндами и венками, всячески славить, веселить, развлекать, уговаривать, чтобы несчастный шел охотнее на смерть.
– Полоумный дурак! – тихо воскликнул Грецин, обращаясь в ужасе к своему будущему зятю. – Ты меня погубил!.. Ты меня напоил... Ты опять пристал к господину... Мало он тебя прибил...
– Если я тебя погубил, я не буду иметь возможности жениться на твоей дочери, – ледяным током полного равнодушия ответил Вераний. – А если спасу отца, докажу тебе мое могущество; тебе нечего станет бояться твоего господина.
– Вераний!.. Говоришь ты красно да много, а толка до сих пор не выходит.
– Какого тебе еще толка? Я спас Авла из Сатуры.
– Ой ли? Ты ли это сделал?..
– А то кто же еще?..
– Оно точно что...
И не зная, верить ли или нет, Грецин глубоко вздохнул.
ГЛАВА XIII
ГЛАВА XIV
ГЛАВА XV
Не догадался и Балвентий, что он давно стал игрушкой могущественного Юпитерова фламина, которого никогда не видал, как и тот его.
Это была хитросплетенная, интрига, где главным лицом был старший внук фламина Вулкация, бродивший под именем невольника Верания, а младший, несчастный, Виргиний, любивший Амальтею, юноша слабохарактерный, не знал, к чему клонится странная затея его двоюродного брата; он полагал, что Вулкаций, просто дурачится, потому что ему весело среди рабов и деревенских, без патрицианских стеснений фамильного этикета.
Виргиний даже жалел, зачем он познакомился и сблизился до взаимной любви с Амальтеей при таких обстоятельствах, когда ему нельзя было принять чужое имя, Грецин раньше знал его в лицо.
Виргиний не подозревал, что Вулкаций ведет интригу не ради себя одного, а им руководят дед фламин, царевна Туллия и Люций Тарквиний.
Вулкаций, имевший характер сильный, повиновался своему грозному деду фламину не менее слепо, чем слабый Виргиний. Оба внука боялись Руфа, как мыши кота или зайцы удава, способного прыгнуть и моментально проглотить намеченную жертву. Оба они выполняли разные низкие интриги старого жреца, не понимая их главной сущности, Вулкаций охотно, Виргиний с тоской – оба не понимая и того, что как они без деда обратятся в ничтожество, так и дед без них, и стоило им твердо отказаться интриговать, он не мог бы их заставить, и домашний суд, казнь за непокорность главе рода, одна угроза, которую Руф не может привести в исполнение, чтобы не остаться одиноким.
Уезжая по внушению деда в деревню, Вулкаций перекрашивал свои волосы и являлся в усадьбу Турна под именем Верания.
Назвавшись сыном Балвентия, он принялся пугать этого глупого старика возможностью скоро попасть в жертвенную корзину, и обнадеживать своим могуществом царского оруженосца, обещая защиту, если тот согласится зарыть в свинарнике Турна массу оружия, будто бы наворованного Веранием у Тарквиния из царской кладовой. Запуганный свинопас молчал об этом, по своей глупости не подозревая никакой интриги.
В полуденное время, рассерженный всем случившимся, Турн, просидевши долгое время на втором этаже дома, глядя из окна бесцельно вдаль, спустился и в еще более сердитом настроении от своих дум, войдя в атриум, первую от крыльца, самую просторную комнату дома, кинул мрачный взгляд, безмолвно, вопросительно озираясь, чтобы удостовериться, все ли выполнено, приказанное им Грецину у источника, все ли готово для скорейшего выполнения хозяйственного дела, которое задерживает его отъезд в Рим, куда он теперь стремился страстно, чтобы узнать, как принял царь известие о набеге и что решил во вчерашнем совете старейшин, жалея, что не попал туда за отъездом в деревню.
В комнате, он убедился, все готово.
На очаге пылал яркий огонь и лежали разные принадлежности акта, имеющего произойти сейчас. Старый Балвентий стоял в глубине комнаты у стены с несколькими такими же стариками из местных поселян, уже зная о своей участи.
Турн полагал, что свинопас, подобно Веранию, начнет умолять его о жизни, мешать совершению обряда, и поэтому, едва взглянув на него исподлобья, отрывисто молвил:
– Связать его!..
Это не входило в программу обрядов; поэтому в комнате не было веревки; пока за нею ходили, Турн объявил свою волю.
– Ты не вернешься больше в свинарню, Балвентий; я отдаю тебя богам и народу; через три дня ты ляжешь в жертвенную Сатуру богини Терры.
К его удивлению, свинопас не только не воспротивился господской воле, но даже его лицо не выразило беспокойства; он со всегдашнею флегматическою апатией низко поклонился и тихим голосом ответил:
– Очень рад стать жертвой за благополучие твоей милости!.. Очень, очень рад.
Он не противился, когда его стали связывать, но во время этой процедуры шептал старикам:
– Этого бы не нужно... я не сбегу... сын выручит меня, даст вам другого... другого даст, говорю.
– Ну этого другого когда еще дадут!.. – ответил ему один из деревенских. – В последние годы господин что-то стал скуп на жертвы, даже один раз вора нам дал; богиня не приняла его, выбросила из корзины, и с тех пор долго была то засуха, то вымочка на хлебах.
Старики связали Балвентию руки и подвели его к очагу.
Проговорив установленные формулы, Турн полил ему голову водой из священного источника, посыпал мукою и солью с тарелки, заставил отпить и закусить куском жертвенной лепешки, торопливо накрыл небольшим платком из холстины, и ушел на крыльцо, где гневно закричал:
– Коня!.. Скорее!..
