Страница:
Однако все это ведомо было только москвичам, да и они пребывали в смятении, верно ли в пылу расправы ими был убит самозванный царь, а не кто иной. И хоть Шуйский принародно божился, что подлинного Дмитрия давно нет в живых, даже мощи его повелел привезти из Углича на глядение,- веры ему не было: сам-то он спехом примерился к царскому венцу, короновался без патриарха. Кипела Москва, бунтовали окраины, повсюду рассылал улестные письма отчаянный атаман Ивашка Болотников, собравший вокруг себя тьму-тьмущую недовольных под знаменем еще нигде тогда не явленного нового Дмитрия. Уже загрохотала пальбой затинных и ручных пищалей, окуталась дымами, засверкала копьями и саблями новая война, подвигаясь из Путивля и Астрахани к Москве, уже сотни ратных людей замертво пали на осадах и в поле, а того, ради которого истово дрались и умирали, никто еще не видел в глаза. Слишком велики были жертвы, ожидания, надежды, чтобы он наконец не предстал въяве. Любая самая невероятная весть о нем слепо принималась на веру. В мутной водице хорошо рыбка ловится. Случай для догадливых был подобающий. Загулявшие шляхтичи пан Меховецкий и пан Зеретинский, поспешая под вечер по могилевским улочкам с одной попойки на другую, натолкнулись на убогого человечишку, робко прижавшегося к плетню. Был он низкоросл и смугл, в облезлой бараньей шапке и затасканном кожушке. Желая потешиться, праздные гуляки снизошли до внимания к невзрачному меща-.нину. Схватив его, дрожащего то ли от холода, то ли от страха, за кожушок, пан Меховецкий стал допытываться: - Кым естеш?7 Лазутник Шуйского? - Якый он лазутник? - покачиваясь, вмешался пан Зеретинский. - Самый лядащий жид! - Помилуйте, вельможные Панове,- заверещал бедняга, падая на колени.- Что вам с меня, нищего? - Эге, да он ензык ма?8 - как бы удивился пан Меховецкий, поднимая брови. - Тогда отповядай, лайдак, коль тебе шкура дорога! - Повинуюсь, повинуюсь, высокородные рыцари,- еще больше задрожал несчастный, надеясь, видно, найти себе защиту в полном смирении. - Перед вами всего-навсего ничтожная божья тварь: деток грамоте учу и тем скудный хлеб себе добываю. - Ах писарчик! - презрительно скривился пан Меховецкий. - От мы зараз из тебя все чернила выпустим. Куда шел? - Куда глаза глядят, пане. Нет у меня пристанища. Ютился я у попа Федора да не угодил ему, прогнал он меня. - Нечисто дело, - глубокомысленно заметил, продолжая покачиваться, пан Зеретинский. - Как можно покровителю не угодить? Писаришка замялся. Посеревшее личико его завлажнело от пота, мутная капля выкатилась из ноздри, черные глазенки воровато забегали. - Отповядай! - гаркнул пан Меховецкий, берясь за рукоять сабли. - Со... Согрешил я с попадьей, да на беду батюшка застиг нас, - пролепетал несчастный. Представив любовные утехи этого заморыша с неохватной попадьей, пан Меховецкий и пан Зеретинский, преглянувшись, разом захохотали. Тучный и важный пан Меховецкий смеялся басовито и всхрапывая, словно в груди у него были кузнечные мехи; пухлые щеки его побагровели, глаза слезились. А пан Зеретинский скуляще подвывал ему, крысиные жесткие усы над бесцветным тонкогубым ртом растопорщились, и все его долговязое тело содрогалось, как в лихорадке. Несчастный тоже угодливо пытался выдавить из себя улыбку, не понимая, что в нем могло так развеселить суровых поляков. - Да ты зух!9 - отсмеявшись и утирая слезы, уже добродушно сказал пан Меховецкий.- Пожалуй, возьму тебя в пахолики. - Не пристало такому доблестному воину пахоликом быть, он велькшей чести достоин,- все еще давясь смехом, молвил пан Зеретинский.- Гетманом его можно ставить. - Езус Мария! - хлопнул себя по лбу от неожиданно пришедшей мысли пан Меховецкий, вглядываясь в съежившегося бродяжку.- Вот так фортуна! То ж сам царик Дмитриус москальский! - Не може быть! - разыграл настоящее изумление пан Зеретинский. - Он, Езус Мария, он! Мои очи меня не обманут! - вскричал, подмигивая приятелю, пан Меховецкий и тут же церемонно обратился к найденышу: Пшепрашам10, ваша милость, не признал. Доверьтесь шляхетской чести, а мы уж поможем вам рассчитаться с москалями за все ваши обиды. - Что вы, что вы, Панове,- отчаянно замахал руками чело-вечишка. - Как можно! Какой я царик? - Нет уж, нас не омылич,11 - сильно покачнувшись, погрозил ему пальцем пан Зеретинский. И, подхватив сомлевшего от испуга бедолагу, лукавые паны двинулись дальше, еще не предполагая, чем обернется их шутка. Они так ловко продолжили свою игру в кругу стоящей на зимних квартирах в Могилеве наемной шляхты, что им поверили. Тем более многие здесь знали о близком знакомстве пана Меховецкого с самозванцем и даже помыслить не могли о подвохе. А пан Меховецкий, опрокидывая чарку за чаркой, со все большим жаром разглагольствовал о сказочных богатствах, которые ему довелось видеть в московском кремле, и этим распалял безденежное рыцарство, готовое тут же отправиться в новый поход за якобы неправедно свергнутым, случайно избежавшим лютой смерти и потому вынужденным скрываться Дмит-риусом. Новоявленный самозванец теперь постоянно сидел в шумных застольях обочь пана Меховецкого - молчаливый, смурной и неприкаянный. Под непрерывный звон чарок и воинственные клики ему единожды только удалось улизнуть от разгулявшихся шляхтичей, но быстро спохватившийся пан Меховецкий настиг его и, поколотив, снова понудил играть тяготившую роль. Учителишка окончательно смирился со своей участью и вскоре, переодетый в парчовые одеяния, освоился и стал принимать почести как должное. Трусы, известно, самые ловкие лицедеи и пройдохи. Молва о вновь обретенном Дмитрии мгновенно распространилась окрест, и в Могилев валом повалили казаки и крестьяне. В короткий срок собралось целое войско. Чуя поживу, заволновались магнаты, недавно поддерживавшие Отрепьева. Из Польши и Литвы спешили на поддержку возникшему, как Феникс из пепла, царику посланные ими и не раз испытанные в набегах конные хоругви. С великим трудом одолев Болотникова, Шуйский в полной растерянности оказался перед еще большей опасностью. И хоть первые стычки закончились поражением самозванца, его растущее войско упорно продвигалось к Москве. Встав в Тушине с помощью алчного панства, самозванец привлек на свою сторону уже десятки русских городов.
