Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод: С.Степанов
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------
СОНЕТЫ ШЕКСПИРА
Первое упоминание о сонетах Шекспира обнаружено в книге Фрэнсиса Мереза
"Сокровищница Умов" (Palladis Tamina: Wits Tresury) (1598). В разделе
"Рассуждение о наших английских поэтах" Мерез так пишет о Шекспире: "Подобно
тому как считали, что душа Эвфорба жила в Пифагоре, так сладостный,
остроумный дух Овидия живет в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чем
свидетельствуют его "Венера и Адонис", его "Лукреция", его сладостные
сонеты, распространенные среди его близких друзей... Подобно тому как Эпий
Столло сказал, что если бы музы говорили по-латыни, они бы стали говорить
языком Плавта, так и я считаю, что музы, владей они английским, стали бы
говорить изящными фразами Шекспира". Надо полагать, что Мерез принадлежал к
этому "кругу близких друзей" Шекспира, так какой упоминает его "сладостные
сонеты", которые были опубликованы лишь одиннадцать лет спустя - в 1609 г.
Более того, приводя список драматических произведений Шекспира, он упоминает
и те пьесы, которые увидели свет лишь двадцать пять лет спустя - в "Великом
фолио" (1623).
В следующем, 1599 г. издатель Джатгард выпускает в свет книгу
стихотворений "Страстный пилигрим" с именем Шекспира на титульном листе.
Однако считается, что перу Шекспира принадлежит лишь пять из двадцати
стихотворении, в том числе и два сонета, которые теперь известны под
номерами 138 и 144. Полагают, что некоторые стихотворения из этого сборника
принадлежат перу других поэтов - Барнфилда, Марло, Рэли. Таким образом, нет
сомнений, что Джатгард выпустил своего "Страстного пилигрима" без ведома
самого Шекспира.
Эти факты свидетельствуют о том, что к 1598 г. изрядная часть (есть
основания полагать, что не все) сонетов была уже написана. Сонеты ходили в
списках в кругу близких друзей, но Шекспир - почему-то не желал их
публиковать - ни под своим именем, ни анонимно (как это он делал с пьесами),
хотя Сонеты того явно заслуживали.
Лишь в 1609 г. издатель Томас Торп выпустила свет книгу сонетов
Шекспира, которая так и называлась - "Шекспировы Сонеты" (Shake-speares
Sonnets) - 154 сонета. Большинство комментаторов полагают, что и это издание
было произведено без ведома и участия автора, о чем, по их мнению,
сбидетельствуст большое количество опечаток в отличие от безукоризненно
изданных двух первых поэм Шекспира - "Венера и Адонис" и "Обесчещенная
Лукреция". Кроме того, в 1640 г. некий издатель Джон Бенсон (все это
подозрительно смахивает на Вена Джонсона, который, правда, умер за три года
до этого издания) опубликовал сонеты в совершенно ином (как считается,
"произвольном") порядке, сгруппированными тематически, причем восемь сонетов
были вообще опущены. Заметим, что в течение тридцати лет между двумя этими
изданиями Сонеты ни разу больше не публиковались. Можно Предположить, что
автор категорически препятствовал этому при жизни, а кто-то (интересно кто?)
препятствовал этому и после смерти Шекспира, который, как известно, умер в
1616 г. Доводы шекспироведов, мол, "Сонеты" не отвечали вкусам читающей
публики, малоубедительны. Как бы то ни было, и по сей день достоверно не
установлено, насколько эти два издания "Сонетов" соответствуют истинному
замыслу автора как по своему составу, так и по порядку их следования.
А вот в XVIII в. вкусы читающей публики, ориентированной на классицизм,
действительно изменились, и в 1793 г. Джордж Стивене, один из лучших
знатоков Шекспира, издавая его сочинения, писал следующее: "Мы не
перепечатали "Сонетов" и других лирических произведений Шекспира, потому что
даже самое строгое постановление парламента не расположит читателей в их
пользу... Если бы Шекспир не написал ничего, кроме этих произведений, его
имя было бы так же мало известно теперь, как имя Томаса Уотсона, более
старинного и гораздо более изящного сонетиста".
Тем не менее уже вскоре поэты-романтики отзывались о Шекспире
совершенно иначе. Кольридж пишет, что "Шекспир обладал если не всеми, то
главными признаками поэта - глубиной чувства и утонченным пониманием красоты
как в ее внешних формах, доступных зрению, так и в сладкозвучной
мелодичности, воспринимаемой слухом". А Джон Ките в письме к другу в 1817 г.
признается: "Я взял с собой три книги, одна из них - лирика Шекспира.
Никогда прежде я не находил столько красот в "Сонетах", они полны прекрасных
вещей, сказанных как бы непреднамеренно, и отличаются глубиной поэтических
оборотов".
С легкой руки поэтов-романтиков "Сонеты" прочно вошли в читательский
обиход и снискали всеобщую любовь. В наши дни едва ли кто-нибудь возьмется
утверждать, что по своим. художественным достоинствам Сонеты стоят ниже,
чем, скажем, "Гамлет" или "Двенадцатая ночь".
И естественно. Сонеты стали усиленно изучать и комментировать. Интерес
к ним тем более велик, что о самом Шекспире как о личности, о самом Великом
Барде, известно не так уж и много. Ведь нет ни его рукописей, ни дневников,
ни писем, ни даже воспоминаний о нем его современников, что само по себе
вызывает удивление. Исследователи надеялись найти в Сонетах, как это обычно
бывает и с другими лирическими стихами, какие-либо свидетельства о личности
автора, о его биографии, привычках и пристрастаях. Объем филологических
работ о Сонетах ныне огромен и постоянно растет, однако все эти поиски
трудно назвать успешными, хотя они и невполне бесплодны.
Как бы то ни было, по общему мнению. Сонеты обращены к двум людям -
Белокурому другу и Смуглой леди. Считается, что сонеты 1-126 обращены к
возлюбленному другу, а сонеты 127-154 обращены к возлюбленной даме. Кто они?
Однозначного ответа нет. .
Свое издание Сонетов 1609 г. Торп сопроводил следующим посвящением:
"Тому . единственному .
кому . обязаны . своим . появлением
нижеследующие . сонеты .
мистеру W. Н. всякого . счастья .
и . вечной . жизни .
обещанной .
ему.
нашим . бессмертным . поэтом .
желает . доброжелатель .
рискнувший . издать . их.
в свет .
Т. Т.".
Вот такое посвящение, на отдельной странице, причем вот с такими
точками между почти всеми словами. Кто этот загадочный "мистер W. Н."?
Некоторые ученые считают, что это Генри Ризли (Henry Wriothesley) граф
Сауттемптон, которое Шекспир посвятил две свои первые поэмы и в посвящении
обещал посвятить ему и другие свои произведения. Однако больше никаких
посвящений Саутгемптону Шекспир не делает. Да и инициалы W. Н. годятся для
Генри Ризли лишь с перестановкой. Кроме того, сонеты 135 и 136 дают
некоторые основания полагать, что друга зовут Уильям (Will).
