Страница:
23-го февраля, в четверг, в 3 часа дня Государь прибыл в Ставку. На вокзале обычная встреча. Как и прежде, Государь ласков и приветлив. Но в наружном его виде произошла значительная перемена. Он постарел, осунулся. Стало больше седых волос, больше морщин, {285} - лицо как-то сморщилось, точно подсохло. С ним приехали министр двора и прежние лица Свиты.
Вечером, как и прежде, я был приглашен к высочайшему обеду. По одну сторону меня сидел адм. Нилов, по другую - проф. Федоров. Старик Фредерикс занимал свое обычное место, против Государя, и запивал обед вином. Дома жена и дочь, опасаясь за его здоровье, лишали его этого удовольствия. В Ставке никто не стеснял его. В конце обеда он приказал лакею подать ему фрукты. Лакей поднес на тарелке грушу.
- Это яблоко или груша? - спросил гр. Фредерикс, глядя в упор на лакея.
- Слышите! - обратился ко мне адм. Нилов. - Дожить до такого состояния, что не уметь отличить яблоко от груши... И это министр двора, первый советник Государя!.. Хорош советник?..
Когда пили кофе, я обратился к проф. Федорову:
- Я хочу задать вам, Сергей Петрович, один щекотливый вопрос. Если найдете почему-либо неудобным ответить на него, скажите прямо.
- Пожалуйста! - сказал Федоров.
- Вы, Сергей Петрович, знаете, что в вашей придворной семье я являюсь почти случайным гостем. То вы уезжаете в Царское Село, а я остаюсь здесь, то я уезжаю либо на фронт, либо в Петроград, когда вы находитесь в Ставке. Я чаще вдали от вас, чем с вами. И, однако, я начинаю задыхаться в вашей атмосфере - фальши с одной стороны, безумия - с другой. Мне страшно становится, когда я вижу, как люди с закрытыми глазами несутся к пропасти, оставаясь наружно спокойными и жизнерадостными. Но вы всегда в этой среде. Вот я и не могу понять: как это вы - человек широко образованный с прогрессивными взглядами, умный и чуткий, можете мириться со всем происходящим, как вы уживаетесь с этой средой? Еще раз повторяю: {286} если почему-либо неудобно вам ответить на мой вопрос, - пожалуйста, не отвечайте.
- Почему же не ответить? - спокойно сказал Федоров, - Не вы первый задаете мне такой вопрос. В Москве мои знакомые часто задавали его. Я коротко отвечу вам. Я - врач: лечу Алексея Николаевича, прекрасно знаю его организм, он привык ко мне, - я не имею права его оставить. Вы, может быть, думаете, что мне выгодно оставаться тут. Совсем нет! В Петрограде я зарабатывал 40 тысяч рублей в год; тут я получаю крохи. По долгу врача, а не из-за выгоды я живу здесь. Относительно же всего происходящего... Оно меня не касается... Помочь делу я бессилен...
После обеда я доложил Государю о своем намерении созвать съезды духовенства в Пскове, Минске, Бердичеве и Кишиневе и о цели этих съездов. Государь отнесся с большим сочувствием к моему желанию расшевелить духовенство для усиленной работы и разрешил мне выехать из Ставки в Псков в субботу 25 февраля.
25 февраля за завтраком я в последний раз видел своего Государя.
После приезда Государя в Ставке начали усиленно говорить о готовящихся каких-то серьезных мерах, в связи с работой Думы. Поговаривали о роспуске Думы, об усилении административных строгостей и пр. Предполагая, что подобные разговоры идут и на фронте, и что в Пскове меня начнут осаждать разными вопросами и расспросами, насколько можно придавать значение таким разговорам, я перед своим отъездом старался узнать у ген. Войекова, проф. Федорова и других лиц Свиты: не готовится ли в государственном управлении что-либо серьезное и неожиданное. Они уверяли меня, что все разговоры не имеют решительно никакого основания. И я, успокоенный ими, вечером 25-го февраля выехал из Ставки в Псков через ст. Дно.
{287} Поезд прибыл в Псков с огромным опозданием, около 9 час. веч. 26 февраля. С вокзала я проехал прямо на собрание военного духовенства и тотчас открыл заседание. На собрании присутствовало до 60 военных священников, - большинство из них военные благочинные, - и несколько ктиторов военных церквей.
Прежде всего, я поставил вопрос о настроении фронта. Ответ получился совершенно успокоительный: настроение твердое; дух войск хороший; утомления не заметно; пропаганда не достигает своей цели. Одно лишь беспокоит фронт, - это слухи о роспуске Думы. Не дай Бог, - Думу распустят, тогда нельзя поручиться, что не произойдет волнений. Когда я категорически заявил, что слухи о предстоящем роспуске Думы ни на чем не основаны, некоторые священники перекрестились, облегченно вздохнув: "Слава Богу!"
До половины 2-го ночи мы успели разрешить главные вопросы предстоявшей нам на фронте работы, и я с собрания прямо проехал на вокзал к отходившему в Петроград в 2 часа ночи поезду.
Во время нашего собрания Главнокомандующий генерал Рузский через начальника Штаба ген. Ю. Н. Данилова передал мне приглашение на другой день завтракать у него, но я отказался, так как спешил в Петроград, чтобы в понедельник, 27 февраля, принять участие в заседании Св. Синода.
В Петроград я прибыл 27 февраля в 10-м часу утра. К моему крайнему удивлению, на вокзале не оказалось ни одного извозчика, и я, оставив вещи в вагоне, с маленьким саквояжем в руках отправился с вокзала пешком. Встретившийся около Троицкого собора извозчик, к которому я обратился с просьбой довезти меня до угла Воскресенского проспекта и Фурштадтской, точно не заметив меня, молча проехал дальше. Я шел по совершенно безлюдным улицам. Стены домов и заборов {288} пестрели воззваниями командующего войсками Петроградского округа, ген. Хабалова, с призывом граждан к порядку и с угрозами забастовщикам и бунтовщикам. Тут только я понял, откуда выросли распространившиеся и в Ставке и по фронту тревожные слухи. И еще раз я подивился поразительному спокойствию и Государя, и его Свиты, не нарушенному даже начавшейся бурей.
