Страница:
Пишу об этом тебе, полагая, что ты не назовёшь меня идиотом.
— Ну так что скажете о письмах Жоса? — спросил Сергей.
Серафим встрепенулся:
— Отвечу словами Жоса: «Богатыри — не мы!»
Хасан перестал смеяться.
И тут в столовую ввалился Петухов — лётчик-испытатель возрастом постарше. Кряжистый, большой, усищи, борода. Падая на стул, простонал:
— Настенька, борща бы, да погуще, чтоб ложка стояла! — И уже обращаясь к сидящим: — Ох и насмешил вчера нас один грузин!.. Скаридзе, что ли, или что-то в этом роде… Вылетела из башки фамилия.
— Кто это? — спросил Отаров.
— Да выпускник на экзаменах в школе лётчиков. «Вы учились на юридическом факультете университета?» — спросили его. «Да, — говорит, — учился». — «А что заставило вас пойти в лётчики?» — «Видите ли, — не смутился он, — родители прочили меня в судьи, а я рассудил, что труд судьи, пожалуй, опасней работы лётчика-испытателя».
— ?
«Да как же, — говорит, — сами подумайте: не берёшь взяток — зарежут… Брать будешь — посадят!»
Комиссия, естественно, подавилась от смеха и подписала ему диплом с отличием. А я подумал, что и в судьях этот парень не промахнулся бы. Ну а каким испытателем будет — ещё посмотрим. — И почти без паузы Петухов спросил: — Да, новость слыхали?.. Вера Гречишникова, программистка у профессора Ветрова, и в этом году первенство по воздушной акробатике завоевала, снова подтвердив звание чемпионки Союза по высшему пилотажу… Эх и лихо девка летает!.. А помните, как она года три тому назад в институте всем плешь проела, добиваясь права стать испытателем?..
Хасан хмуро заметил:
— Ещё бы не помнить!.. Чуть Жоса Тамарина не угробила, когда он её взялся вывозить на МиГе… Очертенела, что ли: на приземлении, когда только коснулись полосы, возьми и ткни ручку от себя… Могли ведь сгореть запросто!.. Скаженная, право.
Серафим кивнул:
— А летает теперь, как я слышал, виртуозно: сложнейший перевёрнутый пилотаж выполняет с изумительным мастерством и в то же время отчаянно, исступлённо!
Стремнин, вспомнив о чём-то, усмехнулся:
— Страсть к воздушной акробатике началась у Веры с того дня, когда в одном из первых своих самостоятельных полётов в аэроклубе она чуть было не выронила напарника — тот в качестве балласта летел в задней кабине… Как это случилось?.. Да очень просто: выполняя петлю, взяла да и зависла в верхней мёртвой точке, чтобы испробовать, как это летают вверх колёсами… Вот тут и услышала душераздирающий крик… А когда зыркнула назад, чуть сама не вскрикнула, видя, что парень на полкорпуса свисает из самолёта, судорожно вцепившись пальцами в борта кабины. (Самолёт не имел остекления.)
Пока она неумело выводила самолёт в нормальное положение, парень, оцепенев, молчал… Но при заходе на посадку стал ругаться, по её словам, «как босяк, наступивший на разбитую бутылку», и все грозился её изничтожить, лишь только они окажутся на земле… Но инструктор рассудил их с соломоновой мудростью: «Зачем тебе её убивать? — сказал он. — Ты сейчас полетишь в качестве пилота, она полетит с тобой в задней кабине: вот и проделай с нею такую же мёртвую петлю!..» — «Да, — чуть не заплакал „потерпевший“, — она, мерзавка, поди, плотно притянет себя в кабине ремнями!..»
Последняя фраза Стремнина вызвала дружный смех за столом. Потом Петухов спросил серьёзно:
— Я слышал, вы трудитесь на стенде «Икс» у Майкова? Ну и как?
— Да пока что-то не видно разительных успехов, — сказал Сергей и попросил официантку принести чаю с лимоном.
В этот момент перед столом и возник с обворожительной дежурной улыбкой Василь Ножницын, недавно назначенный командиром отряда. Когда Василь был ещё начинающим испытателем, лётчики между собой прозывали его Кисой. Лучезарно оглядев сперва Петухова, а затем Стремнина, Ножницын спросил:
— Уважаемые коллеги, вам не кажется, что столовая не место для служебных разговоров?..
— Виноват, виноват, каюсь!.. — картинно затряс головой Петухов. — Понимаешь, Василь, малость увлёкся!
С этой минуты за столом воцарилось тягостное молчание. И Стремнин как-то невольно вернулся мыслями к отчаянной чемпионке Вере Гречишниковой.
В первый же год работы молодым инженером Вера так надоела всем сколь-нибудь причастным к руководству лётной работой в институте, что, завидев её «на встречном курсе», бывалые летуны торопливо отваливали в сторону, чтобы только не слышать о том, как стремится она стать лётчиком-испытателем и как все злодеи мужики, будто сговорившись, не идут ей в этом навстречу, словно боятся конкуренции.
Сергею представилось, как двадцать четыре часа в сутки фанатичка Вера не расстаётся с мучительной мечтой об испытательных полётах. Ему, мужчине, занятому делом, и в голову не приходило, что двадцать четыре часа в сутки она могла думать ещё и о том, в кого была столь же мучительно влюблена. Похоже, желание стать испытателем довело её до неврастении, от которой, как Сергею казалось, она уже не сможет отделаться даже в воздухе. Не сможет обрести спокойствие духа, так необходимое в полёте, дающее возможность не только мгновенно и ясно видеть, слышать, чувствовать, ощущать, но и как бы предвидеть множество всевозможных явлений при пилотировании, когда мысль пилота опережает движение машины, а малейший намёк на ненормальность в её поведении необычайно эту мысль обостряет.
И вот теперь, услышав о новом спортивно-лётном достижении Веры Гречишниковой, Сергей все же подумал: как ни прекрасно она владеет высшим пилотажем, все же стать хорошим лётчиком-испытателем не сможет. Будь она посдержанней, умей управлять эмоциями, умей пошутить, посмеяться над своими неудачами, Вера, возможно, и достигла бы окаянной своей цели.
— Сергей Афанасьевич, — сказал Стремнину диспетчер, — в тринадцать тридцать за вами прилетит представитель с «Омеги». Договоритесь с Евграфом Веселовым о встрече в зоне и о всех деталях дальнейшей совместной работы — он полетит вас сопровождать на «киносъёмщике».
Веселов появился в комнате методического совета через несколько минут, подсел к Стремнину, взял со стола полётный лист.
— Куда ты запропастился? — спросил Сергей.
— Ты не сказал, что будешь здесь, — я и обегал все кругом!.. Так что там стряслось на «Омеге»?