Куда более правдоподобным и распространенным является мнение, что за
инициалами W. Н. скрыто имя Уильяма Герберта граф" Пембрука, который в 1609
г. был лордом-камергером при дворе короля Якова и, видимо, мог позволить
себе действовать против воли автора, не желавшего публиковать свои сонеты.
Однако твердых доказательств у шекспироведов нет и на этот счет.
На роль Смуглой леди ученые предлагали несколько кандидатур. В случае с
Саутгемптоном - это Елизавета Верной, которая вскоре -стала женой графа, а в
случае с Пембруком - это придворная дама Мэри Фиттон, которая была его
любовницей. Также предлагалась кандидатура Эмилии Лэньер, дамы "не самого
тяжелого поведения". Однако и на этот счет достоверных сведений нет.
Кроме того, в "Сонетах" имеется еще одно "действующее лицо" -
поэт-соперник. Однако и его имя установить не удалось. Одни ученые полагают,
что это Чапмен, другие - Марло.
В условиях подобной неопределенности оказывается не так-то просто
истолковать тот или иной сонет, то или иное "темное место". Как бы то ни
было, исследование "Сонетов" продолжается и последнее слово здесь еще далеко
не сказано. И с этой неопределенностью приходится мириться. Вот какую
"формулу смирения" предлагает выдающийся советский шекспировед А. Аникст:
"Лирический герой поэзии не может быть без оговорок приравнен к личности
автора. Здесь перед нами не портрет поэта, каким он представал своим близким
в повседневном быту. Но способность открыть в процессе творчества высокие
душевные способности человека доступна только людям, обладающим прекрасными
духовными качествами. Вот почему если стихи Шекспира не автобиографичны в
прямом смысле, все же они очень много говорят нам о том, каким человеком был
их автор".
Надо признать, что формула эта туманна и неполна логически. А что если
все-таки стихи Шекспира автобиографичны? Что тогда? Наш академик хранит
целомудренное молчание. Сказать ему нечего. Впрочем, вот уже четыреста лет
ответом на этот вопрос звучит молчание...
В России интерес к творчеству Шекспира и его "Сонетам" возникает в
первой половине XIX в. В 1842 г. В.П.Боткин, анализируя "Сонеты", пишет в
"Отечественных записках", что они "дополняют то, что относительно внутренней
настроенности Шекспира нельзя узнать из его драм". Первые попытки
художественного перевода отдельных сонетов сделали Ив.Мамуна и Д.Аверкиев,
однако у них мало что получилось. По-настоящему с "Сонетами" русского
читателя познакомил Н.Гербель, сделав полный их перевод (1880). Однако в
эстетическом плане перевод оказался слабым и был встречен критикой
недоброжелательно. В 1904 г. вышло в свет полное собрание сочинений Шекспира
под редакцией С.Венгерова, включавшее полный перевод "Сонетов", выполненный
русскими поэтами-переводчиками, в том числе Н.Гербелем, А.Федоровым,
Ив.Мамуной, В.Лихачевым, Ф.Червинским, Н.Холодковским, К.Случевским. В итоге
получилось то, что принято называть "лоскутным одеялом", т. е. полный
разнобой в эстетическом понимании и техническом исполнении. Следующим шагом
в "освоении" "Сонетов" стал полный (без двух сонетов - 135, 136) перевод
М.Чайковского (1914). Он достоин всяческого внимания, хотя и изобилует
(впрочем, вполне объяснимыми) провалами. В советское время ситуацию
решительно переменил С.Маршак. В 1948 г. увидел свет его полный перевод
Сонетов, который был вскоре удостоен Сталинской премии и снискал всенародную
любовь. С тех пор этот перевод канонизирован и переиздан сотни раз.
Заслуживал ли он того? Безусловно. Читатель находит в этом переводе немало
прекрасных строк.
Однако наряду с дифирамбами в адрес этого перевода раздавались и
трезвые голоса критики, хотя в то время критиковать лауреата Сталинской
премии было небезопасно. Здесь следует отметить смелую статью П.Карпа и
Б.Томашевского в "Новом мире", N 9 за 1954 г. Несколько позднее более
развернутую критику выдвинули Н.Автономова и М.Гаспаров (1969). Они
вычленили "доминанту отклонений" перевода от подлинника, отмечая, что
"спокойный, величественный, уравновешенный и мудрый поэт русских сонетов
отличается от неистового, неистощимого, блистательного и страстного поэта
английских сонетов... Сонеты Шекспира в переводах Маршака - это перевод не
только с языка на язык, но и со стиля на стиль".
Сказано в самую точку! Какой же поэт без своей индивидуальности, без
своего стиля? В переводах Маршака практически нет Шекспира, так как
отсутствует стиль Шекспира, отсутствует стих Шекспира - густой, костистый,
риторический (т. е. красноречивый!), логически безукоризненный и воистину
блистательный. Маршак же многое упростил, разбавил, подкрасил. А кроме того,
он слишком многого не увидел (или не захотел увидеть) в тексте оригинала, а
стало быть, и неверно (тут уже по смыслу!) перевел.
С этими "безобразиями" пытались бороться, и не без определенного
успеха, поэты-переводчики А.Финкель, И.Фрадкин и другие, но их переводы
получились если и более "правильными" (по стилю и по смыслу), то существенно
уступали переводам Маршака по качеству исполнения. Поэтому едва ли
неискушенный читатель полюбит их с тем же жаром, с которым он полюбил
переводы Маршака.
Как бы то ни было, я сделал свой перевод "Сонетов" Шекспира так, как
полагаю это необходимым, т. е. передавая барочный стиль Шекспира и по мере
сил избегая очевидных смысловых промахов. Кроме того, я старался передать
органически присущую Сонетам блистательную игру слов, без которой они подчас
просто теряют смысл. Насколько удачно все это у меня получилось - судить
вам.
Сергей Степанов
Сонеты
Прекрасного мы ждем от красоты,
Чтоб роза красоты не увядала
И чтоб, роняя жухлые цветы,
Бутоны молодые раскрывала.
Свечой в огне своем себя ты жжешь,
В горящие свои влюбленный очи,
На лоно изобилья голод шлешь,
Враг сам себе, нет коего жесточе.
Ты - лишь герольд весны, цветок ее,
Которым в майский день она богата,
В себе таишь сокровище свое:
Такая скупость - сущая растрата!
Сокровище для мира сохрани -
В могиле и в себе не хорони.
Когда твое чело, как рвами поле,
Изроют сорок зим, увидишь ты
В прекрасном красоты своей камзоле
Линялые лохмотья нищеты.
И если вопросят тебя с укором:
"Где ныне свежесть красоты твоей?"
Ответить будет для тебя позором -
Мол, канула на дно твоих очей.
Но более другой ответ подходит:
"Вот сын мой! Он меня красой лица
И прелестью натуры превосходит
Во искупленье старости отца".
Пусть в жилах кровь года твои остудят,
В наследнике она горячей будет.
Задумайся, коль в зеркало ты глянешь:
Свой облик повторить отнюдь не блажь.