Когда я с Бассейной ул. повернул на Знаменскую, послышались звуки Марсельезы, крики "ура", раздались ружейные выстрелы. Это с Кирочной на Знаменскую ул. выступал лейб-гвардии Волынский полк с флагами, в боевом порядке, сопровождаемый множеством народа. Одни неистово кричали, беснуясь от радости; другие плакали. Один молодой человек со слезами на глазах подбежал ко мне: "Батюшка, что же это такое?" - крикнул он. - "Доигрались до бунта!" - с горечью ответил я. Полк скоро по одному из переулков повернул на Литейный проспект. Кирочная улица около церкви Св. Косьмы и Демьяна была запружена солдатами. Посреди улицы были расставлены ружья в козлы. Подошедши, я спросил унтера: можно ли мне перейти через улицу, чтобы попасть в свой дом, находившийся рядом с церковью? Унтер очень вежливо разрешил мне, и я протискался сквозь толпу. Через минуту я был в своей квартире.
На следующий день я хотел выехать в Ставку, но из Государственной Думы мне было объявлено, что до особого распоряжения я должен оставаться в Петрограде. Что произошло в это время в Ставке, а потом во Пскове вокруг Государя, об этом много писали.
Я закончу свое повествование слышанным мною от проф. Федорова рассказом о дне отречения Государя от престола.
Роковой день 2-го марта был проведен Государем так же, как и прочие. "И бысть вечер, и бысть утро, - еще один день", - можно сказать об этом дне. Вопрос {289} об отречении Государя к этому дню уже был решен. Тем не менее, не только порядок дня, но и настроение Государя, в сравнении с обычным, как будто ни на йоту не изменилось. 2-го марта Государь встал в обычное время; потом занимался утренним туалетом, молился Богу; со свитой пил кофе, причем говорили обо всем, кроме дел государственных и переживаемых событий. Потом занятия в кабинете, прогулка, затем завтрак, Государь спокоен, разговорчив, точно ничего не происходит. Потом опять прогулка с приближенными и после нее чай.
Около 6 час. вечера Государь приглашает к себе в вагон проф. Федорова и просит присесть. Затем между ними происходит следующий разговор:
- Скажите мне, Сергей Петрович, откровенно: может ли совсем выздороветь Алексей Николаевич? - обращается Государь к проф. Федорову.
- Если ваше величество верите в чудо, то для чуда нет границ. Если же хотите знать слово науки, то я должен сказать, что наука пока не знает случаев полного исцеления от этой болезни. Может быть, лишь вопрос о продолжительности болезни. Одни из таких больных умирали в детском возрасте, другие семи лет, иные двадцати, а герцог Абруцкий дожил до 42 лет. Дальше никто не жил, - ответил проф. Федоров.
- Значит, вы считаете болезнь неизлечимой?
- Да, ваше величество!
- Ну что ж! Мы с Алексеем Николаевичем поселимся в Ливадии. Крымский климат очень благотворно действует на него, и он там, Бог даст, окрепнет.
- Выше величество ошибаетесь, если думаете, что после вашего отречения вам позволят жить с Алексеем Николаевичем, когда он станет Государем.
- Как не позволят! Этого не может быть!
- Да, не позволят, ваше величество.
{290} - Я без него жить не могу. Тогда я и за него отрекусь. Надо выяснить вопрос!
После этого были приглашены гр. Фредерикс, начальник походной канцелярии полк. Нарышкин и еще, кажется, Воейков, которые сообща разрешили вопрос в том же смысле, как говорил проф. Федоров.
Государь решил отречься и за Наследника.
В 7 ч. 30 м. вечера обед, а за обедом - обычные, совершенно спокойные разговоры, точно ничего не случилось, ничего не происходит.
В 10 час. вечера приехали Гучков и Шульгин. Государь вел с ними беседу, закончившуюся подписанием им акта отречения в пользу великого князя Михаила Александровича. В 12-м часу ночи Государь, отпустивши их обоих, вошел в столовую, где свита сидела за чаепитием.
- Как долго они (Т. е. Гучков и Шульгин.) меня задержали! - сказал Государь, обратившись к свите, и затем началась беседа о разных разностях, как вчера и третьего дня. Государь был совершенно спокоен...
{293}
XI
Царь и царица в заточении
(Эта глава написана в июле 1931 года.)
Итак, политическая слепота и непреклонная самоуверенность Императрицы Александры Федоровны, безволие, фаталистическая покорность судьбе и почти рабское подчинение Императора Николая Александровича своей жене были одною из не последних причин, приведших великое Российское государство к неслыханной катастрофе.
Но их духовные образы оказались бы незаконченными, если их рассматривать только на фоне и в пору их царственного величия и не вспомнить, какими они оказались в пору унижения и страданий, когда Российский Самодержец и его Царственная Супруга обратились в узников.
В моем собственном сознании образ Императрицы Александры Федоровны двоится, представляясь в двух совершенно различных очертаниях. Царица Александра Федоровна на троне и она же в заточении, в изгнании - это как бы две разные фигуры, во многих отношениях не похожие друг на друга.
Царица на троне - властная, настойчивая и непреклонная, царица в изгнании - смиренная и кроткая, незлобивая и покорная. Даже вера в Бога и Его святой Промысел у заточенной царицы становится иною - более спокойной, проникновенной и глубокой, нежной и чистой.
{294}
Императрица на троне
Высокая и стройная, всегда серьезная, с постоянным оттенком глубокой грусти, с выступающими на лице красноватыми пятнами, свидетельствовавшими о ее нервно-повышенном состоянии, с ее красивыми и строгими чертами лица. Впервые видевшие ее восторгались ее величием; ежедневно наблюдавшие ее не могли отказать ей в редкой царственной красоте.
Вера ее всем известна. Она горячо верила в Бога, любила Православную Церковь, тянулась к благочестию и непременно к древнему, уставному; в жизни была скромна и целомудренна.
В отношении политики она была истой монархисткой, видевшей в лице своего мужа священного Помазанника Божия. Став русской царицей, она сумела возлюбить Россию выше своей первой родины.
Она была чутка, отзывчива на людское горе и сердобольна, в устроении разных благотворительных учреждений изобретательна и настойчива. Множество новых, весьма крупных благотворительных учреждений возникли по ее инициативе, благодаря ее заботам и поддержке.
И однако, несмотря на все ее добродетели, она не снискала в России должной любви к себе.
Правда, любовь и ненависть иногда бывают слепы и пристрастны: нередки случаи, когда сверх заслуг или совсем без заслуг любят и превозносят, сверх вины и {295} даже совсем без вины ненавидят и поносят. Но тут бросается в глаза почти всеобщее нерасположение к Императрице. Российские ее родственники, лица Российского царствовавшего дома, почти все ее не любили. В последнее время в стороне от нее держалась даже родная ее сестра, благороднейшая и святая великая княгиня Елисавета Федоровна. С царицей-матерью у нее не было ладу.