7
Серым смурым полднем Фотинка с Огарием приближались к валам Тушинского лагеря. Голодные лошади еле плелись, но седоки не подгоняли их, опасаясь проглядеть налетчиков или разбойных бродяг-шишей, от которых только уноси бог ноги. Однако им везло - никого не было вокруг. Дул несильный низовой ветер, поземка длинными белыми языками лениво переметала с дороги снег, редкие снежинки крутились над санями, пролетая мимо. Впереди показалось что-то странное, вроде обдерганного снизу, взъерошенного стожка. Когда подъехали ближе, увидели, что стожок шевелится и на нем трепыхаются какие-то лохмотья. Лошади вдруг рванулись и, не будь начеку Огарий, сразу натянувший вожжи, свернули бы в сторону. Фотинка приподнялся в санях, и в то же мгновение весь стожок колыхнулся, и туча взлетевшего воронья зависла над ним. Фотинка с ужасом узрел безобразные останки скорчившегося человеческого тела, из спины которого торчало острие кола. - Ой, беда кака! -только и вымолвил детина. - Усопшему не больно,- спокойно сказал Огарий, тем не менее судорожно хлопая вожжами по лошадям, которые и без понукания стремились быстрее миновать страшное место. Поворачивая голову, Фотинка не мог оторвать взгляда от казненного, словно навсегда хотел запомнить его растерзанную, смерзшуюся плоть в клочьях одежды на полузаваленном снегом колу. Жадное воронье уже снова кишело возле своей жертвы. Путники беспрепятственно въехали в лагерь. Сидящая у костра стража, привыкшая к частым передвижениям торговцев и крестьян, только мельком глянула на них. Но это не уменьшило тревоги Фотинки и Огария, для которых логово самозванца было словно кащеево царство. Едким дымом и, кислой овчиной, конским навозом и перепревшей кожей, смрадом отбросов и помоев тянуло от наспех поставленных жилищ. Со всех окрестных деревень были свезены сюда для временного пристанища срубы, и дома скучились беспорядочно, застя свет один другому, образуя закоулки и глухие тупики, налезая даже на широкий проезд, который вел к новому внутреннему - валу, огораживающему лощину с болотцем - "пиявочником", где находился "государев двор". Поодаль, слева от проезда, вдоль застывшей реки Москвы, среди почти вчистую порубленного ельника, длинной линией тянулся польский стан с пестрыми шатрами, вычурными крутоскатными башенками, клетями, конюшнями и амбарами, а напротив его - таборы донских казаков и татар, над избами, мазанками и шалашами которых торчали бунчуки и прапоры. - Истинно Вавилон! - сказал Огарий. Они поехали по проезду вслед за чьими-то санями, вывернувшими из проулка. К их удивлению, народу по пути попадалось немного: несколько о чем-то толкующих на обочине мужиков, хмурый стрелец в затрепанном и грязном кафтане, двое невзрачных монахов, черный от копоти кузнец в кожаном переднике, какие-то бойкие молодки с размалеванными свеклой щеками. Казалось, попали они в обычный посад, а вовсе не в военный лагерь. Но вот сани, за которыми они следовали, свернули, и, чтобы догнать их, Огарий подхлестнул лошадей. Те прытко побежали и вынесли путников на огромную пустошь, от края до края заполненную людьми. Ошеломленный Огарий даже выпустил вожжи из рук. Кого только не было на пустоши: разбитные черкасы в мохнатых шапках и польские жолнеры, немецкие латники и московские стрельцы, посадские мастеровые и лоточники, целовальники и крестьяне! Юрко сновали в толпе скоморохи, ярыги, нищие и всякие другие бродяги с лукавыми темными лицами. Среди саней, колымаг, возков, ногайских кибиток, невесть откуда приехавших, обтянутых шкурами маркитантских фур на высоких колесах все это великое сборище гомонило, свистело, топало, пьяно переругивалось, махало руками, толкалось, сбивалось в кучи и распадалось, блажило, бросая оземь шапки, божилось, звенело монетами. Шатающийся здоровенный расстрига с окороком в ручищах напролом лез через толпу, перекрывая ее шум мощным хмельным рыком: - Господи, праведно царствие твое-о-о! - Вот так базар! - восхитился, светлея младенчески непорочным ликом, Огарий и обернулся к Фотинке.- Обожди мя, уж яз тут доподлинно все выведаю. Передав Фотинке вожжи, он нырнул прямо с саней в колыхающуюся волнами толпу. Заросший сивым волосом цыган подскочил к лошадям, схватился за дугу. - Добрые кони! - зацокал он языком.- Продай! - Не трожь! - закричал на него с неожиданной яростью растерявшийся Фотинка. И смутился от своей ярости: не пристала она ему, да вот застигли его врасплох с невеселыми думами об отце. - Ай злой какой! - укорил цыган. - Злому нет в торговле удачи. - Не торгую. Не трожь, - уже спокойно пригрозил детина, вставая во весь могучий рост в санях. Только отошел цыган, сбоку оказался другой прохвост: вертлявый сухонький жолнер с обмороженными, покрытыми коростой щеками. Подмигивая, он заговорил торопливо и напористо: - Прошу пана, есть до пана справа. Фотинка отвернулся, поляк забежал с другой стороны, вытянул из-за пазухи свой товар. Фотинка взглянул и чуть не ахнул - это была отрезанная девичья коса, перевитая жемчужной нитью." - Пошел! - замахнулся он на прохвоста.- Пошел, а не то!.. Торгаш, злобно хихикнув, отпрыгнул от саней, скрылся в толпе. Все больше мрачнея, Фотинка невыносимо долго ждал Ога-рия и еле успевал отбиваться от разного назойливого сброда. Наконец Огарий возник перед ним слоено из-под земли, встрепанный, потный, жалкий. - Нету балахонцев, никого нету.-- печально улыбнувшись, развел он руками.