Иначе в ожиданьях мир обманешь
И женщине счастливой стать не дашь.
Где женщина, чья девственная нива
Не признает твоих хозяйских прав?
Где себялюбец, что себя спесиво
В себе хоронит, сыну отказав?
Ты - зеркало, в котором свет и радость
И дни весны для матери твоей.
И сам ты так свою былую младость
Увидишь в окнах старости своей.
Но коль живешь, забвенье возлюбив,
Умри бездетным, образ свой убив.
Зачем ты красоты своей наследство
Пустить никак не хочешь в оборот?
Не просто так дает природа средства,
Но лишь ссужает щедрым от щедрот.
На красоте своей сидишь, как скряга,
Владея, не желаешь одолжить,
С огромным капиталом ты, бедняга,
С него не хочешь на проценты жить.
С самим собою сделки заключая,
Ты доведешь себя до нищеты.
Каким итогом, смерть свою встречая,
Дни прожитые увенчаешь ты?
С тобой одна дорога - на погост
Красе твоей, что ты не отдал в рост.
С большим усердьем время мастерит,
Своим искусством радуя нам око,
Но вскоре беззаконие творит,
Уродуя прекрасное жестоко.
Безудержного времени канва
Уводит лето в зиму безвозвратно,
Где соки стынут и гниет, листва,
Заснежена краса и все отвратно.
И коль цветенья ароматы те
Не заключить в стеклянные палаты,
Что мы могли б сказать о красоте,
О том, какой была она когда-то?
Пускай зимой цветы придут в упадок,
Но аромат их будет свеж и сладок.
Так наполняй фиал, пока цветы
Рукой зимы шершавой не побиты, -
Отдай ему богатство красоты,
Которая покуда не убита.
Такой заем не могут осудить,
Ведь сам себя получишь ты обратно,
А долг такой блаженство заплатить -
И вдесятеро, коль десятикратно.
И вдесятеро счастлив в десяти
Десятикратный ты в зерцалах этих,
Ты даже смерть смутишь в конце пути
И не умрешь, живым оставшись в детях.
Ты красотой богат, не будь упрям,
Иначе все достанется червям.
Когда вздымает гордо в ранний час
Пылающую голову светило,
Не отвести нам восхищенных глаз
От этого величия и пыла.
И в полдень за поднявшимся в зенит,
Не отроком, но мужем возмужалым,
Следим, пленяясь пламенем ланит,
И за плащом его изжелта-алым.
Когда же слабосильным стариком
Покатится под гору колесница,
Никто картиной этой не влеком
И взоры прочь спешат отворотиться.
Так ты, пройдя зенит, умрешь один.
Присмотрит за тобою только сын.
Ты - музыка, но грусть находишь в звуках
И музыкою сладкою томим.
Как можно наслаждаться в этих муках
И радоваться горестям таким?
Но если струн гармония порой
Звучит на тонкий слух твой против правил,
То лишь затем, чтоб ты услышал строй
И чтобы одиночество оставил.
Взгляни, как внемлют струны: тронешь лишь -
И тут же отзовутся две из строя,
Как будто два супруга и малыш,
Поют все трое и едины трое.
Их пенье бессловесно, но зато
Они рекут: "Один - почти ничто".
Ужель тебя так плач вдовы пугает,
Что ты преступно холост посейчас?
Но знай: весь мир по-вдовьи зарыдает,
Когда бездетным ты уйдешь от нас.
Вдова в чертах ребенка своего
Хранит черты возлюбленного мужа.
Ты - не оставишь миру ничего,
И ничего нельзя придумать хуже.
Меняют деньги мота лишь места,
Вращаясь в этом мире многократно.
Растраченная всуе красота
Из мира исчезает безвозвратно.
Тебе не то что ближнего любить -
Ты самого себя готов убить.
Позор! Едва ли любит хоть кого-то,
Кто губит сам себя во цвете лет.
Положим, любящих тебя - без счета,
А вот тобой любимых вовсе нет.
Столь одержим ты манией ужасной,
Что сам себя готов теперь убить,
Ты рушишь красоты дворец прекрасный,
Когда его пристало обновить.
Расстанься с этой манией постылой!
Ужели убивать тебе милей?
Ты с виду мил, так будь милее с милой
Иль хоть себя немного пожалей.
Ты повтори себя, прошу я мало,
Чтоб в сыне красота твоя дышала
Сколь ты увянешь, столь и возрастешь
В своем ребенке, коли не преминешь,
И кровь его своею назовешь,
Когда ты сам к седым годам остынешь.
Сим живы мудрость, красота и рост;
Иначе - глупость, старость и упадок,
Иначе - превратится мир в погост
За шесть десятилетий, пуст и гадок.
Сам посуди: кто создан кое-как,
Того не жаль бесплодным уничтожить,
Но тот, кто удостоен стольких благ,
Обязан эти блага приумножить.
Ведь ты - природы личная печать,
А назначенью надо отвечать.
Когда часов ударам гулким внемлю,
Следя, как тонет день во мгле ночной;
Фиалку видя, легшую на землю,
И серебреный локон вороной;
Когда все пусто в рощах оголенных,
Где в знойный полдень прятались стада;
Когда с возов свисает похоронных
Снопов окладистая борода,
Задумываюсь я о том, что станет
С тобою и со всей твоей красой.
Любой росточек в этом мире вянет,
Ему на смену тянется другой.
Косою косит время все на свете,
На эту косу камень - только дети.
Возлюбленный мой, будь самим собою!
Ты - это ты, но лишь покуда жив.
Со смертью надо быть готовым к бою,
Наследнику свой облик одолжив.
Все прелести тобой в аренду взяты,
Так пусть бессрочной будет, и тогда
Самим собою станешь навсегда ты,
Живым в прекрасном сыне навсегда.
Губя сей дом прекрасный, неужели
Останешься беспечным богачом?
Ведь в этом доме зимние метели
И вечный холод смерти нипочем.
Сказать "имел отца я" кто откажет?
Ты говорил, так пусть и сын твой скажет.
Я не по звездам гороскоп веду,
Имея астрологию иную,
Не предвещаю счастье и беду,
Ни засуху, ни зиму затяжную.
Не спрашивайте, грянет гром иль нет,
Куда подует ветер, не скажу я,
И по расположению планет
Удачу принцев плохо вывожу я.
Я по твоим глазам вершу свой суд -
По этим звездам я читаю ясным,
Что правда с красотою процветут,
Коль заживешь ты с отпрыском прекрасным.
Иначе вместе с ними сгинешь ты -
Ни правды, ни тебя, ни красоты.
Когда подумаю, что лишь мгновенье
Дано живому жить и расцвести,
Что мир - лишь сцена, и на представленье
Влияют звезд безвестные пути;
Что беззащитны мы пред небесами,
Что люди, как растения в цвету,
Кичатся молодыми телесами,
Но вянут - и уходят в пустоту.
Я думаю о переменах этих,
И в мыслях - ты, красив и горделив,
А Смерть и Время держат день твой в сетях
И тащат в ночь, добычу поделив.