Высшее общество, за незначительными исключениями, было ей враждебно. Даже среди лиц свиты она почти не имела сторонников. И это тем более обращало на себя внимание, что все лица свиты обожали Государя.
Толпа судила о ней по разным слухам и сплетням, с каждым днем разраставшимся, и в общем не питала любви к ней.
У ней было много противников и мало друзей. Нельзя скрыть того факта, что огромное большинство лучших государственных людей предреволюционного времени не было с нею. Ее окружали, вернее - около нее пресмыкались способные ползать, а не летать: лагерь ее сторонников составляли или наивные, или корыстные, лицемерные, продажные. Исключений было не так много.
Похвалы по ее адресу раздавались редко, а обвиняли ее во всем, причем нередко перетолковывались и извращались ее, действительно, чистые намерения и несомненно добрые дела. Ее восторженную веру, например, называли ханжеством, кликушеством. Когда она, заботясь о жертвах войны, следуя влечению своего христианского сердца, перенесла свои материнские заботы и на пленных германцев и австрийцев, - тотчас поползли слухи об ее тяготении к немцам, а затем и об ее измене. Ее отношение к Распутину, в чудодейственную силу и святость которого она слепо верила, вызвало нелепые, широко потом распространившиеся толки об ее нечистой связи с "старцем", в чём она совершенно не была {296} повинна. Ее обвиняли во вредном влиянии на царя, ее считали тормозом для российского прогресса и пр., и пр.
Во всех этих и многих других обвинениях было много пристрастного, одностороннего, неверного и даже нелепого. Но всё же такая, можно сказать, всеобщая неприязнь не могла быть случайной, беспричинной. Такая неприязнь без участия самой Императрицы не могла развиться.
Действительно, в настроении нашей Императрицы, в ее взглядах, в целом ее миросозерцании было много такого что отдаляло ее и от близких, и от общества, и, в известном отношении, от всего народа. Начнем с ее религиозной веры.
Императрица была очень религиозна, крепко любила Православную Церковь, старалась быть настоящей православной. Но увлекалась она той, развившейся у нас в предреволюционное время, крайней и даже болезненной формой православия, типичными особенностями которой были: ненасытная жажда знамений, пророчеств, чудес, отыскивание юродивых, чудотворцев, Святых, как носителей сверхъестественной силы.
От такой религиозности предостерегал Своих последователей Иисус Христос, когда дьявольское искушение совершить чудо отразил словами Св. Писания: "Не искушай Господа Бога твоего" (Мф. 4, 7). Опасность подобной веры воочию доказал пример Императрицы, когда, вследствие такой именно веры, выросла и внедрилась в царскую семью страшная фигура деревенского колдуна, проходимца, патологического типа - Григория Распутина, завладевшего умом и волей царицы и сыгравшего роковую роль в истории последнего царствования. Увлечение царицы Распутиным было совершенно благонамеренным, но последствия его были ужасны. Зловещая фигура Распутина высокой стеной отделила царицу от общества и расшатала ее престиж в народе, к которому, вследствие болезненного состояния, она не смогла близко подойти и которого она не сумела как следует узнать.
{297} С течением времени, в особенности в последние предреволюционные годы в характере Императрицы стали всё ярче выявляться некоторые тяжелые черты.
При всё возраставшей экзальтированной набожности, у ней, под влиянием особых политических обстоятельств и семейной обстановки, как будто всё уменьшалось смирение. Раньше Распутин, между прочим, пленил ее независимостью и смелостью своих суждений. Еще перед войной царица говорила своему духовнику: "Он (Распутин) совсем не то, что наши митрополиты и епископы. Спросишь их совета, а они в ответ: "Как угодно будет вашему величеству!" Ужель я их спрашиваю затем, чтобы узнать, что мне угодно? А Григорий Ефимович всегда свое скажет настойчиво, повелительно".
Но в последние годы самостоятельные мнения, высказывавшиеся ей открыто, вызывали ее гнев и раздражение, в особенности, если они касались заветных, уже ею решенных, вопросов. Это имело пагубные последствия: независимые в суждениях, честные и прямые люди стали сторониться от нее; льстецы и честолюбцы, люди с сожженной совестью - находить к ней доступ. Незадолго до революции у царицы создалось особое настроение. Инстинктивно чувствуя надвигающуюся грозу, она дрожит за Россию. Ее особенно пугает мысль, что злые люди хотят ограничить власть монарха. Она всё более страшится, что не сможет передать своему сыну всю царскую власть над великим и могущественным царством. Чтобы предупредить опасность, она собирается править жезлом железным, причем жезл ее обрушится на всех не согласных с нею, которых она считает крамольниками и бунтовщиками. Она уже верит только своему окружению, возглавляемому Распутиным, а других относит к своим врагам, не отличая таким образом действительных крамольников от мнимых и причисляя к первым иногда самых верных и преданных слуг царя и Родины.
{298} Царица постепенно всё дальше отходит от высшего общества, которое она считает маловерным, осуетившимся, пустым и прогнившим, от своей родни - лиц царской фамилии - и почти порывает общение с родною сестрой. Неприязнь всё усиливается. Растет обоюдная вражда. А в это самое время влияние царицы на Государя становится всё более сильным, решительным, деспотичным. Дело доходит до того, что царица собирается взять в свои руки управление Империей. В таком положении застает нас революция.
{299}
Царица-узница
Революция всё перевернула вверх дном. Российский Самодержец и его семья стали узниками, подверженными всем ужасающим случайностям своего нового положения. Прежнее всеобщее преклонение теперь сменилось пренебрежением, прежняя лесть и низкопоклонство - грубостью, насмешками и издевательствами приставленных к ним. Скоро им стали известны недоедание, голод и нищета. Возможность дикой расправы всё время висела над ними.
В этой новой удручающей обстановке быстро зреет царица и вырисовывается совсем новый ее образ. Этот новый образ ярко выступает в письмах Императрицы, написанных из заточения, а также в переписанных ее рукою выдержках из святоотеческих писаний и разных стихотворений (Изданы в Нью-Йорке в 1928 г. под названием "Скорбная памятка".). Если в письмах вылились переживания, чувства и думы царицы, то и в выдержках отразилась ее душа, соответственно настроению и стремлениям которой царица извлекала из богатейшей сокровищницы святоотеческих писаний и русской поэзии отдельные мысли и выражения.