Едем к постоялым дворам! Уже затемно, намотавшись по дымным и грязным кружа-лищам, навидавшись человеческого срама и наслушавшись ругани, но так ничего и не прознав, усталые, голодные Фотинка с Огарием зашли на огонек в какой-то кабачишко у самого внутреннего вала, что назывался по-здешнему "цари-ковой горой". В отличие от других притонов, в этой полутемной кабацкой избе на удивление было тихо и пусто: лишь за длинным столом, привалившись друг к другу, похрапывали три пьяных молоденьких казака, а наособицу - в углу за столом, заставленным глиняными кружками,- всхлипывая, невнятно разговаривал сам с собой рослый толстяк в богатом, но затрепанном, с полуоторванными витыми шнурами кунтуше. Мерцал огонь в плошке, и мерцала на багровой щеке толстяка рассольно-мутная слеза. Сокрушенный неведомой печалью, никого и ничего не замечал несчастный пропойца. Фотинка и Огарий смиренно сели в конце длинного стола у двери, терпеливо ожидая, когда их заметит хозяин. Тот вскоре появился - хмурый, заморенный, обросший до глаз густым черным волосом. Нищенский вид пришельцев, младенческий облик Огария и отрочески гладкое, пухлое лицо Фотинки выдавали в них случайных гостей, но хозяин, видавший виды, привычно поставил перед ними две кружки. - Не обессудь, добрый человек, ласково сказал, отодвигая кружки, Огарий,вина не пьем. Нам бы горяченького поести, щец бы. - Щец! - усмехнулся кабатчик.- Я бы и сам их, ребятушки, похлебал, да нету. Третий уж день баба щей не варит. - Что за притча? - Э, - досадливо махнул рукой хозяин, не отвечая. Он все же пожалел приблудных, в беззащитном простодушии которых нельзя было обмануться. Есть холодная говядина. Будете ли? - Давай! Принеся еду и кувшин квасу, хозяин присел на лавку вплотную к Огарию; захотелось выговориться. Зашептал горячо, кивнув в сторону толстяка: - Всему виной вон тот ляшский пан, провались он на месте. Из-за него ныне сюда никто не ходит, вот ничего и не варим. Засел тут постылый, наливается до непотребства, чуть хмель выйдет - сызнова за горелку. И слова поперек не молви, порубит! Полный разор!.. - Кто ж он будет! - Неужто, не ведаете? Да то ж сам Меховецкий, что главным воеводой у нашего царика в войске был. - И что? - Неугоден стал, прогнали его напрочь на войсковом круге. И днесь он в окаянной опале. Никто с ним знаться не хочет. А кто бы и хотел - страшится. - За какие же ковы ему такая немилость? - Эх, - тяжело вздохнул неудачливый кабатчик. - У проклятых ляхов сам черт башку сломит. Попервости-то, слышь, в войске сплошь наш брат крестьянин да казачки были, а литвы с ляхами - малая кучка. И все бы ладно: пан Меховецкий або кто иной воеводит, токмо бы царик от людишек не отступился да, пришед в стольную, посулы свои исполнил. Не за панами, вишь,- за цариком шли. Да неужли ляхи свое упустят? Понаехало их к войску без счету. И почали рядить, кто кого важнее, кому над кем стояти. Самым резвым князек ихний Роман Ружинский оказался. Вот уж зверь-зверюга! Так своих на Меховецкого натравил, что тот едва живым с круга ноги унес. Ца-рик было вступился, а его и слушать не захотели: мол, в наше дело не мешайся. Слышь, все по-ихнему повернулось. Царик-то ныне токмо заманка. - Грех на грехе! Лжа на лжи! - Покатилося колесо - назад не воротити. Кто пытался - на кол угодил. А многие пустой верой тешатся. Слышь, вся боярская дума сюды переметывается: Романовы, Салтыковы, Сицкие, Черкасские, князь Митрий Трубецкой... Эва сколь! И патриарх Филарет тута же. - Федор Никитич Романов? - не поверил Огарий. - Он самый и есть. - Признал царевича? - А пошто не признати, ежели сама царица Марина его признала? Правда, упорна молва ходит... Конский топот и громкие голоса на дворе оборвали разговор. От сильного рывка настежь распахнулась дверь. По сторонам ее, вбежав в избу, истуканами встали два рейтара. Вслед за ними мягко вступил на порог бледный плосколицый служивый с цепкими настороженными глазами, а из-за его спины, путаясь в широкополой бобровой шубе и пьяно икая, вывернулся всполошенным бесом плюгавый, с птичьей вертлявой головкой коротышка. Увидев пана Меховецкого, картаво закричал: - И вправду тут! Куды ему еще схорониться?! Пан Меховецкий качнулся от этого резкого крика, поднял отуманенные глаза. Вдруг взгляд их стал осмысленнее, пан вскочил и, смахнув со стола кружки, шагнул навстречу вошедшему с распростертыми руками. - Матка бозка, мой царик! Як бога кохам, царик!12 - Все в руце моей,- захорохорился коротышка, пытаясь подбочениться и напустить на себя важность.- Никто не смеет... Никто не смеет перечить! Повелеваю: едем в палаты мои!.. - Добже, добже! - растроганно согласился пан Меховецкий.- А як же пани Марина? - Маринка, тьфу! Маринка сука! - взвился царик, словно его прижгли каленым железом.- Не поминай о ней! Всяку ночь дьяволица повадилася блудить с ротмистрами Ружинского... - Ружинского! - Это имя в свою очередь вызвало взрыв гнева у пана Меховецкого. - Пся крев, Ружлнски! Злы пес!.. Неизвестно, сколько еще накалялись бы и ругали своих обидчиков два приятеля, если бы плосколицый угодливо, но твердо не потянул за рукав царика и неожиданно бабьим высоким голосом не сказал ему: - Государь Дмитрий Иванович, пора! Мало ли хватится кто, да и гетман может пожаловать: - Замри, Биркин! - судорожно дернул плечиком и топнул ногой царик.- Пошто Ружинскому ко мне жаловати? Все при деле: моя дума думает, мои дьяки пишут, мое войско воюет, моя укохана кобета13 блудит, а мы будем пити. Никто никому не в тягость. И на том стоит царство!.. Едем, злотый мой пан Меховецкий! Выходя последним, плосколицый задержался в дверях, подозрительно посмотрел на застывших у стола Фотинку и Огария, строго спросил кабатчика: - Кого привечаешь? - Странники божьи, людишки глухие и безъязыкие,- низко кланяясь, ответил хозяин. - Ой ли? - засомневался плосколицый.- Запри в клеть, наутро проведаю. Сам держи язык за зубами. - Вестимо. Только Биркин вышел, кабатчик обернулся к путникам. - Утекайте, ребята, от греха. Оный злыдень с вас шкуру спустит. - А ты? - Отбрехаюся, не впервой.- Хозяин помолчал, а затем, глядя не на Фотинку и Огария, а на беспробудно спавших казачков, присоветовал: - Лошадушек-то своих мне оставьте, несподручно вам с ними будет, издаля сторожа услышат да и перехватят... Ночь была звездная, белесая, ветреная. Пробираясь от избы к избе, запыхавшиеся Фотинка с Огарием остановились передохнуть в каком-то затишке. - Вот те, бабушка, и царик! - весело проговорил Огарий. - А кабатчик-то, кабатчик-то ловок,- смеялся Фотинка,- с умыслом нас остерег да и прибрал лошадок. - Что жалеть? Где найдешь, там и потеряешь,- безмятежно махнул короткой ручкой Огарий. На рассвете беглецы были уже далеко за валами тушинского лагеря.