Но то, что Время взяло безвозвратно,
Своим стихом привью тебе обратно.
Пусть правит Время, как тиран кровавый,
Но разве средства ты сыскать не мог
Живым из битвы выйти и со славой
Надежнее моих бесплодных строк?
Ты к девственным ступай садам блаженным,
Что воспроизведут во цвете лет
Всего тебя со сходством совершенным
И много лучше, нежели портрет.
Живые эти строки жизнью дышат -
Перу и кисти рок того не дал, -
Они и внешний облик твой опишут,
И внутренних достоинств идеал.
И станешь ты бессмертия гарантом,
Себя рисуя собственным талантом.
Мне на слово потомок не поверит,
Читая о тебе мой страстный стих.
Он - жалкий склеп, и вряд ли он измерит
Хоть половину прелестей твоих.
И сколь похвал глазам твоим ни множь я,
Ни воспевай твоих цветущих лет,
Потомок назовет писанья ложью
И скажет: "Это ангела портрет!"
И желтую от времени бумагу
Он осмеет, как старца-болтуна:
Мол, Музы даровали мне отвагу,
Как в древние бывало времена.
Но будь наследник жив твой этим днем,
Живым бы в строках ты предстал - и в нем!
Сравню ли я тебя с весенним днем?
Спокойней ты, нежнее и милее.
Но ветром майский цвет на смерть влеком,
И лето наше мига не длиннее.
Небесный глаз то блещет без стыда.
То скромно укрывается за тучей;
Прекрасное уходит навсегда,
Как рассудил ему природы случай.
Но твой не завершится ясный день,
Ему не страшны никакие сроки;
Ты в смертную не удалишься тень,
В бессмертные мои отлитый строки.
Пока дышать и видеть нам дано,
Живет мой стих - и ты с ним заодно.
Ты когти льву, о Время, износи,
Гнои в земле прекрасные растенья,
Клыки из пасти тигра уноси
И феникса сожги без сожаленья;
Неси удачу иль грози бедой,
Твори что хочешь, я тебе прощаю,
И с миром и с мирскою красотой, -
Одно тебе я строго запрещаю:
Концом поганым своего стила,
Которым все уродуешь со рвеньем,
Не борозди любимого чела,
Оставь его грядущим поколеньям.
А ежели я запрещаю всуе,
Сам сохраню, стихом его рисуя.
Природой с женским ликом ты рожден,
Моих сонетов Дама, ты прекрасным
И нежным женским сердцем наделен,
Но чужд их переменам ежечасным.
Лукавства женщин нет в твоих очах,
Они ясны, как солнцем освещая;
В манерах грациозен и в речах,
Пленяя взор мужчин и дам смущая.
Творец тебя как женщину ваял,
Но сам в тебя влюбился против правил,
И, чтоб моим ты ни за что не стал,
Он кое-что еще тебе добавил.
Пускай ты создан женам для услады,
Люби меня - и забирай их клады.
Не уподоблюсь я болтливым лирам,
Поющим тех, чья делана краса;
Они готовы жертвовать всем миром
И приплетают даже небеса:
Сравнят то с ясным солнцем, то с луною
С диковиной какой-нибудь сравнят,
С сокровищем, с цветущею весною -
Со всем, чем поднебесный мир богат.
В любви и в слове истину храню я:
Возлюбленный прекрасен, как любой
Сын женщины, и всуе не сравню я
Его с лампадой неба золотой.
Расхваливать? Я против этой блажи -
Расхваливают нечто при продаже.
Не стар я! Что мне ваши зеркала!
Ведь сам-то ты, возлюбленный мой, молод.
Покуда Время твоего чела
Не бороздит, не чую смертный холод!
Да, у меня краса твоя в цене
И сердцу моему есть оболочка:
Оно - в тебе, как и твое - во мне,
Засим тебя не старше я - и точка!
Храни себя и ты, как я себя.
Не о себе, но о тебе радею:
Твое сердечко я ношу любя
И, как младенца, нянчу и лелею.
Но знай: коль горем ты мое замучишь,
То своего обратно не получишь.
Как неумелый молодой актер,
Что оробев, не может вспомнить роли,
Как в ярости избыточной бретер,
Теряющий задор и силу воли,
Так я, забыв любовный ритуал,
Сказать в смущеньи не могу ни слова.
Я - словно переполненный фиал,
И раздавить любовь меня готова.
Пусть книги отправляются к тебе -
Они, хоть говорить не в состояньи,
Речистей будут и в моей мольбе,
И в просьбе о достойном воздаяньи.
Учись читать любви безмолвной строки -
Для слуха ока надобны уроки.
Мои глаза, как мастер на холстине,
В моей груди создали твой портрет.
Я рамою служу ему отныне,
Но, кажется, в нем перспективы нет.
Однако, лишь сквозь мастера взирая,
Вершат свой суд о свойствах полотна.
Отныне грудь моя есть мастерская,
Твои глаза - в ней два больших окна.
Глаза глазам добро несут при этом:
Мои - рисуют чистый образ твой,
Твои - всю грудь мне наполняют светом,
Как если б солнце встало над землей.
Но все ж с изъяном глаз моих искусство:
Лишь зримое предмет их, а не чувства.
Иной счастлив под звездами вполне,
Имея титул, славу площадную.
Куда скромнее путь назначен мне,
И я предпочитаю честь иную.
Блистает фаворит, что к принцу вхож,
В лучах фортуны греясь величаво,
Но так на маргаритку он похож:
Поблекнет солнце - и поблекнет слава.
Пусть лаврами увенчан генерал,
Но, стоит приключиться пораженью,
Сменяют бранью дружный хор похвал -
Развенчанного предают забвенью.
Любим, люблю - вот все, что я ценю:
Мне не изменят - и не изменю.
Вассальный долг любви перед тобой
К тебе являться свято соблюдая,
Я письменных послов шлю в замок твой,
Нижайше снисхожденья ожидая.
Они не то чтоб вышли хороши -
Благоговея, путаюсь в глаголах,
Но я надеюсь, мысль твоей души
Их приукрасит и оденет, голых.
Когда звезда, что в путь меня влечет,
На верную стезю меня направит,
И в плащ мои лохмотья облечет,
И мне твое благоволенье явит,
Тогда я воспою любовь мою,
А до поры в сторонке постою.
В пути устав и чтоб избыть заботу,
В постели я вкусить желаю сна,
Но мысли тут берутся за работу,
Когда работа тела свершена.
И ревностным паломником далеко
В края твои к тебе они спешат.
Во тьму слепца мое взирает око,
И веки закрываться не хотят.
И тут виденьем, зренью неподвластным,
Встает пред взором мысленным моим
Твой образ, блещущий алмазом ясным, -
И ночи лик мне мнится молодым.
Вот так днем - тело, мысли - по ночам,
Влюбленным, не дают покоя нам.
Свою беду не в силах превозмочь я,
Без отдыха сойду с ума на том!
Гнет дня меня не оставляет ночью,
Днем ночь гнетома, ночью день гнетом.