Выдержки дают характеристику религиозных идеалов царицы, касаясь преимущественно одного вопроса: о причине, смысле и цели человеческих страданий и {300} должном отношении к ним христианина; письма же рисуют фактическое отношение несчастной царицы к своим оскорбителям, обидчикам, угнетателям, показывая, какие чувства волновали ее тогда, к чему стремилась тогда ее скорбная душа.
Каково же было тогда настроение царицы? Начну с выписанных ею слов Св. Григория Богослова: "Религия в душе человека не есть философская теория, успокаивающая ум, она для человека есть вопрос жизни и смерти, и при том вечных". Это означает, что религия должна захватывать всё существо человека: и настоящее, и будущее, и жизнь и смерть, - всё должно расцениваться человеком с религиозной точки зрения. Религия должна быть для человека не идеей, а реальностью, не отвлеченной теорией, а действительной жизнью. Дальше царица выписывает слова Кассиана Римлянина: "хорошо изучить истины небесного учения, углубить их в свое сознание, утвердиться в них духом".
Первая среди истин - бытие Бога. Главная основа религиозной жизни живая вера в Бога. "Живая вера - крепкий столп. Христос для верующего в Него такою верою - всё", - выписывает царица слова Марка Подвижника. "Душа, которая любит Бога, в Боге и в Нем едином приобретает себе успокоение", наставляет Св. Исаак Сирианин.
Христианин верует в Бога живого, бодрствующего над миром. "Веруй, приводит царица слова Аввы Дорофея, - что всё, случающееся с нами, до самого малейшего, бывает по Промыслу Божию, и тогда ты без смущения будешь переносить всё, находящее на тебя". "Без Бога ничего не бывает, подтверждает Св. Тихон Задонский, - поэтому и язык злоречивый нападает на нас по попущению Божию. Терпи, убо, что Бог посылает. Клевету слышит Бог и совесть твою знает".
В страданиях есть высший смысл. "В невольных страданиях скрыта, говорит Марк Подвижник, - {301} милость Божия, привлекающая терпящего к покаянию и избавляющая его от муки вечной". "Всё, - по слову преп. Серафима, - происходящее от Бога, мирно и полезно приводит человека к самоосуждению и смирению". Поэтому, христианин всё случающееся с ним должен принимать молчаливо, со смирением и благодарностью. "Когда придет напасть, - говорит Марк Подвижник, - не изыскивай, для чего и от чего она пришла, а ищи того, чтобы перенести ее с благодарностью Богу, без печали и без памятозлобия". "В молчании переноси, когда оскорбляет тебя враг и единому Богу открывай свое сердце... Надобно всегда терпеть и всё, что бы ни случилось, Бога ради, с благодатию" (Серафим Саровский).
Смирение и терпение - это путь христианина. "Путь Божий есть ежедневный крест" (Исаак Сир.). "Христиане должны переносить скорби и внешние, и внутренние брани, чтобы, принимая удары на себя, побеждать терпением. Таков путь христианства" (Св. Марк Вел.). "Без смирения никто не внидет в небесный чертог... Где нет смирения, там все дела наши суетны" (преп. Серафим Сар.). "Ибо великие награды и воздаяния получаются не только за то, что делаешь добро, но и за то, что терпишь зло" (Св. Иоанн Зл.). "Сеявшие со слезами будут пожинать с радостию", - учит Псалмопевец (Пс.125).
Христианин должен почерпать силу и мудрость в молитве. "Научить людей истинно молиться - значит научить их по христиански жить". "Когда молимся и Бог медлит услышать нас, то делает это к пользе нашей, дабы научить нас долготерпению, а посему, и не надобно унывать, говоря: "мы молимся и не были услышаны". "Бог знает, что человеку полезно" "Буде же Господу Богу угодно будет, чтобы человек испытал на себе болезни, то он подает ему и силу терпения" (Серафим Сар.).
Выписки из стихотворений дополняют {302} святоотеческие мысли. Страдалица ищет ответа на вопрос: зачем страдания? И находит его у поэта:
Зачем живем, зачем страдаем,
В чем смысл и тайна бытия,
Мы, ослепленные, не знаем,
От нас сокрыта цель Твоя.
Но чтоб металл возник лучистый,
Палить в огне его должно;
Но чтобы хлеб испечь душистый,
Должно быть смолото зерно.
Но в целом - горе то ж горнило...
Светлеет дух, как злато в нем,
В нем есть чудесная та сила,
Что искупленьем мы зовем...
Тайна страданий - это тайна премудрости Божией, и страдальцу остается покорно склониться перед нею.
И дум исполненный высоких и чудесных
Я горячей молюсь и слезы лью,
И мудрости земной пред мудростью небесной
Печальную ничтожность познаю.
Смерти нет - и всё живущее
Вечной жизнию живет.
Мгла исчезла, нас гнетущая,
Свет немеркнущий взойдет...
Всё друг с другом тесно связано,
Смерть рождает жизнь собой.
Всё, что здесь нам недосказано,
Мы постигнем в жизни той.
Пока же тайна не открылась, долг христианина смиряться и молчать.
Кому с небес удел суровый
Ниспослан, - перед ним смирись,
Кому назначен крест тяжелый,
Неси, надейся и молись...
{303}
Склонись пред Всемогущей Волей,
Себя сомненьем не губи
И, примирясь с тяжелой долей,
Надейся, веруй и люби.
Когда позор, проклятья
На голову спадут,
Молись ты у Распятья,
Замолкнут, побегут...
Пусть мир в ожесточеньи
Отнимет всё, - отдай
И что сказал в лишеньи
Муж Иов, - вспоминай.
У страждущего христианина есть надежда на иной мир.
Есть мир иной - мир упований,
Где успокоится наш дух.
Когда же, скорбей и мук пройдя через горнило,
Свой путь она (душа) свершит, нетронута, чиста
Она вернется в край, где блещут лишь светила,
Живут лишь истина, добро и красота.
Все, кто в жизни жестоко страдали,
Там найдут безмятежный приют,
Позабудут земные печали,
От ударов судьбы отдохнут.
Пока же страдалица находит радость и в страданиях.
Я радуюсь тому, что все страданья жизни,
Вся боль душевных мук и тяжкого креста,
Достойным сделают меня иной отчизны
И сопричастником Христа.