Глава третья
Год 1609. Зима - весна
(Под Муромом. Нижний Новгород. Владимир)
1
После каленых крещенских морозов взыграли на своих резких свистелках-рожках истошные вьюги. И понеслись сломя голову во все стороны по логам и долам косматые метельные табуны, замелькали белесо, закружили, забуянили, взвихривая снежный прах. Такая неуемистая бушевала непогодь, что бывалые обозники, крестясь, поговаривали меж собой, как бы она не удержалась до самого Афанасия-ломоноса, до конца января. Альябьевские отряды напрочь увязли в снегах. Головные силы приостановились в тридцати верстах от Мурома, в большом селе Яковцеве, обочь Оки. Пережидая ненастье, ратники десятками набивались в курные избы. Накидав соломы, вповалку укладывались на полу и беспробудно похрапывали, благо дни были с заячий хвостик, а ночи - долгими и без всякого сполоху: окрест сплошь непролазь и завируха. Нюхать печный чад да вонь что стрельцу, что посадскому тяглецу в привычку. Все бы ладно, да кончились кормовые припасы для лошадей. И когда поутихло, Алябьев наказал разослать по весям за кормами обозных мужиков. Отправился и Кузьма с четверыми посадскими вкупе. - Не маловато ли нас, Минич? - заопасался один из них, робковатый и тщедушный Гаврюха.- А ну как напоремся на лиходеев! - По сугробищам-то малой кучкой ловчей уйти от погони, - успокоил его все предусмотревший Кузьма.- Да и кто, окромя нас, в такое время по округе шастать будет? Супостаты давно уж нигде носу не кажут. Увалистые долы холодно взблескивали под выплывающим из мути солнцем. По ним белыми потоками струилась поземка. А на высоких застружистых уметах радужно вспыхивала множеством мелких острых звездочек, слепила морозная пыль. Выбирая путь между заносами, Кузьма весело щурился, ласковым почмокиванием бодрил лошадь и, время от времени опираясь на луку седла, оборачивался, поглядывая, как мешкотно, но упорно тянется за ним обоз из десятка розвальней и волокуш. Любое странствие для Кузьмы было в усладу. Легко дышалось ему в дороге, ничто не сковывало и не томило, словно все худое оставалось позади, а впереди ждало только хорошее. Вот и сейчас хоть и не забывались, а все же как бы притуманивались неотвязные разладные думы последних дней. Рачительный во всяком деле Кузьма никак не мог взять в толк, почему чем дальше уходила от дома рать, тем меньше в ней оставалось согласия и пристойности. Встав под начало Алябьева, он словно бы честно вступил в долю, когда достоинство всех - и его достоинство, а чья-то неправедность укор каждому. На доброе дело поднялись и вершить его надо бы по-доброму. Однако почем зря иные из дворян и детей боярских на всем пути утеснения чинят: жгут и зорят, побивают и секут людишек, якобы все, кто на виду оказался,- сплошь воры и супостаты. Своих же мужиков из избенок на стужу выгоняют, последнюю овечку отнять - не позор. Глядя на начальных людей, некоторые стрельцы да посадские тоже озоровать принялись. Ровно тати какие, валят на свои сани всякое брошенное рухлядишко, а то и схватываются из-за неподеленной тряпицы. Чем выше чин, тем больше тащит. Один из ловких стрелецких сотников возит за собой кованые ворота от церковной ограды, куда как с добром! Обоз уж не от воинского припасу - от нахватанной утвари трещит. Неужто вовсе разбойникам уподобились? А воеводе за всем не углядеть, на всякого лихоимца управы не найти да и усердия у него на это не хватает - в избяное тепло тянет воеводу, а не на коня: свои недуги его гнетут. Коль слаба власть - велико попустительство. Когда, еще до Рождества, крепко побили тушинцев под селом Ворсмой, довольный победой Алябьев и препятствовать не стал злоумной ретивости привыкших к своеволию шереметевских молодцов: не дай бог, не угодишь - так оставят войско! Микулинцы же, вступив в село, мигом подпалили его, даже божьего храма не пощадили. Кузьма с обозниками принялись тогда добро спасать, стали иконы из горящей церкви на снег выбрасывать. И вновь Кузьме пришлось столкнуться с крутым стрелецким головой. Прямо по иконам, сбивая с них краску, подскакал он к обозникам, гневно взмахнул плетью. - Блудуете, в креста мать! Ворогу на поблажку! Али сами перекинуться к нему норовите? - Греха не хотим,- спокойно шагнув прямо под плеть, ответствовал Кузьма. Где ж святости быть без святынь? Черные хлопья пепла летели в лицо Микулину, конь отступал то ли от пыхающего пламени, то ли от сильной руки Кузьмы, пытавшегося взять его под уздцы. Не находя слов, Микулин с ненавистью взирал на крепкого и рассудительного мужика, в который раз вставшего ему поперек дороги. - Добро, - наконец угрожающе выдохнул он.-.