Рабы бросились исполнять его приказ, а Вераний еще смелее обратился к нему:
– Господин, замени моего отца кем-нибудь другим или принеси в жертву чучело.
В его голосе даже звучала насмешливость.
Турн безмолвно бросил на него, а потом на Грецина, гневный, мрачный взор.
Несчастный управляющий, от которого моментально улетучился весь хмель, помертвел в ужасе и старался оттащить прочь жениха своей дочери, но Вераний не унимался и снова пристал к патрицию.
– В Риме сегодня же фламин Руф и царский зять Люций будут просить тебя за моего отца; ты им отказать не можешь, господин.
– Пусть они просят деревенских, – ответил Турн, скрипнув зубами от гнева на дерзость раба. – Мне отец твой больше не принадлежит.
Отвернувшись от Верания, Турн сошел с крыльца на двор, куда уже пришло кроме старшин много сельского люда за жертвой, чтобы отвести Балвентия к источнику Терры в лес, заставить пировать с ними на этом празднике, чествуя в его лице обреченного в жертву, три дня угощать самыми вкусными кушаньями, поить вином, одевать в пестрое тряпье с цветочными гирляндами и венками, всячески славить, веселить, развлекать, уговаривать, чтобы несчастный шел охотнее на смерть.
– Полоумный дурак! – тихо воскликнул Грецин, обращаясь в ужасе к своему будущему зятю. – Ты меня погубил!.. Ты меня напоил... Ты опять пристал к господину... Мало он тебя прибил...
– Если я тебя погубил, я не буду иметь возможности жениться на твоей дочери, – ледяным током полного равнодушия ответил Вераний. – А если спасу отца, докажу тебе мое могущество; тебе нечего станет бояться твоего господина.
– Вераний!.. Говоришь ты красно да много, а толка до сих пор не выходит.
– Какого тебе еще толка? Я спас Авла из Сатуры.
– Ой ли? Ты ли это сделал?..
– А то кто же еще?..
– Оно точно что...
И не зная, верить ли или нет, Грецин глубоко вздохнул.
ГЛАВА XIII
Сельский праздник
Поселяне приветствовали Турна веселыми криками благих пожеланий, но увидев лицо его мрачным, быстро умолкли и тоже насупились.
– Мои преданные люди! – сказал им помещик, садясь на подведенного ему коня. – Вы, конечно, слышали, что этруски сделали дерзкий набег ка соседние деревни и оттого вся ваша молодежь ушла в Рим на комиции. Вы, оставшиеся дома, молитесь на ваших праздниках о победе царя над мятежниками; для этого я вам пожертвовал самого лучшего, беспорочного, из слуг моих.
Поселяне снова шумно закричали благодарственные возгласы, провожая уезжающего господина поклонами с пожеланиями всех благ.
– Не спасешь ты меня, Вераний, не спасешь, говорю; сомнительно мне это, – бормотал тем временем на крыльце выведенный из дома Балвентий, которому поселяне развязали руки, но жертвенный платок, напротив, укрепили на голове широким налобником из пестрой деревенской ленты, не позволяя снимать.
– Это я-то не спасу?! – отозвался ему мнимый невольник.
– Сомнительно, сомнительно!..
– Ах, ты стар... то, бишь, прости батюшка!.. Я докажу, что я твой самый почтительный сын... Докажу, на что я способен... Надейся до последней минуты; помни, что твой сын – царский оруженосец.
Обняв свинопаса, он шепнул:
– Только помни наш уговор, ни слова о зарытом!..
– Да... ни слова, ни слова, ни одного словечка, помню!..
– Я приведу спасти тебя всю царскую дворню.
– Ладно, ладно.
Вераний обратился к поселянам.
– Вы знаете, добрые люди, что я любимец царевича Люция и фламина Руфа, людей, которые гораздо могущественнее вашего Турна; они могут его свернуть в бараний рог, если захотят, могут свернуть и всякого, кто оскорбит меня, их любимого слугу. Оставьте обреченного, не то придут царские оруженосцы защитить его и силой возьмут с пира.
– Пусть берут силой, – отозвался старшина Камилл, махнув рукою, – мы виноваты не будем, если жертву отнимут, но отдавать ее добровольно нельзя: мать-земля прогневается еще хуже, чем за погружение в нее вора, и опять пойдут недороды да градобития.
– Уймись ты, полоумный! – шепнул Грецин, дергая оруженосца за платье, – не то исколотят, пожалуй.
Но Вераний не унимался, а продолжал говорить с возрастающей смелостью.
– Пора вам прекратить все дикарские варварства!.. У самнитов и этрусков этого больше не делают.
– Мы не самниты и не этруски, – угрюмо возразил старшина Анней.
– Но у вас перестали топить людей в жертву реке; так и в болото положите чучело.
– Чужой ты здесь, парень! – перебил молодой рыбак Целестин, – ты, слышно, из вейентов пленник; оттого так и говоришь... чучело!.. Да народ и нас-то с этим чучелом уложит!..
– А ты послушай, Вераний, что про это у нас в деревнях говорят, – стал рассуждать Камилл, – с тех пор река перестала разливаться, как разливалась прежде, зато перестала и вбирать в себя воду из болот, заперла свои подземные двери; у нас сделались тут повсеместно топи непроходимые, каких встарь не было. Если перестанем отдавать людей Терре, – земля не даст жатвы, а если вместо них начнем класть чучела в пещеру Инвы, – этот косматый леший все ульи перепортит; мы ему и так всегда-то приносим ослов, а людей лишь изредка, но когда требует, – нельзя отказывать, и господин обязан дать нам невольника, чтобы не приносить в жертву из наших, так ведется со времен незапамятных.
