Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод З. Александровой
Перси Биши Шелли. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы.
Философские этюды
М., "Рипол Классик", 1998
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Есть точка зрения на два вида умственной деятельности, называемые
рассуждением и воображением, согласно которой первое рассматривает отношение
одной мысли к другой, что бы их ни порождало; а второе освещает эти мысли
своим собственным светом и составляет из них, как из элементов, новые мысли,
из коих каждая является чем-то целостным. Одно это - το πὸιεἵν, или синтез,
и имеет дело с предметами, общими для природы и жизни; другое - τὸ λογίζειν,
или анализ, рассматривающий отношения вещей просто как отношения, а мысли -
не в их живой целостности, но в качестве алгебраических формул, из которых
можно вынести некий общий результат. Рассуждение - это перечисление уже
известных величин; воображение - это их оценка, по отдельности и в целом.
Рассуждение учитывает различия, а воображение - то, что есть у предметов
общего. Рассуждение относится к воображению как оружие к субъекту действия,
как тело к духу, как отражение к сущности.
Поэзию можно в общем определить как воплощение воображения; поэзия -
ровесница человеку. Человек - это инструмент, подверженный действию
различных внешних и внутренних сил, подобно тому как переменчивый ветер
играет на Эоловой арфе, извлекая из нее непрестанно меняющуюся мелодию.
Однако в человеке, а может быть, и во всех существах, способных чувствовать,
есть нечто отличное от арфы и рождающее не одну только мелодию, но и
гармонию, которая создается посредством внутреннего согласования вызываемых
звуков или движений с впечатлениями, которые их вызвали. Так было бы, если
бы арфа была способна соразмерять звучание своих струн с движениями того,
что по ним ударяет, как певец согласует свое пение со звуками арфы. Ребенок,
играющий в одиночестве, выражает свою радость голосом и движениями; и каждая
интонация, каждый жест находятся в прямом соответствии с теми приятными
впечатлениями, которые их вызвали, являются их отражениями. Как арфа еще
дрожит и звучит, когда ветер уже стих, так и дитя, продлевая отзвук своей
радости голосом и движениями, старается тем самым продлить и ощущение ее
причины. По отношению к предметам, восхитившим ребенка, эти выражения
радости являются тем же, чем является поэзия по отношению к предметам более
высоким.
Дикарь (ибо дикое состояние для человечества - то же, что детский
возраст для человека) подобным же образом выражает чувства, вызываемые у
него окружающим миром; его речь и жесты, а также скульптура или рисунки
отражают и самое воздействие на него этого мира, и осознание им этого. А в
цивилизованном обществе предметом радости и страсти для человека становится
сам общественный человек с его радостями и страстями; новая область чувств
обогащает и средства выражения; речь, жесты и изобразительные искусства
становятся одновременно и изображением, и его средством - кистью и картиной,
резцом и статуей, струною и гармоническим аккордом. Где существуют вместе
хотя бы два человеческих существа, там образуются общественные связи или те
законы, из которых, как из элементов, складывается общество. Будущее
заключено в настоящем, как растение - в семени; равенство, различие,
единство, противоположность и взаимозависимость становятся единственными
мотивами, побуждающими к действию волю человека как существа общественного;
именно им мы обязаны тем, что среди ощущений есть приятные, среди чувств -
добрые, в искусстве присутствует красота, в рассуждениях - истина, а в
человеческих отношениях - любовь. Вот почему даже там, где общество еще
находится в младенчестве, люди соблюдают в своей речи и действиях известный
порядок, иной, чем в предметах и впечатлениях, обозначением коих они служат,
ибо всякое выражение подчинено законам того, что дает ему начало. Но оставим
эти общие рассуждения, которые потребовали бы рассмотрения самых основ
общества, и ограничимся обзором того, как воображение осмысляет его формы.
На заре человеческой истории люди пляшут, поют и изображают предметы,
соблюдая в этих действиях, как и во всех других, известный ритм или порядок.
Хотя все люди соблюдают один и тот же порядок, он не тождествен для движений
танца, для мелодии песни, для сочетаний слов и для воспроизведения предметов
изобразительными искусствами. Ибо каждому из этих видов подражания жизни
присущ особый порядок или ритм, доставляющий слушателю и зрителю более
сильное и чистое удовольствие, чем любой иной; современные авторы называют
умение приблизиться к этому порядку - вкусом. В младенческом возрасте
искусства каждый соблюдает ритм, более или менее близкий к тому, который
доставляет наибольшее удовольствие; но различия выражены еще недостаточно
ясно, чтобы их осознавали, за исключением тех случаев, когда способность
приблизиться к прекрасному (ибо именно так мы позволим себе назвать
отношение наибольшего удовольствия к вызывающей его причине) - когда
способность приблизиться к прекрасному оказывается у кого-либо исключительно
велика. Те, кто наделен ею в избытке, и являются поэтами в наиболее общем
смысле слова; удовольствие, доставляемое их особым умением выражать
воздействие на их душу природы и общества, сообщается другим и от этого как
бы удваивается. Их язык состоит из живых метафор, т. е. отмечает
незамеченные прежде соотношения предметов и закрепляет эти наблюдения, так
что выражающие их слова становятся со временем обозначениями частей или
категорий понятия вместо того, чтобы быть образами цельных предметов; и если
бы не являлись новые поэты, которые заново создают разрушенные таким образом
ассоциации, язык оказался бы мертвым, непригодным для наиболее благородных
целей человеческого общения. Об этих подобиях или отношениях лорд Бэкон
отлично сказал, что это "те же отпечатки шагов природы, оставленные на
различных предметах" {De augment, scient., cap. I, lib. III. [Об умножении
наук] (лат.).}. Способность замечать их он считает источником истин, общих
для всякого знания. На заре человеческого общества каждый автор - поневоле
поэт, ибо язык сам по себе является поэзией; а быть поэтом - значит
воспринимать истинное и прекрасное, иными словами, то лучшее, что заключено,
во-первых, в отношении между существованием и восприятием, во-вторых, между
восприятием и выражением. Всякий самобытный язык, еще близкий к своему
источнику, представляет собой поэму, находящуюся в хаотическом беспорядке.