Они враги, но совокупным рвеньем
Перевод: С.Степанов
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------
СОНЕТЫ ШЕКСПИРА
Первое упоминание о сонетах Шекспира обнаружено в книге Фрэнсиса Мереза
"Сокровищница Умов" (Palladis Tamina: Wits Tresury) (1598). В разделе
"Рассуждение о наших английских поэтах" Мерез так пишет о Шекспире: "Подобно
тому как считали, что душа Эвфорба жила в Пифагоре, так сладостный,
остроумный дух Овидия живет в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чем
свидетельствуют его "Венера и Адонис", его "Лукреция", его сладостные
сонеты, распространенные среди его близких друзей... Подобно тому как Эпий
Столло сказал, что если бы музы говорили по-латыни, они бы стали говорить
языком Плавта, так и я считаю, что музы, владей они английским, стали бы
говорить изящными фразами Шекспира". Надо полагать, что Мерез принадлежал к
этому "кругу близких друзей" Шекспира, так какой упоминает его "сладостные
сонеты", которые были опубликованы лишь одиннадцать лет спустя - в 1609 г.
Более того, приводя список драматических произведений Шекспира, он упоминает
и те пьесы, которые увидели свет лишь двадцать пять лет спустя - в "Великом
фолио" (1623).
В следующем, 1599 г. издатель Джатгард выпускает в свет книгу
стихотворений "Страстный пилигрим" с именем Шекспира на титульном листе.
Однако считается, что перу Шекспира принадлежит лишь пять из двадцати
стихотворении, в том числе и два сонета, которые теперь известны под
номерами 138 и 144. Полагают, что некоторые стихотворения из этого сборника
принадлежат перу других поэтов - Барнфилда, Марло, Рэли. Таким образом, нет
сомнений, что Джатгард выпустил своего "Страстного пилигрима" без ведома
самого Шекспира.
Эти факты свидетельствуют о том, что к 1598 г. изрядная часть (есть
основания полагать, что не все) сонетов была уже написана. Сонеты ходили в
списках в кругу близких друзей, но Шекспир - почему-то не желал их
публиковать - ни под своим именем, ни анонимно (как это он делал с пьесами),
хотя Сонеты того явно заслуживали.
Лишь в 1609 г. издатель Томас Торп выпустила свет книгу сонетов
Шекспира, которая так и называлась - "Шекспировы Сонеты" (Shake-speares
Sonnets) - 154 сонета. Большинство комментаторов полагают, что и это издание
было произведено без ведома и участия автора, о чем, по их мнению,
сбидетельствуст большое количество опечаток в отличие от безукоризненно
изданных двух первых поэм Шекспира - "Венера и Адонис" и "Обесчещенная
Лукреция". Кроме того, в 1640 г. некий издатель Джон Бенсон (все это
подозрительно смахивает на Вена Джонсона, который, правда, умер за три года
до этого издания) опубликовал сонеты в совершенно ином (как считается,
"произвольном") порядке, сгруппированными тематически, причем восемь сонетов
были вообще опущены. Заметим, что в течение тридцати лет между двумя этими
изданиями Сонеты ни разу больше не публиковались. Можно Предположить, что
автор категорически препятствовал этому при жизни, а кто-то (интересно кто?)
препятствовал этому и после смерти Шекспира, который, как известно, умер в
1616 г. Доводы шекспироведов, мол, "Сонеты" не отвечали вкусам читающей
публики, малоубедительны. Как бы то ни было, и по сей день достоверно не
установлено, насколько эти два издания "Сонетов" соответствуют истинному
замыслу автора как по своему составу, так и по порядку их следования.
А вот в XVIII в. вкусы читающей публики, ориентированной на классицизм,
действительно изменились, и в 1793 г. Джордж Стивене, один из лучших
знатоков Шекспира, издавая его сочинения, писал следующее: "Мы не
перепечатали "Сонетов" и других лирических произведений Шекспира, потому что
даже самое строгое постановление парламента не расположит читателей в их
пользу... Если бы Шекспир не написал ничего, кроме этих произведений, его
имя было бы так же мало известно теперь, как имя Томаса Уотсона, более
старинного и гораздо более изящного сонетиста".
Тем не менее уже вскоре поэты-романтики отзывались о Шекспире
совершенно иначе. Кольридж пишет, что "Шекспир обладал если не всеми, то
главными признаками поэта - глубиной чувства и утонченным пониманием красоты
как в ее внешних формах, доступных зрению, так и в сладкозвучной
мелодичности, воспринимаемой слухом". А Джон Ките в письме к другу в 1817 г.
признается: "Я взял с собой три книги, одна из них - лирика Шекспира.
Никогда прежде я не находил столько красот в "Сонетах", они полны прекрасных
вещей, сказанных как бы непреднамеренно, и отличаются глубиной поэтических
оборотов".
С легкой руки поэтов-романтиков "Сонеты" прочно вошли в читательский
обиход и снискали всеобщую любовь. В наши дни едва ли кто-нибудь возьмется
утверждать, что по своим. художественным достоинствам Сонеты стоят ниже,
чем, скажем, "Гамлет" или "Двенадцатая ночь".
И естественно. Сонеты стали усиленно изучать и комментировать. Интерес
к ним тем более велик, что о самом Шекспире как о личности, о самом Великом
Барде, известно не так уж и много. Ведь нет ни его рукописей, ни дневников,
ни писем, ни даже воспоминаний о нем его современников, что само по себе
вызывает удивление. Исследователи надеялись найти в Сонетах, как это обычно
бывает и с другими лирическими стихами, какие-либо свидетельства о личности
автора, о его биографии, привычках и пристрастаях. Объем филологических
работ о Сонетах ныне огромен и постоянно растет, однако все эти поиски
трудно назвать успешными, хотя они и невполне бесплодны.
Как бы то ни было, по общему мнению. Сонеты обращены к двум людям -
Белокурому другу и Смуглой леди. Считается, что сонеты 1-126 обращены к
возлюбленному другу, а сонеты 127-154 обращены к возлюбленной даме. Кто они?
Однозначного ответа нет. .
Свое издание Сонетов 1609 г. Торп сопроводил следующим посвящением:
"Тому . единственному .
кому . обязаны . своим . появлением
нижеследующие . сонеты .
мистеру W. Н. всякого . счастья .
и . вечной . жизни .
обещанной .
ему.
нашим . бессмертным . поэтом .
желает . доброжелатель .
рискнувший . издать . их.
в свет .
Т. Т.".
Вот такое посвящение, на отдельной странице, причем вот с такими
точками между почти всеми словами. Кто этот загадочный "мистер W. Н."?
Некоторые ученые считают, что это Генри Ризли (Henry Wriothesley) граф
Сауттемптон, которое Шекспир посвятил две свои первые поэмы и в посвящении
обещал посвятить ему и другие свои произведения. Однако больше никаких
посвящений Саутгемптону Шекспир не делает. Да и инициалы W. Н. годятся для
Генри Ризли лишь с перестановкой. Кроме того, сонеты 135 и 136 дают
некоторые основания полагать, что друга зовут Уильям (Will).