— А вот что…
И Сергей рассказал Евграфу, как, выполняя высший пилотаж на И-21, опытный инструктор-лётчик капитан Казаков попал в какое-то быстрое самовращение, происходившее при больших отрицательных перегрузках. Сперва на «Омеге» подумали, что Казаков просто-напросто угодил в перевёрнутый штопор, но Казаков категорически отверг этот, как он выразился, «поклёп на него» и очень горячо доказывал, что столкнулся с совершенно новым явлением динамики полёта, ранее ему незнакомым…
— Вот товарищи с «Омеги» и обратились в институт с просьбой, чтобы мы провели на этом самолёте эксперимент, добившись воспроизведения такого же самовращения, что было у Казакова, и дали разъяснения и рекомендации по пилотированию.
Евграф некоторое время молчал, потом спросил:
— А ты говорил с Казаковым?
— Ещё на прошлой неделе.
— И?..
— Он попал в это самовращение после «горки», переведя энергично машину на снижение и креня её. По его словам, самолёт будто только и ждал этого — так яростно завертелся вокруг продольной оси. Казакова вырывало из кабины более чем двухкратной отрицательной перегрузкой. Ему удалось прекратить вращение только лишь торможением самолёта, убрав полностью тягу двигателя.
— А «наука» как квалифицирует казаковскую «круть-верть»?
— Кулебякин, например, убеждён, что это было так называемое аэроинерционное самовращение. Явление редкое, но в авиации все же известное. О нём есть кое-что в учебниках по практической динамике полёта.
— Читал я… И понял, что ничего хорошего в инерционном самовращении нет! — Евграф заглянул Сергею в глаза.
— Что делать?.. Попробовать нужно.
— Будь аккуратен.
— Буду.
— Ты все продумал и готов?
— Само собой.
— Чем могу быть тебе полезен?
— Вот что… Встретимся в нашей испытательной зоне. Перед вылетом с «Омеги» я вызову тебя на связь — будь ко времени в самолёте. Взлетев, выходи к пункту В на высоте 8 тысяч метров, скорость дозвуковая… Как бы меня ни вертело, постарайся заснять — это очень важно!
— Постараюсь. — Евграф выразительно взглянул на часы. — Однако где же представитель с «Омеги»?.. Пора бы ему и быть.
— Сейчас прилетит. Пошли одеваться. Кстати, ты просмотришь на мне противоперегрузочный костюм.
Уже когда они поднимались по лестнице на второй этаж, Евграф вдруг оживился и озорно пропел:
— И кое-что ещё, о чём сказать не надо, и кое-что ещё, о чём сказать нельзя!..
Но тут щёлкнул динамик на стене, и диспетчер известил:
«Товарищ Стремнин, за вами прилетел самолёт с „Омеги“.
Сергей давно научился отсекать от восприятия монотонные звуки, характерные для установившегося режима полёта. Но как чутко воспринимал его слух вторжение в мешанину шумов летящей машины нового звука!.. Весь грохот самолёта врывался тогда в уши, как в распахнутые окна, и в этом грохоте Сергею ясно слышался встревоживший его новый звук. Но в данном случае все шумы-звуки были монотонны и казались ему тишиной. Сергею даже представилось, что самолёт застыл в стекловидной массе — так плотно он «сидел» в воздухе, не вздрагивая, не шелохнувшись. Сергею захотелось тронуть рули. Вроде бы нехотя, самолёт качнулся и снова застыл.
«Как, однако, на высоте не воспринимается скорость! А ведь мы делаем с тобой, дружок, девятьсот километров в час!»
Потом Сергей подумал, что на таком самолёте он входил в строй лётчиков-испытателей. «Уже более восьми лет прошло!.. А сколько лётчиков на таких самолётах летало до меня?!»
Сергей знал историю И-21. Он знал, что создан самолёт был ещё в конце пятидесятых годов, знал и нескольких ветеранов-лётчиков, которым довелось участвовать в испытаниях ряда прототипов этой машины, пока она выкристаллизовывалась в современную свою форму. В течение пяти лет, пока интенсивно совершенствовалась опытная партия таких машин, сколько было сменено крыльев, рулей, двигателей, воздухозаборников, всевозможных устройств системы управления!.. Кто теперь в состоянии вспомнить весь этот труд?.. А сколько озарений талантливых людей — конструкторов, учёных, инженеров — вобрала в себя эта машина!.. Всё строили её и перестраивали руки многих рабочих, механиков, техников и всевозможных специалистов, пока она не залетала, как надо. И, став серийной, летает прекрасно не один десяток лет.
Поначалу всякое бывало с этим самолётом. Первым его испытателям приходилось садиться с отказавшим двигателем и с опасными неполадками в системе управления… Кому-то из них пришлось прибегнуть и к катапультированию… Вспомнились Сергею и портреты в траурной рамке тех, кто ради совершенствования её отдал жизнь…
Но сколько лет прошло!.. Что же теперь ещё затаилось в этом самолёте-ветеране!
Сергей обвёл глазами приборы: стрелки «дышали» в секторах шкал, говорящих, что все на борту исправно. Самолёт, набрав высоту 8 тысяч метров, входил в испытательную зону. Сейчас Евграф подойдёт, и можно будет начинать эксперимент. Сергей ещё раз представил, что станет делать.
Капитан Казаков, с которым Сергей обстоятельно переговорил на «Омеге», настаивал на том, что в его вращении педали руля направления стремились уйти от нейтрального положения, то есть руль сам, помимо казаковской воли, стремился отклониться. Лётчику удалось удержать педали, уперевшись изо всех сил ногами. «Но каково будет, если кто-то из лётчиков, попав в такое же вращение, — подумал Сергей, — не сумеет удержать их?.. Скажем, я сейчас повторю все, как было у Казакова, и удержу педали, не дам им вырваться из-под ног… Пусть даже покрутит меня лихо… А что я напишу в рекомендациях лётчикам?.. „Держать педали“?.. А если не удержит кто-то, что будет тогда с самолётом, да и с самим лётчиком?.. Как ответить?.. Нет, раскрутившись, мне, очевидно, придётся все же педали отпустить…» — и тут Сергей вздрогнул от неожиданности:
— «Прибой», я «Кортик», как слышишь? — громыхнул в наушниках голос Веселова.
— Слышу отлично, я «Прибой». Ты где?
— Подхожу снизу.
«Киносъёмщик» всплыл правее и замер в нескольких десятках метров. «Приветик!» — Евграф сделал рукой. Позади него оператор направлял камеру.
— Ну как у вас там? — спросил Сергей.
— Порядок, мы готовы.
— Тогда начнём.
Он ещё раз оглядел кабину: стрелки приборов на своих местах, правая рука сжимает рукоять управления в центре, левая — у борта слева на РУДе — рычаге управления двигателем. Он снял её с РУДа, приподнял к тумблеру и пустил в ход регистрирующую аппаратуру. Стрелочка контрольных электрочасов замельтешила: круг — пять секунд, круг — пять секунд… Сергей прибавил двигателю обороты.