Обильные накопления лексики и правила грамматики есть дело позднейших
времен; это всего лишь каталогизация и оформление того, что создано поэзией.
Однако поэты, то есть те, кто создает и выражает этот нерушимый
порядок, являются не только творцами языка и музыки, танца и архитектуры,
скульптуры и живописи; они - создатели законов, основатели общества,
изобретатели ремесел и наставники, до некоторой степени сближающие с
прекрасным и истинным то частичное осознание невидимого мира, которое
называется религией. Все религии аллегоричны или тяготеют к аллегории и,
подобно Янусу, двулики; имеют ложную сторону и истинную. Поэты, в
зависимости от времени и страны, именовались некогда законодателями или
пророками; поэт по природе своей включает и соединяет в себе обе эти роли.
Ибо он не только ясно видит настоящее, как оно есть, и обнаруживает законы,
по которым оно должно управляться, но и прозревает в настоящем грядущее; его
мысли - это семена, в последующие эпохи становящиеся цветами и плодами. Я не
говорю, что поэты являются пророками в прямом смысле слова и могут
предсказывать формы будущего так же уверенно, как они предчувствуют его дух.
Только суеверие считает поэзию атрибутом пророчества, вместо того чтобы
считать пророчество атрибутом поэзии. Поэт причастен к вечному, бесконечному
и единому; для его замыслов не существует времени, места или
множественности. Грамматические формы, выражающие время, место и лицо, в
высокой поэзии могут быть безо всякого ущерба заменены другими; примерами
могли бы служить хоры из Эсхила, книга Иова и "Рай" Данте, если бы размеры
моего сочинения оставляли место для цитат. Творения скульпторов, живописцев
и композиторов являются еще более наглядными иллюстрациями.
Слова, краски, формы, религиозные и гражданские обряды - все они
являются средствами и материалом поэзии; их можно назвать поэзией с помощью
той фигуры речи, которая считает следствие синонимом причины. В более
ограниченном смысле слова, поэзия - это особым образом построенная, прежде
всего ритмическая, речь, порождаемая властной потребностью, которая Заложена
во внутренней природе человека. Она проистекает также и из самой природы
языка; он более непосредственно выражает наши внутренние движения и чувства,
способен к более разнообразным и тонким сочетаниям, чем краски, формы иди
движение, более гибок и лучше подчиняется той потребности, которая его
создала. Ибо язык возник по воле воображения и всецело относится к области
мысли, тогда как все другие материалы и средства искусства связаны друг с
другом, а это воздвигает преграды между замыслом и его выражением и
ограничивает его. Первый, т. е. язык, является зеркалом, которое отражает, а
другие - облаком, которое заслоняет тот свет, что все они призваны
распространять. Вот почему слава скульпторов, живописцев и музыкантов - даже
тогда, когда силою таланта великие мастера этих искусств ничуть не уступают
тем, кто для выражения своих мыслей избрал язык, - никогда не могла
сравниться со славою поэтов в собственном смысле слова; подобно тому как два
равно искусных исполнителя извлекают отнюдь не равноценные звучания из
гитары и из арфы. Одни лишь законодатели и основатели религий, покуда живут
их учения, по-видимому, снискивают более громкую славу, нежели поэты в узком
смысле слова; но если вычесть из их славы часть, достающуюся им за
потворство грубым вкусам толпы, а также то, что принадлежит им по высшему
праву, как поэтам, можно не сомневаться, что сверх этого ничего не
останется.
Таким образом, мы ограничили значение слова "поэзия" тем искусством,
которое является и наиболее привычным, и наиболее совершенным выражением
поэтического начала. Необходимо, однако, сузить его значение еще более, а
для этого определить разницу между речью ритмической и неритмической; ибо
принятое деление на прозу и стихи непригодно для серьезного рассмотрения
вопроса.
Подобно мыслям, звуки находятся в известных отношениях, как один к
другому, так и к тому, что они изображают, и восприятие иного порядка в этих
отношениях неизменно оказывается сопряжено с восприятием порядка в самих
выражаемых мыслях. Поэтому поэтическая речь всегда отличалась равномерным и
гармоническим чередованием звуков, без которого она не была бы поэзией и
которое почти столь же необходимо для ее восприятия, как и самые слова. Вот
почему переводить ее тщетно; пытаться перенести из одного языка в другой
творения поэтов - это все равно что бросать в тигель фиалки, чтобы найти
секрет их красок и аромата. Растение должно снова взрасти из семени, иначе
оно не зацветет - таково следствие вавилонского проклятия.
Наблюдения над правильным гармоническим чередованием звуков в языке
поэтов, а также связь его с музыкой привели к возникновению размеров, т. е.
некоей традиционной системы речевой гармонии. Однако для соблюдения
гармонии, являющейся душой поэзии, поэту вовсе не обязательно приспособлять
свой язык к этим традиционным формам. Они удобны и признаны, и их следует
предпочитать, особенно когда большую роль в произведении играют форма и
действие; но каждый великий поэт неизбежно вносит в свою версификацию нечто
новое по сравнению с предшественниками. Деление на поэтов и прозаиков
является грубым заблуждением. Деление на философов и поэтов чересчур
поспешно. Платон был, по существу, поэтом - правдивость и великолепие его
образов и благозвучие языка находятся на величайшей высоте, какую только
можно себе вообразить. Он отверг размеры, принятые для эпоса, драмы и
лирической поэзии, ибо стремился к гармонии мыслей, независимых от формы и
действия, и не стал изобретать какого-либо определенного нового ритма,
которому он мог бы подчинить разнообразные паузы своей речи. Цицерон пытался
подражать его каденциям, но без особого успеха. Поэтом был и лорд Бэкон. Его
слогу свойствен прекрасный и величавый ритм, радующий слух не менее, чем
почти сверхчеловеческая мудрость его рассуждений удовлетворяет разум; это -
мелодия, расширяющая восприятие слушателей, чтобы затем вырваться за его
пределы и вместе с ним влиться в мировую стихию, с которой она находится в
неизменном согласии. Каждый, кто совершает переворот в области мысли, столь
же обязательно является поэтом и не только потому, что творит новое, или
потому, что его слова вскрывают вечные соответствия сущего через образы,
причастные к жизни истины, но и потому, что он пишет гармоническими и
ритмическими периодами, заключающими в себе главные элементы стиха, - этого
отзвука вечной музыки бытия. Но и те великие поэты, которые пользовались
традиционными размерами ради формы и действия своих произведений, не менее
способны постигать и проповедовать истину, чем те, кто эти формы отбросил.