Придет пора, сочтемся, купец! Тугой тетивой напрягся тогда Кузьма, сдерживая себя, а теперь только усмехнулся, вспомнив про запальчивую угрозу стрелецкого головы: суетны слова, молвленные сгоряча. И что Микулин! От него ли одного доводилось терпеть напраслину? Редкий из начальных и приказных чинов не отличен спесью и гордыней. Плетью обуха не перешибешь. Однако правда едина и для высших и для низших. Едина, как солнце и небо, как утеха и скорбь земные, как вот эти неоглядные снега, их запах и блеск. И Кузьма правдой не поступится. Заваленная сугробами деревенька из пяти дворов казалась давно вымершей: ни шевеления, ни звука, ни даже тропки нигде. Только над одной кровлей калачиком свивался жидкий дымок. Разметав сапогом снег с приступка, Кузьма вошел в избу. Тяжелым духом прелой соломы, смердящей затхлости и сырости пахнуло на него. Приглядевшись, он увидел перед собой при блеклом свете волокового оконца широкий кутник, на котором в соломе и тряпье недвижно лежала остролицая изможденная баба с тремя ребятишками. Услыхав стук двери, они слабо завозились, не в силах подать голос. Кузьма подошел и склонился над ними. В оспенной коросте, расцарапанные, измазанные гноем, с распухшими слипшимися глазами личики их были так страшны, что Кузьма, какой ни обладал он выдержкой, отпрянул в ужасе. У печи он заметил еще одну живую душу - тоненькую и хрупкую, в длинном грязном рубище девчушку лет двенадцати, которая только вяло глянула на него и, не отрываясь от своего дела, продолжала подбрасывать в устье на чуть мерцающие угли клочки соломы, что сразу же вспыхивали и прогорали. - Бедуете? - Погибам, - слабеньким голоском ответила девчушка, с трудом разлепив обметанные серыми струпьями губы, и подняла на Кузьму большие истомленные глаза. Они не жалобились и ни о чем не просили, в них была по-старушечьи остылая печальная покорливость. - Хозяина нету? - Нетути, сгинул. В Муром тута всех скликали. Кто не захотел - посекли. - Деревня-то пуста? - Пуста. Которы - в Муроме, а которы - в нетях. Все разбеглися. Одне мы тута, хворые. - Матка не подымается? - кивнул на кутник Кузьма. - Вечор вставала, печь топила, а ныне уж не встает, скорчило ее. Выйдя из избы, Кузьма долго молчал, захватив в кулак бороду, потом хрипловато сказал подъехавшему Гаврюхе: - Тащи-ка мой хлеб сюды. Да дров округ посмотри!.. - Ужо, Минич,- отозвался с розвальней Гаврюха, дивясь убитому виду никогда еще не терявшего степенности Кузьмы.
2
До другой деревни тащились долго. Встречались заготовщикам малые починки, но все они были безлюдны, и взять там было нечего. Проехали и мимо сгоревшего селения, где из снежных наметов сиротливо торчали черные избяные остовы. Запустение сокрушало мужиков, и седобородый угрюмый обозник Ерофей Подеев, качая облезлым меховым колпаком, говорил, что такого разора не помнит он со времен страшного черемисского нашествия, которое случилось лет тридцать назад.
7
Серым смурым полднем Фотинка с Огарием приближались к валам Тушинского лагеря. Голодные лошади еле плелись, но седоки не подгоняли их, опасаясь проглядеть налетчиков или разбойных бродяг-шишей, от которых только уноси бог ноги. Однако им везло - никого не было вокруг. Дул несильный низовой ветер, поземка длинными белыми языками лениво переметала с дороги снег, редкие снежинки крутились над санями, пролетая мимо. Впереди показалось что-то странное, вроде обдерганного снизу, взъерошенного стожка. Когда подъехали ближе, увидели, что стожок шевелится и на нем трепыхаются какие-то лохмотья. Лошади вдруг рванулись и, не будь начеку Огарий, сразу натянувший вожжи, свернули бы в сторону. Фотинка приподнялся в санях, и в то же мгновение весь стожок колыхнулся, и туча взлетевшего воронья зависла над ним. Фотинка с ужасом узрел безобразные останки скорчившегося человеческого тела, из спины которого торчало острие кола. - Ой, беда кака! -только и вымолвил детина. - Усопшему не больно,- спокойно сказал Огарий, тем не менее судорожно хлопая вожжами по лошадям, которые и без понукания стремились быстрее миновать страшное место. Поворачивая голову, Фотинка не мог оторвать взгляда от казненного, словно навсегда хотел запомнить его растерзанную, смерзшуюся плоть в клочьях одежды на полузаваленном снегом колу. Жадное воронье уже снова кишело возле своей жертвы. Путники беспрепятственно въехали в лагерь. Сидящая у костра стража, привыкшая к частым передвижениям торговцев и крестьян, только мельком глянула на них. Но это не уменьшило тревоги Фотинки и Огария, для которых логово самозванца было словно кащеево царство. Едким дымом и, кислой овчиной, конским навозом и перепревшей кожей, смрадом отбросов и помоев тянуло от наспех поставленных жилищ. Со всех окрестных деревень были свезены сюда для временного пристанища срубы, и дома скучились беспорядочно, застя свет один другому, образуя закоулки и глухие тупики, налезая даже на широкий проезд, который вел к новому внутреннему - валу, огораживающему лощину с болотцем - "пиявочником", где находился "государев двор". Поодаль, слева от проезда, вдоль застывшей реки Москвы, среди почти вчистую порубленного ельника, длинной линией тянулся польский стан с пестрыми шатрами, вычурными крутоскатными