– У господина больше, я знаю, нет стариков, – заговорил опять Вераний, – если вы не отмените этот дикий обычай, он вам должен будет отдать для Инвы или Терры в следующий праздник никого иного, как самого Грецина.
– Дурень! – огрызнулся управляющий шепотом, – ты натравляешь их на меня, внушаешь, чего в их пустых головах не было... Это с чего же меня-то?! – проговорил он громче. – Я у господина правая рука тут...
Но народ перебил его возражения веселым хохотом.
– Дядю Грецина Инве!.. Да леший-то тебя не скоро облапит, а поднять тебя ему великий труд будет; он ведь никогда не дерет жертву при народе, а уносит к себе в пещеру.
– Дядю Грецина Терре!.. Да ты в обыкновенную Сатуру не поместишься, а если и втиснем тебя туда, то не донесем, вся корзина расползется!.. Надо будет сплести особенную для такого груза, широкую, глубокую, прочную.
– Дайся, дядя, снять мерочку на случай!..
Они подняли валявшуюся на крыльце веревку, снятую с развязанного Балвентия, и полезли с нею к толстяку-управляющему, намереваясь обвести вокруг его грузного, шарообразного от сидячей жизни туловища.
Грецин, в суеверном ужасе от таких предвещаний, замахал руками, умоляя оставить его в покое, и приказал выкатить народу небольшой бочонок вина, что было в обычае при обречении новой жертвы.
На дворе господской усадьбы начался сельский праздник; все пили, ели, пели и плясали целый день, не исключая и обреченного Балвентия, уверенного что «сын» непременно выручит его, не даст утопить в болоте. Вераний не стал пировать, уехал в Рим «спасать отца» протекцией Люция Тарквиния и фламина Руфа.
– Мои преданные люди! – сказал им помещик, садясь на подведенного ему коня. – Вы, конечно, слышали, что этруски сделали дерзкий набег ка соседние деревни и оттого вся ваша молодежь ушла в Рим на комиции. Вы, оставшиеся дома, молитесь на ваших праздниках о победе царя над мятежниками; для этого я вам пожертвовал самого лучшего, беспорочного, из слуг моих.
Поселяне снова шумно закричали благодарственные возгласы, провожая уезжающего господина поклонами с пожеланиями всех благ.
– Не спасешь ты меня, Вераний, не спасешь, говорю; сомнительно мне это, – бормотал тем временем на крыльце выведенный из дома Балвентий, которому поселяне развязали руки, но жертвенный платок, напротив, укрепили на голове широким налобником из пестрой деревенской ленты, не позволяя снимать.
– Это я-то не спасу?! – отозвался ему мнимый невольник.
– Сомнительно, сомнительно!..
– Ах, ты стар... то, бишь, прости батюшка!.. Я докажу, что я твой самый почтительный сын... Докажу, на что я способен... Надейся до последней минуты; помни, что твой сын – царский оруженосец.
Обняв свинопаса, он шепнул:
– Только помни наш уговор, ни слова о зарытом!..
– Да... ни слова, ни слова, ни одного словечка, помню!..
– Я приведу спасти тебя всю царскую дворню.
– Ладно, ладно.
Вераний обратился к поселянам.
– Вы знаете, добрые люди, что я любимец царевича Люция и фламина Руфа, людей, которые гораздо могущественнее вашего Турна; они могут его свернуть в бараний рог, если захотят, могут свернуть и всякого, кто оскорбит меня, их любимого слугу. Оставьте обреченного, не то придут царские оруженосцы защитить его и силой возьмут с пира.
– Пусть берут силой, – отозвался старшина Камилл, махнув рукою, – мы виноваты не будем, если жертву отнимут, но отдавать ее добровольно нельзя: мать-земля прогневается еще хуже, чем за погружение в нее вора, и опять пойдут недороды да градобития.
– Уймись ты, полоумный! – шепнул Грецин, дергая оруженосца за платье, – не то исколотят, пожалуй.
Но Вераний не унимался, а продолжал говорить с возрастающей смелостью.
– Пора вам прекратить все дикарские варварства!.. У самнитов и этрусков этого больше не делают.
– Мы не самниты и не этруски, – угрюмо возразил старшина Анней.
– Но у вас перестали топить людей в жертву реке; так и в болото положите чучело.
– Чужой ты здесь, парень! – перебил молодой рыбак Целестин, – ты, слышно, из вейентов пленник; оттого так и говоришь... чучело!.. Да народ и нас-то с этим чучелом уложит!..
– А ты послушай, Вераний, что про это у нас в деревнях говорят, – стал рассуждать Камилл, – с тех пор река перестала разливаться, как разливалась прежде, зато перестала и вбирать в себя воду из болот, заперла свои подземные двери; у нас сделались тут повсеместно топи непроходимые, каких встарь не было. Если перестанем отдавать людей Терре, – земля не даст жатвы, а если вместо них начнем класть чучела в пещеру Инвы, – этот косматый леший все ульи перепортит; мы ему и так всегда-то приносим ослов, а людей лишь изредка, но когда требует, – нельзя отказывать, и господин обязан дать нам невольника, чтобы не приносить в жертву из наших, так ведется со времен незапамятных.
– У господина больше, я знаю, нет стариков, – заговорил опять Вераний, – если вы не отмените этот дикий обычай, он вам должен будет отдать для Инвы или Терры в следующий праздник никого иного, как самого Грецина.
– Дурень! – огрызнулся управляющий шепотом, – ты натравляешь их на меня, внушаешь, чего в их пустых головах не было... Это с чего же меня-то?! – проговорил он громче. – Я у господина правая рука тут...