Увеличивая скорость, самолёт устремился к бирюзовой полосе, чёткой бровкой пролегавшей над белесой непроглядной мутью горизонта. «Так… достаточно!» — сказал он себе, взглянув на стрелку указателя скорости, и тронул ручку на себя, отклоняя этим руль высоты. Самолёт вскинул нос, взвился горкой, бирюзовая полоса провалилась вниз, перед стеклом возникла тёмная синь неба в зените. И тогда Сергей решительно двинул ручку управления рулём высоты вперёд. И тут же потерял опору под собой. Ремни вдавились в плечи, дух перехватило от этой всегда неприятной отрицательной перегрузки. Проваливаясь, проседая, самолёт все больше опускал нос, будто вздумал бодаться. Сергей тиснул кнопку передатчика, что была у него под большим пальцем на РУДе, и крикнул Евграфу: «Режим!» — сам двинул правой рукой ручку управления энергично влево…
Мгновенно, опережая мысль, самолёт ухнул в крен, а дальше, будто подхваченный чудовищными силами, разбуженными в нём, завертелся так быстро вокруг продольной оси, что, как Сергей ни готовился к этому, все же в первую секунду оцепенел… Взвилась по спирали земля в погоне за небом; оно, шмыгнув от неё, пыталось ускользнуть; и тут же, будто в обнимку, они завертелись в яростном вихре, размылись в глазах Сергея в общий серый фон… И солнце, крутясь с ними, кое-как успевало бросить блик на приборные стекла… Фить!.. Фить!!! Фить!.. — взвизгивали в такт оборотам крылья. «Все рули нейтрально!» — сказал себе Сергей. Самолёт, однако, продолжал все так же вращаться. Тут Сергей заметил, что упирается ногами крепко в педали руля направления. «А Казаков-то был прав!» — педали так и стремились уйти от нейтрали — то одна, то другая. Не сразу он решился ослабить упор ног и всё же усилием воли заставил себя это сделать… Отпустил педали, едва держа ноги на них… И ахнул от какого-то страшного кульбита, который самолёт, крутясь, сделал. За ним последовали ещё яростней второй, третий!.. Сергей вцепился судорожно в рычаг газа, в ручку управления, чтоб не сорвало рук резкими отрицательными перегрузками. А машина, крутясь, творила нечто невообразимое!.. Дикие взбрыки-кульбиты следовали один за другим… Взбрык-кульбит! Взбрык-кульбит!.. Все резче, яростней!.. Шестой, седьмой… До боли врезались в плечи ремни. В глазах потемнело… Представилось, будто его самого раскручивают за ноги, чтобы хватить о стену!.. «Педали нейтрально!» — крикнул он себе и упёрся в них что было силы. И, к великой радости, почувствовал, что удаётся их осилить. Взбрыки-кульбиты стали послабее, но машина все ещё вращалась. А он теперь уже держал педали у нейтрали намертво. И перегрузки, которые только что готовы были вышвырнуть его сквозь стекло фонаря, если бы не держали ремни, вдруг ослабли. «Но что это с глазами?! Перед ними вращается какой-то красный лоскут…»
— Ого!.. Как ты?.. Что у тебя?.. — спросил встревожено Евграф.
Сергей успел перевести двигатель на «холостой ход», но двигатель, не выдержав таких кульбитов, заглох. Самолёт тормозился, это Сергей чувствовал телом. Лоскут перед глазами вращался все медленней и стал тускнеть — из красного превратился в бурый, потом и вовсе приобрёл серый цвет. Сергей ответил:
— Теперь уже легче!
— Ох, друг, видно, тебе и досталось!
Вращение перед глазами прекратилось. «Серый лоскут, — сообразил Сергей, — земля, светлый тон — небо». Догадка помогла ему кое-как выровнять машину. Но двигатель не тянул, а глаза воспринимали лишь два тона, как в тумане.
— Евграф, я почти ничего не вижу… В каком я положении?
— Спокойно, Серж, я рядом! У тебя небольшой левый крен. (Сергей чуть тронул ручку вправо.) — Стоп, хорошо, — сказал Евграф, — чуть обратно… Так, держи так. Я буду подсказывать, действуй спокойно… Дай уголок побольше, прибавь скоростенки…
— Двигатель «завис», не принимает…
— Вижу по выхлопу… Давай увеличим уголок… довольно… так… держи так… На ощупь сможешь запустить двигатель?
— Пробую. Какая у нас высота?
— Около пяти тысяч. Действуй спокойно.
Сергей нажал левой рукой тумблер запуска, отсчитал нужное количество секунд, перекинул тумблер.. Турбина зафырчала.
— Пошёл двигатель, пошёл! — возвестил Евграф, следя за выхлопом самолёта.
— Чувствую, хоть и по-прежнему перед глазами сероватая муть. Какая высота?
— Четыре тысячи. Мы от своей точки в тридцати километрах… Прибери левый крен… так… порядок!
Сергей открыл стекло гермошлема и вскрикнул:
— График, я вижу!
— Ну молодчина, ты — молодчина!
— Кой черт!.. Одурел совсем, не понял, что запотело стекло гермошлема.
— Аэродром видишь?
— Вижу, вижу!
— На борту все нормально? Сядешь?
— Факт, сяду!
Все же, пока Сергей, снижаясь, делал большой круг, Евграф держался неподалёку от него. Сергею разрешили посадку. Идя правее, Евграф тоже спустился, наблюдая, как самолёт Сергея планирует к началу посадочной полосы, как затем колеса чиркнули с лёгким дымком о бетон, и самолёт покатился, плавно тормозясь. На радостях Евграф завернул крутую восходящую спираль, пушечно громыхнув над стартом форсажем двигателей своего «киносъёмщика»… Да и как было не порадоваться — теперь Сергей дома!
Подруливая к стоянке, Стремнин заметил столпившихся людей. Отбрасывая с плеч ремни, он ощутил боль в пояснице, в плечах. Люди кинулись к самолёту. «Ба, и начлет здесь, и „Киса“, конечно, рядом!»
Выбираясь из кабины, Сергей заметил, что механик, стоявший у стремянки, как-то странно на него смотрит, словно бы не узнает.
— Ого-го, Серёга! — закричал подскочивший откуда ни возьмись Хасан. — У тебя глаза как у кролика!.. И лицо опухло… Первый раз вижу, чтоб лётчика так отделал самолёт!
И все, обступая Сергея, смотрели с изумлением, с болезненным сочувствием. Начлет хотел было обнять Сергея, но, увидев, как тот скривился от боли, опустил руки. «Вот так „круть-верть“! — проговорил он с сердцем. И добавил: — Объявляю тебе, Серёжа, благодарность!.. И Евграфу тоже… Слышали, как он помогал тебе в отчаянный момент!»
— Да, молодцы-удальцы, — с улыбочкой выступил Ножницын, — всласть наговорились открытым текстом…
Начлет, однако, так глянул на него, что улыбочка мгновенно погасла.