Шекспир, Данте и Мильтон (если называть одних только авторов нового времени)
являются величайшими философами.
Поэма - это картина жизни, изображающая то, что есть в ней вечно
истинного. Отличие повести от поэмы состоит в том, что повесть является
перечнем отдельных фактов, связанных только отношениями времени, места,
обстоятельств, причины и следствия; в поэме же действие подчинено неизменным
началам человеческой природы, как они существуют в сознании их творца,
отражающем все другие сознания. Первая представляет собою нечто частное,
относящееся лишь к определенному времени и к известным сочетаниям событий,
которые могут никогда более не повториться; вторая есть нечто всеобщее,
заключающее в себе зачатки родства с любыми мотивами или действиями,
возможными для человеческой природы. Время разрушает красоту и ценность
повести об отдельных событиях, если они не облечены поэтичностью, но
усиливает очарование Поэзии, раскрывая все новые и все более прекрасные
грани вечной истины, в ней заключенной. Недаром всякого рода конспективные
изложения называют молью истории - они истребляют в ней поэзию. Повесть об
отдельных фактах - это зеркало, которое затуманивает и искажает то, что
должно было быть прекрасно; Поэзия - это зеркало, которое дивно преображает
то, что искажено.
Бывает, что отдельные части произведения поэтичны, но целое, тем не
менее, не слагается в поэму. Иногда отдельная фраза может рассматриваться
как некое целое, даже если находится в окружении не связанных между собой
частей; и даже в отдельном слове может сверкнуть бессмертная мысль. Все
великие историки - Геродот, Плутарх, Тит Ливий - были поэтами, и, хотя план,
которому подчинено их повествование, особенно у Тита Ливия, мешал им развить
это качество в полной мере, они с лихвою искупают эту подчиненность,
перемежая повествование живыми образами.
Определив, что такое поэзия и кто такие поэты, рассмотрим воздействие
поэзии на общество.
Поэзии неизменно сопутствует наслаждение; все, на кого она снизошла,
становятся восприимчивы к мудрости, примешанной к этому наслаждению. В
младенческую пору человечества ни поэты, ни их слушатели не отдавали себе
вполне отчета в том, насколько прекрасна поэзия; ибо в ее действии есть
нечто непостижимое и божественное, выходящее за пределы сознания; и только
позднейшие поколения могут увидеть и измерить могучие причины и следствия во
всей мощи и всем великолепии их слияния. Даже в новое время ни один поэт не
достигал при жизни вершины своей славы; ибо присяжные, дерзающие его судить,
- его, принадлежащего всем временам, - должны быть ему равными; они должны
быть избраны Временем из числа мудрейших людей многих поколений. Поэт - это
соловей, который поет во тьме, услаждая свое одиночество дивными звуками;
его слушатели подобны людям, завороженным мелодией незримого музыканта; они
взволнованы и растроганы, сами не зная почему. Поэмы Гомера и его
современников восхищали юную Грецию; они были частью того общественного
порядка, который, подобно колонне, сделался опорою всей позднейшей
цивилизации. Гомер воплотил в своих образах идеалы своего времени; нет
сомнения, что его слушатели загорались желанием уподобиться Ахиллесу,
Гектору и Одиссею; в его бессмертных творениях во всем величии и красоте
представали дружба, любовь к родине и верность цели; столь возвышенные и
прекрасные образы, без сомнения, облагораживали и обогащали чувства
слушателей; от восхищения они шли к подражанию, а подражая, отождествляли
себя с предметами своего восхищения. И пусть не возражают нам, говоря, что
эти герои далеки от нравственного совершенства и отнюдь не могут считаться
назидательными примерами для подражания. Каждая эпоха обожествляет
свойственные ей заблуждения под более или менее благовидными названиями;
Месть - вот тот обнаженный Идол, которому поклонялись полуварварские века; а
Самообман - это одетый покровами Образ неведомого зла, перед которым падают
ниц роскошь и пресыщенность. Но поэт смотрит на пороки современников как на
временное облачение для своих созданий, прикрывающее, но не скрывающее их
извечную гармонию. Персонаж эпоса или драмы как бы носит их в душе, подобно
тому как он носит на теле древние доспехи или современный мундир, хотя
нетрудно вообразить для него более красивую одежду. Внутренняя красота не
может быть настолько скрыта под случайными облачениями, чтобы дух ее не
сообщался самому этому облачению и не указывал, даже в манере носить его,
что именно под ним сокрыто. Величавая фигура и грациозные движения видны
даже под самой варварской и безвкусной одеждой. Среди величайших поэтов мало
таких, которые выставляют свои замыслы в их неприкрытом великолепии; быть
может, костюмы, обычаи и прочее являются даже необходимым добавлением,
смягчающим для смертных ушей эту музыку сфер.