Но народ перебил его возражения веселым хохотом.
– Дядю Грецина Инве!.. Да леший-то тебя не скоро облапит, а поднять тебя ему великий труд будет; он ведь никогда не дерет жертву при народе, а уносит к себе в пещеру.
– Дядю Грецина Терре!.. Да ты в обыкновенную Сатуру не поместишься, а если и втиснем тебя туда, то не донесем, вся корзина расползется!.. Надо будет сплести особенную для такого груза, широкую, глубокую, прочную.
– Дайся, дядя, снять мерочку на случай!..
Они подняли валявшуюся на крыльце веревку, снятую с развязанного Балвентия, и полезли с нею к толстяку-управляющему, намереваясь обвести вокруг его грузного, шарообразного от сидячей жизни туловища.
Грецин, в суеверном ужасе от таких предвещаний, замахал руками, умоляя оставить его в покое, и приказал выкатить народу небольшой бочонок вина, что было в обычае при обречении новой жертвы.
На дворе господской усадьбы начался сельский праздник; все пили, ели, пели и плясали целый день, не исключая и обреченного Балвентия, уверенного что «сын» непременно выручит его, не даст утопить в болоте. Вераний не стал пировать, уехал в Рим «спасать отца» протекцией Люция Тарквиния и фламина Руфа.
ГЛАВА XIV
Жертвоприношение царя
Время было мирное; поэтому при входе в городские ворота никто не окликнул Брута, несмотря на то, что там находились день и ночь часовые. О волнении в этрусских городах все знали, но так как война еще не объявлена, то в городе все было на мирной ноге.
На ночь ворота всегда запирались, но больше по обычаю, и всякого, желающего войти, впускали без задержек.
Город уже начинал сильно разрастаться; внутри стен стало тесно; много жителей выселилось на окрестные холмы и на берег Тибра. Были уже заселены и приняты в черту города холмы Виминальский и Квиринальский; Рим имел до 8 верст (на наш счет) в окружности и равнялся величиною Афинам.
Брут тихо шел, опустив голову, и рассеянно глядел по сторонам, думая о словах Турна: «терпи и жди».
Шедший сзади человек окликнул Брута; он увидел молодого Спурия, радостно, поспешно догонявшего его. Оказалось, что слова Брута глубоко запали в честолюбивую душу Тарквиния, желание стать правителем в отсутствие Сервия взяло верх над опасением за участь родных в Этрурии, и царевич без труда убедил царя отправиться для усмирения восставших этрусских городов.
По обычаям того времени, царь должен был лично присутствовать при всех необычайных событиях среди народа. Вспыхнет ли пожар, умрет ли почтенный, хоть и не знатный, человек, спор ли запутанный произойдет, – все это докладывалось царю; везде он должен побывать, чтобы утешать, объяснять, примирять, судить, приказывать; тем более, находиться во время войны в лагере, хоть и не командуя лично войсками, он был обязан.
Спурий радостно объявил Бруту, что царь исполняет желание народа, и торопил его идти вместе на форум.
Толпа народа уже запрудила центральную площадь Рима, так что друзьям стоило большого труда найти себе дорогу к местам сенаторов.
Среди площади устроено просторное возвышение, где стоял принесенный из храма треножник, полный фимиама и разных душистых трав, а подле него находился другой, пониже и гораздо шире, жертвенник из белого мрамора, обвитый гирляндами цветов и зелени.
На этом мраморном жертвеннике лежали дрова.
Через несколько времени, проведенного толпою в нетерпеливом ожидании, отворились ворота на высотах Капитолия и показалась торжественная процессия: впереди всех шли ликторы, телохранители из храбрейших воинов, несшие, как отличительные знаки своей должности, каждый по связке тонких палок, в которых был виден острый топор. За ними шел царь Сервий в белой одежде, закутанный с головы до ног покрывалом, тоже белого цвета, из плотной шерстяной ткани, поверх которого на его челе сияла при лучах утреннего солнца широкая, золотая, царская повязка, украшенная драгоценными камнями, но еще не имевшая формы короны, заимствованной с Востока позже. В руке он нес длинный золотой посох.
Рядом с царем шли верховные жрецы, одетые подобно царю, только их золотые повязки и посохи были не столь массивны и богаты.
Лица всех жрецов и царя покрыты опущенным покрывалом, чтобы они не могли на пути случайно увидеть ничего такого, что можно было счесть за дурной знак; от Этого они, видя только землю под ногами, шли очень медленно и каждого из них вели под руки молодые люди из знатнейших семейств.
Для того, чтобы они не могли услышать чего-нибудь, могшего быть истолкованным за неблагоприятное предвещание намеченной цели, или непристойного в столь торжественное время, около них шли музыканты с флейтами и однообразно наигрывали мотив священного гимна.
За царем и жрецами, также плотно укутанные, шли жрицы, фламиники, весталки, и наконец, сенаторы, хоть и не в полном составе своей корпорации тогдашнего числа 300 человек, так как многие, как и Турн, не успели прибыть из деревень.
Великого понтифекса Эмилия Скавра вели под руки ассистентами его внуки, старшие сыновья Турна, а царя поддерживал только один Люций Тарквиний.
Гордый от природы, после вчерашнего разговора с Сервием в совете старейшин, результатом которого было заветное для него назначение правителем, Тарквиний сделался еще величавее; его высокий рост, стройный стан, правильные и красивые черты лица, горделивый, повелительный взор, – все это сделало его фигуру чрезвычайно привлекательной, придавало очарование, как образ какого-то существа выше обыкновенных смертных, – гения, героя.