— Поехали ко мне, — сказал начлет, — расскажете, пока свежо в памяти, как там у вас всё было… А потом, Сергей Афанасьевич, покажешься врачу: похоже, придётся тебе отдохнуть несколько дней… Эк отделала она тебя, «омеговская» двадцать первая!.. И, уже садясь в машину, распорядился: — Товарищи механики! Самолёт обшарить, осмотреть до последней заклёпки, чтоб никакая деформация не укрылась!.. Прибористы! Поосторожней с записями КЗА[5] — эксперимент уникальный!.. Поехали.
Глава шестая
Обнимаю, твой Жос».Складывая письма, Стремнин взглянул на Хасана — тот беззвучно смеялся, и было заметно, что его позабавила шутливая озабоченность Жоса тем, как бы друзья не сочли его идиотом. Серафим же, мечтательно улыбаясь, унёсся куда-то в мыслях, и, может быть, ему чудилось, как и он бросается с кручи навстречу упругому ветру, ощущая над собой шуршание паруса-крыла…
— Ну так что скажете о письмах Жоса? — спросил Сергей.
Серафим встрепенулся:
— Отвечу словами Жоса: «Богатыри — не мы!»
Хасан перестал смеяться.
И тут в столовую ввалился Петухов — лётчик-испытатель возрастом постарше. Кряжистый, большой, усищи, борода. Падая на стул, простонал:
— Настенька, борща бы, да погуще, чтоб ложка стояла! — И уже обращаясь к сидящим: — Ох и насмешил вчера нас один грузин!.. Скаридзе, что ли, или что-то в этом роде… Вылетела из башки фамилия.
— Кто это? — спросил Отаров.
— Да выпускник на экзаменах в школе лётчиков. «Вы учились на юридическом факультете университета?» — спросили его. «Да, — говорит, — учился». — «А что заставило вас пойти в лётчики?» — «Видите ли, — не смутился он, — родители прочили меня в судьи, а я рассудил, что труд судьи, пожалуй, опасней работы лётчика-испытателя».
— ?
«Да как же, — говорит, — сами подумайте: не берёшь взяток — зарежут… Брать будешь — посадят!»
Комиссия, естественно, подавилась от смеха и подписала ему диплом с отличием. А я подумал, что и в судьях этот парень не промахнулся бы. Ну а каким испытателем будет — ещё посмотрим. — И почти без паузы Петухов спросил: — Да, новость слыхали?.. Вера Гречишникова, программистка у профессора Ветрова, и в этом году первенство по воздушной акробатике завоевала, снова подтвердив звание чемпионки Союза по высшему пилотажу… Эх и лихо девка летает!.. А помните, как она года три тому назад в институте всем плешь проела, добиваясь права стать испытателем?..
Хасан хмуро заметил:
— Ещё бы не помнить!.. Чуть Жоса Тамарина не угробила, когда он её взялся вывозить на МиГе… Очертенела, что ли: на приземлении, когда только коснулись полосы, возьми и ткни ручку от себя… Могли ведь сгореть запросто!.. Скаженная, право.
Серафим кивнул:
— А летает теперь, как я слышал, виртуозно: сложнейший перевёрнутый пилотаж выполняет с изумительным мастерством и в то же время отчаянно, исступлённо!
Стремнин, вспомнив о чём-то, усмехнулся:
— Страсть к воздушной акробатике началась у Веры с того дня, когда в одном из первых своих самостоятельных полётов в аэроклубе она чуть было не выронила напарника — тот в качестве балласта летел в задней кабине… Как это случилось?.. Да очень просто: выполняя петлю, взяла да и зависла в верхней мёртвой точке, чтобы испробовать, как это летают вверх колёсами… Вот тут и услышала душераздирающий крик… А когда зыркнула назад, чуть сама не вскрикнула, видя, что парень на полкорпуса свисает из самолёта, судорожно вцепившись пальцами в борта кабины. (Самолёт не имел остекления.)
Пока она неумело выводила самолёт в нормальное положение, парень, оцепенев, молчал… Но при заходе на посадку стал ругаться, по её словам, «как босяк, наступивший на разбитую бутылку», и все грозился её изничтожить, лишь только они окажутся на земле… Но инструктор рассудил их с соломоновой мудростью: «Зачем тебе её убивать? — сказал он. — Ты сейчас полетишь в качестве пилота, она полетит с тобой в задней кабине: вот и проделай с нею такую же мёртвую петлю!..» — «Да, — чуть не заплакал „потерпевший“, — она, мерзавка, поди, плотно притянет себя в кабине ремнями!..»
Последняя фраза Стремнина вызвала дружный смех за столом. Потом Петухов спросил серьёзно:
— Я слышал, вы трудитесь на стенде «Икс» у Майкова? Ну и как?
— Да пока что-то не видно разительных успехов, — сказал Сергей и попросил официантку принести чаю с лимоном.
В этот момент перед столом и возник с обворожительной дежурной улыбкой Василь Ножницын, недавно назначенный командиром отряда. Когда Василь был ещё начинающим испытателем, лётчики между собой прозывали его Кисой. Лучезарно оглядев сперва Петухова, а затем Стремнина, Ножницын спросил:
— Уважаемые коллеги, вам не кажется, что столовая не место для служебных разговоров?..
— Виноват, виноват, каюсь!.. — картинно затряс головой Петухов. — Понимаешь, Василь, малость увлёкся!
С этой минуты за столом воцарилось тягостное молчание. И Стремнин как-то невольно вернулся мыслями к отчаянной чемпионке Вере Гречишниковой.
В первый же год работы молодым инженером Вера так надоела всем сколь-нибудь причастным к руководству лётной работой в институте, что, завидев её «на встречном курсе», бывалые летуны торопливо отваливали в сторону, чтобы только не слышать о том, как стремится она стать лётчиком-испытателем и как все злодеи мужики, будто сговорившись, не идут ей в этом навстречу, словно боятся конкуренции.
Сергею представилось, как двадцать четыре часа в сутки фанатичка Вера не расстаётся с мучительной мечтой об испытательных полётах. Ему, мужчине, занятому делом, и в голову не приходило, что двадцать четыре часа в сутки она могла думать ещё и о том, в кого была столь же мучительно влюблена. Похоже, желание стать испытателем довело её до неврастении, от которой, как Сергею казалось, она уже не сможет отделаться даже в воздухе. Не сможет обрести спокойствие духа, так необходимое в полёте, дающее возможность не только мгновенно и ясно видеть, слышать, чувствовать, ощущать, но и как бы предвидеть множество всевозможных явлений при пилотировании, когда мысль пилота опережает движение машины, а малейший намёк на ненормальность в её поведении необычайно эту мысль обостряет.