башенками, клетями, конюшнями и амбарами, а напротив его - таборы донских казаков и татар, над избами, мазанками и шалашами которых торчали бунчуки и прапоры. - Истинно Вавилон! - сказал Огарий. Они поехали по проезду вслед за чьими-то санями, вывернувшими из проулка. К их удивлению, народу по пути попадалось немного: несколько о чем-то толкующих на обочине мужиков, хмурый стрелец в затрепанном и грязном кафтане, двое невзрачных монахов, черный от копоти кузнец в кожаном переднике, какие-то бойкие молодки с размалеванными свеклой щеками. Казалось, попали они в обычный посад, а вовсе не в военный лагерь. Но вот сани, за которыми они следовали, свернули, и, чтобы догнать их, Огарий подхлестнул лошадей. Те прытко побежали и вынесли путников на огромную пустошь, от края до края заполненную людьми. Ошеломленный Огарий даже выпустил вожжи из рук. Кого только не было на пустоши: разбитные черкасы в мохнатых шапках и польские жолнеры, немецкие латники и московские стрельцы, посадские мастеровые и лоточники, целовальники и крестьяне! Юрко сновали в толпе скоморохи, ярыги, нищие и всякие другие бродяги с лукавыми темными лицами. Среди саней, колымаг, возков, ногайских кибиток, невесть откуда приехавших, обтянутых шкурами маркитантских фур на высоких колесах все это великое сборище гомонило, свистело, топало, пьяно переругивалось, махало руками, толкалось, сбивалось в кучи и распадалось, блажило, бросая оземь шапки, божилось, звенело монетами. Шатающийся здоровенный расстрига с окороком в ручищах напролом лез через толпу, перекрывая ее шум мощным хмельным рыком: - Господи, праведно царствие твое-о-о! - Вот так базар! - восхитился, светлея младенчески непорочным ликом, Огарий и обернулся к Фотинке.- Обожди мя, уж яз тут доподлинно все выведаю. Передав Фотинке вожжи, он нырнул прямо с саней в колыхающуюся волнами толпу. Заросший сивым волосом цыган подскочил к лошадям, схватился за дугу. - Добрые кони! - зацокал он языком.- Продай! - Не трожь! - закричал на него с неожиданной яростью растерявшийся Фотинка. И смутился от своей ярости: не пристала она ему, да вот застигли его врасплох с невеселыми думами об отце. - Ай злой какой! - укорил цыган. - Злому нет в торговле удачи. - Не торгую. Не трожь, - уже спокойно пригрозил детина, вставая во весь могучий рост в санях. Только отошел цыган, сбоку оказался другой прохвост: вертлявый сухонький жолнер с обмороженными, покрытыми коростой щеками. Подмигивая, он заговорил торопливо и напористо: - Прошу пана, есть до пана справа. Фотинка отвернулся, поляк забежал с другой стороны, вытянул из-за пазухи свой товар. Фотинка взглянул и чуть не ахнул - это была отрезанная девичья коса, перевитая жемчужной нитью." - Пошел! - замахнулся он на прохвоста.- Пошел, а не то!.. Торгаш, злобно хихикнув, отпрыгнул от саней, скрылся в толпе. Все больше мрачнея, Фотинка невыносимо долго ждал Ога-рия и еле успевал отбиваться от разного назойливого сброда. Наконец Огарий возник перед ним слоено из-под земли, встрепанный, потный, жалкий. - Нету балахонцев, никого нету.-- печально улыбнувшись, развел он руками.Едем к постоялым дворам! Уже затемно, намотавшись по дымным и грязным кружа-лищам, навидавшись человеческого срама и наслушавшись ругани, но так ничего и не прознав, усталые, голодные Фотинка с Огарием зашли на огонек в какой-то кабачишко у самого внутреннего вала, что назывался по-здешнему "цари-ковой горой". В отличие от других притонов, в этой полутемной кабацкой избе на удивление было тихо и пусто: лишь за длинным столом, привалившись друг к другу, похрапывали три пьяных молоденьких казака, а наособицу - в углу за столом, заставленным глиняными кружками,- всхлипывая, невнятно разговаривал сам с собой рослый толстяк в богатом, но затрепанном, с полуоторванными витыми шнурами кунтуше. Мерцал огонь в плошке, и мерцала на багровой щеке толстяка рассольно-мутная слеза. Сокрушенный неведомой печалью, никого и ничего не замечал несчастный пропойца. Фотинка и Огарий смиренно сели в конце длинного стола у двери, терпеливо ожидая, когда их заметит хозяин. Тот вскоре появился - хмурый, заморенный, обросший до глаз густым черным волосом. Нищенский вид пришельцев, младенческий облик Огария и отрочески гладкое, пухлое лицо Фотинки выдавали в них случайных гостей, но хозяин, видавший виды, привычно поставил перед ними две кружки. - Не обессудь, добрый человек, ласково сказал, отодвигая кружки, Огарий,вина не пьем. Нам бы горяченького поести, щец бы. - Щец! - усмехнулся кабатчик.