Когда царь достиг возвышения, имея Тарквиния рядом с собою, народ не мог удержаться от восторга при виде этого царевича, лицом похожего на его отца, умершего Приска, когда-то столь любимого римского царя, которого из собравшихся мало кто помнил, но все вообще по рассказам помнивших чтили его память, преувеличивая, как это водится всегда, его хорошие стороны и забывая дурные, тогда как, напротив, еще живой, находящийся при глазах Сервий меркнул перед народом в его хороших деяниях и казался хуже, чем на самом деле, – в плохих.
На форуме многие громко воскликнули:
– Тарквиний-Суперб!..
С этого дня такое прозвище, означающее «высший, превосходный, величавый, великолепный», осталось за Тарквинием Гордым на всю жизнь, только впоследствии значение его изменилось в дурную сторону.
Открыв свое лицо настолько, чтобы народ мог его видеть, царь Сервий дал знак, и глубокое всеобщее молчание водворилось среди народа.
В длинной речи царь подробно рассказал, как его воспитатель, Тарквиний Приск, уговорил этрусские города, давно связанные с Римом интересами торговли, добровольно быть в союзе с ним под защитою его законов, охранять его границы от дальних этрусков, не вступивших в союз, и разных дикарей, могущих проникнуть в эту часть Италии через Альпы или по морю.
Потом царь исчислил все благодеяния и выгоды, полученные союзниками от римлян, рассказал о их дерзком набеге, неблагодарности, угрозах, и наконец предложил народу вопрос, что может быть следствием этого.
– Война!.. Война!.. Смерть этрускам!.. – раздались яростные крики.
Царь сам отлично знал, что будет война, но соблюдал устав ее объявления, заведенный исстари, а подробно описанный и окончательно утвержденный в книгах царя Нумы Помпилия. Соблюдая это, Сервий, по установленной формуле, просил римлян о снисхождении к восставшим недавним союзникам, с которыми многие римляне, даже из знатных, породнились, обещал, что мятежники раскаются, сложат оружие.
В Риме уже давно, почти с самого его основания была учреждена коллегия фециалов; ее члены занимались изучением всех законов и правил, касавшихся сношений с иноземцами и на войне и в мирное время.
Призвав трех членов этой коллегии, почтенных старцев, стоявших поодаль со жрецами второстепенного значения, Сервий объявил, что решается послать их на границу этрусских земель для решения вопроса о войне или мире, а в случае раскаяния возмутившихся, – для суда над ними, определения степени их виновности пред народом римским.
Жрец Марса подошел к верховному фециалу и вручил ему копье.
Поклонившись сначала народу, потом царю и жрецам, фециалы ушли.
Достигнув границы неприятельской земли, они должны были, остановив первого встретившегося человека, изложить ему требование римлян, призывая в свидетели Юпитера и др. богов, что эти требования справедливы.
Дойдя до городских ворот, они останавливались и повторяли тоже самое, и в третий раз на городской площади.
Дав срок на обсуждение ответа, фециалы оставались в неприятельском городе, а если ответ получался не миролюбивый, то дойдя до своей границы, они оборачивались к неприятельской земле и, произнося слова объявления войны в присутствии свидетелей, верховный фециал бросал копье через границу на землю неприятелей.
По уходе трех старцев, служители великого понтифекса привели молодого белого бычка, покрытого вышитою попоной с бахромой, его рога были позолочены, а на шее висел венок.
Сервий, как представитель народа, должен был сам принести жертву.
Подведя бычка к краю возвышения, он показал его народу, говоря:
– Народ римский, квириты, принесем жертву благим богам, попросим их милости!.. Жертва пред вами; осмотрите ее, прежде чем я коснусь острием священного ножа. Хороша ли жертва?
В ответ раздались крики одобрения.
Бычок шел на возвышение, не упираясь, спокойно дал Сервию повесть его напоказ, а теперь также добродушно шел к жертвеннику, где его ждали жрецы-помощники. Такое смирное поведение бычка принято народом за хорошее предзнаменование для будущей войны.
Жрец поднес царю блюдо, наполненное священною мукою с солью; Сервий осыпал этим голову животного, произнося шепотом молитву посвящения, а великий понтифекс тем временем зажег фимиам на треножнике.
Взяв из его рук священный нож из отточенного кремня, Сервий срезал у бычка клок волос между рогами, с самой средины лба, в знак пресечения его жизни, и бросил в огонь, потом высоко поднял нож и громким голосом, насколько позволяли его слабые старческие силы, воззвал ко всем главным богам.
Пока он произносил эту молитву, жрецы-помощники успели поставить бычка на колени и загнули ему голову, держа его крепко, чтобы он не мог вырваться в роковую минуту.
Кончив длинную, громкую молитву, Сервий вонзил священный нож в горло жертвы, а жрецы дорезали ее своими ножами, сняли шкуру, разняли мясо на части; в их привычных, умелых руках все это дело исполнилась очень быстро. Лучшие куски они отдали царским рабам, чтобы изжарить на пир, к которому Сервий пригласил всех главных жрецов и сенаторов, а остальное положили на дрова и зажгли.
Пока жертвенное мясо горело, одни из жрецов играли на флейтах и трубах, а другие пели; верховные жрецы, царь и народ, склонясь на колена, усердно молились.
На ночь ворота всегда запирались, но больше по обычаю, и всякого, желающего войти, впускали без задержек.
Город уже начинал сильно разрастаться; внутри стен стало тесно; много жителей выселилось на окрестные холмы и на берег Тибра. Были уже заселены и приняты в черту города холмы Виминальский и Квиринальский; Рим имел до 8 верст (на наш счет) в окружности и равнялся величиною Афинам.