И вот теперь, услышав о новом спортивно-лётном достижении Веры Гречишниковой, Сергей все же подумал: как ни прекрасно она владеет высшим пилотажем, все же стать хорошим лётчиком-испытателем не сможет. Будь она посдержанней, умей управлять эмоциями, умей пошутить, посмеяться над своими неудачами, Вера, возможно, и достигла бы окаянной своей цели.
— Сергей Афанасьевич, — сказал Стремнину диспетчер, — в тринадцать тридцать за вами прилетит представитель с «Омеги». Договоритесь с Евграфом Веселовым о встрече в зоне и о всех деталях дальнейшей совместной работы — он полетит вас сопровождать на «киносъёмщике».
Веселов появился в комнате методического совета через несколько минут, подсел к Стремнину, взял со стола полётный лист.
— Куда ты запропастился? — спросил Сергей.
— Ты не сказал, что будешь здесь, — я и обегал все кругом!.. Так что там стряслось на «Омеге»?
— А вот что…
И Сергей рассказал Евграфу, как, выполняя высший пилотаж на И-21, опытный инструктор-лётчик капитан Казаков попал в какое-то быстрое самовращение, происходившее при больших отрицательных перегрузках. Сперва на «Омеге» подумали, что Казаков просто-напросто угодил в перевёрнутый штопор, но Казаков категорически отверг этот, как он выразился, «поклёп на него» и очень горячо доказывал, что столкнулся с совершенно новым явлением динамики полёта, ранее ему незнакомым…
— Вот товарищи с «Омеги» и обратились в институт с просьбой, чтобы мы провели на этом самолёте эксперимент, добившись воспроизведения такого же самовращения, что было у Казакова, и дали разъяснения и рекомендации по пилотированию.
Евграф некоторое время молчал, потом спросил:
— А ты говорил с Казаковым?
— Ещё на прошлой неделе.
— И?..
— Он попал в это самовращение после «горки», переведя энергично машину на снижение и креня её. По его словам, самолёт будто только и ждал этого — так яростно завертелся вокруг продольной оси. Казакова вырывало из кабины более чем двухкратной отрицательной перегрузкой. Ему удалось прекратить вращение только лишь торможением самолёта, убрав полностью тягу двигателя.
— А «наука» как квалифицирует казаковскую «круть-верть»?
— Кулебякин, например, убеждён, что это было так называемое аэроинерционное самовращение. Явление редкое, но в авиации все же известное. О нём есть кое-что в учебниках по практической динамике полёта.
— Читал я… И понял, что ничего хорошего в инерционном самовращении нет! — Евграф заглянул Сергею в глаза.
— Что делать?.. Попробовать нужно.
— Будь аккуратен.
— Буду.
— Ты все продумал и готов?
— Само собой.
— Чем могу быть тебе полезен?
— Вот что… Встретимся в нашей испытательной зоне. Перед вылетом с «Омеги» я вызову тебя на связь — будь ко времени в самолёте. Взлетев, выходи к пункту В на высоте 8 тысяч метров, скорость дозвуковая… Как бы меня ни вертело, постарайся заснять — это очень важно!
— Постараюсь. — Евграф выразительно взглянул на часы. — Однако где же представитель с «Омеги»?.. Пора бы ему и быть.
— Сейчас прилетит. Пошли одеваться. Кстати, ты просмотришь на мне противоперегрузочный костюм.
Уже когда они поднимались по лестнице на второй этаж, Евграф вдруг оживился и озорно пропел:
— И кое-что ещё, о чём сказать не надо, и кое-что ещё, о чём сказать нельзя!..
Но тут щёлкнул динамик на стене, и диспетчер известил:
«Товарищ Стремнин, за вами прилетел самолёт с „Омеги“.
* * *
Через два часа Стремнин на том самом И-21, на котором попал в инерционное самовращение Казаков, взлетел с аэродрома «Омеги» и, идя в крутом подъёме, направился к испытательной зоне. Он издали приметил тончайший белый росчерк в синеве, оставляемый самолётом Веселова. А немного погодя Евграф известил, что его видит и идёт на сближение, чтобы пристроиться для киносъёмки.Сергей давно научился отсекать от восприятия монотонные звуки, характерные для установившегося режима полёта. Но как чутко воспринимал его слух вторжение в мешанину шумов летящей машины нового звука!.. Весь грохот самолёта врывался тогда в уши, как в распахнутые окна, и в этом грохоте Сергею ясно слышался встревоживший его новый звук. Но в данном случае все шумы-звуки были монотонны и казались ему тишиной. Сергею даже представилось, что самолёт застыл в стекловидной массе — так плотно он «сидел» в воздухе, не вздрагивая, не шелохнувшись. Сергею захотелось тронуть рули. Вроде бы нехотя, самолёт качнулся и снова застыл.
«Как, однако, на высоте не воспринимается скорость! А ведь мы делаем с тобой, дружок, девятьсот километров в час!»
Потом Сергей подумал, что на таком самолёте он входил в строй лётчиков-испытателей. «Уже более восьми лет прошло!.. А сколько лётчиков на таких самолётах летало до меня?!»
Сергей знал историю И-21. Он знал, что создан самолёт был ещё в конце пятидесятых годов, знал и нескольких ветеранов-лётчиков, которым довелось участвовать в испытаниях ряда прототипов этой машины, пока она выкристаллизовывалась в современную свою форму. В течение пяти лет, пока интенсивно совершенствовалась опытная партия таких машин, сколько было сменено крыльев, рулей, двигателей, воздухозаборников, всевозможных устройств системы управления!.. Кто теперь в состоянии вспомнить весь этот труд?.. А сколько озарений талантливых людей — конструкторов, учёных, инженеров — вобрала в себя эта машина!.. Всё строили её и перестраивали руки многих рабочих, механиков, техников и всевозможных специалистов, пока она не залетала, как надо. И, став серийной, летает прекрасно не один десяток лет.
Поначалу всякое бывало с этим самолётом. Первым его испытателям приходилось садиться с отказавшим двигателем и с опасными неполадками в системе управления… Кому-то из них пришлось прибегнуть и к катапультированию… Вспомнились Сергею и портреты в траурной рамке тех, кто ради совершенствования её отдал жизнь…
Но сколько лет прошло!.. Что же теперь ещё затаилось в этом самолёте-ветеране!
Сергей обвёл глазами приборы: стрелки «дышали» в секторах шкал, говорящих, что все на борту исправно. Самолёт, набрав высоту 8 тысяч метров, входил в испытательную зону. Сейчас Евграф подойдёт, и можно будет начинать эксперимент. Сергей ещё раз представил, что станет делать.