Куда более правдоподобным и распространенным является мнение, что за
инициалами W. Н. скрыто имя Уильяма Герберта граф" Пембрука, который в 1609
г. был лордом-камергером при дворе короля Якова и, видимо, мог позволить
себе действовать против воли автора, не желавшего публиковать свои сонеты.
Однако твердых доказательств у шекспироведов нет и на этот счет.
На роль Смуглой леди ученые предлагали несколько кандидатур. В случае с
Саутгемптоном - это Елизавета Верной, которая вскоре -стала женой графа, а в
случае с Пембруком - это придворная дама Мэри Фиттон, которая была его
любовницей. Также предлагалась кандидатура Эмилии Лэньер, дамы "не самого
тяжелого поведения". Однако и на этот счет достоверных сведений нет.
Кроме того, в "Сонетах" имеется еще одно "действующее лицо" -
поэт-соперник. Однако и его имя установить не удалось. Одни ученые полагают,
что это Чапмен, другие - Марло.
В условиях подобной неопределенности оказывается не так-то просто
истолковать тот или иной сонет, то или иное "темное место". Как бы то ни
было, исследование "Сонетов" продолжается и последнее слово здесь еще далеко
не сказано. И с этой неопределенностью приходится мириться. Вот какую
"формулу смирения" предлагает выдающийся советский шекспировед А. Аникст:
"Лирический герой поэзии не может быть без оговорок приравнен к личности
автора. Здесь перед нами не портрет поэта, каким он представал своим близким
в повседневном быту. Но способность открыть в процессе творчества высокие
душевные способности человека доступна только людям, обладающим прекрасными
духовными качествами. Вот почему если стихи Шекспира не автобиографичны в
прямом смысле, все же они очень много говорят нам о том, каким человеком был
их автор".
Надо признать, что формула эта туманна и неполна логически. А что если
все-таки стихи Шекспира автобиографичны? Что тогда? Наш академик хранит
целомудренное молчание. Сказать ему нечего. Впрочем, вот уже четыреста лет
ответом на этот вопрос звучит молчание...
В России интерес к творчеству Шекспира и его "Сонетам" возникает в
первой половине XIX в. В 1842 г. В.П.Боткин, анализируя "Сонеты", пишет в
"Отечественных записках", что они "дополняют то, что относительно внутренней
настроенности Шекспира нельзя узнать из его драм". Первые попытки
художественного перевода отдельных сонетов сделали Ив.Мамуна и Д.Аверкиев,
однако у них мало что получилось. По-настоящему с "Сонетами" русского
читателя познакомил Н.Гербель, сделав полный их перевод (1880). Однако в
эстетическом плане перевод оказался слабым и был встречен критикой
недоброжелательно. В 1904 г. вышло в свет полное собрание сочинений Шекспира
под редакцией С.Венгерова, включавшее полный перевод "Сонетов", выполненный
русскими поэтами-переводчиками, в том числе Н.Гербелем, А.Федоровым,
Ив.Мамуной, В.Лихачевым, Ф.Червинским, Н.Холодковским, К.Случевским. В итоге
получилось то, что принято называть "лоскутным одеялом", т. е. полный
разнобой в эстетическом понимании и техническом исполнении. Следующим шагом
в "освоении" "Сонетов" стал полный (без двух сонетов - 135, 136) перевод
М.Чайковского (1914). Он достоин всяческого внимания, хотя и изобилует
(впрочем, вполне объяснимыми) провалами. В советское время ситуацию
решительно переменил С.Маршак. В 1948 г. увидел свет его полный перевод
Сонетов, который был вскоре удостоен Сталинской премии и снискал всенародную
любовь. С тех пор этот перевод канонизирован и переиздан сотни раз.
Заслуживал ли он того? Безусловно. Читатель находит в этом переводе немало
прекрасных строк.
Однако наряду с дифирамбами в адрес этого перевода раздавались и
трезвые голоса критики, хотя в то время критиковать лауреата Сталинской
премии было небезопасно. Здесь следует отметить смелую статью П.Карпа и
Б.Томашевского в "Новом мире", N 9 за 1954 г. Несколько позднее более
развернутую критику выдвинули Н.Автономова и М.Гаспаров (1969). Они
вычленили "доминанту отклонений" перевода от подлинника, отмечая, что
"спокойный, величественный, уравновешенный и мудрый поэт русских сонетов
отличается от неистового, неистощимого, блистательного и страстного поэта
английских сонетов... Сонеты Шекспира в переводах Маршака - это перевод не
только с языка на язык, но и со стиля на стиль".
Сказано в самую точку! Какой же поэт без своей индивидуальности, без
своего стиля? В переводах Маршака практически нет Шекспира, так как
отсутствует стиль Шекспира, отсутствует стих Шекспира - густой, костистый,
риторический (т. е. красноречивый!), логически безукоризненный и воистину
блистательный. Маршак же многое упростил, разбавил, подкрасил. А кроме того,
он слишком многого не увидел (или не захотел увидеть) в тексте оригинала, а
стало быть, и неверно (тут уже по смыслу!) перевел.
С этими "безобразиями" пытались бороться, и не без определенного
успеха, поэты-переводчики А.Финкель, И.Фрадкин и другие, но их переводы
получились если и более "правильными" (по стилю и по смыслу), то существенно
уступали переводам Маршака по качеству исполнения. Поэтому едва ли
неискушенный читатель полюбит их с тем же жаром, с которым он полюбил
переводы Маршака.
Как бы то ни было, я сделал свой перевод "Сонетов" Шекспира так, как
полагаю это необходимым, т. е. передавая барочный стиль Шекспира и по мере
сил избегая очевидных смысловых промахов. Кроме того, я старался передать
органически присущую Сонетам блистательную игру слов, без которой они подчас
просто теряют смысл. Насколько удачно все это у меня получилось - судить
вам.
Сергей Степанов
Сонеты
Прекрасного мы ждем от красоты,
Чтоб роза красоты не увядала
И чтоб, роняя жухлые цветы,
Бутоны молодые раскрывала.
Свечой в огне своем себя ты жжешь,
В горящие свои влюбленный очи,
На лоно изобилья голод шлешь,
Враг сам себе, нет коего жесточе.
Ты - лишь герольд весны, цветок ее,
Которым в майский день она богата,
В себе таишь сокровище свое:
Такая скупость - сущая растрата!
Сокровище для мира сохрани -
В могиле и в себе не хорони.
Когда твое чело, как рвами поле,
Изроют сорок зим, увидишь ты
В прекрасном красоты своей камзоле
Линялые лохмотья нищеты.
И если вопросят тебя с укором:
"Где ныне свежесть красоты твоей?"
Ответить будет для тебя позором -
Мол, канула на дно твоих очей.
Но более другой ответ подходит:
"Вот сын мой! Он меня красой лица
И прелестью натуры превосходит
Во искупленье старости отца".
Пусть в жилах кровь года твои остудят,
В наследнике она горячей будет.
Задумайся, коль в зеркало ты глянешь:
Свой облик повторить отнюдь не блажь.