Страдания всё же переполняют душу царицы. Ее мысли то устремлялись к страдающей России, то останавливались на собственной семье. Неизвестность {304} будущего мучила ее. И царица 12 января 1918 года взывает к Божией Матери:
Вечером, как и прежде, я был приглашен к высочайшему обеду. По одну сторону меня сидел адм. Нилов, по другую - проф. Федоров. Старик Фредерикс занимал свое обычное место, против Государя, и запивал обед вином. Дома жена и дочь, опасаясь за его здоровье, лишали его этого удовольствия. В Ставке никто не стеснял его. В конце обеда он приказал лакею подать ему фрукты. Лакей поднес на тарелке грушу.
- Это яблоко или груша? - спросил гр. Фредерикс, глядя в упор на лакея.
- Слышите! - обратился ко мне адм. Нилов. - Дожить до такого состояния, что не уметь отличить яблоко от груши... И это министр двора, первый советник Государя!.. Хорош советник?..
Когда пили кофе, я обратился к проф. Федорову:
- Я хочу задать вам, Сергей Петрович, один щекотливый вопрос. Если найдете почему-либо неудобным ответить на него, скажите прямо.
- Пожалуйста! - сказал Федоров.
- Вы, Сергей Петрович, знаете, что в вашей придворной семье я являюсь почти случайным гостем. То вы уезжаете в Царское Село, а я остаюсь здесь, то я уезжаю либо на фронт, либо в Петроград, когда вы находитесь в Ставке. Я чаще вдали от вас, чем с вами. И, однако, я начинаю задыхаться в вашей атмосфере - фальши с одной стороны, безумия - с другой. Мне страшно становится, когда я вижу, как люди с закрытыми глазами несутся к пропасти, оставаясь наружно спокойными и жизнерадостными. Но вы всегда в этой среде. Вот я и не могу понять: как это вы - человек широко образованный с прогрессивными взглядами, умный и чуткий, можете мириться со всем происходящим, как вы уживаетесь с этой средой? Еще раз повторяю: {286} если почему-либо неудобно вам ответить на мой вопрос, - пожалуйста, не отвечайте.
- Почему же не ответить? - спокойно сказал Федоров, - Не вы первый задаете мне такой вопрос. В Москве мои знакомые часто задавали его. Я коротко отвечу вам. Я - врач: лечу Алексея Николаевича, прекрасно знаю его организм, он привык ко мне, - я не имею права его оставить. Вы, может быть, думаете, что мне выгодно оставаться тут. Совсем нет! В Петрограде я зарабатывал 40 тысяч рублей в год; тут я получаю крохи. По долгу врача, а не из-за выгоды я живу здесь. Относительно же всего происходящего... Оно меня не касается... Помочь делу я бессилен...
После обеда я доложил Государю о своем намерении созвать съезды духовенства в Пскове, Минске, Бердичеве и Кишиневе и о цели этих съездов. Государь отнесся с большим сочувствием к моему желанию расшевелить духовенство для усиленной работы и разрешил мне выехать из Ставки в Псков в субботу 25 февраля.
25 февраля за завтраком я в последний раз видел своего Государя.
После приезда Государя в Ставке начали усиленно говорить о готовящихся каких-то серьезных мерах, в связи с работой Думы. Поговаривали о роспуске Думы, об усилении административных строгостей и пр. Предполагая, что подобные разговоры идут и на фронте, и что в Пскове меня начнут осаждать разными вопросами и расспросами, насколько можно придавать значение таким разговорам, я перед своим отъездом старался узнать у ген. Войекова, проф. Федорова и других лиц Свиты: не готовится ли в государственном управлении что-либо серьезное и неожиданное. Они уверяли меня, что все разговоры не имеют решительно никакого основания. И я, успокоенный ими, вечером 25-го февраля выехал из Ставки в Псков через ст. Дно.
{287} Поезд прибыл в Псков с огромным опозданием, около 9 час. веч. 26 февраля. С вокзала я проехал прямо на собрание военного духовенства и тотчас открыл заседание. На собрании присутствовало до 60 военных священников, - большинство из них военные благочинные, - и несколько ктиторов военных церквей.
Прежде всего, я поставил вопрос о настроении фронта. Ответ получился совершенно успокоительный: настроение твердое; дух войск хороший; утомления не заметно; пропаганда не достигает своей цели. Одно лишь беспокоит фронт, - это слухи о роспуске Думы. Не дай Бог, - Думу распустят, тогда нельзя поручиться, что не произойдет волнений. Когда я категорически заявил, что слухи о предстоящем роспуске Думы ни на чем не основаны, некоторые священники перекрестились, облегченно вздохнув: "Слава Богу!"
До половины 2-го ночи мы успели разрешить главные вопросы предстоявшей нам на фронте работы, и я с собрания прямо проехал на вокзал к отходившему в Петроград в 2 часа ночи поезду.
Во время нашего собрания Главнокомандующий генерал Рузский через начальника Штаба ген. Ю. Н. Данилова передал мне приглашение на другой день завтракать у него, но я отказался, так как спешил в Петроград, чтобы в понедельник, 27 февраля, принять участие в заседании Св. Синода.
В Петроград я прибыл 27 февраля в 10-м часу утра. К моему крайнему удивлению, на вокзале не оказалось ни одного извозчика, и я, оставив вещи в вагоне, с маленьким саквояжем в руках отправился с вокзала пешком. Встретившийся около Троицкого собора извозчик, к которому я обратился с просьбой довезти меня до угла Воскресенского проспекта и Фурштадтской, точно не заметив меня, молча проехал дальше. Я шел по совершенно безлюдным улицам. Стены домов и заборов {288} пестрели воззваниями командующего войсками Петроградского округа, ген. Хабалова, с призывом граждан к порядку и с угрозами забастовщикам и бунтовщикам. Тут только я понял, откуда выросли распространившиеся и в Ставке и по фронту тревожные слухи. И еще раз я подивился поразительному спокойствию и Государя, и его Свиты, не нарушенному даже начавшейся бурей.