Капитан Казаков, с которым Сергей обстоятельно переговорил на «Омеге», настаивал на том, что в его вращении педали руля направления стремились уйти от нейтрального положения, то есть руль сам, помимо казаковской воли, стремился отклониться. Лётчику удалось удержать педали, уперевшись изо всех сил ногами. «Но каково будет, если кто-то из лётчиков, попав в такое же вращение, — подумал Сергей, — не сумеет удержать их?.. Скажем, я сейчас повторю все, как было у Казакова, и удержу педали, не дам им вырваться из-под ног… Пусть даже покрутит меня лихо… А что я напишу в рекомендациях лётчикам?.. „Держать педали“?.. А если не удержит кто-то, что будет тогда с самолётом, да и с самим лётчиком?.. Как ответить?.. Нет, раскрутившись, мне, очевидно, придётся все же педали отпустить…» — и тут Сергей вздрогнул от неожиданности:
— «Прибой», я «Кортик», как слышишь? — громыхнул в наушниках голос Веселова.
— Слышу отлично, я «Прибой». Ты где?
— Подхожу снизу.
«Киносъёмщик» всплыл правее и замер в нескольких десятках метров. «Приветик!» — Евграф сделал рукой. Позади него оператор направлял камеру.
— Ну как у вас там? — спросил Сергей.
— Порядок, мы готовы.
— Тогда начнём.
Он ещё раз оглядел кабину: стрелки приборов на своих местах, правая рука сжимает рукоять управления в центре, левая — у борта слева на РУДе — рычаге управления двигателем. Он снял её с РУДа, приподнял к тумблеру и пустил в ход регистрирующую аппаратуру. Стрелочка контрольных электрочасов замельтешила: круг — пять секунд, круг — пять секунд… Сергей прибавил двигателю обороты.
Увеличивая скорость, самолёт устремился к бирюзовой полосе, чёткой бровкой пролегавшей над белесой непроглядной мутью горизонта. «Так… достаточно!» — сказал он себе, взглянув на стрелку указателя скорости, и тронул ручку на себя, отклоняя этим руль высоты. Самолёт вскинул нос, взвился горкой, бирюзовая полоса провалилась вниз, перед стеклом возникла тёмная синь неба в зените. И тогда Сергей решительно двинул ручку управления рулём высоты вперёд. И тут же потерял опору под собой. Ремни вдавились в плечи, дух перехватило от этой всегда неприятной отрицательной перегрузки. Проваливаясь, проседая, самолёт все больше опускал нос, будто вздумал бодаться. Сергей тиснул кнопку передатчика, что была у него под большим пальцем на РУДе, и крикнул Евграфу: «Режим!» — сам двинул правой рукой ручку управления энергично влево…
Мгновенно, опережая мысль, самолёт ухнул в крен, а дальше, будто подхваченный чудовищными силами, разбуженными в нём, завертелся так быстро вокруг продольной оси, что, как Сергей ни готовился к этому, все же в первую секунду оцепенел… Взвилась по спирали земля в погоне за небом; оно, шмыгнув от неё, пыталось ускользнуть; и тут же, будто в обнимку, они завертелись в яростном вихре, размылись в глазах Сергея в общий серый фон… И солнце, крутясь с ними, кое-как успевало бросить блик на приборные стекла… Фить!.. Фить!!! Фить!.. — взвизгивали в такт оборотам крылья. «Все рули нейтрально!» — сказал себе Сергей. Самолёт, однако, продолжал все так же вращаться. Тут Сергей заметил, что упирается ногами крепко в педали руля направления. «А Казаков-то был прав!» — педали так и стремились уйти от нейтрали — то одна, то другая. Не сразу он решился ослабить упор ног и всё же усилием воли заставил себя это сделать… Отпустил педали, едва держа ноги на них… И ахнул от какого-то страшного кульбита, который самолёт, крутясь, сделал. За ним последовали ещё яростней второй, третий!.. Сергей вцепился судорожно в рычаг газа, в ручку управления, чтоб не сорвало рук резкими отрицательными перегрузками. А машина, крутясь, творила нечто невообразимое!.. Дикие взбрыки-кульбиты следовали один за другим… Взбрык-кульбит! Взбрык-кульбит!.. Все резче, яростней!.. Шестой, седьмой… До боли врезались в плечи ремни. В глазах потемнело… Представилось, будто его самого раскручивают за ноги, чтобы хватить о стену!.. «Педали нейтрально!» — крикнул он себе и упёрся в них что было силы. И, к великой радости, почувствовал, что удаётся их осилить. Взбрыки-кульбиты стали послабее, но машина все ещё вращалась. А он теперь уже держал педали у нейтрали намертво. И перегрузки, которые только что готовы были вышвырнуть его сквозь стекло фонаря, если бы не держали ремни, вдруг ослабли. «Но что это с глазами?! Перед ними вращается какой-то красный лоскут…»
— Ого!.. Как ты?.. Что у тебя?.. — спросил встревожено Евграф.
Сергей успел перевести двигатель на «холостой ход», но двигатель, не выдержав таких кульбитов, заглох. Самолёт тормозился, это Сергей чувствовал телом. Лоскут перед глазами вращался все медленней и стал тускнеть — из красного превратился в бурый, потом и вовсе приобрёл серый цвет. Сергей ответил:
— Теперь уже легче!
— Ох, друг, видно, тебе и досталось!
Вращение перед глазами прекратилось. «Серый лоскут, — сообразил Сергей, — земля, светлый тон — небо». Догадка помогла ему кое-как выровнять машину. Но двигатель не тянул, а глаза воспринимали лишь два тона, как в тумане.
— Евграф, я почти ничего не вижу… В каком я положении?
— Спокойно, Серж, я рядом! У тебя небольшой левый крен. (Сергей чуть тронул ручку вправо.) — Стоп, хорошо, — сказал Евграф, — чуть обратно… Так, держи так. Я буду подсказывать, действуй спокойно… Дай уголок побольше, прибавь скоростенки…
— Двигатель «завис», не принимает…
— Вижу по выхлопу… Давай увеличим уголок… довольно… так… держи так… На ощупь сможешь запустить двигатель?
— Пробую. Какая у нас высота?
— Около пяти тысяч. Действуй спокойно.
Сергей нажал левой рукой тумблер запуска, отсчитал нужное количество секунд, перекинул тумблер.. Турбина зафырчала.
— Пошёл двигатель, пошёл! — возвестил Евграф, следя за выхлопом самолёта.
— Чувствую, хоть и по-прежнему перед глазами сероватая муть. Какая высота?
— Четыре тысячи. Мы от своей точки в тридцати километрах… Прибери левый крен… так… порядок!
Сергей открыл стекло гермошлема и вскрикнул:
— График, я вижу!
— Ну молодчина, ты — молодчина!
— Кой черт!.. Одурел совсем, не понял, что запотело стекло гермошлема.
— Аэродром видишь?
— Вижу, вижу!
— На борту все нормально? Сядешь?
— Факт, сяду!
Все же, пока Сергей, снижаясь, делал большой круг, Евграф держался неподалёку от него. Сергею разрешили посадку. Идя правее, Евграф тоже спустился, наблюдая, как самолёт Сергея планирует к началу посадочной полосы, как затем колеса чиркнули с лёгким дымком о бетон, и самолёт покатился, плавно тормозясь. На радостях Евграф завернул крутую восходящую спираль, пушечно громыхнув над стартом форсажем двигателей своего «киносъёмщика»… Да и как было не порадоваться — теперь Сергей дома!