Иначе в ожиданьях мир обманешь
И женщине счастливой стать не дашь.
Где женщина, чья девственная нива
Не признает твоих хозяйских прав?
Где себялюбец, что себя спесиво
В себе хоронит, сыну отказав?
Ты - зеркало, в котором свет и радость
И дни весны для матери твоей.
И сам ты так свою былую младость
Увидишь в окнах старости своей.
Но коль живешь, забвенье возлюбив,
Умри бездетным, образ свой убив.
Зачем ты красоты своей наследство
Пустить никак не хочешь в оборот?
Не просто так дает природа средства,
Но лишь ссужает щедрым от щедрот.
На красоте своей сидишь, как скряга,
Владея, не желаешь одолжить,
С огромным капиталом ты, бедняга,
С него не хочешь на проценты жить.
С самим собою сделки заключая,
Ты доведешь себя до нищеты.
Каким итогом, смерть свою встречая,
Дни прожитые увенчаешь ты?
С тобой одна дорога - на погост
Красе твоей, что ты не отдал в рост.
С большим усердьем время мастерит,
Своим искусством радуя нам око,
Но вскоре беззаконие творит,
Уродуя прекрасное жестоко.
Безудержного времени канва
Уводит лето в зиму безвозвратно,
Где соки стынут и гниет, листва,
Заснежена краса и все отвратно.
И коль цветенья ароматы те
Не заключить в стеклянные палаты,
Что мы могли б сказать о красоте,
О том, какой была она когда-то?
Пускай зимой цветы придут в упадок,
Но аромат их будет свеж и сладок.
Так наполняй фиал, пока цветы
Рукой зимы шершавой не побиты, -
Отдай ему богатство красоты,
Которая покуда не убита.
Такой заем не могут осудить,
Ведь сам себя получишь ты обратно,
А долг такой блаженство заплатить -
И вдесятеро, коль десятикратно.
И вдесятеро счастлив в десяти
Десятикратный ты в зерцалах этих,
Ты даже смерть смутишь в конце пути
И не умрешь, живым оставшись в детях.
Ты красотой богат, не будь упрям,
Иначе все достанется червям.
Когда вздымает гордо в ранний час
Пылающую голову светило,
Не отвести нам восхищенных глаз
От этого величия и пыла.
И в полдень за поднявшимся в зенит,
Не отроком, но мужем возмужалым,
Следим, пленяясь пламенем ланит,
И за плащом его изжелта-алым.
Когда же слабосильным стариком
Покатится под гору колесница,
Никто картиной этой не влеком
И взоры прочь спешат отворотиться.
Так ты, пройдя зенит, умрешь один.
Присмотрит за тобою только сын.
Ты - музыка, но грусть находишь в звуках
И музыкою сладкою томим.
Как можно наслаждаться в этих муках
И радоваться горестям таким?
Но если струн гармония порой
Звучит на тонкий слух твой против правил,
То лишь затем, чтоб ты услышал строй
И чтобы одиночество оставил.
Взгляни, как внемлют струны: тронешь лишь -
И тут же отзовутся две из строя,
Как будто два супруга и малыш,
Поют все трое и едины трое.
Их пенье бессловесно, но зато
Они рекут: "Один - почти ничто".
Ужель тебя так плач вдовы пугает,
Что ты преступно холост посейчас?
Но знай: весь мир по-вдовьи зарыдает,
Когда бездетным ты уйдешь от нас.
Вдова в чертах ребенка своего
Хранит черты возлюбленного мужа.
Ты - не оставишь миру ничего,
И ничего нельзя придумать хуже.
Меняют деньги мота лишь места,
Вращаясь в этом мире многократно.
Растраченная всуе красота
Из мира исчезает безвозвратно.
Тебе не то что ближнего любить -
Ты самого себя готов убить.
Позор! Едва ли любит хоть кого-то,
Кто губит сам себя во цвете лет.
Положим, любящих тебя - без счета,
А вот тобой любимых вовсе нет.
Столь одержим ты манией ужасной,
Что сам себя готов теперь убить,
Ты рушишь красоты дворец прекрасный,
Когда его пристало обновить.
Расстанься с этой манией постылой!
Ужели убивать тебе милей?
Ты с виду мил, так будь милее с милой
Иль хоть себя немного пожалей.
Ты повтори себя, прошу я мало,
Чтоб в сыне красота твоя дышала
Сколь ты увянешь, столь и возрастешь
В своем ребенке, коли не преминешь,
И кровь его своею назовешь,
Когда ты сам к седым годам остынешь.
Сим живы мудрость, красота и рост;
Иначе - глупость, старость и упадок,
Иначе - превратится мир в погост
За шесть десятилетий, пуст и гадок.
Сам посуди: кто создан кое-как,
Того не жаль бесплодным уничтожить,
Но тот, кто удостоен стольких благ,
Обязан эти блага приумножить.
Ведь ты - природы личная печать,
А назначенью надо отвечать.
Когда часов ударам гулким внемлю,
Следя, как тонет день во мгле ночной;
Фиалку видя, легшую на землю,
И серебреный локон вороной;
Когда все пусто в рощах оголенных,
Где в знойный полдень прятались стада;
Когда с возов свисает похоронных
Снопов окладистая борода,
Задумываюсь я о том, что станет
С тобою и со всей твоей красой.
Любой росточек в этом мире вянет,
Ему на смену тянется другой.
Косою косит время все на свете,
На эту косу камень - только дети.
Возлюбленный мой, будь самим собою!
Ты - это ты, но лишь покуда жив.
Со смертью надо быть готовым к бою,
Наследнику свой облик одолжив.
Все прелести тобой в аренду взяты,
Так пусть бессрочной будет, и тогда
Самим собою станешь навсегда ты,
Живым в прекрасном сыне навсегда.
Губя сей дом прекрасный, неужели
Останешься беспечным богачом?
Ведь в этом доме зимние метели
И вечный холод смерти нипочем.
Сказать "имел отца я" кто откажет?
Ты говорил, так пусть и сын твой скажет.
Я не по звездам гороскоп веду,
Имея астрологию иную,
Не предвещаю счастье и беду,
Ни засуху, ни зиму затяжную.
Не спрашивайте, грянет гром иль нет,
Куда подует ветер, не скажу я,
И по расположению планет
Удачу принцев плохо вывожу я.
Я по твоим глазам вершу свой суд -
По этим звездам я читаю ясным,
Что правда с красотою процветут,
Коль заживешь ты с отпрыском прекрасным.
Иначе вместе с ними сгинешь ты -
Ни правды, ни тебя, ни красоты.
Когда подумаю, что лишь мгновенье
Дано живому жить и расцвести,
Что мир - лишь сцена, и на представленье
Влияют звезд безвестные пути;
Что беззащитны мы пред небесами,
Что люди, как растения в цвету,
Кичатся молодыми телесами,
Но вянут - и уходят в пустоту.
Я думаю о переменах этих,
И в мыслях - ты, красив и горделив,
А Смерть и Время держат день твой в сетях
И тащат в ночь, добычу поделив.