Когда я с Бассейной ул. повернул на Знаменскую, послышались звуки Марсельезы, крики "ура", раздались ружейные выстрелы. Это с Кирочной на Знаменскую ул. выступал лейб-гвардии Волынский полк с флагами, в боевом порядке, сопровождаемый множеством народа. Одни неистово кричали, беснуясь от радости; другие плакали. Один молодой человек со слезами на глазах подбежал ко мне: "Батюшка, что же это такое?" - крикнул он. - "Доигрались до бунта!" - с горечью ответил я. Полк скоро по одному из переулков повернул на Литейный проспект. Кирочная улица около церкви Св. Косьмы и Демьяна была запружена солдатами. Посреди улицы были расставлены ружья в козлы. Подошедши, я спросил унтера: можно ли мне перейти через улицу, чтобы попасть в свой дом, находившийся рядом с церковью? Унтер очень вежливо разрешил мне, и я протискался сквозь толпу. Через минуту я был в своей квартире.
На следующий день я хотел выехать в Ставку, но из Государственной Думы мне было объявлено, что до особого распоряжения я должен оставаться в Петрограде. Что произошло в это время в Ставке, а потом во Пскове вокруг Государя, об этом много писали.
Я закончу свое повествование слышанным мною от проф. Федорова рассказом о дне отречения Государя от престола.
Роковой день 2-го марта был проведен Государем так же, как и прочие. "И бысть вечер, и бысть утро, - еще один день", - можно сказать об этом дне. Вопрос {289} об отречении Государя к этому дню уже был решен. Тем не менее, не только порядок дня, но и настроение Государя, в сравнении с обычным, как будто ни на йоту не изменилось. 2-го марта Государь встал в обычное время; потом занимался утренним туалетом, молился Богу; со свитой пил кофе, причем говорили обо всем, кроме дел государственных и переживаемых событий. Потом занятия в кабинете, прогулка, затем завтрак, Государь спокоен, разговорчив, точно ничего не происходит. Потом опять прогулка с приближенными и после нее чай.
Около 6 час. вечера Государь приглашает к себе в вагон проф. Федорова и просит присесть. Затем между ними происходит следующий разговор:
- Скажите мне, Сергей Петрович, откровенно: может ли совсем выздороветь Алексей Николаевич? - обращается Государь к проф. Федорову.
- Если ваше величество верите в чудо, то для чуда нет границ. Если же хотите знать слово науки, то я должен сказать, что наука пока не знает случаев полного исцеления от этой болезни. Может быть, лишь вопрос о продолжительности болезни. Одни из таких больных умирали в детском возрасте, другие семи лет, иные двадцати, а герцог Абруцкий дожил до 42 лет. Дальше никто не жил, - ответил проф. Федоров.
- Значит, вы считаете болезнь неизлечимой?
- Да, ваше величество!
- Ну что ж! Мы с Алексеем Николаевичем поселимся в Ливадии. Крымский климат очень благотворно действует на него, и он там, Бог даст, окрепнет.
- Выше величество ошибаетесь, если думаете, что после вашего отречения вам позволят жить с Алексеем Николаевичем, когда он станет Государем.
- Как не позволят! Этого не может быть!
- Да, не позволят, ваше величество.
{290} - Я без него жить не могу. Тогда я и за него отрекусь. Надо выяснить вопрос!
После этого были приглашены гр. Фредерикс, начальник походной канцелярии полк. Нарышкин и еще, кажется, Воейков, которые сообща разрешили вопрос в том же смысле, как говорил проф. Федоров.
Государь решил отречься и за Наследника.
В 7 ч. 30 м. вечера обед, а за обедом - обычные, совершенно спокойные разговоры, точно ничего не случилось, ничего не происходит.
В 10 час. вечера приехали Гучков и Шульгин. Государь вел с ними беседу, закончившуюся подписанием им акта отречения в пользу великого князя Михаила Александровича. В 12-м часу ночи Государь, отпустивши их обоих, вошел в столовую, где свита сидела за чаепитием.
- Как долго они (Т. е. Гучков и Шульгин.) меня задержали! - сказал Государь, обратившись к свите, и затем началась беседа о разных разностях, как вчера и третьего дня. Государь был совершенно спокоен...
{293}
XI
Царь и царица в заточении
(Эта глава написана в июле 1931 года.)
Итак, политическая слепота и непреклонная самоуверенность Императрицы Александры Федоровны, безволие, фаталистическая покорность судьбе и почти рабское подчинение Императора Николая Александровича своей жене были одною из не последних причин, приведших великое Российское государство к неслыханной катастрофе.
Но их духовные образы оказались бы незаконченными, если их рассматривать только на фоне и в пору их царственного величия и не вспомнить, какими они оказались в пору унижения и страданий, когда Российский Самодержец и его Царственная Супруга обратились в узников.
В моем собственном сознании образ Императрицы Александры Федоровны двоится, представляясь в двух совершенно различных очертаниях. Царица Александра Федоровна на троне и она же в заточении, в изгнании - это как бы две разные фигуры, во многих отношениях не похожие друг на друга.
Царица на троне - властная, настойчивая и непреклонная, царица в изгнании - смиренная и кроткая, незлобивая и покорная. Даже вера в Бога и Его святой Промысел у заточенной царицы становится иною - более спокойной, проникновенной и глубокой, нежной и чистой.
{294}
Императрица на троне
Высокая и стройная, всегда серьезная, с постоянным оттенком глубокой грусти, с выступающими на лице красноватыми пятнами, свидетельствовавшими о ее нервно-повышенном состоянии, с ее красивыми и строгими чертами лица. Впервые видевшие ее восторгались ее величием; ежедневно наблюдавшие ее не могли отказать ей в редкой царственной красоте.
Вера ее всем известна. Она горячо верила в Бога, любила Православную Церковь, тянулась к благочестию и непременно к древнему, уставному; в жизни была скромна и целомудренна.
В отношении политики она была истой монархисткой, видевшей в лице своего мужа священного Помазанника Божия. Став русской царицей, она сумела возлюбить Россию выше своей первой родины.
Она была чутка, отзывчива на людское горе и сердобольна, в устроении разных благотворительных учреждений изобретательна и настойчива. Множество новых, весьма крупных благотворительных учреждений возникли по ее инициативе, благодаря ее заботам и поддержке.
И однако, несмотря на все ее добродетели, она не снискала в России должной любви к себе.
Правда, любовь и ненависть иногда бывают слепы и пристрастны: нередки случаи, когда сверх заслуг или совсем без заслуг любят и превозносят, сверх вины и {295} даже совсем без вины ненавидят и поносят. Но тут бросается в глаза почти всеобщее нерасположение к Императрице. Российские ее родственники, лица Российского царствовавшего дома, почти все ее не любили. В последнее время в стороне от нее держалась даже родная ее сестра, благороднейшая и святая великая княгиня Елисавета Федоровна. С царицей-матерью у нее не было ладу.