Подруливая к стоянке, Стремнин заметил столпившихся людей. Отбрасывая с плеч ремни, он ощутил боль в пояснице, в плечах. Люди кинулись к самолёту. «Ба, и начлет здесь, и „Киса“, конечно, рядом!»
Выбираясь из кабины, Сергей заметил, что механик, стоявший у стремянки, как-то странно на него смотрит, словно бы не узнает.
— Ого-го, Серёга! — закричал подскочивший откуда ни возьмись Хасан. — У тебя глаза как у кролика!.. И лицо опухло… Первый раз вижу, чтоб лётчика так отделал самолёт!
И все, обступая Сергея, смотрели с изумлением, с болезненным сочувствием. Начлет хотел было обнять Сергея, но, увидев, как тот скривился от боли, опустил руки. «Вот так „круть-верть“! — проговорил он с сердцем. И добавил: — Объявляю тебе, Серёжа, благодарность!.. И Евграфу тоже… Слышали, как он помогал тебе в отчаянный момент!»
— Да, молодцы-удальцы, — с улыбочкой выступил Ножницын, — всласть наговорились открытым текстом…
Начлет, однако, так глянул на него, что улыбочка мгновенно погасла.
— Поехали ко мне, — сказал начлет, — расскажете, пока свежо в памяти, как там у вас всё было… А потом, Сергей Афанасьевич, покажешься врачу: похоже, придётся тебе отдохнуть несколько дней… Эк отделала она тебя, «омеговская» двадцать первая!.. И, уже садясь в машину, распорядился: — Товарищи механики! Самолёт обшарить, осмотреть до последней заклёпки, чтоб никакая деформация не укрылась!.. Прибористы! Поосторожней с записями КЗА[5] — эксперимент уникальный!.. Поехали.
Глава шестая
Заполнив полётный лист, Сергей повернулся к окну. На серебристых округлостях самолётов отражались красноватые блики. От колёс, от стоек шасси протянулись в поле длиннющие тени. На приангарной площадке, где обычно то и дело шмыгают люди, было пустынно. Он взглянул на часы — без четверти семь!.. Надо бы позвонить матери. Как-то она там?..
Сергей обрадовался, услышав её голос:
— Да, сын, я сегодня в спектакле не занята.
— И никуда не уходишь?
— Хотела побыть дома.
— А дядя Миша не собирался быть?
— Он что-то прихварывает… Да ты, сын… уж не вздумал ли навестить меня?
— Да, мам, так захотелось!
— Боже праведный! А говорят, дети нынче пошли не те! Приезжай, буду ждать тебя… Не обмани только, как в прошлый раз.
— Прости, мам, так получилось… А что с дядей Мишей?
— Давление… Он, кстати, интересовался тобой.
— Ты знаешь, я ему бесконечно благодарен.
— Ну приезжай, будем пить чай.
Переодеваясь, Сергей поглядывал на себя в зеркало. «Да-с, морденция!.. Будто с перепою, да ещё и после драки… То-то мамочка ахнет!.. Врать что-то придётся… Ладно, не узрела бы кровоподтёков от ремней!»
Последнее время Сергей частенько думал о матери, звонил, обещал приехать, да все как-то мешали дела. А нынче вот сидеть бы с этакой-то физиономией дома, не показываясь на люди, а ведь нет: потянуло вдруг к мамочке!
«Покуда мать есть, все мы — дети!» — подумал он, вглядываясь в гладь набегающего шоссе, видя и не видя прошмыгивающие встречные автомобили. «И чуть что нас ошарашит — тянемся к ней ручонками!.. Странно, не правда ли, товарищ лётчик-испытатель первого класса?.. Хорошенькая авантюристка подхватила тебя на крючок — и ты каждый день бегал к ней в больницу!.. А тут самая чуткая, самая бескорыстно любящая женщина — мать, и ты три недели не мог выкроить для неё часок?!» — «Я — что, я — как все!..» — «Хотя своей матери ты должен был бы каждое утро и каждый вечер коленопреклоненно целовать руки!»
Антонина Алексеевна Стремнина — народная артистка республики, солистка оперы, рано овдовев, сумела одна вырастить и воспитать сына. И надо отдать ей должное: при всей своей занятости в театре и ежедневной кропотливой работе сумела воспитать в сыне чувство ответственности, самым серьёзным образом внушая с малых лет мысль, что он единственный в доме мужчина — её опора, её защитник, — и от того, как он станет ей помогать, будет зависеть и её здоровье, и её настроение, и даже её успех в театре, и эта установка на самостоятельность более всего способствовала раннему формированию в нём добросовестности в любой работе и самодисциплины.
И ещё, конечно, сама атмосфера в доме и исключительная работоспособность Антонины Алексеевны не могли не отразиться лучшим образом на понимании Сергеем с самого раннего детства значимости труда. С семи лет он приобщился к маленьким обязанностям по дому. Не забывал с вечера завести будильник и вскакивал с постели, опередив маму, чтобы, пока она будет делать гимнастику, приготовить нехитрый завтрак. В десять лет без напоминаний он бегал в прачечную, по субботам чистил квартиру пылесосом… И делал это не из боязни получить подзатыльник, а лишь в надежде увидеть на материнском лице улыбку и услышать все то же: «Ты ведь моя опора, сын, — единственный в доме мужчина!»
По утрам она распевалась, аккомпанируя себе. Часами могла работать над какой-нибудь арией, или романсом, или каким-то трудным местом клавира, даже над музыкальной фразой… И Серёжа тогда удивлялся, как у неё только хватает терпения все это повторять до бесконечности… Но особенно нравилось ему, когда, прибежав из школы, он слышал, что у мамы друзья из театра и они разучивают сцену или дуэт. Он и сам мог пропеть про себя то за Лизу и Германа, то за Недду и Сильвио, то за Дездемону и Отелло — тут уж что приходило в голову!
Лет в одиннадцать, когда мать впервые взяла его на спектакль «Отелло», он воспринял все происходящее на сцене как чудо! И ещё ошеломило, что многое услышанное со сцены, оказывается, он знал наизусть… Но какой теперь приобрело это смысл!.. Домой он вернулся потрясённый. Во сне метался и вскрикивал, и матери то и дело приходилось вскакивать к нему, класть руку на его воспалённый лоб: «Глупышка, — успокаивала она, — ведь это же спектакль!.. Всё это было… как вы говорите, „понарошку“… Ну вот же я, рядом с тобой, ничего со мной не случилось!» — «И Мавр жив?..» — «Конечно!»