Брут тихо шел, опустив голову, и рассеянно глядел по сторонам, думая о словах Турна: «терпи и жди».
Шедший сзади человек окликнул Брута; он увидел молодого Спурия, радостно, поспешно догонявшего его. Оказалось, что слова Брута глубоко запали в честолюбивую душу Тарквиния, желание стать правителем в отсутствие Сервия взяло верх над опасением за участь родных в Этрурии, и царевич без труда убедил царя отправиться для усмирения восставших этрусских городов.
По обычаям того времени, царь должен был лично присутствовать при всех необычайных событиях среди народа. Вспыхнет ли пожар, умрет ли почтенный, хоть и не знатный, человек, спор ли запутанный произойдет, – все это докладывалось царю; везде он должен побывать, чтобы утешать, объяснять, примирять, судить, приказывать; тем более, находиться во время войны в лагере, хоть и не командуя лично войсками, он был обязан.
Спурий радостно объявил Бруту, что царь исполняет желание народа, и торопил его идти вместе на форум.
Толпа народа уже запрудила центральную площадь Рима, так что друзьям стоило большого труда найти себе дорогу к местам сенаторов.
Среди площади устроено просторное возвышение, где стоял принесенный из храма треножник, полный фимиама и разных душистых трав, а подле него находился другой, пониже и гораздо шире, жертвенник из белого мрамора, обвитый гирляндами цветов и зелени.
На этом мраморном жертвеннике лежали дрова.
Через несколько времени, проведенного толпою в нетерпеливом ожидании, отворились ворота на высотах Капитолия и показалась торжественная процессия: впереди всех шли ликторы, телохранители из храбрейших воинов, несшие, как отличительные знаки своей должности, каждый по связке тонких палок, в которых был виден острый топор. За ними шел царь Сервий в белой одежде, закутанный с головы до ног покрывалом, тоже белого цвета, из плотной шерстяной ткани, поверх которого на его челе сияла при лучах утреннего солнца широкая, золотая, царская повязка, украшенная драгоценными камнями, но еще не имевшая формы короны, заимствованной с Востока позже. В руке он нес длинный золотой посох.
Рядом с царем шли верховные жрецы, одетые подобно царю, только их золотые повязки и посохи были не столь массивны и богаты.
Лица всех жрецов и царя покрыты опущенным покрывалом, чтобы они не могли на пути случайно увидеть ничего такого, что можно было счесть за дурной знак; от Этого они, видя только землю под ногами, шли очень медленно и каждого из них вели под руки молодые люди из знатнейших семейств.
Для того, чтобы они не могли услышать чего-нибудь, могшего быть истолкованным за неблагоприятное предвещание намеченной цели, или непристойного в столь торжественное время, около них шли музыканты с флейтами и однообразно наигрывали мотив священного гимна.
За царем и жрецами, также плотно укутанные, шли жрицы, фламиники, весталки, и наконец, сенаторы, хоть и не в полном составе своей корпорации тогдашнего числа 300 человек, так как многие, как и Турн, не успели прибыть из деревень.
Великого понтифекса Эмилия Скавра вели под руки ассистентами его внуки, старшие сыновья Турна, а царя поддерживал только один Люций Тарквиний.
Гордый от природы, после вчерашнего разговора с Сервием в совете старейшин, результатом которого было заветное для него назначение правителем, Тарквиний сделался еще величавее; его высокий рост, стройный стан, правильные и красивые черты лица, горделивый, повелительный взор, – все это сделало его фигуру чрезвычайно привлекательной, придавало очарование, как образ какого-то существа выше обыкновенных смертных, – гения, героя.
Когда царь достиг возвышения, имея Тарквиния рядом с собою, народ не мог удержаться от восторга при виде этого царевича, лицом похожего на его отца, умершего Приска, когда-то столь любимого римского царя, которого из собравшихся мало кто помнил, но все вообще по рассказам помнивших чтили его память, преувеличивая, как это водится всегда, его хорошие стороны и забывая дурные, тогда как, напротив, еще живой, находящийся при глазах Сервий меркнул перед народом в его хороших деяниях и казался хуже, чем на самом деле, – в плохих.
На форуме многие громко воскликнули:
– Тарквиний-Суперб!..
С этого дня такое прозвище, означающее «высший, превосходный, величавый, великолепный», осталось за Тарквинием Гордым на всю жизнь, только впоследствии значение его изменилось в дурную сторону.
Открыв свое лицо настолько, чтобы народ мог его видеть, царь Сервий дал знак, и глубокое всеобщее молчание водворилось среди народа.
В длинной речи царь подробно рассказал, как его воспитатель, Тарквиний Приск, уговорил этрусские города, давно связанные с Римом интересами торговли, добровольно быть в союзе с ним под защитою его законов, охранять его границы от дальних этрусков, не вступивших в союз, и разных дикарей, могущих проникнуть в эту часть Италии через Альпы или по морю.
Потом царь исчислил все благодеяния и выгоды, полученные союзниками от римлян, рассказал о их дерзком набеге, неблагодарности, угрозах, и наконец предложил народу вопрос, что может быть следствием этого.
– Война!.. Война!.. Смерть этрускам!.. – раздались яростные крики.
Царь сам отлично знал, что будет война, но соблюдал устав ее объявления, заведенный исстари, а подробно описанный и окончательно утвержденный в книгах царя Нумы Помпилия. Соблюдая это, Сервий, по установленной формуле, просил римлян о снисхождении к восставшим недавним союзникам, с которыми многие римляне, даже из знатных, породнились, обещал, что мятежники раскаются, сложат оружие.