Высшее общество, за незначительными исключениями, было ей враждебно. Даже среди лиц свиты она почти не имела сторонников. И это тем более обращало на себя внимание, что все лица свиты обожали Государя.
Толпа судила о ней по разным слухам и сплетням, с каждым днем разраставшимся, и в общем не питала любви к ней.
У ней было много противников и мало друзей. Нельзя скрыть того факта, что огромное большинство лучших государственных людей предреволюционного времени не было с нею. Ее окружали, вернее - около нее пресмыкались способные ползать, а не летать: лагерь ее сторонников составляли или наивные, или корыстные, лицемерные, продажные. Исключений было не так много.
Похвалы по ее адресу раздавались редко, а обвиняли ее во всем, причем нередко перетолковывались и извращались ее, действительно, чистые намерения и несомненно добрые дела. Ее восторженную веру, например, называли ханжеством, кликушеством. Когда она, заботясь о жертвах войны, следуя влечению своего христианского сердца, перенесла свои материнские заботы и на пленных германцев и австрийцев, - тотчас поползли слухи об ее тяготении к немцам, а затем и об ее измене. Ее отношение к Распутину, в чудодейственную силу и святость которого она слепо верила, вызвало нелепые, широко потом распространившиеся толки об ее нечистой связи с "старцем", в чём она совершенно не была {296} повинна. Ее обвиняли во вредном влиянии на царя, ее считали тормозом для российского прогресса и пр., и пр.
Во всех этих и многих других обвинениях было много пристрастного, одностороннего, неверного и даже нелепого. Но всё же такая, можно сказать, всеобщая неприязнь не могла быть случайной, беспричинной. Такая неприязнь без участия самой Императрицы не могла развиться.
Действительно, в настроении нашей Императрицы, в ее взглядах, в целом ее миросозерцании было много такого что отдаляло ее и от близких, и от общества, и, в известном отношении, от всего народа. Начнем с ее религиозной веры.
Императрица была очень религиозна, крепко любила Православную Церковь, старалась быть настоящей православной. Но увлекалась она той, развившейся у нас в предреволюционное время, крайней и даже болезненной формой православия, типичными особенностями которой были: ненасытная жажда знамений, пророчеств, чудес, отыскивание юродивых, чудотворцев, Святых, как носителей сверхъестественной силы.
От такой религиозности предостерегал Своих последователей Иисус Христос, когда дьявольское искушение совершить чудо отразил словами Св. Писания: "Не искушай Господа Бога твоего" (Мф. 4, 7). Опасность подобной веры воочию доказал пример Императрицы, когда, вследствие такой именно веры, выросла и внедрилась в царскую семью страшная фигура деревенского колдуна, проходимца, патологического типа - Григория Распутина, завладевшего умом и волей царицы и сыгравшего роковую роль в истории последнего царствования. Увлечение царицы Распутиным было совершенно благонамеренным, но последствия его были ужасны. Зловещая фигура Распутина высокой стеной отделила царицу от общества и расшатала ее престиж в народе, к которому, вследствие болезненного состояния, она не смогла близко подойти и которого она не сумела как следует узнать.
{297} С течением времени, в особенности в последние предреволюционные годы в характере Императрицы стали всё ярче выявляться некоторые тяжелые черты.
При всё возраставшей экзальтированной набожности, у ней, под влиянием особых политических обстоятельств и семейной обстановки, как будто всё уменьшалось смирение. Раньше Распутин, между прочим, пленил ее независимостью и смелостью своих суждений. Еще перед войной царица говорила своему духовнику: "Он (Распутин) совсем не то, что наши митрополиты и епископы. Спросишь их совета, а они в ответ: "Как угодно будет вашему величеству!" Ужель я их спрашиваю затем, чтобы узнать, что мне угодно? А Григорий Ефимович всегда свое скажет настойчиво, повелительно".
Но в последние годы самостоятельные мнения, высказывавшиеся ей открыто, вызывали ее гнев и раздражение, в особенности, если они касались заветных, уже ею решенных, вопросов. Это имело пагубные последствия: независимые в суждениях, честные и прямые люди стали сторониться от нее; льстецы и честолюбцы, люди с сожженной совестью - находить к ней доступ. Незадолго до революции у царицы создалось особое настроение. Инстинктивно чувствуя надвигающуюся грозу, она дрожит за Россию. Ее особенно пугает мысль, что злые люди хотят ограничить власть монарха. Она всё более страшится, что не сможет передать своему сыну всю царскую власть над великим и могущественным царством. Чтобы предупредить опасность, она собирается править жезлом железным, причем жезл ее обрушится на всех не согласных с нею, которых она считает крамольниками и бунтовщиками. Она уже верит только своему окружению, возглавляемому Распутиным, а других относит к своим врагам, не отличая таким образом действительных крамольников от мнимых и причисляя к первым иногда самых верных и преданных слуг царя и Родины.
{298} Царица постепенно всё дальше отходит от высшего общества, которое она считает маловерным, осуетившимся, пустым и прогнившим, от своей родни - лиц царской фамилии - и почти порывает общение с родною сестрой. Неприязнь всё усиливается. Растет обоюдная вражда. А в это самое время влияние царицы на Государя становится всё более сильным, решительным, деспотичным. Дело доходит до того, что царица собирается взять в свои руки управление Империей. В таком положении застает нас революция.
{299}
Царица-узница
Революция всё перевернула вверх дном. Российский Самодержец и его семья стали узниками, подверженными всем ужасающим случайностям своего нового положения. Прежнее всеобщее преклонение теперь сменилось пренебрежением, прежняя лесть и низкопоклонство - грубостью, насмешками и издевательствами приставленных к ним. Скоро им стали известны недоедание, голод и нищета. Возможность дикой расправы всё время висела над ними.
В этой новой удручающей обстановке быстро зреет царица и вырисовывается совсем новый ее образ. Этот новый образ ярко выступает в письмах Императрицы, написанных из заточения, а также в переписанных ее рукою выдержках из святоотеческих писаний и разных стихотворений (Изданы в Нью-Йорке в 1928 г. под названием "Скорбная памятка".). Если в письмах вылились переживания, чувства и думы царицы, то и в выдержках отразилась ее душа, соответственно настроению и стремлениям которой царица извлекала из богатейшей сокровищницы святоотеческих писаний и русской поэзии отдельные мысли и выражения.