Все, что говорится о безнравственности поэзии, имеет своим источником
заблуждение относительно того особого способа, каким поэзия содействует
нравственному совершенствованию человека. Этика приводит в порядок ценности,
созданные поэзией, и предлагает образцы и примеры из гражданской и семейной
жизни; если люди ненавидят, презирают, чернят, обманывают и угнетают друг
друга, это происходит отнюдь не из-за недостатка отличных нравственных
доктрин. Поэзия идет иными, божественными путями. Она пробуждает и обогащает
самый ум человека, делая его вместилищем тысячи неведомых ему до этого
мыслей. Поэзия приподымает завесу над скрытой красотой мира и сообщает
знакомому черты незнаемого; все, о чем она говорит, она воспроизводит; и
образы, озаренные ее неземным светом, остаются в душе тех, кто их однажды
узрел, как воспоминание о блаженном упоении, объемлющем все мысли и все
поступки, которым она сопричастна. Любовь - вот суть всякой нравственности;
любовь, т. е. выход за пределы своего "я" и слияние с тем прекрасным, что
заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности. Чтобы быть
истинно добрым, человек должен обладать живым воображением; он должен уметь
представить себя на месте другого и многих других; горе и радость ему
подобных должны стать его собственными. Воображение - лучшее орудие
нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату,
воздействуя на причину. Поэзия расширяет сферу воображения, питая его все
новыми и новыми радостями, имеющими силу привлекать к себе все другие мысли
и образующими новые вместилища, которые жаждут, чтобы их наполняли все новой
и новой духовной пищей. Поэзия развивает эту способность, являющуюся
нравственным органом человека, подобно тому как упражнения развивают члены
его тела. А потому поэту не следует воплощать в своих созданиях,
принадлежащих всему миру и всем временам, собственные понятия о хорошем и
дурном, которые обычно принадлежат его времени и его стране. Принимая на
себя более низкую роль толкователя результатов, с которой он, к тому же,
едва ли хорошо справится, поэт лишает себя славы участника в причине. Гомер
и другие величайшие поэты не заблуждались относительно своего предназначения
и не отрекались от власти над обширнейшими из своих владений. Те, в ком
поэтическое начало хоть и велико, но не столь сильно, - а именно: Еврипид,
Лукан, Тассо, Спенсер, - часто ставили себе моральную задачу, и воздействие
их поэзии уменьшается ровно настолько, насколько они вынуждают нас помнить
об этой своей цели.
Вслед за Гомером и циклическими поэтами через некоторое время пришли
драматические и лирические поэты Афин, современники всего самого прекрасного
в других искусствах: в архитектуре, живописи, музыке, танце, скульптуре,
философии и, добавим, в общественной жизни. Ибо, хотя афинское общество
страдало многими несовершенствами, которые поэзия рыцарства и христианства
искоренила в обычаях и общественных установлениях Европы, ни в какое другое
время не существовало столько энергии, красоты и добродетели; никогда слепая
сила и косная материя так не подчинялись человеческой воле и никогда эта
воля так не гармонировала с велениями прекрасного и истинного, как в течение
столетия, предшествовавшего смерти Сократа. Ни одна историческая эпоха не
оставила нам памятников, столь явно запечатлевших божественное начало в
человеке. Именно Поэзия, воплощенная в формах, движениях или словах, сделала
эту эпоху памятной среди всех других, сокровищницей образцов на вечные
времена. Ибо письменная поэзия существовала в то время вместе с другими
искусствами, и тщетно было бы допытываться, какие из них были отражением, а
какие - источником света, которым все они, собрав в общий фокус, озарили
тьму последующих столетий. О причине и следствии мы можем судить лишь по
неизменному совпадению: Поэзия всегда оказывается современницей других
искусств, способствующих счастью и совершенствованию людей. Чтобы различить
тут причину и следствие, я призываю обратиться к тому, что уже установлено.
В описываемый период родилась Драма; и даже если какой-либо из
позднейших писателей сравнялся с немногими дошедшими до нас великими
образцами афинской драмы или превзошел их, несомненно, что само
драматическое искусство нигде не было так понято и не осуществлялось в духе
его истинной философии, как в Афинах. Ибо афиняне пользовались средствами
речи, действия, музыки, живописи, танца и религиозного обряда ради единой
цели: представления высочайших идеалов страсти и могущества. Каждое из
искусств достигало величайших вершин в руках художников, в совершенстве им
владевших, и сочеталось с другими, образуя гармоническое единство. На
нынешней сцене одновременно применяются лишь немногие из средств, способных
выразить замысел поэта. У нас есть трагедия без музыки и танца; а музыка и
танец не воплощают высоких идей, которые они призваны нести; и все это
отделено от религии, а религия вообще изгнана со сцены. В современном театре
мы сняли с лица актера маску, объединявшую все выражения, свойственные
изображаемому характеру, в одно постоянное и неизменное; это хорошо лишь для
частностей, годится лишь для монолога, когда все внимание устремлено на
мимику какого-нибудь великого мастера сцены. Современный принцип соединения
комедии с трагедией, хотя он и ведет на практике ко множеству
злоупотреблений, несомненно расширяет возможности драмы; но тогда комедия
должна быть, как в "Короле Лире", высокой, идеальной и всеобъемлющей. Быть
может, именно этот принцип дает "Королю Лиру" преимущество над "Царем
Эдипом" или "Агамемноном" или, если угодно, трилогиями, в которые они
входят; и разве только необычайная сила поэзии, заключенная в хорах, может
уравновесить чаши весов. "Короля Лира", если он выдерживает и это сравнение,
можно считать самым совершенным образцом драматического искусства, какой
существует, несмотря на тесные границы, в которые ставило его автора
незнание философии драмы, возобладавшей с тех пор в Европе нового времени.
Кальдерон в своих Autos {Религиозных драмах (исп.).} попытался выполнить
некоторые из высоких требований к драме, которыми пренебрег Шекспир: так,
например, он сближает драму с религией и объединяет их с музыкой и танцем.
Но он забывает об условиях, еще более важных, и больше теряет, чем
выигрывает, подменяя живые воплощения человеческих страстей всегда одними и
теми же жестко очерченными порождениями уродливых суеверий.
Однако мы отклонились от темы. Автор "Четырех Веков Поэзии"
осмотрительно избегает говорить о влиянии Драмы на жизнь и нравы. Раз я
узнал Рыцаря по эмблеме на его щите, мне достаточно начертать на своем
"Филоктет", или "Агамемнон", или "Отелло", чтобы обратить в бегство
Перевод З. Александровой
Перси Биши Шелли. Избранные произведения. Стихотворения. Поэмы. Драмы.