- Я бы и сам их, ребятушки, похлебал, да нету. Третий уж день баба щей не варит. - Что за притча? - Э, - досадливо махнул рукой хозяин, не отвечая. Он все же пожалел приблудных, в беззащитном простодушии которых нельзя было обмануться. Есть холодная говядина. Будете ли? - Давай! Принеся еду и кувшин квасу, хозяин присел на лавку вплотную к Огарию; захотелось выговориться. Зашептал горячо, кивнув в сторону толстяка: - Всему виной вон тот ляшский пан, провались он на месте. Из-за него ныне сюда никто не ходит, вот ничего и не варим. Засел тут постылый, наливается до непотребства, чуть хмель выйдет - сызнова за горелку. И слова поперек не молви, порубит! Полный разор!.. - Кто ж он будет! - Неужто, не ведаете? Да то ж сам Меховецкий, что главным воеводой у нашего царика в войске был. - И что? - Неугоден стал, прогнали его напрочь на войсковом круге. И днесь он в окаянной опале. Никто с ним знаться не хочет. А кто бы и хотел - страшится. - За какие же ковы ему такая немилость? - Эх, - тяжело вздохнул неудачливый кабатчик. - У проклятых ляхов сам черт башку сломит. Попервости-то, слышь, в войске сплошь наш брат крестьянин да казачки были, а литвы с ляхами - малая кучка. И все бы ладно: пан Меховецкий або кто иной воеводит, токмо бы царик от людишек не отступился да, пришед в стольную, посулы свои исполнил. Не за панами, вишь,- за цариком шли. Да неужли ляхи свое упустят? Понаехало их к войску без счету. И почали рядить, кто кого важнее, кому над кем стояти. Самым резвым князек ихний Роман Ружинский оказался. Вот уж зверь-зверюга! Так своих на Меховецкого натравил, что тот едва живым с круга ноги унес. Ца-рик было вступился, а его и слушать не захотели: мол, в наше дело не мешайся. Слышь, все по-ихнему повернулось. Царик-то ныне токмо заманка. - Грех на грехе! Лжа на лжи! - Покатилося колесо - назад не воротити. Кто пытался - на кол угодил. А многие пустой верой тешатся. Слышь, вся боярская дума сюды переметывается: Романовы, Салтыковы, Сицкие, Черкасские, князь Митрий Трубецкой... Эва сколь! И патриарх Филарет тута же. - Федор Никитич Романов? - не поверил Огарий. - Он самый и есть. - Признал царевича? - А пошто не признати, ежели сама царица Марина его признала? Правда, упорна молва ходит... Конский топот и громкие голоса на дворе оборвали разговор. От сильного рывка настежь распахнулась дверь. По сторонам ее, вбежав в избу, истуканами встали два рейтара. Вслед за ними мягко вступил на порог бледный плосколицый служивый с цепкими настороженными глазами, а из-за его спины, путаясь в широкополой бобровой шубе и пьяно икая, вывернулся всполошенным бесом плюгавый, с птичьей вертлявой головкой коротышка. Увидев пана Меховецкого, картаво закричал: - И вправду тут! Куды ему еще схорониться?! Пан Меховецкий качнулся от этого резкого крика, поднял отуманенные глаза. Вдруг взгляд их стал осмысленнее, пан вскочил и, смахнув со стола кружки, шагнул навстречу вошедшему с распростертыми руками. - Матка бозка, мой царик! Як бога кохам, царик!12 - Все в руце моей,- захорохорился коротышка, пытаясь подбочениться и напустить на себя важность.- Никто не смеет... Никто не смеет перечить! Повелеваю: едем в палаты мои!.. - Добже, добже! - растроганно согласился пан Меховецкий.- А як же пани Марина? - Маринка, тьфу! Маринка сука! - взвился царик, словно его прижгли каленым железом.- Не поминай о ней! Всяку ночь дьяволица повадилася блудить с ротмистрами Ружинского... - Ружинского! - Это имя в свою очередь вызвало взрыв гнева у пана Меховецкого. - Пся крев, Ружлнски! Злы пес!.. Неизвестно, сколько еще накалялись бы и ругали своих обидчиков два приятеля, если бы плосколицый угодливо, но твердо не потянул за рукав царика и неожиданно бабьим высоким голосом не сказал ему: - Государь Дмитрий Иванович, пора! Мало ли хватится кто, да и гетман может пожаловать: - Замри, Биркин! - судорожно дернул плечиком и топнул ногой царик.- Пошто Ружинскому ко мне жаловати? Все при деле: моя дума думает, мои дьяки пишут, мое войско воюет, моя укохана кобета13 блудит, а мы будем пити. Никто никому не в тягость. И на том стоит царство!.. Едем, злотый мой пан Меховецкий! Выходя последним, плосколицый задержался в дверях, подозрительно посмотрел на застывших у стола Фотинку и Огария, строго спросил кабатчика: - Кого привечаешь? - Странники божьи, людишки глухие и безъязыкие,- низко кланяясь, ответил хозяин. - Ой ли? - засомневался плосколицый.- Запри в клеть, наутро проведаю. Сам держи язык за зубами. - Вестимо. Только Биркин вышел, кабатчик обернулся к путникам. - Утекайте, ребята, от греха. Оный злыдень с вас шкуру спустит. - А ты? - Отбрехаюся, не впервой.- Хозяин помолчал, а затем, глядя не на Фотинку и Огария, а на беспробудно спавших казачков, присоветовал: - Лошадушек-то своих мне оставьте, несподручно вам с ними будет, издаля сторожа услышат да и перехватят... Ночь была звездная, белесая, ветреная. Пробираясь от избы к избе, запыхавшиеся Фотинка с Огарием остановились передохнуть в каком-то затишке. - Вот те, бабушка, и царик! - весело проговорил Огарий. - А кабатчик-то, кабатчик-то ловок,- смеялся Фотинка,- с умыслом нас остерег да и прибрал лошадок. - Что жалеть? Где найдешь, там и потеряешь,- безмятежно махнул короткой ручкой Огарий. На рассвете беглецы были уже далеко за валами тушинского лагеря.