В Риме уже давно, почти с самого его основания была учреждена коллегия фециалов; ее члены занимались изучением всех законов и правил, касавшихся сношений с иноземцами и на войне и в мирное время.
Призвав трех членов этой коллегии, почтенных старцев, стоявших поодаль со жрецами второстепенного значения, Сервий объявил, что решается послать их на границу этрусских земель для решения вопроса о войне или мире, а в случае раскаяния возмутившихся, – для суда над ними, определения степени их виновности пред народом римским.
Жрец Марса подошел к верховному фециалу и вручил ему копье.
Поклонившись сначала народу, потом царю и жрецам, фециалы ушли.
Достигнув границы неприятельской земли, они должны были, остановив первого встретившегося человека, изложить ему требование римлян, призывая в свидетели Юпитера и др. богов, что эти требования справедливы.
Дойдя до городских ворот, они останавливались и повторяли тоже самое, и в третий раз на городской площади.
Дав срок на обсуждение ответа, фециалы оставались в неприятельском городе, а если ответ получался не миролюбивый, то дойдя до своей границы, они оборачивались к неприятельской земле и, произнося слова объявления войны в присутствии свидетелей, верховный фециал бросал копье через границу на землю неприятелей.
По уходе трех старцев, служители великого понтифекса привели молодого белого бычка, покрытого вышитою попоной с бахромой, его рога были позолочены, а на шее висел венок.
Сервий, как представитель народа, должен был сам принести жертву.
Подведя бычка к краю возвышения, он показал его народу, говоря:
– Народ римский, квириты, принесем жертву благим богам, попросим их милости!.. Жертва пред вами; осмотрите ее, прежде чем я коснусь острием священного ножа. Хороша ли жертва?
В ответ раздались крики одобрения.
Бычок шел на возвышение, не упираясь, спокойно дал Сервию повесть его напоказ, а теперь также добродушно шел к жертвеннику, где его ждали жрецы-помощники. Такое смирное поведение бычка принято народом за хорошее предзнаменование для будущей войны.
Жрец поднес царю блюдо, наполненное священною мукою с солью; Сервий осыпал этим голову животного, произнося шепотом молитву посвящения, а великий понтифекс тем временем зажег фимиам на треножнике.
Взяв из его рук священный нож из отточенного кремня, Сервий срезал у бычка клок волос между рогами, с самой средины лба, в знак пресечения его жизни, и бросил в огонь, потом высоко поднял нож и громким голосом, насколько позволяли его слабые старческие силы, воззвал ко всем главным богам.
Пока он произносил эту молитву, жрецы-помощники успели поставить бычка на колени и загнули ему голову, держа его крепко, чтобы он не мог вырваться в роковую минуту.
Кончив длинную, громкую молитву, Сервий вонзил священный нож в горло жертвы, а жрецы дорезали ее своими ножами, сняли шкуру, разняли мясо на части; в их привычных, умелых руках все это дело исполнилась очень быстро. Лучшие куски они отдали царским рабам, чтобы изжарить на пир, к которому Сервий пригласил всех главных жрецов и сенаторов, а остальное положили на дрова и зажгли.
Пока жертвенное мясо горело, одни из жрецов играли на флейтах и трубах, а другие пели; верховные жрецы, царь и народ, склонясь на колена, усердно молились.
ГЛАВА XV
Смерть и любовь
С любопытством следя за всем ходом жертвоприношения, Спурий удивленно заметил своему другу, что между присутствующими нет Арунса, на что Брут благоразумно промолчал при народе, тоже выразив ответный жест удивления.
Он знал, что младшему Тарквинию теперь не сладко, после их ночного, не совсем дружелюбного свидания, но не постигал, какая причина могла удержать Арунса дома в час такого важного священнодействия.
Недоумение друзей, однако, скоро прекратилось: возвращаясь с форума домой, они повстречали только что въехавшего в Рим из деревни Турна, который уже узнал из случайно слышанных разговоров прохожих, будто перед самым жертвоприношением Арунс Тарквиний внезапно захворал, и сказавшие это Турну, спрошенные люди, назвали причиною его болезни таинственное убийство няньки.
Брут, зайдя с Турном к Спурию, не опасаясь чужих подслушиваний, откровенно рассказал ему обо всем.
Турн отправился пировать к царю со Спурием, но Брут, как сын только что казненного ссыльного, хоть и родственник царя, приглашен не был.
Однако он пошел и без зова, потому что ему страстно хотелось знать, что творится в домашнем быту царской семьи.
Когда стало смеркаться, он завернулся в темный плащ с головой, пробрался в царский сад, бесстрашно подошел к лавровому дереву, ставшему немым свидетелем ужасного события прошлой ночи, и скрылся под его густою сенью.
Говор вполголоса двух человек испугал Брута; они могли застать в этом ужасном месте непрошенного гостя, но выйти из засады скрывшийся тоже боялся, – местность была слишком открыта везде около лавра, кроме того кустарника, откуда прошлой ночью выбегал подстерегавший Арунс, но теперь там были говорящие.
Кто они, Брут их не видел и не мог ясно слышать всех речей, но понял, что кто-то сделал что-то страшное, служащее средством для гибели Турна.
– Будь покоен; никто ничего не узнает; я там называюсь Веранием; меня считают царским невольником.
– А сыновья Турна?
– Они меня там никогда не видели.
– Старик перед смертью объявит, что ты ему не сын.