Философские этюды
М., "Рипол Классик", 1998
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Есть точка зрения на два вида умственной деятельности, называемые
рассуждением и воображением, согласно которой первое рассматривает отношение
одной мысли к другой, что бы их ни порождало; а второе освещает эти мысли
своим собственным светом и составляет из них, как из элементов, новые мысли,
из коих каждая является чем-то целостным. Одно это - το πὸιεἵν, или синтез,
и имеет дело с предметами, общими для природы и жизни; другое - τὸ λογίζειν,
или анализ, рассматривающий отношения вещей просто как отношения, а мысли -
не в их живой целостности, но в качестве алгебраических формул, из которых
можно вынести некий общий результат. Рассуждение - это перечисление уже
известных величин; воображение - это их оценка, по отдельности и в целом.
Рассуждение учитывает различия, а воображение - то, что есть у предметов
общего. Рассуждение относится к воображению как оружие к субъекту действия,
как тело к духу, как отражение к сущности.
Поэзию можно в общем определить как воплощение воображения; поэзия -
ровесница человеку. Человек - это инструмент, подверженный действию
различных внешних и внутренних сил, подобно тому как переменчивый ветер
играет на Эоловой арфе, извлекая из нее непрестанно меняющуюся мелодию.
Однако в человеке, а может быть, и во всех существах, способных чувствовать,
есть нечто отличное от арфы и рождающее не одну только мелодию, но и
гармонию, которая создается посредством внутреннего согласования вызываемых
звуков или движений с впечатлениями, которые их вызвали. Так было бы, если
бы арфа была способна соразмерять звучание своих струн с движениями того,
что по ним ударяет, как певец согласует свое пение со звуками арфы. Ребенок,
играющий в одиночестве, выражает свою радость голосом и движениями; и каждая
интонация, каждый жест находятся в прямом соответствии с теми приятными
впечатлениями, которые их вызвали, являются их отражениями. Как арфа еще
дрожит и звучит, когда ветер уже стих, так и дитя, продлевая отзвук своей
радости голосом и движениями, старается тем самым продлить и ощущение ее
причины. По отношению к предметам, восхитившим ребенка, эти выражения
радости являются тем же, чем является поэзия по отношению к предметам более
высоким.
Дикарь (ибо дикое состояние для человечества - то же, что детский
возраст для человека) подобным же образом выражает чувства, вызываемые у
него окружающим миром; его речь и жесты, а также скульптура или рисунки
отражают и самое воздействие на него этого мира, и осознание им этого. А в
цивилизованном обществе предметом радости и страсти для человека становится
сам общественный человек с его радостями и страстями; новая область чувств
обогащает и средства выражения; речь, жесты и изобразительные искусства
становятся одновременно и изображением, и его средством - кистью и картиной,
резцом и статуей, струною и гармоническим аккордом. Где существуют вместе
хотя бы два человеческих существа, там образуются общественные связи или те
законы, из которых, как из элементов, складывается общество. Будущее
заключено в настоящем, как растение - в семени; равенство, различие,
единство, противоположность и взаимозависимость становятся единственными
мотивами, побуждающими к действию волю человека как существа общественного;
именно им мы обязаны тем, что среди ощущений есть приятные, среди чувств -
добрые, в искусстве присутствует красота, в рассуждениях - истина, а в
человеческих отношениях - любовь. Вот почему даже там, где общество еще
находится в младенчестве, люди соблюдают в своей речи и действиях известный
порядок, иной, чем в предметах и впечатлениях, обозначением коих они служат,
ибо всякое выражение подчинено законам того, что дает ему начало. Но оставим
эти общие рассуждения, которые потребовали бы рассмотрения самых основ
общества, и ограничимся обзором того, как воображение осмысляет его формы.
На заре человеческой истории люди пляшут, поют и изображают предметы,
соблюдая в этих действиях, как и во всех других, известный ритм или порядок.
Хотя все люди соблюдают один и тот же порядок, он не тождествен для движений
танца, для мелодии песни, для сочетаний слов и для воспроизведения предметов
изобразительными искусствами. Ибо каждому из этих видов подражания жизни
присущ особый порядок или ритм, доставляющий слушателю и зрителю более
сильное и чистое удовольствие, чем любой иной; современные авторы называют
умение приблизиться к этому порядку - вкусом. В младенческом возрасте
искусства каждый соблюдает ритм, более или менее близкий к тому, который
доставляет наибольшее удовольствие; но различия выражены еще недостаточно
ясно, чтобы их осознавали, за исключением тех случаев, когда способность
приблизиться к прекрасному (ибо именно так мы позволим себе назвать
отношение наибольшего удовольствия к вызывающей его причине) - когда
способность приблизиться к прекрасному оказывается у кого-либо исключительно
велика. Те, кто наделен ею в избытке, и являются поэтами в наиболее общем
смысле слова; удовольствие, доставляемое их особым умением выражать
воздействие на их душу природы и общества, сообщается другим и от этого как
бы удваивается. Их язык состоит из живых метафор, т. е. отмечает
незамеченные прежде соотношения предметов и закрепляет эти наблюдения, так
что выражающие их слова становятся со временем обозначениями частей или
категорий понятия вместо того, чтобы быть образами цельных предметов; и если
бы не являлись новые поэты, которые заново создают разрушенные таким образом
ассоциации, язык оказался бы мертвым, непригодным для наиболее благородных
целей человеческого общения. Об этих подобиях или отношениях лорд Бэкон
отлично сказал, что это "те же отпечатки шагов природы, оставленные на
различных предметах" {De augment, scient., cap. I, lib. III. [Об умножении
наук] (лат.).}. Способность замечать их он считает источником истин, общих
для всякого знания. На заре человеческого общества каждый автор - поневоле
поэт, ибо язык сам по себе является поэзией; а быть поэтом - значит
воспринимать истинное и прекрасное, иными словами, то лучшее, что заключено,
во-первых, в отношении между существованием и восприятием, во-вторых, между
восприятием и выражением. Всякий самобытный язык, еще близкий к своему
источнику, представляет собой поэму, находящуюся в хаотическом беспорядке.
Обильные накопления лексики и правила грамматики есть дело позднейших
времен; это всего лишь каталогизация и оформление того, что создано поэзией.
Однако поэты, то есть те, кто создает и выражает этот нерушимый
порядок, являются не только творцами языка и музыки, танца и архитектуры,
скульптуры и живописи; они - создатели законов, основатели общества,
изобретатели ремесел и наставники, до некоторой степени сближающие с
прекрасным и истинным то частичное осознание невидимого мира, которое
называется религией. Все религии аллегоричны или тяготеют к аллегории и,
подобно Янусу, двулики; имеют ложную сторону и истинную. Поэты, в
зависимости от времени и страны, именовались некогда законодателями или
пророками; поэт по природе своей включает и соединяет в себе обе эти роли.
Ибо он не только ясно видит настоящее, как оно есть, и обнаруживает законы,
по которым оно должно управляться, но и прозревает в настоящем грядущее; его
мысли - это семена, в последующие эпохи становящиеся цветами и плодами. Я не
говорю, что поэты являются пророками в прямом смысле слова и могут
предсказывать формы будущего так же уверенно, как они предчувствуют его дух.
Только суеверие считает поэзию атрибутом пророчества, вместо того чтобы
считать пророчество атрибутом поэзии. Поэт причастен к вечному, бесконечному
и единому; для его замыслов не существует времени, места или
множественности. Грамматические формы, выражающие время, место и лицо, в
высокой поэзии могут быть безо всякого ущерба заменены другими; примерами
могли бы служить хоры из Эсхила, книга Иова и "Рай" Данте, если бы размеры
моего сочинения оставляли место для цитат. Творения скульпторов, живописцев
и композиторов являются еще более наглядными иллюстрациями.
Слова, краски, формы, религиозные и гражданские обряды - все они
являются средствами и материалом поэзии; их можно назвать поэзией с помощью
той фигуры речи, которая считает следствие синонимом причины. В более
ограниченном смысле слова, поэзия - это особым образом построенная, прежде
всего ритмическая, речь, порождаемая властной потребностью, которая Заложена
во внутренней природе человека. Она проистекает также и из самой природы
языка; он более непосредственно выражает наши внутренние движения и чувства,
способен к более разнообразным и тонким сочетаниям, чем краски, формы иди
движение, более гибок и лучше подчиняется той потребности, которая его
создала. Ибо язык возник по воле воображения и всецело относится к области
мысли, тогда как все другие материалы и средства искусства связаны друг с
другом, а это воздвигает преграды между замыслом и его выражением и
ограничивает его. Первый, т. е. язык, является зеркалом, которое отражает, а
другие - облаком, которое заслоняет тот свет, что все они призваны
распространять. Вот почему слава скульпторов, живописцев и музыкантов - даже
тогда, когда силою таланта великие мастера этих искусств ничуть не уступают
тем, кто для выражения своих мыслей избрал язык, - никогда не могла
сравниться со славою поэтов в собственном смысле слова; подобно тому как два
равно искусных исполнителя извлекают отнюдь не равноценные звучания из
гитары и из арфы. Одни лишь законодатели и основатели религий, покуда живут
их учения, по-видимому, снискивают более громкую славу, нежели поэты в узком
смысле слова; но если вычесть из их славы часть, достающуюся им за
потворство грубым вкусам толпы, а также то, что принадлежит им по высшему
праву, как поэтам, можно не сомневаться, что сверх этого ничего не
останется.
Таким образом, мы ограничили значение слова "поэзия" тем искусством,
которое является и наиболее привычным, и наиболее совершенным выражением
поэтического начала. Необходимо, однако, сузить его значение еще более, а
для этого определить разницу между речью ритмической и неритмической; ибо
принятое деление на прозу и стихи непригодно для серьезного рассмотрения
вопроса.
Подобно мыслям, звуки находятся в известных отношениях, как один к
другому, так и к тому, что они изображают, и восприятие иного порядка в этих
отношениях неизменно оказывается сопряжено с восприятием порядка в самих
выражаемых мыслях. Поэтому поэтическая речь всегда отличалась равномерным и
гармоническим чередованием звуков, без которого она не была бы поэзией и
которое почти столь же необходимо для ее восприятия, как и самые слова. Вот
почему переводить ее тщетно; пытаться перенести из одного языка в другой
творения поэтов - это все равно что бросать в тигель фиалки, чтобы найти
секрет их красок и аромата. Растение должно снова взрасти из семени, иначе
оно не зацветет - таково следствие вавилонского проклятия.
Наблюдения над правильным гармоническим чередованием звуков в языке
поэтов, а также связь его с музыкой привели к возникновению размеров, т. е.
некоей традиционной системы речевой гармонии. Однако для соблюдения
гармонии, являющейся душой поэзии, поэту вовсе не обязательно приспособлять
свой язык к этим традиционным формам. Они удобны и признаны, и их следует
предпочитать, особенно когда большую роль в произведении играют форма и
действие; но каждый великий поэт неизбежно вносит в свою версификацию нечто
новое по сравнению с предшественниками. Деление на поэтов и прозаиков
является грубым заблуждением. Деление на философов и поэтов чересчур
поспешно. Платон был, по существу, поэтом - правдивость и великолепие его
образов и благозвучие языка находятся на величайшей высоте, какую только
можно себе вообразить. Он отверг размеры, принятые для эпоса, драмы и
лирической поэзии, ибо стремился к гармонии мыслей, независимых от формы и
действия, и не стал изобретать какого-либо определенного нового ритма,
которому он мог бы подчинить разнообразные паузы своей речи. Цицерон пытался
подражать его каденциям, но без особого успеха. Поэтом был и лорд Бэкон. Его
слогу свойствен прекрасный и величавый ритм, радующий слух не менее, чем
почти сверхчеловеческая мудрость его рассуждений удовлетворяет разум; это -
мелодия, расширяющая восприятие слушателей, чтобы затем вырваться за его
пределы и вместе с ним влиться в мировую стихию, с которой она находится в
неизменном согласии. Каждый, кто совершает переворот в области мысли, столь
же обязательно является поэтом и не только потому, что творит новое, или
потому, что его слова вскрывают вечные соответствия сущего через образы,
причастные к жизни истины, но и потому, что он пишет гармоническими и
ритмическими периодами, заключающими в себе главные элементы стиха, - этого
отзвука вечной музыки бытия. Но и те великие поэты, которые пользовались
традиционными размерами ради формы и действия своих произведений, не менее
способны постигать и проповедовать истину, чем те, кто эти формы отбросил.
Шекспир, Данте и Мильтон (если называть одних только авторов нового времени)
являются величайшими философами.
Поэма - это картина жизни, изображающая то, что есть в ней вечно
истинного. Отличие повести от поэмы состоит в том, что повесть является
перечнем отдельных фактов, связанных только отношениями времени, места,
обстоятельств, причины и следствия; в поэме же действие подчинено неизменным
началам человеческой природы, как они существуют в сознании их творца,
отражающем все другие сознания. Первая представляет собою нечто частное,
относящееся лишь к определенному времени и к известным сочетаниям событий,
которые могут никогда более не повториться; вторая есть нечто всеобщее,
заключающее в себе зачатки родства с любыми мотивами или действиями,
возможными для человеческой природы. Время разрушает красоту и ценность
повести об отдельных событиях, если они не облечены поэтичностью, но
усиливает очарование Поэзии, раскрывая все новые и все более прекрасные
грани вечной истины, в ней заключенной. Недаром всякого рода конспективные
изложения называют молью истории - они истребляют в ней поэзию. Повесть об
отдельных фактах - это зеркало, которое затуманивает и искажает то, что
должно было быть прекрасно; Поэзия - это зеркало, которое дивно преображает
то, что искажено.
Бывает, что отдельные части произведения поэтичны, но целое, тем не
менее, не слагается в поэму. Иногда отдельная фраза может рассматриваться
как некое целое, даже если находится в окружении не связанных между собой
частей; и даже в отдельном слове может сверкнуть бессмертная мысль. Все
великие историки - Геродот, Плутарх, Тит Ливий - были поэтами, и, хотя план,
которому подчинено их повествование, особенно у Тита Ливия, мешал им развить
это качество в полной мере, они с лихвою искупают эту подчиненность,
перемежая повествование живыми образами.
Определив, что такое поэзия и кто такие поэты, рассмотрим воздействие
поэзии на общество.
Поэзии неизменно сопутствует наслаждение; все, на кого она снизошла,
становятся восприимчивы к мудрости, примешанной к этому наслаждению. В
младенческую пору человечества ни поэты, ни их слушатели не отдавали себе
вполне отчета в том, насколько прекрасна поэзия; ибо в ее действии есть
нечто непостижимое и божественное, выходящее за пределы сознания; и только
позднейшие поколения могут увидеть и измерить могучие причины и следствия во
всей мощи и всем великолепии их слияния. Даже в новое время ни один поэт не
достигал при жизни вершины своей славы; ибо присяжные, дерзающие его судить,
- его, принадлежащего всем временам, - должны быть ему равными; они должны
быть избраны Временем из числа мудрейших людей многих поколений. Поэт - это
соловей, который поет во тьме, услаждая свое одиночество дивными звуками;
его слушатели подобны людям, завороженным мелодией незримого музыканта; они
взволнованы и растроганы, сами не зная почему. Поэмы Гомера и его
современников восхищали юную Грецию; они были частью того общественного
порядка, который, подобно колонне, сделался опорою всей позднейшей
цивилизации. Гомер воплотил в своих образах идеалы своего времени; нет
сомнения, что его слушатели загорались желанием уподобиться Ахиллесу,
Гектору и Одиссею; в его бессмертных творениях во всем величии и красоте
представали дружба, любовь к родине и верность цели; столь возвышенные и
прекрасные образы, без сомнения, облагораживали и обогащали чувства
слушателей; от восхищения они шли к подражанию, а подражая, отождествляли
себя с предметами своего восхищения. И пусть не возражают нам, говоря, что
эти герои далеки от нравственного совершенства и отнюдь не могут считаться
назидательными примерами для подражания. Каждая эпоха обожествляет
свойственные ей заблуждения под более или менее благовидными названиями;
Месть - вот тот обнаженный Идол, которому поклонялись полуварварские века; а
Самообман - это одетый покровами Образ неведомого зла, перед которым падают
ниц роскошь и пресыщенность. Но поэт смотрит на пороки современников как на
временное облачение для своих созданий, прикрывающее, но не скрывающее их
извечную гармонию. Персонаж эпоса или драмы как бы носит их в душе, подобно
тому как он носит на теле древние доспехи или современный мундир, хотя
нетрудно вообразить для него более красивую одежду. Внутренняя красота не
может быть настолько скрыта под случайными облачениями, чтобы дух ее не
сообщался самому этому облачению и не указывал, даже в манере носить его,
что именно под ним сокрыто. Величавая фигура и грациозные движения видны
даже под самой варварской и безвкусной одеждой. Среди величайших поэтов мало
таких, которые выставляют свои замыслы в их неприкрытом великолепии; быть
может, костюмы, обычаи и прочее являются даже необходимым добавлением,
смягчающим для смертных ушей эту музыку сфер.
Все, что говорится о безнравственности поэзии, имеет своим источником
заблуждение относительно того особого способа, каким поэзия содействует
нравственному совершенствованию человека. Этика приводит в порядок ценности,
созданные поэзией, и предлагает образцы и примеры из гражданской и семейной
жизни; если люди ненавидят, презирают, чернят, обманывают и угнетают друг
друга, это происходит отнюдь не из-за недостатка отличных нравственных
доктрин. Поэзия идет иными, божественными путями. Она пробуждает и обогащает
самый ум человека, делая его вместилищем тысячи неведомых ему до этого
мыслей. Поэзия приподымает завесу над скрытой красотой мира и сообщает
знакомому черты незнаемого; все, о чем она говорит, она воспроизводит; и
образы, озаренные ее неземным светом, остаются в душе тех, кто их однажды
узрел, как воспоминание о блаженном упоении, объемлющем все мысли и все
поступки, которым она сопричастна. Любовь - вот суть всякой нравственности;
любовь, т. е. выход за пределы своего "я" и слияние с тем прекрасным, что
заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности. Чтобы быть
истинно добрым, человек должен обладать живым воображением; он должен уметь
представить себя на месте другого и многих других; горе и радость ему
подобных должны стать его собственными. Воображение - лучшее орудие
нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату,
воздействуя на причину. Поэзия расширяет сферу воображения, питая его все
новыми и новыми радостями, имеющими силу привлекать к себе все другие мысли
и образующими новые вместилища, которые жаждут, чтобы их наполняли все новой
и новой духовной пищей. Поэзия развивает эту способность, являющуюся
нравственным органом человека, подобно тому как упражнения развивают члены
его тела. А потому поэту не следует воплощать в своих созданиях,
принадлежащих всему миру и всем временам, собственные понятия о хорошем и
дурном, которые обычно принадлежат его времени и его стране. Принимая на
себя более низкую роль толкователя результатов, с которой он, к тому же,
едва ли хорошо справится, поэт лишает себя славы участника в причине. Гомер
и другие величайшие поэты не заблуждались относительно своего предназначения
и не отрекались от власти над обширнейшими из своих владений. Те, в ком
поэтическое начало хоть и велико, но не столь сильно, - а именно: Еврипид,
Лукан, Тассо, Спенсер, - часто ставили себе моральную задачу, и воздействие
их поэзии уменьшается ровно настолько, насколько они вынуждают нас помнить
об этой своей цели.
Вслед за Гомером и циклическими поэтами через некоторое время пришли
драматические и лирические поэты Афин, современники всего самого прекрасного
в других искусствах: в архитектуре, живописи, музыке, танце, скульптуре,
философии и, добавим, в общественной жизни. Ибо, хотя афинское общество
страдало многими несовершенствами, которые поэзия рыцарства и христианства
искоренила в обычаях и общественных установлениях Европы, ни в какое другое
время не существовало столько энергии, красоты и добродетели; никогда слепая
сила и косная материя так не подчинялись человеческой воле и никогда эта
воля так не гармонировала с велениями прекрасного и истинного, как в течение
столетия, предшествовавшего смерти Сократа. Ни одна историческая эпоха не
оставила нам памятников, столь явно запечатлевших божественное начало в
человеке. Именно Поэзия, воплощенная в формах, движениях или словах, сделала
эту эпоху памятной среди всех других, сокровищницей образцов на вечные
времена. Ибо письменная поэзия существовала в то время вместе с другими
искусствами, и тщетно было бы допытываться, какие из них были отражением, а
какие - источником света, которым все они, собрав в общий фокус, озарили
тьму последующих столетий. О причине и следствии мы можем судить лишь по
неизменному совпадению: Поэзия всегда оказывается современницей других
искусств, способствующих счастью и совершенствованию людей. Чтобы различить
тут причину и следствие, я призываю обратиться к тому, что уже установлено.
В описываемый период родилась Драма; и даже если какой-либо из
позднейших писателей сравнялся с немногими дошедшими до нас великими
образцами афинской драмы или превзошел их, несомненно, что само
драматическое искусство нигде не было так понято и не осуществлялось в духе
его истинной философии, как в Афинах. Ибо афиняне пользовались средствами
речи, действия, музыки, живописи, танца и религиозного обряда ради единой
цели: представления высочайших идеалов страсти и могущества. Каждое из
искусств достигало величайших вершин в руках художников, в совершенстве им
владевших, и сочеталось с другими, образуя гармоническое единство. На
нынешней сцене одновременно применяются лишь немногие из средств, способных
выразить замысел поэта. У нас есть трагедия без музыки и танца; а музыка и
танец не воплощают высоких идей, которые они призваны нести; и все это
отделено от религии, а религия вообще изгнана со сцены. В современном театре
мы сняли с лица актера маску, объединявшую все выражения, свойственные
изображаемому характеру, в одно постоянное и неизменное; это хорошо лишь для
частностей, годится лишь для монолога, когда все внимание устремлено на
мимику какого-нибудь великого мастера сцены. Современный принцип соединения
комедии с трагедией, хотя он и ведет на практике ко множеству
злоупотреблений, несомненно расширяет возможности драмы; но тогда комедия
должна быть, как в "Короле Лире", высокой, идеальной и всеобъемлющей. Быть
может, именно этот принцип дает "Королю Лиру" преимущество над "Царем
Эдипом" или "Агамемноном" или, если угодно, трилогиями, в которые они
входят; и разве только необычайная сила поэзии, заключенная в хорах, может
уравновесить чаши весов. "Короля Лира", если он выдерживает и это сравнение,
можно считать самым совершенным образцом драматического искусства, какой
существует, несмотря на тесные границы, в которые ставило его автора
незнание философии драмы, возобладавшей с тех пор в Европе нового времени.
Кальдерон в своих Autos {Религиозных драмах (исп.).} попытался выполнить
некоторые из высоких требований к драме, которыми пренебрег Шекспир: так,
например, он сближает драму с религией и объединяет их с музыкой и танцем.
Но он забывает об условиях, еще более важных, и больше теряет, чем
выигрывает, подменяя живые воплощения человеческих страстей всегда одними и
теми же жестко очерченными порождениями уродливых суеверий.
Однако мы отклонились от темы. Автор "Четырех Веков Поэзии"
осмотрительно избегает говорить о влиянии Драмы на жизнь и нравы. Раз я
узнал Рыцаря по эмблеме на его щите, мне достаточно начертать на своем
"Филоктет", или "Агамемнон", или "Отелло", чтобы обратить в бегство