Последняя сцена, естественно, более всего потрясла Серёжу. Сперва мама, прекрасная, как фея, — в первом акте он её не сразу даже узнал — тягуче распевала про ивушку, потом, упав на колени, горячо молилась перед крестом на тумбочке… И опять, к великому удивлению Серёжи, и мелодия, и слова были ему знакомы. Сколько раз слышал он их: «Аве Мариа риена ди грациа… Дева святая, сжалься надо мной…» Но дома мама пела за роялем, в домашней шерстяной кофточке, и её короткой стрижки Сергей даже не замечал. А тут мама — сказочная принцесса!
Помолившись, принцесса прилегла на диванчик и уснула… В полумраке появился со свечой в руке мавр с огромной серьгой в ухе… Он побродил немного, прикрывая рукой пламя свечи, потом вдруг опустился перед диванчиком на колени и поцеловал маму… Сергей закрыл лицо руками: так ужасно было, что этот чужой человек целует его маму… И тут он услышал заставившие его вздрогнуть слова: «Молилась ли ты перед сном сегодня?..» Мама проснулась и тихонько ответила: «О да!» Мавр резко отвернулся от неё: «Но если грех тяжкий терзает душу твою, проси творца, чтобы он этот грех тебе прос-тил!..» — «Простил?» — удивилась мама. «Скорее! — вскричал мавр, — убить без покаяния я не хочу!»
Сергей обрадовался, услышав её голос:
— Да, сын, я сегодня в спектакле не занята.
— И никуда не уходишь?
— Хотела побыть дома.
— А дядя Миша не собирался быть?
— Он что-то прихварывает… Да ты, сын… уж не вздумал ли навестить меня?
— Да, мам, так захотелось!
— Боже праведный! А говорят, дети нынче пошли не те! Приезжай, буду ждать тебя… Не обмани только, как в прошлый раз.
— Прости, мам, так получилось… А что с дядей Мишей?
— Давление… Он, кстати, интересовался тобой.
— Ты знаешь, я ему бесконечно благодарен.
— Ну приезжай, будем пить чай.
Переодеваясь, Сергей поглядывал на себя в зеркало. «Да-с, морденция!.. Будто с перепою, да ещё и после драки… То-то мамочка ахнет!.. Врать что-то придётся… Ладно, не узрела бы кровоподтёков от ремней!»
Последнее время Сергей частенько думал о матери, звонил, обещал приехать, да все как-то мешали дела. А нынче вот сидеть бы с этакой-то физиономией дома, не показываясь на люди, а ведь нет: потянуло вдруг к мамочке!
«Покуда мать есть, все мы — дети!» — подумал он, вглядываясь в гладь набегающего шоссе, видя и не видя прошмыгивающие встречные автомобили. «И чуть что нас ошарашит — тянемся к ней ручонками!.. Странно, не правда ли, товарищ лётчик-испытатель первого класса?.. Хорошенькая авантюристка подхватила тебя на крючок — и ты каждый день бегал к ней в больницу!.. А тут самая чуткая, самая бескорыстно любящая женщина — мать, и ты три недели не мог выкроить для неё часок?!» — «Я — что, я — как все!..» — «Хотя своей матери ты должен был бы каждое утро и каждый вечер коленопреклоненно целовать руки!»
Антонина Алексеевна Стремнина — народная артистка республики, солистка оперы, рано овдовев, сумела одна вырастить и воспитать сына. И надо отдать ей должное: при всей своей занятости в театре и ежедневной кропотливой работе сумела воспитать в сыне чувство ответственности, самым серьёзным образом внушая с малых лет мысль, что он единственный в доме мужчина — её опора, её защитник, — и от того, как он станет ей помогать, будет зависеть и её здоровье, и её настроение, и даже её успех в театре, и эта установка на самостоятельность более всего способствовала раннему формированию в нём добросовестности в любой работе и самодисциплины.
И ещё, конечно, сама атмосфера в доме и исключительная работоспособность Антонины Алексеевны не могли не отразиться лучшим образом на понимании Сергеем с самого раннего детства значимости труда. С семи лет он приобщился к маленьким обязанностям по дому. Не забывал с вечера завести будильник и вскакивал с постели, опередив маму, чтобы, пока она будет делать гимнастику, приготовить нехитрый завтрак. В десять лет без напоминаний он бегал в прачечную, по субботам чистил квартиру пылесосом… И делал это не из боязни получить подзатыльник, а лишь в надежде увидеть на материнском лице улыбку и услышать все то же: «Ты ведь моя опора, сын, — единственный в доме мужчина!»
По утрам она распевалась, аккомпанируя себе. Часами могла работать над какой-нибудь арией, или романсом, или каким-то трудным местом клавира, даже над музыкальной фразой… И Серёжа тогда удивлялся, как у неё только хватает терпения все это повторять до бесконечности… Но особенно нравилось ему, когда, прибежав из школы, он слышал, что у мамы друзья из театра и они разучивают сцену или дуэт. Он и сам мог пропеть про себя то за Лизу и Германа, то за Недду и Сильвио, то за Дездемону и Отелло — тут уж что приходило в голову!
Лет в одиннадцать, когда мать впервые взяла его на спектакль «Отелло», он воспринял все происходящее на сцене как чудо! И ещё ошеломило, что многое услышанное со сцены, оказывается, он знал наизусть… Но какой теперь приобрело это смысл!.. Домой он вернулся потрясённый. Во сне метался и вскрикивал, и матери то и дело приходилось вскакивать к нему, класть руку на его воспалённый лоб: «Глупышка, — успокаивала она, — ведь это же спектакль!.. Всё это было… как вы говорите, „понарошку“… Ну вот же я, рядом с тобой, ничего со мной не случилось!» — «И Мавр жив?..» — «Конечно!»
Последняя сцена, естественно, более всего потрясла Серёжу. Сперва мама, прекрасная, как фея, — в первом акте он её не сразу даже узнал — тягуче распевала про ивушку, потом, упав на колени, горячо молилась перед крестом на тумбочке… И опять, к великому удивлению Серёжи, и мелодия, и слова были ему знакомы. Сколько раз слышал он их: «Аве Мариа риена ди грациа… Дева святая, сжалься надо мной…» Но дома мама пела за роялем, в домашней шерстяной кофточке, и её короткой стрижки Сергей даже не замечал. А тут мама — сказочная принцесса!
Помолившись, принцесса прилегла на диванчик и уснула… В полумраке появился со свечой в руке мавр с огромной серьгой в ухе… Он побродил немного, прикрывая рукой пламя свечи, потом вдруг опустился перед диванчиком на колени и поцеловал маму… Сергей закрыл лицо руками: так ужасно было, что этот чужой человек целует его маму… И тут он услышал заставившие его вздрогнуть слова: «Молилась ли ты перед сном сегодня?..» Мама проснулась и тихонько ответила: «О да!» Мавр резко отвернулся от неё: «Но если грех тяжкий терзает душу твою, проси творца, чтобы он этот грех тебе прос-тил!..» — «Простил?» — удивилась мама. «Скорее! — вскричал мавр, — убить без покаяния я не хочу!»