Но то, что Время взяло безвозвратно,
Своим стихом привью тебе обратно.
Пусть правит Время, как тиран кровавый,
Но разве средства ты сыскать не мог
Живым из битвы выйти и со славой
Надежнее моих бесплодных строк?
Ты к девственным ступай садам блаженным,
Что воспроизведут во цвете лет
Всего тебя со сходством совершенным
И много лучше, нежели портрет.
Живые эти строки жизнью дышат -
Перу и кисти рок того не дал, -
Они и внешний облик твой опишут,
И внутренних достоинств идеал.
И станешь ты бессмертия гарантом,
Себя рисуя собственным талантом.
Мне на слово потомок не поверит,
Читая о тебе мой страстный стих.
Он - жалкий склеп, и вряд ли он измерит
Хоть половину прелестей твоих.
И сколь похвал глазам твоим ни множь я,
Ни воспевай твоих цветущих лет,
Потомок назовет писанья ложью
И скажет: "Это ангела портрет!"
И желтую от времени бумагу
Он осмеет, как старца-болтуна:
Мол, Музы даровали мне отвагу,
Как в древние бывало времена.
Но будь наследник жив твой этим днем,
Живым бы в строках ты предстал - и в нем!
Сравню ли я тебя с весенним днем?
Спокойней ты, нежнее и милее.
Но ветром майский цвет на смерть влеком,
И лето наше мига не длиннее.
Небесный глаз то блещет без стыда.
То скромно укрывается за тучей;
Прекрасное уходит навсегда,
Как рассудил ему природы случай.
Но твой не завершится ясный день,
Ему не страшны никакие сроки;
Ты в смертную не удалишься тень,
В бессмертные мои отлитый строки.
Пока дышать и видеть нам дано,
Живет мой стих - и ты с ним заодно.
Ты когти льву, о Время, износи,
Гнои в земле прекрасные растенья,
Клыки из пасти тигра уноси
И феникса сожги без сожаленья;
Неси удачу иль грози бедой,
Твори что хочешь, я тебе прощаю,
И с миром и с мирскою красотой, -
Одно тебе я строго запрещаю:
Концом поганым своего стила,
Которым все уродуешь со рвеньем,
Не борозди любимого чела,
Оставь его грядущим поколеньям.
А ежели я запрещаю всуе,
Сам сохраню, стихом его рисуя.
Природой с женским ликом ты рожден,
Моих сонетов Дама, ты прекрасным
И нежным женским сердцем наделен,
Но чужд их переменам ежечасным.
Лукавства женщин нет в твоих очах,
Они ясны, как солнцем освещая;
В манерах грациозен и в речах,
Пленяя взор мужчин и дам смущая.
Творец тебя как женщину ваял,
Но сам в тебя влюбился против правил,
И, чтоб моим ты ни за что не стал,
Он кое-что еще тебе добавил.
Пускай ты создан женам для услады,
Люби меня - и забирай их клады.
Не уподоблюсь я болтливым лирам,
Поющим тех, чья делана краса;
Они готовы жертвовать всем миром
И приплетают даже небеса:
Сравнят то с ясным солнцем, то с луною
С диковиной какой-нибудь сравнят,
С сокровищем, с цветущею весною -
Со всем, чем поднебесный мир богат.
В любви и в слове истину храню я:
Возлюбленный прекрасен, как любой
Сын женщины, и всуе не сравню я
Его с лампадой неба золотой.
Расхваливать? Я против этой блажи -
Расхваливают нечто при продаже.
Не стар я! Что мне ваши зеркала!
Ведь сам-то ты, возлюбленный мой, молод.
Покуда Время твоего чела
Не бороздит, не чую смертный холод!
Да, у меня краса твоя в цене
И сердцу моему есть оболочка:
Оно - в тебе, как и твое - во мне,
Засим тебя не старше я - и точка!
Храни себя и ты, как я себя.
Не о себе, но о тебе радею:
Твое сердечко я ношу любя
И, как младенца, нянчу и лелею.
Но знай: коль горем ты мое замучишь,
То своего обратно не получишь.
Как неумелый молодой актер,
Что оробев, не может вспомнить роли,
Как в ярости избыточной бретер,
Теряющий задор и силу воли,
Так я, забыв любовный ритуал,
Сказать в смущеньи не могу ни слова.
Я - словно переполненный фиал,
И раздавить любовь меня готова.
Пусть книги отправляются к тебе -
Они, хоть говорить не в состояньи,
Речистей будут и в моей мольбе,
И в просьбе о достойном воздаяньи.
Учись читать любви безмолвной строки -
Для слуха ока надобны уроки.
Мои глаза, как мастер на холстине,
В моей груди создали твой портрет.
Я рамою служу ему отныне,
Но, кажется, в нем перспективы нет.
Однако, лишь сквозь мастера взирая,
Вершат свой суд о свойствах полотна.
Отныне грудь моя есть мастерская,
Твои глаза - в ней два больших окна.
Глаза глазам добро несут при этом:
Мои - рисуют чистый образ твой,
Твои - всю грудь мне наполняют светом,
Как если б солнце встало над землей.
Но все ж с изъяном глаз моих искусство:
Лишь зримое предмет их, а не чувства.
Иной счастлив под звездами вполне,
Имея титул, славу площадную.
Куда скромнее путь назначен мне,
И я предпочитаю честь иную.
Блистает фаворит, что к принцу вхож,
В лучах фортуны греясь величаво,
Но так на маргаритку он похож:
Поблекнет солнце - и поблекнет слава.
Пусть лаврами увенчан генерал,
Но, стоит приключиться пораженью,
Сменяют бранью дружный хор похвал -
Развенчанного предают забвенью.
Любим, люблю - вот все, что я ценю:
Мне не изменят - и не изменю.
Вассальный долг любви перед тобой
К тебе являться свято соблюдая,
Я письменных послов шлю в замок твой,
Нижайше снисхожденья ожидая.
Они не то чтоб вышли хороши -
Благоговея, путаюсь в глаголах,
Но я надеюсь, мысль твоей души
Их приукрасит и оденет, голых.
Когда звезда, что в путь меня влечет,
На верную стезю меня направит,
И в плащ мои лохмотья облечет,
И мне твое благоволенье явит,
Тогда я воспою любовь мою,
А до поры в сторонке постою.
В пути устав и чтоб избыть заботу,
В постели я вкусить желаю сна,
Но мысли тут берутся за работу,
Когда работа тела свершена.
И ревностным паломником далеко
В края твои к тебе они спешат.
Во тьму слепца мое взирает око,
И веки закрываться не хотят.
И тут виденьем, зренью неподвластным,
Встает пред взором мысленным моим
Твой образ, блещущий алмазом ясным, -
И ночи лик мне мнится молодым.
Вот так днем - тело, мысли - по ночам,
Влюбленным, не дают покоя нам.
Свою беду не в силах превозмочь я,
Без отдыха сойду с ума на том!
Гнет дня меня не оставляет ночью,
Днем ночь гнетома, ночью день гнетом.
Они враги, но совокупным рвеньем