Глава третья
Год 1609. Зима - весна
(Под Муромом. Нижний Новгород. Владимир)
1
После каленых крещенских морозов взыграли на своих резких свистелках-рожках истошные вьюги. И понеслись сломя голову во все стороны по логам и долам косматые метельные табуны, замелькали белесо, закружили, забуянили, взвихривая снежный прах. Такая неуемистая бушевала непогодь, что бывалые обозники, крестясь, поговаривали меж собой, как бы она не удержалась до самого Афанасия-ломоноса, до конца января. Альябьевские отряды напрочь увязли в снегах. Головные силы приостановились в тридцати верстах от Мурома, в большом селе Яковцеве, обочь Оки. Пережидая ненастье, ратники десятками набивались в курные избы. Накидав соломы, вповалку укладывались на полу и беспробудно похрапывали, благо дни были с заячий хвостик, а ночи - долгими и без всякого сполоху: окрест сплошь непролазь и завируха. Нюхать печный чад да вонь что стрельцу, что посадскому тяглецу в привычку. Все бы ладно, да кончились кормовые припасы для лошадей. И когда поутихло, Алябьев наказал разослать по весям за кормами обозных мужиков. Отправился и Кузьма с четверыми посадскими вкупе. - Не маловато ли нас, Минич? - заопасался один из них, робковатый и тщедушный Гаврюха.- А ну как напоремся на лиходеев! - По сугробищам-то малой кучкой ловчей уйти от погони, - успокоил его все предусмотревший Кузьма.- Да и кто, окромя нас, в такое время по округе шастать будет? Супостаты давно уж нигде носу не кажут. Увалистые долы холодно взблескивали под выплывающим из мути солнцем. По ним белыми потоками струилась поземка. А на высоких застружистых уметах радужно вспыхивала множеством мелких острых звездочек, слепила морозная пыль. Выбирая путь между заносами, Кузьма весело щурился, ласковым почмокиванием бодрил лошадь и, время от времени опираясь на луку седла, оборачивался, поглядывая, как мешкотно, но упорно тянется за ним обоз из десятка розвальней и волокуш. Любое странствие для Кузьмы было в усладу. Легко дышалось ему в дороге, ничто не сковывало и не томило, словно все худое оставалось позади, а впереди ждало только хорошее. Вот и сейчас хоть и не забывались, а все же как бы притуманивались неотвязные разладные думы последних дней. Рачительный во всяком деле Кузьма никак не мог взять в толк, почему чем дальше уходила от дома рать, тем меньше в ней оставалось согласия и пристойности. Встав под начало Алябьева, он словно бы честно вступил в долю, когда достоинство всех - и его достоинство, а чья-то неправедность укор каждому. На доброе дело поднялись и вершить его надо бы по-доброму. Однако почем зря иные из дворян и детей боярских на всем пути утеснения чинят: жгут и зорят, побивают и секут людишек, якобы все, кто на виду оказался,- сплошь воры и супостаты. Своих же мужиков из избенок на стужу выгоняют, последнюю овечку отнять - не позор. Глядя на начальных людей, некоторые стрельцы да посадские тоже озоровать принялись. Ровно тати какие, валят на свои сани всякое брошенное рухлядишко, а то и схватываются из-за неподеленной тряпицы. Чем выше чин, тем больше тащит. Один из ловких стрелецких сотников возит за собой кованые ворота от церковной ограды, куда как с добром! Обоз уж не от воинского припасу - от нахватанной утвари трещит. Неужто вовсе разбойникам уподобились? А воеводе за всем не углядеть, на всякого лихоимца управы не найти да и усердия у него на это не хватает - в избяное тепло тянет воеводу, а не на коня: свои недуги его гнетут. Коль слаба власть - велико попустительство. Когда, еще до Рождества, крепко побили тушинцев под селом Ворсмой, довольный победой Алябьев и препятствовать не стал злоумной ретивости привыкших к своеволию шереметевских молодцов: не дай бог, не угодишь - так оставят войско! Микулинцы же, вступив в село, мигом подпалили его, даже божьего храма не пощадили. Кузьма с обозниками принялись тогда добро спасать, стали иконы из горящей церкви на снег выбрасывать. И вновь Кузьме пришлось столкнуться с крутым стрелецким головой. Прямо по иконам, сбивая с них краску, подскакал он к обозникам, гневно взмахнул плетью. - Блудуете, в креста мать! Ворогу на поблажку! Али сами перекинуться к нему норовите? - Греха не хотим,- спокойно шагнув прямо под плеть, ответствовал Кузьма. Где ж святости быть без святынь? Черные хлопья пепла летели в лицо Микулину, конь отступал то ли от пыхающего пламени, то ли от сильной руки Кузьмы, пытавшегося взять его под уздцы. Не находя слов, Микулин с ненавистью взирал на крепкого и рассудительного мужика, в который раз вставшего ему поперек дороги. - Добро, - наконец угрожающе выдохнул он.-.Придет пора, сочтемся, купец! Тугой тетивой напрягся тогда Кузьма, сдерживая себя, а теперь только усмехнулся, вспомнив про запальчивую угрозу стрелецкого головы: суетны слова, молвленные сгоряча. И что Микулин! От него ли одного доводилось терпеть напраслину? Редкий из начальных и приказных чинов не отличен спесью и гордыней. Плетью обуха не перешибешь. Однако правда едина и для высших и для низших. Едина, как солнце и небо, как утеха и скорбь земные, как вот эти неоглядные снега, их запах и блеск. И Кузьма правдой не поступится. Заваленная сугробами деревенька из пяти дворов казалась давно вымершей: ни шевеления, ни звука, ни даже тропки нигде. Только над одной кровлей калачиком свивался жидкий дымок. Разметав сапогом снег с приступка, Кузьма вошел в избу. Тяжелым духом прелой соломы, смердящей затхлости и сырости пахнуло на него. Приглядевшись, он увидел перед собой при блеклом свете волокового оконца широкий кутник, на котором в соломе и тряпье недвижно лежала остролицая изможденная баба с тремя ребятишками. Услыхав стук двери, они слабо завозились, не в силах подать голос. Кузьма подошел и склонился над ними. В оспенной коросте, расцарапанные, измазанные гноем, с распухшими слипшимися глазами личики их были так страшны, что Кузьма, какой ни обладал он выдержкой, отпрянул в ужасе. У печи он заметил еще одну живую душу - тоненькую и хрупкую, в длинном грязном рубище девчушку лет двенадцати, которая только вяло глянула на него и, не отрываясь от своего дела, продолжала подбрасывать в устье на чуть мерцающие угли клочки соломы, что сразу же вспыхивали и прогорали. - Бедуете? - Погибам, - слабеньким голоском ответила девчушка, с трудом разлепив обметанные серыми струпьями губы, и подняла на Кузьму большие истомленные глаза. Они не жалобились и ни о чем не просили, в них была по-старушечьи остылая печальная покорливость. - Хозяина нету? - Нетути, сгинул. В Муром тута всех скликали. Кто не захотел - посекли. - Деревня-то пуста? - Пуста. Которы - в Муроме, а которы - в нетях. Все разбеглися. Одне мы тута, хворые. - Матка не подымается? - кивнул на кутник Кузьма. - Вечор вставала, печь топила, а ныне уж не встает, скорчило ее. Выйдя из избы, Кузьма долго молчал, захватив в кулак бороду, потом хрипловато сказал подъехавшему Гаврюхе: - Тащи-ка мой хлеб сюды. Да дров округ посмотри!.. - Ужо, Минич,- отозвался с розвальней Гаврюха, дивясь убитому виду никогда еще не терявшего степенности Кузьмы.
2
До другой деревни тащились долго. Встречались заготовщикам малые починки, но все они были безлюдны, и взять там было нечего. Проехали и мимо сгоревшего селения, где из снежных наметов сиротливо торчали черные избяные остовы. Запустение сокрушало мужиков, и седобородый угрюмый обозник Ерофей Подеев, качая облезлым меховым колпаком, говорил, что такого разора не помнит он со времен страшного черемисского нашествия, которое случилось лет тридцать назад.