– Не объявит до последней минуты, даже с подрезанными жилами все будет надеяться, а если бы так случилось, то все зарытое Тит Ловкач успеет помочь мне перенести на другое место... ничего не найдут... я тут бил наверняка: если Турн отдаст старика мужикам, они его утопят; если не отдаст, тот умрет за меня из благодарности, все сделает, что внушу, а мужики обозлятся на Турна за отказ дать им жертву; если они согласятся принести в жертву чучело, Сивилла пригрозит им гневом Терры и напоет таких зловещих песен, что все деревни с ума сойдут от страха. Теперь я внушил поселянам, что следующею человеческою жертвой должен стать толстый Грецин, мой «тесть», и эта идея уже нашла себе там отзвук.
– Отдай Сивилле вот это и скажи, что если она будет все также хорошо служить... Дельфийский оракул... а не то...
Их разговор перешел на этрусский язык, которого Брут не понимал почти вовсе, кроме нескольких слов, откуда вывел заключение, что кто-то собирается убить Сивиллу, чтобы она чего-то не рассказала, а Турну опасен какой-то человек, назвавшийся в его поместье Веранием, уговоривший там кого-то из рабов называть его своим сыном, зовущий тестем какого-то Грецина, неизвестного Бруту, так как он, посещая изредка усадьбу Турна, совершенно не обращал внимания на тамошнюю челядь.
Брут понял, что опасный человек вместе с другими, из которых одного зовут Титом, неизвестно где зарыл что-то важное.
Вот все, что узнал Брут из подслушанного полуэтрусского разговора двух невидных мужчин. В одном из них он заподозрил Люция Тарквиния, но его собственное положение в это время было столь незавидно, что у него мысли невольно отодвигали на второй план опасность друга, и через несколько минут все слышанное перепуталось в его памяти, так что имя Верания превратилось в Вариния, Тита – в Вита, Грецина – в Арецина, без уверенности, притом, в непреложности этого.
Он знал, что младшему Тарквинию теперь не сладко, после их ночного, не совсем дружелюбного свидания, но не постигал, какая причина могла удержать Арунса дома в час такого важного священнодействия.
Недоумение друзей, однако, скоро прекратилось: возвращаясь с форума домой, они повстречали только что въехавшего в Рим из деревни Турна, который уже узнал из случайно слышанных разговоров прохожих, будто перед самым жертвоприношением Арунс Тарквиний внезапно захворал, и сказавшие это Турну, спрошенные люди, назвали причиною его болезни таинственное убийство няньки.
Брут, зайдя с Турном к Спурию, не опасаясь чужих подслушиваний, откровенно рассказал ему обо всем.
Турн отправился пировать к царю со Спурием, но Брут, как сын только что казненного ссыльного, хоть и родственник царя, приглашен не был.
Однако он пошел и без зова, потому что ему страстно хотелось знать, что творится в домашнем быту царской семьи.
Когда стало смеркаться, он завернулся в темный плащ с головой, пробрался в царский сад, бесстрашно подошел к лавровому дереву, ставшему немым свидетелем ужасного события прошлой ночи, и скрылся под его густою сенью.
Говор вполголоса двух человек испугал Брута; они могли застать в этом ужасном месте непрошенного гостя, но выйти из засады скрывшийся тоже боялся, – местность была слишком открыта везде около лавра, кроме того кустарника, откуда прошлой ночью выбегал подстерегавший Арунс, но теперь там были говорящие.
Кто они, Брут их не видел и не мог ясно слышать всех речей, но понял, что кто-то сделал что-то страшное, служащее средством для гибели Турна.
– Будь покоен; никто ничего не узнает; я там называюсь Веранием; меня считают царским невольником.
– А сыновья Турна?
– Они меня там никогда не видели.
– Старик перед смертью объявит, что ты ему не сын.
– Не объявит до последней минуты, даже с подрезанными жилами все будет надеяться, а если бы так случилось, то все зарытое Тит Ловкач успеет помочь мне перенести на другое место... ничего не найдут... я тут бил наверняка: если Турн отдаст старика мужикам, они его утопят; если не отдаст, тот умрет за меня из благодарности, все сделает, что внушу, а мужики обозлятся на Турна за отказ дать им жертву; если они согласятся принести в жертву чучело, Сивилла пригрозит им гневом Терры и напоет таких зловещих песен, что все деревни с ума сойдут от страха. Теперь я внушил поселянам, что следующею человеческою жертвой должен стать толстый Грецин, мой «тесть», и эта идея уже нашла себе там отзвук.
– Отдай Сивилле вот это и скажи, что если она будет все также хорошо служить... Дельфийский оракул... а не то...
Их разговор перешел на этрусский язык, которого Брут не понимал почти вовсе, кроме нескольких слов, откуда вывел заключение, что кто-то собирается убить Сивиллу, чтобы она чего-то не рассказала, а Турну опасен какой-то человек, назвавшийся в его поместье Веранием, уговоривший там кого-то из рабов называть его своим сыном, зовущий тестем какого-то Грецина, неизвестного Бруту, так как он, посещая изредка усадьбу Турна, совершенно не обращал внимания на тамошнюю челядь.
Брут понял, что опасный человек вместе с другими, из которых одного зовут Титом, неизвестно где зарыл что-то важное.
Вот все, что узнал Брут из подслушанного полуэтрусского разговора двух невидных мужчин. В одном из них он заподозрил Люция Тарквиния, но его собственное положение в это время было столь незавидно, что у него мысли невольно отодвигали на второй план опасность друга, и через несколько минут все слышанное перепуталось в его памяти, так что имя Верания превратилось в Вариния, Тита – в Вита, Грецина – в Арецина, без уверенности, притом, в непреложности этого.