Выдержки дают характеристику религиозных идеалов царицы, касаясь преимущественно одного вопроса: о причине, смысле и цели человеческих страданий и {300} должном отношении к ним христианина; письма же рисуют фактическое отношение несчастной царицы к своим оскорбителям, обидчикам, угнетателям, показывая, какие чувства волновали ее тогда, к чему стремилась тогда ее скорбная душа.
Каково же было тогда настроение царицы? Начну с выписанных ею слов Св. Григория Богослова: "Религия в душе человека не есть философская теория, успокаивающая ум, она для человека есть вопрос жизни и смерти, и при том вечных". Это означает, что религия должна захватывать всё существо человека: и настоящее, и будущее, и жизнь и смерть, - всё должно расцениваться человеком с религиозной точки зрения. Религия должна быть для человека не идеей, а реальностью, не отвлеченной теорией, а действительной жизнью. Дальше царица выписывает слова Кассиана Римлянина: "хорошо изучить истины небесного учения, углубить их в свое сознание, утвердиться в них духом".
Первая среди истин - бытие Бога. Главная основа религиозной жизни живая вера в Бога. "Живая вера - крепкий столп. Христос для верующего в Него такою верою - всё", - выписывает царица слова Марка Подвижника. "Душа, которая любит Бога, в Боге и в Нем едином приобретает себе успокоение", наставляет Св. Исаак Сирианин.
Христианин верует в Бога живого, бодрствующего над миром. "Веруй, приводит царица слова Аввы Дорофея, - что всё, случающееся с нами, до самого малейшего, бывает по Промыслу Божию, и тогда ты без смущения будешь переносить всё, находящее на тебя". "Без Бога ничего не бывает, подтверждает Св. Тихон Задонский, - поэтому и язык злоречивый нападает на нас по попущению Божию. Терпи, убо, что Бог посылает. Клевету слышит Бог и совесть твою знает".
В страданиях есть высший смысл. "В невольных страданиях скрыта, говорит Марк Подвижник, - {301} милость Божия, привлекающая терпящего к покаянию и избавляющая его от муки вечной". "Всё, - по слову преп. Серафима, - происходящее от Бога, мирно и полезно приводит человека к самоосуждению и смирению". Поэтому, христианин всё случающееся с ним должен принимать молчаливо, со смирением и благодарностью. "Когда придет напасть, - говорит Марк Подвижник, - не изыскивай, для чего и от чего она пришла, а ищи того, чтобы перенести ее с благодарностью Богу, без печали и без памятозлобия". "В молчании переноси, когда оскорбляет тебя враг и единому Богу открывай свое сердце... Надобно всегда терпеть и всё, что бы ни случилось, Бога ради, с благодатию" (Серафим Саровский).
Смирение и терпение - это путь христианина. "Путь Божий есть ежедневный крест" (Исаак Сир.). "Христиане должны переносить скорби и внешние, и внутренние брани, чтобы, принимая удары на себя, побеждать терпением. Таков путь христианства" (Св. Марк Вел.). "Без смирения никто не внидет в небесный чертог... Где нет смирения, там все дела наши суетны" (преп. Серафим Сар.). "Ибо великие награды и воздаяния получаются не только за то, что делаешь добро, но и за то, что терпишь зло" (Св. Иоанн Зл.). "Сеявшие со слезами будут пожинать с радостию", - учит Псалмопевец (Пс.125).
Христианин должен почерпать силу и мудрость в молитве. "Научить людей истинно молиться - значит научить их по христиански жить". "Когда молимся и Бог медлит услышать нас, то делает это к пользе нашей, дабы научить нас долготерпению, а посему, и не надобно унывать, говоря: "мы молимся и не были услышаны". "Бог знает, что человеку полезно" "Буде же Господу Богу угодно будет, чтобы человек испытал на себе болезни, то он подает ему и силу терпения" (Серафим Сар.).
Выписки из стихотворений дополняют {302} святоотеческие мысли. Страдалица ищет ответа на вопрос: зачем страдания? И находит его у поэта:
Зачем живем, зачем страдаем,
В чем смысл и тайна бытия,
Мы, ослепленные, не знаем,
От нас сокрыта цель Твоя.
Но чтоб металл возник лучистый,
Палить в огне его должно;
Но чтобы хлеб испечь душистый,
Должно быть смолото зерно.
Но в целом - горе то ж горнило...
Светлеет дух, как злато в нем,
В нем есть чудесная та сила,
Что искупленьем мы зовем...
Тайна страданий - это тайна премудрости Божией, и страдальцу остается покорно склониться перед нею.
И дум исполненный высоких и чудесных
Я горячей молюсь и слезы лью,
И мудрости земной пред мудростью небесной
Печальную ничтожность познаю.
Смерти нет - и всё живущее
Вечной жизнию живет.
Мгла исчезла, нас гнетущая,
Свет немеркнущий взойдет...
Всё друг с другом тесно связано,
Смерть рождает жизнь собой.
Всё, что здесь нам недосказано,
Мы постигнем в жизни той.
Пока же тайна не открылась, долг христианина смиряться и молчать.
Кому с небес удел суровый
Ниспослан, - перед ним смирись,
Кому назначен крест тяжелый,
Неси, надейся и молись...
{303}
Склонись пред Всемогущей Волей,
Себя сомненьем не губи
И, примирясь с тяжелой долей,
Надейся, веруй и люби.
Когда позор, проклятья
На голову спадут,
Молись ты у Распятья,
Замолкнут, побегут...
Пусть мир в ожесточеньи
Отнимет всё, - отдай
И что сказал в лишеньи
Муж Иов, - вспоминай.
У страждущего христианина есть надежда на иной мир.
Есть мир иной - мир упований,
Где успокоится наш дух.
Когда же, скорбей и мук пройдя через горнило,
Свой путь она (душа) свершит, нетронута, чиста
Она вернется в край, где блещут лишь светила,
Живут лишь истина, добро и красота.
Все, кто в жизни жестоко страдали,
Там найдут безмятежный приют,
Позабудут земные печали,
От ударов судьбы отдохнут.
Пока же страдалица находит радость и в страданиях.
Я радуюсь тому, что все страданья жизни,
Вся боль душевных мук и тяжкого креста,
Достойным сделают меня иной отчизны
И сопричастником Христа.
Страдания всё же переполняют душу царицы. Ее мысли то устремлялись к страдающей России, то останавливались на собственной семье. Неизвестность {304} будущего мучила ее. И царица 12 января 1918 года взывает к Божией Матери: